РАССКАЗ
1
Шамиль Намазов пришел домой угрюмый. День был испорчен новоиспеченным деканом, который повадился демонстрировать ему свою лояльность, хотя Шамиль в ней нисколько не нуждался. Он любил свою работу и был крепким специалистом.
Еще недавно профессор Вандальский аккуратно держался в стороне, а теперь, облекшись властью, неожиданно впал в другую крайность. Уже рукопожатие Вандальского было неприятно: руки у него всегда были студенистые, с помятыми, как у детей после долгого купания, подушечками пальцев, – а он редко ограничивался рукопожатием. Разжав пальцы, он проскальзывал к Шамилю под локоть и, прижимаясь плечом, начинал вполголоса нести какую-нибудь чепуху, при этом неопрятно, без вкуса и меры матерясь, и со стороны это выглядело так, как если бы они говорили о важных делах, только их двоих касающихся. Попав в сети Вандальского, Шамиль, вынужденно улыбаясь и кивая с пониманием, пытался незаметно освободиться и отступить, но декан, делая фехтовальный выпад, снова настигал его, хватал за руки, иногда за обе сразу, как в сентиментальных водевилях, подныривал сбоку, снимал невидимую пылинку с его плеча, тянулся мокрыми губами к его ушам, пока, наконец, не прижимал Шамиля к стенке.
Сегодня Шамиль в очередной раз пережил все эти муки. Это далось ему так трудно, что он не удержал в памяти срок подачи отчетов, о которых между прочим напомнил декан, и теперь сосредоточенно, без доли иронии, корил себя в малодушии. Не то чтобы его беспокоили отчеты: Шамилю претило слыть наперсником Вандальского. Он видел, что беззастенчивое расположение начальства компрометирует его в глазах коллег по кафедре и студентов, отношением которых он дорожил не меньше, но все-таки не решался как-нибудь это поправить. Впрочем, он не был уверен, что оно того стоит.
Шамиль принял душ, съел, поленившись разогреть, кусок вчерашнего пирога с сыром, налил себе символического чаю и обреченно опустился в кресло перед телевизором. Местный канал вещал о каком-то художнике-самородке и показывал его картины. Шамиль присмотрелся. Работы были интересны, и он немного досадовал на оператора, который безжалостно резал сюжеты по своему усмотрению, давая крупные планы отдельных деталей в ущерб целому. Было очевидно, что ни режиссер, ни оператор не понимали, с чем имеют дело. Потом на экране возник бородатый искусствовед и воодушевленно хвалил художника, между прочим слегка пожурив за пренебрежение правилами перспективы, потом говорили, задыхаясь от волнения, посетители выставки, потом ведущая, молодая девушка, представила автора.
Это был сухой и жилистый тип лет, как и Шамиль, сорока, но с лицом бледным, надменно-каменным, как у людей бывалых, и с как будто засвеченными, тусклыми серыми глазами. Сердце Шамиля стукнуло, и он непроизвольно сел в кресле прямо, подобрав колени. Титры развеяли его сомнения: это был Гурам Калымов.
2
Гурам Калымов был трудным подростком. Он учился в той же школе, что и Шамиль, в параллельном классе. Его кликали «Душманом», и это было справедливо, потому что он был духовит и опасен. Уже в средних классах у него была своя банда; внешне они походили на гопоту из «Республики ШКИД», но шкидовцы были все-таки дети, а у душманов все было по-взрослому, взрослее, чем у взросляков. Они стреляли ворон и кошек из рогаток и самодельных пистолей, били в школе и частных домовладениях окна, курили в закоулках плоский и грубый «Памир», плюясь себе под ноги и громко ругаясь матом, хамили прохожим на долгострое дома культуры возле трамвайной остановки и нарочно, из несознаваемой жажды абсурда, оскорбляли одиноких девушек. Друг к другу они были лояльны, а чужим не прощали ни зла, ни добра.
Вместе с ними возрастал их цинизм; скоро они уже сами решали, на какие уроки идти, на какие нет; учителя, которым они грубили в ответ на самые безвинные гуманные хитрости, только радовались, когда душманы их игнорировали, и часто умалчивали об их пропусках и демаршах, и потому душманы забирали все больше суверенитета. Школа стояла на южной окраине города, Планерке, и выходила фасадом к естественной набережной Терека с несколькими гаражами счастливых советских автовладельцев и мусорными оползнями, служившими необязательной ссылкой на цивилизацию. Здесь, на бережку самой романтической в мире реки, они нередко собирались прямо во время уроков, садились в кружок и, пока их одноклассники постигали азы мертвой книжной науки, говорили за самую что ни на есть живую жизнь, или распевали под гитару, нарочно хрипя и гундося, душещипательные воровские романсы. Они уже грабили и воровали по мелочи, и все были вооружены самопальными финками, звонкими кличками и четкими понятиями.
