ПОВЕСТЬ
Жизнь – терновый куст.
Ты – воздушный шарик.
Ничего не изменится.
Хоть лопни…
1
«Если не будет конца света, мне – хана».
Я прилетел домой, чтобы уехать завтра. Поездом до Москвы, а потом – самолетом в Берлин. Ночь; я, пьяный, лежу на стареньком диване, в комнате, которая когда-то была моей. Лежу и швыряю об стену ворсистый желтый теннисный мячик. Я бросаю его беспечно и легко, а он, бедолага, возвращается снова и снова. Как будто верит, что кидаю его не со зла.
Вчера соврал маме и папе. Сказал, что диссертация написана, и остается только ждать. И еще дал слово, что женюсь этим летом. Ни то, ни другое не соответствует действительности. Собственно, нет у меня НИКАКОЙ действительности. Меня спасет лишь глобальная катастрофа – ни больше, ни меньше.
На журнальном столике – стакан маминого абрикосового компота и два треугольных куска пирога. В углу вальяжно развалилась старая сумка. Она еще не собрана. Как и я.
Полдня бродил по городу. Сидел в кафешке напротив «Детского мира». «Детского мира» давно уже нет, но мне хочется, чтобы он был хотя бы в этой книжке. Я лопал бутерброды и смотрел на людей. Они в моем городе не меняются. Старики в тщательно отутюженных брюках невиданных цветов беспечно фланируют по аллее. В их руках свежие газеты и портативные шахматные доски – так они и гуляют в поисках достойных противников.
Молодые люди, оккупировав бордюры и скамейки, рассказывают друг другу сплетни и томно разглядывают девушек. У них – свои шахматы.
Девушки холодно проходят мимо, оставляя за собой шлейфы невиданных ароматов. Как реактивные самолеты.
Молодые пижоны ловят эти запахи своими немаленькими носами, и вот уже один из них – типец в рыжей куртке – бежит и догоняет, наверное, женщину своей мечты. И даже если не так, и совсем она не женщина его мечты, кто скажет, что зря он решился на такую фигню? Только не я.
И вот они сидят за столиком, пьют зеленый чай и мило болтают ни о чем под легкую беспечную «На танцующих утят быть похожими хотят».
– Дебилы, кто хочет быть похожим на танцующих утят? – говорит типец в рыжей куртке.
– Так люблю эту песню! – говорит она. – Когда я была маленькой и…
– И ходила под столом?
– В смысле – «под столом»? Думаешь, я дура такая, чтобы ходить под столом? То есть, ты думаешь, я дура?
– Ну, нет. Слушай, мы едва знакомы…
– Е два, Е три.
– Что?
– Шутка такая. Со школы еще.
– Дурацкая шутка.
– Дурацкая школа.
– Ну, извини.
– За что?
– Тебе виднее…
Конечно, он и она способны на романтические поступки. Вопрос в другом. А что потом?
Я уже шел домой, только свернул на Ардонскую, когда позвонил Сос – один из моих близких друзей.
– Слушай, не хочешь прогуляться по городу? Планирую совершить маленькое турне по кафешкам. Ищу собутыльника, – сказал Сос.
Мне нравится его манера дерзко опускать прелюдии типа «как жизнь», «как дома» или, например, «надолго ли приехал». Дурацкие вопросы, которые никому не интересны – ни тем, кто их задает, и уж тем более, ни тем, кто на них отвечает.
– Ладно, – говорю я, ловлю такси и ловлю себя на мысли, что мне страшно хочется выболтаться и напиться.
Мы были в двух кафешках и одном баре с идиотским названием «Марсель». А потом окончательно засели в «Лимончелло». Пили, конечно же, водку, а закусывали любимой комбинацией детства – тархун и осетинский сыр. Я много болтал, а Сос больше молчал. Обычно он, как его там, «душа компании» и «любимец женщин» – собственно, таким я его и знаю.
– Сос, ну чего ты? Что-то случилось?
– Нет. Не знаю. И что ты нашел в этой дурацкой Германии?
– Десять пфеннигов.
– Что?
– Знаешь, два года назад в Дрездене, в маленькой гостинице, у меня была ужасно неудобная кровать. И под матрасом я нашел маленькую гэдээровскую монетку. Десять пфеннигов. Ты представляешь? Уже и страны-то такой нет. И деньги другие. А монетка лежит себе под матрасом, и плевать ей на то, что меняется жизнь.
– Ну и?
– Я и есть эти десять пфеннигов.
– Кстати, что за идиотская шапка на твоей не менее идиотской голове? Она же женская?
– Голова?
– Шапка, баран. Ш-А-П-К и снова А.
– Какая разница? Мне нравится.
Эту шапку Эй забыла в моей квартире в Петербурге. Мы едва не проспали её поезд. И в суете шапка так и осталась у меня. Вельветовая кепка коричневого цвета. С черным козырьком. Мне кажется, она до сих пор пахнет Эй.
– Слушай, как ты так живешь? – Сос проглотил кусок сыра. – Вот смотри, у меня красавица-жена. Сын растет. А у тебя? Что растет у тебя?
Я подумал немного и, наконец, сказал:
– Ну… живот у меня растет.
– Возьмем еще бутылку? – сказал Сос.
– Ладно, – сказал я.
Домой я приполз ближе к двенадцати. Разжевал жвачку и нажал на звонок. Открыла мама.
– Напился? – сказала она.
– С чего ты взяла? – сказал я и, чтобы не загадить симпатичный иранский коврик, блеванул в любимую шапку Эй.
– Ну и ладно, – сказал папа.
Нет, определенно, не будет конца света, я… Я в полной заднице.
2
Утро. Суетимся на перроне. Я, папа, мама и брат. Холодно и сыро – папа накидывает свою потрепанную куртку на мамины плечи. «Как подростки», – смотрю на них и дико завидую. Сумка валяется в купе, а мы валяем дурака, рассказывая друг другу последние сплетни. Такие неловкие моменты – хочешь сказать что-то теплое и хорошее, а болтаешь о ерунде.
– Две минуты до отправления, – сообщает скучающая проводница – толстая женщина со шрамом на шее.
Я обнимаю маму, папу и хлопаю по плечу брата. Он незаметно для мамы запихивает в карман моего пиджака пачку денег. И папа подмигивает так, как подмигивает только он.
– Ас, ну зачем? – говорю я брату.
– Для души, – улыбается он.
– Купи себе фирменную дубленку, – говорит папа.
Резким рывком тронулся поезд, и в пыльном окне от меня медленно уплывал этот город. И эти люди. Каждый из нас – такой. Уезжаем и оставляем любимых на перроне. Только и остается, прижавшись к стеклу, пекинесом смотреть, как они уходят в прошлое.
А будущее… Не люблю я его. В будущем нет чего-то настоящего.
В Воронеже в купе подсела девушка в леопардовом платье. До этого я ехал один, и было неплохо. Проводница принесла чай с лимоном, и мы разговорились с Наташей – так звали девушку в леопардовом платье. Вот только платье она сменила на серый спортивный костюм – я даже выходил из купе, когда она переодевалась.
Наташа съела зеленое яблоко, йогурт и вытащила бутылку с мутной жидкостью.
– Хотите домашнего вина? – сказала она, нелепо подмигнув левым глазом.
– Чуть-чуть, – сказал я и лихо (как мне тогда казалось) откупорил бутылку.
– Лихо, – сказала она и тут же подставила стакан из-под чая. Лимон так и лежал на дне безжизненным сморщенным неудачником.
Я налил ей и себе, а потом еще. И еще раз еще. Через полчаса Наташа было достаточно пьяна, чтобы рассказывать о себе. А я был достаточно трезв, чтобы слушать, кивать и улыбаться.
– Ну, я-то спала с его другом один только раз. Представляешь, ОДИН раз. Выпили, туда-сюда – мой молодой человек куда-то исчез. Думаю, побежал к Лариске. Ну, не пойман – не вор. Утром приползает домой, а я в постели с его лучшим другом. Эпик фейк.
– Фейл. Ты хотела сказать «эпик ФЕЙЛ», – сказал я. – А теперь-то куда? В Москву?
– На Бали, – Наташа глотнула вина и улыбнулась. – Не знаю, но вот мне кажется, что, если я буду лежать на песке где-нибудь на Бали, мне будет хорошо от того, что я совершила. То есть, если бы я осталась в Воронеже, мне было бы ужасно. И потом пришлось бы отвечать на его дурацкие вопросы, смотреть в его грустные глаза, придумывать разные хитрости, чтобы как-то спасти наши отношения. А там, на Бали, это будет так далеко от меня. Не хочется тратить время на пустые разборки из-за какой-то одной пьяной ночи. Я хочу, чтобы у меня был миллион таких ночей. Ну и потом – не люблю я его.
– Почему?
– Эти нерусские – странные люди. Иногда мне кажется, что и не люди совсем.
– Наташа, если что, я тоже нерусский. Смотри – большой нос, щетина, нож в кармане.
– Господи, кинжал в кармане?
– Не кинжал, а нож.
Она улыбнулась – типа, «знаю я ваши шутки». Ну, и знала наверное – как-никак жила с таким же чудовищем, как и я.
– Ну, а вот вернешься ты назад. И что потом?
Мне не очень и хотелось слышать ответ, но и спать желания не было.
– А потом – суп с кротом.
– С котом. Ты хотела сказать «с котом», – сказал я.
– Точно. Расскажи-ка о себе. Твоя очередь, нерусский.
– Ну, живу в Питере. Читаю тупые лекции о тупой профессии, чтобы…
– Лекции? Ну ничего себе! А на каком факультете?
– На факультете журналистики.
– Так ты журналист? Как Познер? Напишите обо мне книгу, Познер. Никто никогда не писал обо мне. А у меня есть много-много интересных историй.
– Разве что репортаж. Или информационную заметку.
– Заметку? Тоже неплохо.
Мы пили и пили, и она еще рассказывала о чем-то. Но я только смотрел куда-то в окно – поезд бежал через маленькие полузаброшенные деревни. В некоторых домах жили люди, и я думал о том, что у каждого из них существует миллион историй, о которых еще не написаны книжки.
Так и дни бегут, как эти деревни.
Не знаю, почему, но в такие моменты мне особенно грустно. Казалось бы, получай удовольствие: холодные ли, жаркие ли дни – это часть твоей жизни. Понятно, что временами она – дурацкая, но, в целом, в ней единственной заключены те офигительные моменты, которые не забудешь и после смерти. Я знаю это, я понимаю, что необходимо радоваться мелочам и получать наслаждение даже от раскалывающегося под ногами льда, но вот, хоть убейте меня, не получается.
Мы понапридумывали миллиарды гаджетов и приложений, чтобы не раскисать в бытовухе, но в итоге еще больше вгоняем себя в никчемные пресные пластиковые радости жизни, от которых грустно до тошноты. Что-то не то выбрали, где-то не там свернули. В какой такой момент и в каком таком месте мы проспали нашу остановку? А как бы мы чувствовали себя сейчас, если бы не проспали и вышли? Почему купили билет в один конец и потеряли желание вернуться назад и отправиться в путешествие снова?
Я снял ботинки. Лег, не раздеваясь, на узкую нижнюю полку и закрыл лицо декабрьским номером журнала «GQ».
Была усталость. Думал, отчего бы это, и потом понял, что совсем это и не усталость, а банальное разочарование. «Тупняк» называли такое состояние пацаны со сторонки.
– У тебя красивые ноги, – Наташа сидела рядом и гладила мою никчемную ногу. Её олимпийка была расстегнута, и груди смотрели на меня внимательно, но умиротворенно, как две дрессированные кобры.
Когда лежишь с другими девушками, они так и норовят спать на твоей руке, будто боятся, что ты убежишь. Рука немеет, и ты придумываешь миллион причин, чтобы вытянуть её из-под головы девушки. А Эй была какая-то другая. С Эй у меня никогда не немела рука. Никогда. Мне и моей руке было хорошо с ней. Удивительно хорошо…
Утром я кое-как дополз до Павелецкого вокзала и сел в «Аэроэкспресс». Через два часа, зарегистрировавшись на рейс Москва – Берлин, я пил кофе в кафе на втором этаже и читал Кеннета Славенски. Скучный текст о жизни Селинджера. Оказывается, молодой и еще никому не известный писатель страшно любил некую Уну О’Нил и даже планировал жениться на ней. Но она ушла от него к старому и богатому Чарли Чаплину. Наверное, поэтому Холден ненавидел кино.
– Есть что-нибудь будете? – официантка нервно теребила свой и без того измятый блокнот.
– Принесите какой-нибудь быстрый салат, пожалуйста.
– Быстрый – Хуссейн Болт. А салат – не очень, – сказала она.