Директриса, кроткая пожилая дама, не знала, что делать с Душманом. Душман стоял на учете в милиции, но это только обеспечивало ему иммунитет от всех мер, которыми располагала школьная администрация. Директриса как бы говорила: «Это ваш клиент, сделайте что-нибудь». А милиция как бы отвечала: «Это наш клиент, не учите нас». Жалобы и приводы в милицию были, – но и только, потому что у Душмана были авторитетные покровители: его старший брат, Тархун, был известный в околотке рецидивист.
Душмана и его банды все боялись, кроме Артема, с которым Шамиль дружил с самого раннего, бессознательного детства, и с которым с четвертого класса, когда учителя ввели либеральные послабления, разрешив сидеть кто с кем хочет, был соседом по парте. Шамиль был старше Артема по метрике, а Артем был старше Шамиля по жизни, и Шамиль не только не оспаривал его лидерства, но с радостью признавал его право последнего голоса во всех вопросах дружбы. Артем решал, куда идти, что делать, кому верить, кому нет, что, кому и как сказать, – и говорил тоже сам, хотя Шамиль мог сформулировать не хуже. Бывало, конечно, что Шамиль гнул свою линию, но он делал это только для проформы, чтобы Артем не забывал, где находится. К тому же Шамилю нравилось нарочно говорить и делать пустое, чтобы дать лишний повод сказать Артему: «Ах, оставьте, ради бога». У него это здорово получалось.
Артема не только Шамиль признавал. В старших классах вокруг него сложилась альтернативная душманской орде партия с обозом сочувствующих. Расклад получался почти гайдаровским, что для эпохи поздней империи было уже не типично. К Артему нередко обращались за советом и другие ученики, и учителя, и никто не стеснялся этого делать: его улыбка очаровывала, а великодушие поощряло к чистосердечности. Всякий, кто входил в общение с Артемом, невольно становился проще и вместе с тем умней. Возможно, это не относилось лично к Душману, но подчеркнуто-почтительный тон Артема, в котором душманы, скрепя сердце, видели неоспоримый знак превосходства, снискал ему тайное крамольное уважение у некоторых представителей оппозиции. Притом что олицетворяемое ими поветрие было в то время в разгаре; однажды и Шамиля укусила блатная муха, но Артем быстро поставил ему диагноз и сделал прививку:
– Ах, оставьте, ради бога.
К Артему тянулись, хотя он сам никого не звал к себе, а, наоборот, не любил шумных компаний и ажиотажа вокруг своей персоны. Когда комсомольцы захотели избрать его своим секретарем, он подал официальный самоотвод и предложил на пост хранителя секретов Кильку, доходчиво объяснив, что у Кильки любимчиков нет, и потому он справится лучше других. На самом же деле он пролоббировал Кильку только для того, чтобы как-то легализовать его стукачество, но никто, кроме Шамиля, этого не понял.
Разве что Душман. Душман чувствовал силу Артема и хотел быть с ним на одной стороне, хотя подвинуться с места вожака ни за что не согласился бы. Но Артем не хотел быть на стороне Душмана, даже если бы тот подвинулся.
Душмана оскорбляло, помимо остального, то, что Артем, как нарочно, нравился девушкам, а Душмана они старательно избегали. Артема нельзя было назвать красавчиком; скорее, Душман был красавчиком с его криминогенной харизмой, строгими и правильными чертами лица, но мягкое обаяние Артема было и благороднее, и привлекательнее. Он не был красив, но все, что он делал, было красиво, и делал он только красивое. Он красиво ходил и сидел, здоровался и прощался, спрашивал и отвечал.
Возможно, Душман и мог быть более деликатен с девушками и не только, но со временем стал заложником собственной властной доктрины: его банда держалась на его честном босяцком слове, и он каждый день должен был давать ей новое и яркое подтверждение того, что его слова не расходятся с делом.
Шамилю всегда хотелось думать, что на деле Душман не такой отморозок, как на словах. Он не смог бы объяснить, что располагало его к такому мнению, но в облике Душмана ему грезилась какая-то темная и неудобная загадка, какая-то скрытая возможность или неизбежность. Он был уверен, что Артем чувствует то же самое, ибо только так можно было объяснить ту заинтересованность, с которой Артем и Душман на протяжении нескольких лет отслеживали друг друга внутренним оком. Это затаенное взаимное внимание придавало им неуловимое сходство и выявляло аналогии. Оба были в законе, только Душман был правитель авторитарный и держал своих подданных на коротком поводке, а Артем давал каждому вести свою игру, то есть, каким-то образом обходился вообще без поводка, – и это тоже было для Душмана причиной завистливой ревности.