Я сидел в кафешке достаточно долго. Летний салат и три пустых чашки кофе уныло торчали на столе. Будто и не было беспечных солнечных деньков в их кофейной жизни. Расплатившись, я направился в туалет. Уборщица-таджичка, увидев своего земляка, писающего в писсуар, затеяла с ним ненавязчивый разговор типа «салам, как жена, как дети». Я долго ждал, когда она, наконец, уйдет.
– Опустите подлокотник, пожалуйста, – вредная стюардесса деликатно толкает меня в плечо. Я пару раз переслушал бичбойзовскую «We got beaches in mind». В моей пустой голове только и остались эти пляжи. Перекинулся парой фраз с девушкой, которая сидела слева. Красивое существо с губами как у Скарлетт Йоханссон. Сейчас такое время: любую девушку с хотя бы немного пухлыми губами сравнивают со Скарлетт Йохансон. Чертовски подфартило в этом тысячелетии девушкам с пухлыми губами.
Она спросила, есть ли у меня какая-нибудь книжка. «Страшно хочется читать». Я дал ей книжку о Селинджере.
– А кто он такой, этот Селинджер? – сказала девушка.
А потом я незаметно (как мне тогда казалось) заснул.
Обычно мне не снятся сны. Еще в детстве, когда друзья хвастались, рассказывая свои невероятные сновидения, я тупо ухмылялся. Мама говорила, что это пройдет, и сны появятся. Но вот «это прошло», а треклятых снов как не было, так и нет. Понятно, что сейчас у меня достаточно опыта и воображения, чтобы врать на ходу о том, какие сны я видел и какие увижу еще, но, хоть убейте меня, есть странное чувство. Как будто я не знаю чего-то такого, о чем знают и чем наслаждаются другие. Я вижу это по их довольным спящим лицам – им нравится то, что они видят. Наверное, если когда-нибудь придумают видеорекордер грез, я скачаю миллиарды дисков со снами людей. Честно, очень хочу понять, что у них там в головах. Уверен, море офигительных историй.
Не знаю, думал ли я об этом, когда спал в самолете, или, как обычно, представляю эти штуки сейчас, но хочу сказать о другом. Раньше я любил уезжать и ненавидел возвращаться. А сейчас ненавижу и то и другое. Потому что, уезжая, уже думаю о том, что рано или поздно придется возвращаться.
И потом – в новых странах нет ничего нового. Те же люди. Тот же я.
Даже магазины – те же.
3
– Смотри-ка, плоская, как доска.
Луис – такой. Временами кажется: он дагестанец какой-то. Пялится на девушек и отпускает сомнительные шутки. «Девушки любят, когда им грубят». В такие моменты мне ужасно неудобно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.
– Черт, Луис, ну на фига? Она же слышала.
– А что такого-то? Если хочешь знать, у серферов «плоская, как доска» – комплимент.
Четверг. Ночь. Мы торчим на летней веранде бара «Kirk» на Skalitzer Strasse. Серферами здесь и не пахнет. «Плоская, как доска» девушка сидит через два столика от нас. С ней – типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку берлинского пива «Berliner Kindl», берет сигарету и ползет в направлении этой парочки. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через двадцать минут мы уже с ними – распиваем бутылку холодной водки. Пить водку с берлинскими девушками – беспроигрышный вариант. И Луис это знает.
– Эй, как тебя зовут? Я Луис. А это мой друг Хетаг.
– Я Берта. А это Николас.
– Берта, в моих краях таких, как ты, называют «богинями», – сказал Луис.
Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица…
– Что ж, волшебно. И в каких таких краях скучных немецких девушек называют богинями?
– Канада.
Луис любит свою страну. В этом нет сомнений.
– Ну а ты, Хе…
– Хетаг.
– Ну а ты, Хетаг, откуда?
– Есть такой город Владикавказ.
– Это где?
– В России.
– Как бы меня называли в твоих краях?
– В моих краях тебя бы называли «немкой».
– Ух, так ты русский? – сказал Николас.
– Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, – сказала Берта.
– Нет, я осетин, – сказал я.
– Слушай, но паспорт-то у тебя русский?
– Паспорт русский.
– Тогда ты – русский.
– Нет, Николас, я осетин.
– Ладно, скажи мне честно: есть ли в России свобода слова?
– Есть. Люди болтают что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.
– Как это?
– Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы… А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.
– Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова. Берта, представляешь, министры едят детей, – это Луис. Продолжается вечер канадского юмора.
– Типа того. Такие уж мы, русские. Пьем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью спим с медведями. Так теплее.
– Ну а геи? Почему вы ненавидите геев? – сказал Николас и его желтый кардиган.
– Геи? Ну, некоторые их любят, – сказал я.
– Интересно, кто же?
– Геи, например. Геи любят геев, – сказал я. Николас фыркнул, снял очки и рванул в туалет.
– Зря ты так: Николас – гей, – сказала Берта.
– Ну а что такого я сказал? И потом – мы же в Берлине. Свобода слова, черт возьми, и разные такие штуки.
– Разные такие штуки, – хихикнул Луис.
Николас так и не вернулся. «Слился», – резюмировала Берта. В какой-тот момент я понял, что пью один. Луис и Берта танцевали. Уходили курить на улицу. Целовались под «Sunday Morning» Лу Рида. Луис – профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.
После двадцати трех рюмок мы бежим на последнюю электричку. Едем в нашу квартиру. Спать мне придется в гостиной. Луис любит заниматься сексом в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна. А мне не очень-то хочется валяться в его идиотской постели.
Я лежал на диване и читал детскую книжку. «Тень и лунные затмения». Корабли Колумба остановились где-то на Ямайке. Злые индейцы не хотели делиться едой с голодным путешественником и его матросами. И тогда Колумб, узнав из астрономического альманаха о том, что через пару дней будет лунное затмение, придумал такую штуку. Он сказал индейцам, что отнимет у них луну. Навсегда.
А потом я пустыми глазами смотрел ток-шоу об ожирении. Трехтонная женщина рассказывала о себе. «Понимаете, у меня семь дипломов».
– Когда же ты жрала? – задумался я на пару секунд.
В этот момент из комнаты вышла Берта. Как пишут в дурацких журналах, из одежды на ней были только розовые трусики. Идиот-ская фраза, конечно, но что-то в ней есть. Нельзя же сказать, что девушка голая, когда она в трусиках? «Полураздетая» – тоже не то. К тому же у Берты действительно были розовые трусики. Розовые трусики, большое сердце и маленькие груди.
– Хе…
– Хетаг.