У Артема была младшая на год сестра, Светка, ничем не примечательная, кроме того аристократизма, который отличает девушек, воспитанных в любви и строгости. Родители Артема и Светки работали на заводе: мать была инженером, а отец простым рабочим. В девятом классе Шамиль был уже влюблен в Светку первой любовью, но вовсе не мучительной, а платонически легкой, потому что не было причин для страданий. Светка всегда была на виду и приветлива. Он встречал ее в школе и видел у них дома, где бывал почти каждый день, когда приходил к Артему, и она всегда живо откликалась на его тонкие приколы. Она очень любила брата и знала, что Артем любит Шамиля, что он его единственный равный друг, который всегда будет на его стороне, и потому для нее не было вопроса, любить ей Шамиля или нет. Она и сама не заметила, как в ней укоренилась спокойная уверенность в том, что ее мужем будет только Шамиль.
В последнюю школьную весну, в мае, Артем и Душман подрались в первый раз. Следуя бесу противоречия, Душман положил на Светку глаз и послал к ней Шакала, мелкого и юркого типа из своих приближенных. Шакал подкатил к ней на перемене и, когда подружки, с которыми она стояла у окна, разбежались, заявил ей, что Душман ее прикнокал и хочет с ней встречаться. Светка испугалась, не столько смысла услышанного, сколько шакальих понтов, и, чтобы ее страх прошел, она в тот же вечер все рассказала Артему и Шамилю. Когда до Шамиля дошло и он собрался что-то выразить, Артем сказал:
– Ах, оставьте, ради бога.
На следующий день перед уроками они посмотрели доску расписания и поднялись на третий этаж. Душмана еще не было; в классе сидело несколько человек; за последней партой виднелся Шакал, чем-то взъерошенный, и объяснял уроки жизни сидевшему рядом рядовому душману. Когда Шакал его заметил, Артем вежливо поздоровался и попросил его передать Душману, что он ошибся и с невестой, и со сватом.
– Ни пол, – сказал Шакал.
– Душман тебе все объяснит.
Шакал коварно оскалился и, поднявшись, пошел исполнять, хотя и показательно праздной походкой. По пути он отпустил звучный подзатыльник сидевшему за первой партой Кильке и удовлетворенно и дико рассмеялся.
Артем и Шамиль отсидели уроки, не сомневаясь, что Душман как-нибудь проявится. Но последствия оказались неожиданно преувеличенными, что можно было объяснить только застарелостью интриги.
К концу первой смены на школьный двор явился главшпан Тархун с двумя сателлитами в «аэродромах» и с макинтошами на сгибе локтя. За сараем завхоза их окружила толпа душманов, и они курили фимиам своим кумирам. Тархун велел разыскать и доставить к нему Артема. Когда Артем с Шамилем в сопровождении толпы законопослушных граждан школы пришли, Тархун, критически их осмотрев, кивнул в сторону стоявшего за его плечом Душмана:
– Будешь с ним базарить?
– Если бы он меня сам спросил, я бы еще подумал, – ответил Артем, – но такому уважаемому человеку я не могу отказать.
– Красавчик, – похвалил Тархун. – До полной победы, или до первой крови?
– Я убью тебя! – сорвался Душман и нервно хохотнул.
– Не пыли, фраер, – Тархун повернулся к брату и вынул у него из кармана дорогой зоновский балисонг, который сам ему подарил. – До первой крови.
Они спустились на сухое русло Терека, всего человек сорок, еще столько же встало на кромке откоса, чтобы посмотреть поединок.
Душман бросился на Артема, как одержимый, и в каждый удар вкладывался со слепой яростью, а Артем был зряч и чуток. Как только Душман, несколько раз опасно промахнувшись, сообразил, что ему тоже лучше немного успокоиться, он пропустил четкий удар в нос.
– Красавчик пацан, – четко произнес Тархун. – Ты свободен, бродяга! Не слушай никого, ты никому ничего не должен. За понты и помирать не страшно. Делай вещи.
Душман стоял на коленях, закрыв лицо руками, по его запястьям стекала кровь.
– Эй, – позвал его Тархун, – ты что, молишься, что ли? Поздно уже.
Душман опустил руки, поискал глазами Артема и крикнул ему в спину окровавленным ртом:
– Я убью тебя, матерью клянусь!
– Ах, – сказал Артем, – оставьте, ради бога.
Сразу после выпускного вечера, прошедшего без осложнений, потому что партия Артема зорко следила за тем, чтобы он нигде не пересекся случайно с Душманом, семья Шамиля переехала на другой конец города. Шамиль был огорчен, как ребенок, но, как взрослый человек, он не протестовал. Оба поступили в местный университет: Шамиль – на филологический факультет, а Артем – на исторический.
В сентябре они беззаботно и весело провели две недели в одном из пригородных колхозов на яблоках, объедаясь ими до отрыжки. Один раз их навестила Светка: она уже училась в десятом и гордилась тем, что приехала одна. Втроем они сидели в колхозном амбаре на ящиках с яблоками, ели яблоки и смеялись. Светка рассказала, между прочим, что ее больше никто не пугает, и что вообще в школе стало спокойней, потому что самые пассионарные душманы получили свои аттестаты, и что Тархуна, как она слышала, снова посадили. Над Светкой в плоских лучах солнца мерцала голограммой золотая пыль земли и труда. Впереди была целая жизнь, и весь мир пах яблоками, но не так, как у Бунина, которого Шамиль тогда читал. И он, может быть, впервые любовался Светкой по-взрослому.
Потом начались занятия и пошли дожди. Артема Шамиль видел, как и прежде, почти каждый день, а Светки ему стало не хватать, и он уже думал пригласить ее на первое официальное свидание, но как-то все откладывал.
В октябре после матча закрытия футбольного сезона Шамиль с Артемом ехали трамваем до Планерки. Было поздно, но Шамилю хотелось увидеть Светку и выпить у них чаю. Ехали и молчали, забыв о футболе; вагон постепенно опустел и стал неприютным и холодным. Они вышли на своей остановке и, когда порожняк со стуком откатил, открыв утопическую панораму Планерки, увидели на углу культурного долгостроя темные фигуры душманов.
Шамиль не тормозил, но внутренне в чем-то успел усомниться и отстал только на полшага, а Артем это все равно увидел.
– Ах, оставьте, ради бога, – сказал он.
Шамиль не стал оправдываться: главное, было уже поздно. Душманы заметили их и невзначай сошли с дорожки в тенек газетного киоска, стоявшего под единственным здесь живым фонарем, и припухли на корточки. Артем и Шамиль могли пройти без реверансов, но это было бы некрасиво. Поэтому они, компромиссно срезав угол, направили стопы к душманам, поблескивавшим в темноте огоньками «Памира».
Сперва они поздоровались за руку с Шакалом, который сидел с ближнего к ним краю и за которого Душман тоже сполна ответил, потом со следующими двумя и дошли до Душмана. Артем протянул ему руку немного ладонью вверх, словно предлагал ему помочь подняться, но Душман не видел ее; сидел и молчал, нахохлившись, как ворона.
– Ты чего грубишь, Душман? – спросил, не дождавшись его руки, Артем. – Я не милиция, я не собираюсь тебе руки крутить.
– Это правда: ты не мент, а козел, – сказал Душман и плюнул.
– Не говори так, Душман, – попросил Артем, – так не пойдет.
Пока они беседовали, Шамиль, пропустив Душмана, успел поздороваться с остальными. Они подали ему руку без заминки, но и без энтузиазма, не глядя. На мгновение Шамилю показалось, что эту минуту он уже переживал во сне или в другой жизни, – впечатление было таким ярким и достоверным, что Шамиль уже знал, что скажет Душман. Но он ни тогда, ни потом, спустя годы, не понял, зачем ему было дано это знание.
– Больше не буду, – Душман уперся в коленки, хищно разведя локти, и встал. – Одного раза достаточно. Я за свои слова отвечаю.
Артем никогда не бил первым. А тут вдруг ударил. Шамиль не успел сообразить, что произошло, как в голове у него зазвенело, и он увидел искры в своем мозгу. Но скоро боль прочистила сознание, и Шамиль сподобился срубить одного ногой ниже пояса, а другого, кажется, Шакала, взяв за грудки, крепко стукнуть об стенку киоска. Потом кто-то схватил его за ноги, и он свалился и получил в ребра пыром. Шамиля скрутило, но он все-таки отметил в суматохе холодную и липкую, как вспышка стробоскопа, паузу.
– Ноги, ноги!.. – приглушенно, но панически взвизгнул Шакал и бросился к стене; за ним молча и резво побежали двое других, потом, что-то пробормотав, слинял тот, что навалился на Шамиля, и промелькнул мимо еще один. Шамиль повернул голову и увидел, как Душман, отскочив от Артема, тоже устремился вдоль стены, зачем-то касаясь ее вытянутой в сторону рукой и неловко шлепая подошвами, и пропал на темной стороне долгостроя. Артем кинулся было за ним, но как будто без уверенности, что оно того стоит.
– Ах, оставьте, ради бога! – крикнул Шамиль, сидя на асфальте, и рассмеялся.
Артем замедлил шаг, остановился, подумал и пошел обратно. Шамиль плюнул кровью и осмотрелся: стояла полная тишина, только на одном из балконов ближней пятиэтажки стукнула дверь и затявкала болонка.
– Я не понял: чего они побежали, а?.. – спросил он Артема, когда тот подошел, и снова засмеялся от чувства свободы и удовлетворения, придерживая марочкой рассеченную губу.
Но когда он поднялся с земли, держась за бок и смешно кряхтя, и, взглянув на Артема, сказал: «Пойдем», – ему стало вдруг холодно. До дома было шагов двести, не больше, а Артем стоял и как будто сомневался, что оно того стоит. А потом опустился на колени и буднично, как если бы просто решил немного передохнуть, лег на асфальте навзничь. Тогда Шамиль увидел, что у него в сердце по самую рукоятку сидит стальная бабочка Тархуна.