– Хетаг, извини, а где тут ванная?
Через семнадцать минут она вышла из ванной. Уже в джинсовой рубашке Луиса.
– Нашла её в ванной, – сказала она.
И еще она сказала, что не хочет спать с Луисом. Он ужасно храпит и не дает одеяло.
– Спи на этом диване.
– Ну, не знаю. Слушай, а что такое «немка»?
– Ну это «German girl». Или «German woman». Без разницы.
– Странное слово.
– Будешь водку со льдом?
– Пить водку с берлинскими девушками – беспроигрышный вариант?
Мы пили водку с черешней и смотрели «Somewhere» Софии Копполы.
– Нравится кино? – спросила Берта.
– Типа того. Кино спасает.
– Спасает?
– Ну или, по крайней мере, дает намеки на что-то такое, что спасет. Ты любишь, тебя не любят, ну или наоборот – в таких ситуациях обязательно будет хэппи-энд.
– Ну нет, – сказала Берта.
– Например, во многих фильмах люди, которые уже не любят друг друга, уезжают в какую-нибудь Венецию. Там у них случается куча нелепых смешных историй, которые снова сближают их и…
– Нет, Хе…
– Хетаг.
– Нет, Хетаг, «венеции» не спасают. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Как, кстати, и кино.
– А у тебя когда-нибудь была «венеция»?
– Еще как была. Рванули с Отто, как последние идиоты, – город любви, город любви…
– Отто?
– Извини, не хочу об этом рассказывать.
– Слушай, Берта, а ты хотела бы изменить свою жизнь? Ну как изменить – понять, что полжизни занималась фигней, и в ту же секунду измениться?
– Измениться и изменить жизнь – как бы разные вещи.
– Ладно, тогда такой вопросик. Чего бы ты хотела больше – измениться или изменить свою жизнь?
– Подожди-ка, а я разве сказала, что хочу и то, и другое? Если честно, даже не думала что-то менять в своей жизни. И уж тем более – изменяться. Я нравлюсь себе. И жизнь моя мне очень даже нравится.
– Что же тебе конкретно нравится в твоей жизни?
– О, господи. Не знаю. Ливень нравится. И то, как пахнет после него, тоже нравится. И даже ты мне нравишься. Вот такой, как сейчас, – пьяный в три ночи…
– То есть, ты довольна?
– Наверное, довольна. Мне не о чем грустить. У меня было фантастическое детство в том маленьком курортном городке на берегу моря. И мама с папой не мешали. Я влюблялась (это уже было немного позже). Я бросала, и меня бросали. Но даже это я не хотела бы менять. Потому как, когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее.
– Когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее? Чушь.
– Именно так. Что-нибудь еще?
Я дал ей подушку. Она легла на диван. Я накинул на нее темно-синий плед.
– Хочешь футболку? – мне казалось, ей не очень комфортно в этой джинсовой фигне. – Или спи голая – я не буду тебя лапать.
Я и не лапал. И спал нормально. Берта не занимала много места. Она была плоская. Как доска.
4
Кто он в моей жизни, этот Луис? В Берлине мы снимаем с ним квартиру. Точнее, Институт Гете, куда мы оба приехали на летние курсы немецкого, нашел для нас это странное жилище на Wilhelm Hauff Strasse в Shoeneberg. Задница города.
Почему-то они решили, что нам с Луисом будет там комфортно. Или же особо и не заморачивались – выбрали двух идиотов и закинули в маленькую квартирку с двумя комнатами.
Я прилетел в Берлин в два ночи. Злой, грязный и голодный, взял такси. Возле дома меня уже ждали Луис и Марк – хозяин квартиры.
Честно скажу, мне нравится здесь. Это совсем недалеко от знаменитого Дуба Кайзера. Много старых людей, не менее старые кафешки и какая-то комфортная тишина.
И, наконец, это близко от центра. Cел на станции «Friedenau» (пять минут ходьбы от дома или «одна выкуренная сигарета», как любит говорить Марк), проехал шесть остановок. Вышел на «Friedrichstrasse», перешел на другую линию и через две остановки ты уже на «Alexander Platz». Каких-то двадцать семь минут.
Меня вполне устраивает размеренная жизнь этих мест. Хотя моя территория ограничивается лишь небольшим участком – где-то между Friedenau и Friedrich Wilhelm Platz. Собственно, мне больше и не требуется. Здесь – 17 баров, 29 кафешек, 3 торговых центра, искусственный пляж без какого-либо водоема, 7 парикмахерских, 11 парков, 2 стадиона и 1 танцевальный зал.
По вечерам иногда я хожу на стадион. Там мы играем в футбол. Три команды. По семь человек в каждой. В основном – старики. На их фоне я – фантастический футболист. Лидер атак и душа команды. Я разговариваю с ними по-немецки. По крайней мере, мне так кажется. Они практически не знают английского. И это офигительно: старики не оставляют мне никаких вариантов.
После футбола, если не еду напиваться в город, я сижу в ресторане «Chaplin», пишу домашнее задание и пью любимый лимонад «Bionade». Пожалуй, лучшая в мире вещь. Вот только Луис его ненавидит.
Друзья ли мы с Луисом? Не знаю. У меня и так немало ненужных друзей. Но иногда хочется с кем-то быть. С кем-то, кто слушает и говорит. Говорит умные вещи. И слушает мои глупости.
И потом, у нас один интерес. Серф. Не какой-нибудь там кайт-или виндсерфинг, а классический старомодный серф. Когда ты один на один с волной. Без разных там хитрых штучек.
А Луис был хорошим серфером. Несмотря на то, что родился в Галифаксе и потом какое-то время торчал в Торонто, большую часть своей беспечной жизни он провел на Гавайях: его отец имел там какой-то бизнес и парочку вилл недалеко от Hilo.
Не заниматься серфом на Гавайях – это преступление. Хотя, как рассказывал Луис, в школе ему не очень-то и нравилось кататься на доске. Точнее, Луис не имел особой склонности к серфу. Скорее, наоборот. Но он достаточно быстро смекнул, что девчонкам нравятся серферы, и, будучи уже тогда повернутым на этой теме, записался в школу на Waikiki Beach.
Его отцу нравилось увлечение сына. Он с удовольствием оплачивал поездки Луиса на пляжи Индонезии, Австралии и Европы. Уже в четырнадцать Луис дебютировал на взрослых соревнованиях в местечке под названием Биарриц, а еще через год получил свой первый спонсорский контракт. В 1993 году журнал «Surfer» назвал его «маленьким гением серфа». Люди завидовали его фантастической ловкости. И он действительно был очень ловок. Особенно с девушками.