Шамиль только один раз в жизни завидовал Артему: когда его хоронили. Он завидовал Артему по-черному, когда он лежал в гробу, а Светка сидела рядом в черном и плакала, осунувшаяся и белая, точно старушка, самая дорогая – и уже самая далекая и недоступная девушка на земле. И когда его несли на старое кладбище мимо университета, и, остановившись, повернули его к широким окнам и приспустили изножье гроба, чтобы Артем в последний раз увидел университет. И когда Артем всеми манкировал: не посмотрел, не открыл глаза, чтобы посмотреть; он твердо держал руки у груди и его широкое и светлое лицо говорило: «Ах, оставьте, ради бога».
Ах, как это было хорошо!.. Все, что делал Артем, было красиво.
Шамиль ушел вглубь кладбища, где бурые мохнатые камни давили землю, и, встав за ними, впервые плакал. Когда люди ушли, на могиле долго сидела мать, одна и неподвижно, как обелиск. Потом пришли два человека в черном, взяли ее под руки и увели. Тогда он вышел к теплой черной насыпи с блестящими сухими глазами, гордый и опустошенный, присел на корточки, потрогал похожие на золу комья земли с плоскими гранями, в которых отражалось небо, и поклялся отомстить.
Душман подался в бега, его поймали в Армавире на железнодорожном вокзале. На суде, как и раньше на следствии, Шамиль показал, что Артем ударил первый. Даже если бы не было других свидетелей, он не стал бы врать в этом пункте, потому что не сомневался, что Артем ударил сознательно, и не с испугу, а исходя из какого-то точного и веского соображения, и хотел бы, чтобы все знали, что он ударил первый. На суде Шамиль ни разу не посмотрел ни на Душмана, ни на публику в зале. Душмана приговорили к восьми годам и отправили по этапу.
Смерть Артема оглушила Шамиля. Даже когда контузия сошла, он никак не мог собраться с духом, чтобы навестить Светку и их родителей. Ко всему он чувствовал на себе вину и не сомневался, что они тоже винят его, не могут не винить, потому что так устроено сердце человека. Сердце было главным препятствием; он все откладывал, говоря себе, что рано, а потом вдруг стало поздно.
Жизнь продолжалась. Таких друзей, как Артем, у Шамиля больше не было, но не было и таких врагов, как Душман. Горький осадок лег на дно памяти, и Шамиль ходил плавно и прямыми дорогами, чтобы жизнь не горчила. Когда спустя несколько лет после суда прошел слух, что за попытку побега Душман получил еще один срок, он принял это к сведению с холодным и безразличным удовлетворением. От клятвы осталось только воспоминание. Он ее простил себе и все реже бывал у Артема на кладбище.
Река времени уносила Шамиля все дальше от того берега, на котором сошел Артем, все более непостижимый, все менее реальный, и Шамиль, бывало, не без натяжки цитировал сам для себя: «А был ли мальчик?»
Но иногда Шамиля осеняло, так, словно ангел пролетел, и в пределах мгновения он ясно видел всю картину разом. Раньше у него были и Артем, и Светка, а теперь у него не было даже Шамиля. Раньше у него была радость, а теперь у него не было даже покоя. Конечно, той радостью, невинной и рассеянной, которой, как воздухом, был полон каждый день его жизни на старой доброй Планерке, он тогда еще не умел дорожить; зато он точно помнил, что целых два раза он был тяжко и сосредоточенно счастлив: когда нож был уже в сердце Артема, а Шамиль этого еще не знал, и когда они сидели на яблоках, в последнем сентябре, со Светкой…
Однажды он, двигаясь встречным курсом, прошел мимо Светки в уличной толпе. Взмокнув от пота, он успел заметить, что Светка остановилась и проводила его взглядом, словно надеялась, что он все-таки перестанет притворяться.
3
На следующий день, в субботу, Шамиль навел о самородке справки, а к полудню воскресенья был по нужному адресу. Холодное осеннее солнце достигло апогея; было прозрачно и пустынно на улицах с редкими прохожими и жалкими голыми деревьями, с которых как будто разом содрали листву. У Шамиля был с собой складной ширпотребовский нож; он прихватил его не потому, что собирался убить, а чтобы, не ограничивая себя в возможностях, узнать судьбу наверняка. К тому же он и прежде не раз выходил с ножом, даже в портфель с тетрадями клал, а сегодня просто сказал себе, что у него нет причины его не взять.
Это был общий двор; громоздкая женщина цыганской наружности развешивала на солнце тряпки, у нее под ногами крутился, как заводной, цыганенок на трехколесном велосипеде. Шамиль поздоровался и спросил, где здесь обитает художник. Цыганенок резко осадил, уперся ногами в землю и посмотрел на Шамиля с явным предубеждением. Женщина молча и высокомерно, подбородком, указала на нужное крылечко без ступеньки, с низенькой, вровень с асфальтом, дверной коробкой. Шамиль стукнул в дверь три раза и отступил, спрятав руки в карманы куртки.
Внутри кто-то покашлял, потоптался, потом дверь распахнулась наружу, чиркнув по асфальту.
– Здорово, Шмель, – сказал Душман, вытирая руки какой-то ветошью, и, повернувшись и теряясь внутри, добавил через плечо: – Проходи.
«Вот так просто?» – смешался на минуту Шамиль, а потом, пригнувшись, шагнул за порог.
– Прикрой за собой, не в кипиш, – стоя посреди комнаты, сказал Душман. – У меня руки нечистые.
– Здорово, Душман.
– Чифирнем?
Шамиль дернул плечом.
– Тогда не закрывай, присаживайся.
Душман бросил тряпку, взял электрочайник и вышел из комнаты во двор. Шамиль остался на месте, чтобы дать глазам привыкнуть к сумеркам средь бела дня.
– Да-ай! – заорал во дворе цыганенок.
– Иди воруй, – спокойно ответил Душман.
Шамиль осмотрелся. В центре комнаты, под большой электрической лампочкой без абажура, висящей прямо на проводке, возвышался мольберт, под ним валялись подрамники разных размеров и коробки с красками и пресловутая палитра. Несколько ватманов с невнятными пятнами и линиями висело на стенах, под небольшим окном напротив стоял круглый трехногий столик с двумя низенькими продавленными креслицами против друг друга, а справа – аккуратно заправленная шконка, покрытая известным старым гобеленом с зимней русской тройкой, настигаемой волками. Пахло землей и ацетоном.
– В ногах правды нет, Шмель. Присаживайся.
Душман прошел к столику, поставил чайник.
– Но правды нет и выше, – сказал Шамиль.
Душман коротко и хрипло усмехнулся:
– Стопудово.
Шамиль подошел и сел в кресло слева. Пока настаивался чай, Душман двигался над ним непринужденно и размеренно, переставляя какие-то предметы на столе и подоконнике. Шамиль не смотрел на него, но видел каждое его движение. Во дворе Душман успел вымыть руки, и от них пахло правдивым хозяйственным мылом.
– Как меня вспомнил? – спросил Душман, наполнив чайным экстрактом две пиалы. – Или не забывал?
– Передачу смотрел. Картинки твои видел, – ответил Шамиль, глядя на его крепкую руку и вдруг смекнув, что это – та самая рука, что убила Артема.
– Дошла, значит, передачка. И что? Хвалили меня? – Душман бросил на стол несколько карамелек ветхого госта и сел напротив. – Кто бы мог подумать, да? Что Душмана похвалят когда-нибудь.
– Тебе это нравится?
– Хвала?.. Хвала – это халва. А у меня для сладкого зубов нет. Цинга.
– Тогда тебе капусту надо. Кислую. Пираты капустой спасались. В ней все витамины.
– Неужели ты ко мне с кислятиной пожаловал, Шмель? – Душман покачал головой. – Ах-ах, какая досада. Для кислого у меня селезенки нет. Мне только чай подходит. А чай у меня у самого всегда найдется. Пей.
Шамиль сделал глоток вязкого, как кисель, чая.
– Бери конфетку, не стесняйся, – сказал Душман. – Мне нельзя. Для гостей держу… А ты сам что думаешь? О картинках моих. Поставь мне оценку. Ты же профессор.
– Доцент.
– А какая разница? Доцент даже блатней профессора. Если он, конечно, джентльмен удачи, а не крыса трюмная.
Шамиль взял конфету, поднес к глазам. На этикетке было написано: «Вишня. Карамель. 1804. Бабаевский».
– Ты знаешь? – я поклялся тебя убить.
– Тогда это очень странно, что я еще жив; правда?
Шамиль молчал и думал, съесть конфету или нет.
– Что же тебе помешало?.. А? Милиция? – Душман усмехнулся. – Моя милиция меня бережет.
– Здесь нет милиции.
Душман поднял голову, посмотрел в окно и сказал уже спокойно и даже немного лирично:
– Когда-то я тоже так говорил, Шмель. Милиция везде есть.
Шамиль это оценил и съел. Вишневая карамель очень подошла к чайной плазме, и Шамиль с удовольствием сделал подряд несколько глотков. Хрустя конфетой, он осмотрел комнату с другого ракурса.
– Я думал, что художникам необходим дневной свет. Как ты здесь работаешь?
Душман откинулся на спинку кресла и закурил.
– Я здесь не работаю, Шмель. Я здесь живу. Я никогда в жизни не работал и не буду. Пусть академики работают. Я только малюю. Я малявы пишу на волю. Я так срок мотаю. Мне так веселей.