В 1997 году Луис задумался о будущем. По крайней мере, такой совет дал ему отец, и он подал документы на юридический факультет Университета Торонто. На первом курсе в него влюбилась преподаватель по гражданскому праву, и он совсем даже неплохо использовал данный факт, легко и беспечно закончив университет с достаточно хорошими результатами. Ему завидовали, и он это любил. Прыгал через дни, развлекался и не забывал о карьере. В двадцать семь – заместитель генерального менеджера «Toronto Maple Leafs». В двадцать девять открыл спортивное агентство в Нью-Йорке. В тридцать один вложил деньги в сомнительный бизнес. Рискнул и не проиграл.
Красивый, умный, по-хорошему наглый – такие не проигрывают.
«Белые волны для слабаков», – любимая фраза Луиса. Это он обо мне. Я-то родился и жил в Осетии. Каждое лето отдыхал на Черном море, но тогда даже и не знал, что такое серф. Мне было четырнадцать, когда брат купил винил «Beach Boys». А потом я нашел в библиотеке «Энциклопедический словарь юного спортсмена» за 1980 год. На странице 346 серфингу было выделено два абзаца. Между «Секундантом» и «Скалолазаньем». «Серфинг (в переводе с английского “скольжение по волнам”) – вид водного спорта, соревнование на скорость, дальность, продолжительность продвижения по большим прибойным волнам на доске из пробки или пенопласта без креплений. Серфинг популярен в Австралии, Новой Зеландии, на Гавайских островах, в приморских районах США, Индонезии и Китая. В нашей стране этот вид спорта широкого распространения не получил, кроме республик Прибалтики».
Там еще была фотография. Маленький-маленький человечек на доске, падающий с гигантской волны. Черно-белый снимок.
В университете Алан Черчесов, который в то время читал нам лекции по зарубежной литературе, на фразу одной из моих сокурсниц о том, что она ну никак не понимает Фолкнера, сказал следующее: «Фолкнера она не понимает. Конечно, это тебе не серфингом заниматься». С тех пор, не знаю почему, серф ассоциировался у меня с легкостью. Иллюзия легкости серфа преследовала меня очень долго. И только прошлым летом я, наконец, понял, что Фолкнер – ничто по сравнению с доской и волнами.
Тогда я рванул в Португалию. В Лагуш. Решил развеяться в свои тридцать семь. В Лагуше полно серф-сквотов. Я выбрал «Oh-Surf» Джэса. У меня долго не получалось. Утром, за два дня до окончания последней тренировочной недели, когда мы загрузили наши неуклюжие «лонгборды» на крышу старенького лэнд-ровера, Джэс подошел ко мне и сказал: «Расслабься. Не думай о том, что на тебя кто-то смотрит. Девчонки будут потом».
В тот день я скользил по волне каких-то десять секунд. Но это было по-настоящему.
Я любил даже глупые мелочи. Ну, например, когда ты без задних ног ложишься спать и чувствуешь песок в своих трусах. Как бы тщательно ни принимал чертов душ. И еще соленые плечи, после того как полдня валялся на пляже в ожидании прилива. Завтраки на досках, дурацкие заигрывания с местными девчонками, болтовня о музыке и шмотках.
Серферы, конечно, слишком любят волны. И иногда они как последние идиоты. Но мне нравятся люди, которые не боятся выглядеть идиотами в своей влюбленности. Это, по крайней мере, честно…
– Хетаг, а где Берта? – обычно Луис просыпается раньше меня.
– Не знаю, ушла, наверное.
– Ах ты, черт! Ладно, я в булочную. Увидимся на занятиях.
Забыл сказать. Как-то я написал Джэсу. Спросил его, знает ли он такого человека – по имени Луис Киеранс. Джэс ответил:
– Бро, мальчишка был очень хорош. Вот только где он сейчас?
Где-где – в булочной…
5
День, конечно, медленно превращался в обычную берлинскую летнюю пятницу. Когда вот-вот будет вечер и ночь, а пока тебе нечем заняться. Когда я вернулся из Института, Луиса еще не было. Наверное, шатался где-то в центре с девчонками из нашей группы.
Хороший был день. Ходил на занятия, слушал Рильке в медиатеке, играл в футбол со студентами из Бразилии. Возвращался домой с офигенной усталостью в ногах.
Позвонил итальянец Франческо.
– Сегодня у Нины день рождения. Нет желания прошвырнуться?
Нина – жена Грегори. Он из Новой Зеландии, учится с Франческо в одной группе. Торчит в Берлине уже три года. Грегори – киносценарист. В его активе – две арт-хаусные короткометражки. Нина пишет роман. Собственно, они такие… типичные жители Берлина. Иногда мне кажется, в этом городе ни у кого нет нормальной профессии.
Я согласился. «Почему бы нет? – подумал я. – Посижу там пару часов и уеду домой».
Моя жизнь в Берлине развивается по двум основным направлениям. Первое – бесконечные загулы по барам и клубам с Луисом и Франческо, и второе – похмельные прогулки с Сэмом из Ливерпуля и его девушкой.
Я не знаю, что нравится мне больше. Я даже не знаю, нравится ли мне это. И, если честно, не хочу знать. И первое, и второе – часть моего существования. Так уж получилось – тогда зачем об этом думать?
Я убрался в квартире и сел пить кофе на веранде. Запущенный сад Марка представлял собой небольшой палисадник с тремя сливовыми деревьями, кустом шиповника и грядками какой-то зелени. Под верандой валялась лейка. Я наполнил её водой и полил эту хаотично существующую растительность. А потом зафутболил лейку назад под веранду. «Знай свое место, вещь».
В голове было как никогда пусто. И от этого медленно, но уверенно поднималось настроение. Бывают же такие пустые дни, когда и самому хочется быть пустым, как пустая бутылка. И прозрачным. Чтобы видели, что ты – пустой. И не приставали со своими дурацкими вопросами и предложениями.
Я налил еще кофе, открыл свой старенький «Макбук» и долго (по крайней мере, мне так казалось) писал рассказ, который придумал еще зимой. Банальная история.
На пляже лежали она и он…
– Черт, нет ничего вкуснее холодного арбуза в жару, – сказала она, взявшись за очередной полумесяц сладкого сочного арбуза.
– Смотри не лопни, ты уже пол-арбуза съела, – сказал он.