Держа в губах сигарету и закрыв глаз, чтобы не закоптить его дымом, он снова подался телом вперед и подлил Шамилю из чайника с ситечком.
– И потом, Шмель. Это, какое-никакое, рукоделие. А рукоделие – лучшее средство от рукоблудия. Руки не могут пустыми оставаться, на то они и руки. Поэтому у тебя всегда одно из двух: или рукоделие, или рукоблудие.
– Ты вещаешь, как Далай-лама.
– Уже нет. Далай-лама тоже скурвился.
– Ты хочешь сказать, что убийство – это всего лишь рукоблудие?
Душман как будто задумался, но Шамиль не поверил.
– Кури, – Душман толкнул Шамилю пачку «Ахтамара».
– Не курю.
– А спортом занимаешься?
– Зарядку делаю по утрам. Иногда.
– Тогда лучше кури.
Шамиль промолчал, Душман принял несколько отстраненный вид и уставился в заварник. Молчание начинало понемногу угнетать Шамиля, но он не знал, что сказать, да и не хотел говорить. Он так понимал, что не он должен говорить, а Душман, хотя не Душман пришел к нему в гости, а он к Душману. Отчего-то Шамилю показалось, что Душман чувствует его стеснение и молчит нарочно.
– Я иногда думаю, Шмель, – сказал Душман, не дав окрепнуть этому подозрению, – что если бы у него была кличка, – он, может, и жив был бы. А?.. Кличка – вторая душа. Хотя… – Душман сделал гомеопатический глоток, – хотя он и с одной душой живучий оказался.
Не меняя позы, Шамиль поднял глаза к Душману.
– Не понтуйся, – спокойно, но саркастически сказал Душман, перехватив его взгляд. – Я с ним крепче повязан, чем ты. Отбил я у тебя кента. Это ты мне должен соболезновать, а не я тебе.
– По-душмански рассуждаешь, Душман, – сказал Шамиль. – И вообще: я слышал от старших, что за понты не страшно помирать.
– За свои, Шмель, за свои. Только тот, кто за свой понт умер, заслуживает доброй памяти. А добрая память меняет мир к лучшему. Он, например, за свой понт умер, а не за чужой. Ты свидетель: он тогда сам сорвал резьбу. Зачем еще, если не на добрую память?..
Шамиль кивнул не думая, не зная сам, с чем соглашается. А потом словно спохватился.
– Может быть, ты ему просто надоел?
– Не жужжи, Шмель, – строго возразил Душман, – только сука весь мир по себе судит, а честный этого не делает, хоть право имеет.
– Я себя к честным не отношу.
– Ты гонишь на себя, чтобы за честного прокатить, – Душман недобро усмехнулся. – Знаешь, почему ты ко мне пришел, почему посмел?.. Потому что ты думаешь, что ты лучше меня. Может быть, и так. Но что ты знаешь о том, каково человеку, который убил?
– А что ты знаешь о том, каково человеку, который не убил?
– Я не всегда был убийцей.
Шамиль кивнул:
– Это принимается.
– А куда ты денешься!.. – акцентировал Душман, снова показав желтый клык.
– Ты не всегда был, а я еще могу стать, – сказал Шамиль, пытаясь оценить, насколько Душман превышает полномочия.
Душман скептически покачал головой.
– Нет, не станешь. И кое-что я все-таки знаю об одном человеке, который не убил и не убьет. Я уверен, например, что ты у них не был после того ни разу. Только не жужжи.
– Не был.
– А я был.
Шамиль уронил голову набок и недоверчиво прищурился. Душман медленно и утвердительно покивал, глядя ему прямо в глаза и тонко и злорадно усмехаясь, и Шамиль ясно увидел, что он говорит правду.
– Ты всегда был наглец.
– А ты всегда был трус.
Только сейчас Шамиль заметил, что у Душмана одна бровь была русой, а другая, как и щетина, седой. От чайной настойки у него застучало в висках, и он вспомнил про нож и судьбу и обеспокоился.
– Как там Светка? – спросил он бессознательно.
– Ты трус, Шмель. Она тебя до сих пор кнокает. Она сказала, что если ты не приходиш значит, это правильно. Она говорит, что Шмель не может ошибаться. Потому что он умнее всех, даже Артема. Это ее слова, Шмелек.
Шамиль с минуту пытался осознать то, что услышал. Он не сомневался в словах Душмана, но никак не мог представить себе, что Душман говорил со Светкой, что они могли делиться какими-нибудь соображениями и рассказывать друг другу о каких-то переживаниях.
– Давно?
– Неправильный вопрос, Шмель. Для правды нет срока давности. Мать умерла. С отцом живет.
– Ты и с ним разговаривал?
– Вот как с тобой сейчас.
– Что ты ему сказал?
– А какое твое дело?