Они купили арбуз у мальчика-араба. Он бродил по пляжу и продавал кукурузу и арбузы. У него был фантастических размеров рюкзак и большое, доброе сердце.
По утрам он уезжал в город. Покупал кукурузу и арбузы, а потом тащился на пляж. Продавал за копейки, потому его и любили.
В тот день действительно было безумно жарко. А она не боялась солнца – лежала себе полуголая на песке и лопала арбуз. Мальчик-араб сидел рядом и пялился на ее груди. На то он и мальчик, чтобы пялиться на женские груди.
– Знаешь, это не очень красиво – пялиться на чужие груди, – сказала ему она.
– Ну не на свои же груди мне пялиться? – резонно заметил мальчик.
– Давай не придуривайся, – сказала она.
– Хочешь, я прогоню его? – сказал ее мужчина.
– Слушайте, что плохого в том, что я пялюсь на чьи-то груди? Я же не собираюсь их лапать? – сказал мальчик и пошел дальше по пляжу.
– Конечно, нагловатый типец, но, если честно, мне он нравится, – сказал мужчина.
– Мне тоже. Ну, и потом, мне нравится, что он пялится на мои груди. То есть, мне нравится, что ему они нравятся. Что ХОТЬ КОМУ-ТО они нравятся, – сказала она.
– Брось ты, у тебя волшебные груди – кому они не нравятся?
– Тебе не нравятся. Отрежь-ка мне еще немного арбуза. Хочу быть толстой дурой, – сказала она.
– Дура, от арбуза не толстеют, – сказал мужчина, и они еще долго валялись на песке…
Я перечитал написанное, допил кофе и закрыл файл, не сохранив этот текст. Так и знал: дурацкая история. Только зря держал её в голове.
Не знаю, почему – не получается писать о хороших людях, хоть лопни. Нет настроения придумывать истории о людях, которых любишь. Которые с тобой. В разы легче писать о тех, кто приносит проблемы и несчастья. О тех, кто уходит. О тех, от кого уходишь ты. О тех, кто бросает и о тех, кого швыряешь сам. О тех, кто не с тобой. «Уже» или «еще» – не имеет значения.
Никогда не замечали, как плохо пишется, когда рядом тот, кого любишь, и вы счастливы и весело проводите время? Банально не думаешь о таких штуках: кому хочется тратить дни и тем более ночи на жуткую писанину? Есть тонны других интересных вещей.
Пишут несчастные. И если вам нравится, например, чей-то любовный сонет – так и знайте, его написали не от хорошей жизни. Что-то прогнило, где-то треснуло – вот и садится неудачник за письменный стол. Глотает литры кофе, пялится на ее фотку и с диким желанием придумывает рифмы. Чтобы хоть что-то исправить. Или тупо выболтаться перед самим собой.
Наверное, коэффициент счастья определяется объемом написанного. У счастливых – пустые полки. У неудачников – Библиотеки Конгресса.
Скрипнула дверь, и в комнате появился Марк. В нелепых шортах и рубашке в тонкую синюю полоску.
– Кто-нибудь есть в доме? – сказал он.
– Марк, я на веранде, – сказал я.
Марк сел на свободную табуретку, растянул ноги и закурил сигарету.
– Сегодня девушка в метро назвала меня неудачником, – сказал Марк. – Увидела мои ботинки и назвала неудачником.
– А что в этом такого? – ответил я. – Неудачники офигительны хотя бы потому, что есть слово «неудачник». А вот слова «удачник» нет. И даже если бы и было такое, скажи мне, какой нормальный человек назвал бы тебя «удачником»? Вот я и говорю – так называют только мудаков.
– То есть я не мудак?
– Конечно, Марк. Ты не мудак.
– Но неудачник, так? – Марк сплюнул в горшок с кактусом.
– Наверное. Ботинки у тебя действительно дурацкие.
Марк – графический дизайнер. У него две квартиры – одна напротив другой. В одной он живет. Там же находится его офис. Другую квартиру он сдает нам.
Марк – нормальный хозяин. Без понтов и курящий. Он имеет свой, конечно же, субъективный, но достаточно интересный взгляд на вещи и людей. Например, вот его наблюдение по поводу берлинской еды: «Знаешь, почему в Берлине так много дешевых ресторанов? Потому что большинство берлинцев – протестанты. Протестанты не разбираются в еде. Им дашь сырую картофелину – они и счастливы. Например, в Мюнхене (Марк из Мюнхена) живут в основном католики. Поэтому рестораны там дорогие и их не так много, как в Берлине. Уж там люди знают толк в еде, любят торчать на кухне и выбирают только качественные продукты».
– Дурацкие ботинки? Хочешь сказать, у тебя не дурацкие ботинки? – Марк пялился на мои зеленые «Adidas London». – Где ты их нашел?
– В «Paul’s Boutique» на Mollstrasse. Надеялся, что не будет моего размера, но…
– Ладно тебе, нормальные кроссовки. В сущности, жизнь – это бесконечная трата денег. И больше ничего, – сказал мудрый Марк.
6
Я ждал Франческо на Kottbusser Tor. Он опаздывал. Я сел в забегаловке «Asian Imbiss», взял пиво и ждал.
Это был настоящий берлинский летний вечер. Когда жара только-только спадает, и легкий ветер подгоняет темноту. Дурацкое описание, но… какое есть – такое есть. Я, честно говоря, не очень люблю пиво. Но в такие теплые городские вечера холодное пиво – самое то.
Появился Франческо. Джинсы, поло – обыкновенный итальяшка. Девушкам нравится. И Франческо это знает. Пока мы едем на трамвае до Rosenthaler Strasse, где живет Грегори, Франческо рассказывает о своих выходных. Мы не виделись эти дни, и у него было много маленьких историй. А у меня был большой нос.
– Позавчера пил с полячкой в «Maria». Болтали, танцевали. Она хотела идти ко мне. Намекала. Но я как-то… Она слишком толстая. Так что ближе к утру проводил её до метро и вернулся домой.
Тут, наверное, необходимо сказать о том, что на сегодняшний день у него есть эта полячка, девушка из Латвии, женщина из Калифорнии и некое местное существо по имени Зина. Зина отказала ему в первый же день. Американка оказалась лесбиянкой. Так что оставались полячка и латышка. При этом Франческо не теряет надежды познакомиться с другими девушками в барах, кафешках и съемных квартирах. Собственно, для этого мы и ходим в эти места. Только не очень понятно, для чего ему я.
– А вчера сидел в «Lido» с латышкой. Она красивая. Мы даже целовались. Тянул её к себе, но тут уж она не захотела.
– Познакомь её с полячкой. Из них получится идеальная пара, – сказал я.
Он еще долго рассказывал о своих ночных приключениях, и я, честно говоря, устал.
На Rosenthaler Strasse как-то исподтишка пошел проливной дождь. В такие моменты хочется быть Брейвиком на почве ненависти к людям с зонтами.
Мы перебегали из бара в бар, выпивая по рюмке шнапса, и ближе к семи, наконец, доползли до дома Грегори.
У Грегори офигительная квартирка. Большой стол и почти настоящий мангал на балконе. Я дарю его жене последнюю книжку Патти Смит. Не знаю, есть ли у нее другие.
У Нины – низкий голос. Как у Нико из «Velvet Underground». У них с Грегори двое детей. И, наверное, поэтому у нее низкий голос.
Гостей было немало – музыканты, режиссеры, писатели, художники и диджеи. Хотел бы я напиться когда-нибудь со слесарем, например, в этом городе.
Маркос из Мексики. Конечно же, киносценарист. Клаус из Цюриха. Художник. Джордж из Лондона. Актер. Джоанна из Австралии. Дура. В целом, неплохие люди: бесконечно говорят об искусстве. А я люблю пить и слушать болтовню о разных таких вещах.
Когда узнали, что я из России, сразу заговорили о Тарковском, и мне захотелось в туалет. Потом принесли еду, и люди разбрелись по компаниям. Я остался с Франческо и Маркосом. Маркос долго рассказывал о своем творческом пути. Ну и я тоже соврал немного.
Потом Маркос и Джоанна предложили зайти в бар на углу Torstrasse и Mollstrasse. «Мне там нравится. У них экзистенциальная атмосфера», – сказал Маркос. Мы с Франческо согласились. В баре показывали «Евровидение». Не буду развивать эту логическую цепь, только скажу, что экзистенциализмом там и не пахло.
– Я придумал идеальную схему триумфа на «Евровидении», – сказал Франческо. – Турок-гей из Германии с русскими корнями, поющий на английском песню о безответной любви сербки-лесбиянки и касатки.
– Польской касатки, – сказала Джоанна.
Позже, проводив Франческо до метро, я плелся по мокрой Oranienburgerstrasse и думал: «Вот есть эти люди. Есть еще и другие. Много-много разных людей. Они ходят друг к другу в гости. Пьют, болтают, получают удовольствие. Говорят о том, как любят друг друга. А потом разъезжаются по домам. И рассказывают гадости в своих долбаных фэйсбуках».
Позвонил Луис, и мы решили провести кусочек ночи на пляже «Yaam» недалеко от Ostbahnhof. Сразу после остатков Берлинской стены. Дождь закончился, было душно – лучшее время торчать на пляже. Хотя «Yaam» – это, скорее, имитация пляжа. На берегу канала насыпали кучу морского песка, сколотили бар в виде бунгало. Ну и, конечно, зонты и гамаки. Как без них?
Здесь офигительно тупо лежать и болтать с теми, с кем хочется болтать. Именно так.
Луис пришел с Бертой. Мы убивали время на футбольной площадке, пиная старый дырявый мяч в сторону не менее дырявых ворот. Я, Луис и Берта. Разыгрывали классический треугольник, пытаясь отдавать пасы одним касанием. На песке это достаточно нелегко. Выглядит глупо. Потом подошли какие-то девушки. И одна из них была Эй.
Я и не удивился, когда увидел её. Мир с каждой секундой сужается, уменьшается, сдувается, как дырявый резиновый мячик. Мир, в конце концов, тесен…
– Мир тесен, – сказала она и улыбнулась, протягивая руку.
– Типа того, – промямлил я и протянул свою.
– Ты-то как здесь оказался? – она улыбнулась еще и сказала, что тоже хочет играть.
Мы решили разделиться на две команды. По два человека в каждой. Одни ворота и один вратарь. Мне было лень бегать, и я согласился торчать в воротах.
Эй, получив пас от Луиса, вышла один на один. Со мной. Я совершил свой классический трюк, которым пользуюсь очень часто. Выходит смешно и эффективно. Снял рубашку и бросил её в лицо Эй.
Потом Берта и Луис ушли на берег реки смотреть закат, а мы с Эй лежали на пляже и рассказывали друг другу, как и почему приехали в Берлин. Скучные истории скучных людей. Но Эй, по крайней мере, была красивой. А у красивых девчонок не бывает уж очень скучных историй.
Потом вернулся Луис. Принес пиво и сел между мной и Эй. Есть у него такая идиотская привычка – мне-то она не мешает.
– Так ты тоже русская? – Луис открыл бутылку зажигалкой. – Как же вас, черт возьми, много в этом маленьком городе!
– Луис, а где та девушка… ну та, с которой ты пришел, – она твоя девушка? – сказала Эй.
– Берта? Ну нет, конечно. Так…
– Плоская как доска, – сказал я.
– Точно – плоская как доска, – Луис хлопнул меня по плечу. – Увидел ее и…
– Влюбился?
– Нет.
– Лень?
– Типа того. Опять влезать в это болото… – ну его… Любовь создана для того, чтобы по пьяни рассказывать о ней друзьям и каким-нибудь случайным девахам: типа вот он я, какой романтичный, и женщина у меня была волшебная. И вот слушаешь себя и других, и такое чувство, что больше чем полмира, – романтики и волшебные женщины. А потом прыгаешь в холодное море, выходишь из воды со свежей головой и понимаешь, что полмира… нет, даже целый мир – тупые посредственности.
– А ты? Ты-то какой? – спросила Эй.
– Я? – Луис посмотрел в глаза Эй и после короткой, но дико драматичной паузы наконец ответил. – Я еще хуже.
Я чувствовал себя неловко. Так бывает, когда понимаешь, что ты лишний. Я посмотрел на полупустую бутылку, валявшуюся под ногами. «Ну что за жизнь такая? Красная и сухая. Как это вино», – только и оставалось, что думать о подобной фигне. Луис и Эй смотрели друг другу в глаза. Они не заметили, как я натянул свои зеленые «адидасы» и тихо ушел: я очень скучный, когда трезвый. Ну, и потом в Берлине много других мест с красивыми девушками и безумными закатами.
Луис пришел ближе к утру. Сказал, что проводил Эй до дома.
– Она… она волшебная, – сказал он. – Черт, я, наконец, нашел свою, как это называется… Liebe.