Шамиль промолчал, и когда молчание снова затянулось, оно уже его не беспокоило. Пологий солнечный луч ударил в стену напротив, и комната стала немного другой. Со двора донесся грохот бельевого таза и цыганенок громко и не по-детски выматерился, а потом тихо заскулил.
– С велика брякнулся, – объяснил Душман.
Шамиль хотел спросить Душмана, жив ли Тархун, но потом передумал.
– Кильку помнишь? – спросил он.
– Маргинала такого, хлюпика?.. С усиками? Помню, – улыбнулся Душман неожиданно мягко и посмотрел в сторону, а потом вдруг, продолжая улыбаться, едва заметно, тайком от себя и от Шамиля, подмигнул ему: – А что: кони двинул?
– Килька бессмертен, – ответил Шамиль, подавив улыбку, и поднялся с кресла. – Пойду я.
– Постой, – Душман затянулся напоследок, воткнул бычок в пепельницу, встал и прошел в угол, где стояло у стенки несколько холстов. Он полистал рамы, нашел нужную и, подойдя, поставил ее на стол, держа рукой за верхнюю планку. – Смотри.
Это был Артем. Он смотрел на Шамиля и просил: «Ах, оставьте, ради бога».
– Если бы ты знал, Шмель, – вдруг заговорил Душман удрученно и глухо, будто их мог кто-то подслушивать, – как он меня достал. Там. Этого нельзя передать. Это караул. Я не из зоны хотел бежать, а от него. Он в моей хате смотрящим был. Днем еще терпимо, а по ночам совсем отвязывался. Приходил с ножом в сердце: «Скотина, – мол, – ты, Душман; ты мне рубашку испортил. Ты мне рубашку должен». Вот: заштопал, как мог… С другой стороны, Шмель, однажды он мне жизнь спас. На лесоповале покурить отошел за кусты, стою, курю. Вдруг он прямо передо мной возник и руками взмахнул, будто хотел мне в рожу вцепиться или водой с пальцев брызнуть… Я в ужасе отскочил, а через секунду на место, где я стоял, дерево ударило, так, что земля задрожала. Когда все стихло – несколько минут из-под ветвей выбирался, но меня даже листочком не задело. Спрашивается: как бы он меня от смерти спас, если бы я его раньше не убил?..
– Ах, оставьте, ради бога, – сказал Артем.
– Дарю, – сказал Душман бодрей. – За это мне, между прочим, целое состояние предлагают. Для тебя хранил. Бери, не стесняйся.
4
На следующий день, в понедельник, у Шамиля была первая пара. От душманского чая он всю ночь провел в каком-то лихорадочном полузабвении, то и дело прерываемом легкими и приятными судорогами в истомно гудящих мышцах. Бледный, с горящими глазами, он брился, стоя перед зеркалом, и увлеченно думал о том, что скажет сегодня студентам. И как ему лучше сказать то и это.
Как грузный шмель, он жужжал и порхал от цветка к цветку, на лету пригубляя от самой сути, чтобы не гнуть напрасно стеблей. Он давал вещам новые имена, уверенно связуя бессвязное и соотнося безотносительное, намечая примеры и распознавая исключения, – но каждый поворот его мысли преследовал некий сторонний волнующий образ, который он силился и никак не мог вывести на свет сознания, схватить грубыми щипцами понятий. Впрочем, эта внутренняя тщета тоже доставляла ему терпкую и вяжущую на языке радость; вдруг он снова ощутил пространство и перспективу, какую-то волшебную возможность, жизненно необходимую к исполнению. Сегодня он твердо знал, что ему есть что сказать, и поймал себя на забытом ощущении веселого, бодрящего мандража.
Между его лопаток пробежал холодок, автопилот отключился, и Шамиль сымпровизировал бритвой и закономерно порезался. Тогда он вдруг вспомнил увиденный им под самое утро короткий и яркий, как счастье, сон: Светка сидела на яблоках и смеялась.
Шамиль заварил чаю покрепче, быстро выпил две чашки и, глянув исподтишка на Артема, которого вчера поставил в кухне на подоконник, убежал.
На кафедре он поздоровался с коллегами и несколькими студентами, взял с полки нужного ему к лекции Байрона и уже направился к выходу, когда дверь распахнулась и в комнату впорхнул декан Вандальский.
– Всем оставаться на местах! – задорно взвизгнул декан, чуть не как балерина пританцовывая на пуантах и взмахивая какой-то бумажкой, – я вас всех предупреждал… Без отчетов отсюда никто не уйдет!.. И пусть никто не ждет поблажек! – закончил он, увидев Шамиля и погрозив ему розовым пальчиком.
Потом декан осклабился, показав, что шутит, и распростер Шамилю свои объятья, и Шамиль шагнул к нему навстречу с веселой и презрительной усмешкой, еще не зная наверняка, чем он ответит Вандальскому.
Весна – лето 2015