Когда он исчез в своей комнате, я вышел на веранду. «Какой же ты, Луис, красавчик! Искал и нашел. Свою Liebe». Я думал об этом. Не знаю почему…
7
В 1993 году на острове Тенерифе в Playa De Las Americas, совсем недалеко от Veronicas, был открыт ирландский паб «Minirock». Я не сказал бы, что этот факт как-то изменил мою жизнь. Мне было тогда девятнадцать. В тот год я и не думал о жизни. Так получается – о жизни задумываются ближе к смерти.
А в 1993 году у меня была единственная дилемма – гранж или брит-поп. «Nevermind» Курта Кобейна или «Whatever» братьев Галлахер. Клетчатая рубашка или поло. Вайнона Райдер или Кейт Мосс. Беспечное нытье или ежесекундное пижонство. Вот о таких вещах я думал тогда.
Осенью 1993 года баскетбольная команда нашего факультета сенсационно оказалась в финале открытого чемпионата университета. За семь секунд до конца финальной схватки мы проигрывали два очка. Подобрав мяч под своим щитом, я дополз до периметра и швырнул «трешку». Скользнув по дужке, мяч плюхнулся в корзину, и нас полвечера носили на руках. А ночью меня, наконец, поцеловала девушка Фатима. И я почему-то решил, что люблю её и хочу от нее детей. Но даже это не изменило ничего. Что уж там говорить о каком-то пабе на каком-то Тенерифе? Нет, определенно, я никогда бы не подумал, что в моей жизни появится «Minirock». И что именно с ним будет так или иначе связана эта нелепая история.
Действительно, дурацкая, нелепая история. Никогда не забуду, как увидел Эй в первый раз. Мы познакомились на Невском и до вечера гуляли по городу. Тогда еще были эти идиотские белые ночи. Не то чтобы она мне не понравилась. Она была так же волшебна, как и сейчас. Но тогда я страшно боялся влюбиться. Существовало немало вещей, которые, как это сказать, были против. Она жила в Токио. А я жил в Старом Петергофе. У нее был муж. А у меня был гнилой ноготь. Ей было что терять, за что цепляться и куда бежать. Ну, а что возьмешь с меня? Я профукал миллионы шансов быть кем-то. И остался никчемным нытиком, которому дико комфортно жить в бесконечном самокопании. Наверное, поэтому от меня уходили девушки. Во мне нет, как его там, стержня. Согласен, избитая штука, но как сказать еще?
Тогда я держался до последнего. Думаю, поэтому она и любила меня. Ну, или не любила, не знаю. Странно, но чем меньше люди знают друг о друге, тем меньше у них проблем, непоняток и разочарований. И чем ближе они сходятся, тем дальше они. Друг от друга.
А потом мы не виделись год. Что-то писали друг другу. Вели себя как люди. Однажды Эй написала, что приедет в Петербург еще. И, наверное, со своей хорошей подругой.
За день до их приезда я сидел с друзьями и, как обычно, пил. И страшно нервничал. Мне очень хотелось её увидеть. Диалоги друзей давили своей камерной скукой, но даже если бы и было что-то интересное в их болтовне, вряд ли бы я это слышал. Бывает с вами такое: какое-то странное предчувствие, что ли, не знаю. Ты ждешь чего-то и точно знаешь, что этот кто-то изменит твою жизнь. Как в детстве, когда безумно хочешь в Луна-парк, хотя и не знаешь пока, что это такое. Но есть сладкое волнение где-то в груди, и ты считаешь часы, минуты, секунды до воскресенья, как будто убежит куда-нибудь этот треклятый Луна-парк. А утром в воскресенье летишь как бешеный к папиным жигулям и ждешь не дождешься, когда же, наконец, он заведет этот дурацкий двигатель.
– Давай, папа, давай. Ну, чего ты там?
Эй была моим Луна-парком…
Ночью вернулся домой. Очень хотел спать. Плюхнулся на кровать в одежде и кедах. Смотрел в потолок. В такие моменты потолки как экраны невидимых кинопроекторов. Лежишь и смотришь свое кино. Такое, какое хочешь. И билет на сеанс не нужен. Только и остается, что менять пленку в своей голове. Время от времени…
Вот только той ночью я, кажется, смотрел бесконечный бразильский сериал. Так и пролежал с открытыми глазами до самого утра.
Даже не курил…
Так и бывает: если ждешь кого-то, кого очень ждешь, вряд ли когда получается быть в хорошей форме. Определенно будешь помятым и некрасивым. Наверное, есть в этом какой-то смысл. Она увидит тебя в твоем худшем состоянии. И если примет тебя даже таким, значит, она – та самая.
Я очень хотел, чтобы Эй была той самой…
Убивая время в кафешке на вокзале, я думал о том, как же мне вести себя, когда они приедут. Нет, честно, меня очень беспокоила эта ерунда. Подбежать и обнять её, как только она выйдет из вагона? Подойти не торопясь, вразвалочку, когда они уже на перроне и с волнением смотрят по сторонам и на часы? А будут ли они с волнением смотреть по сторонам и на часы? Или же перейти в режим влюбленного идиота – торчать на платформе с цветами, а потом рвануть в вагон, как только поезд остановится, чтобы показать, как же мне не терпится увидеть её? Ужасный вариантик, если честно. Обычно так ведут себя как раз те, кто не очень и ждет.
Видел я и тех, кого они встречают – ведьмы с золотыми зубами…
Между тем, это достаточно серьезный момент. В фильмах, например, первое впечатление имеет большое значение. Я пошел в туалет и в первый раз за три дня посмотрел в зеркало. «С таким лицом… бежишь ты или идешь, с цветами или без – разницы никакой».
Такой дурак, даже не побрился…
Эй вышла из вагона, а я вел себя как последний тупица. Только и сказал: «Привет». Она улыбнулась так, как, наверное, улыбается только она, и сказала: «Ну и дубак в блистательном Петербурге. А я в балетках. Кстати, это Аня». Я что-то промямлил о погоде, а потом спросил, нормально ли они доехали. Такой… очень «нужный» вопрос. «Нормально. Книжки читали», – Аня смотрела на меня с некоторым недоверием.
По крайней мере, мне так казалось тогда…
Мы долго шли в гостиницу. Я нес чушь и чемодан Эй. Конечно, Эй понимала, что я несу чушь. Но она смеялась, и это был какой-то очень теплый смех. Хотелось закутаться в него, сидеть на берегу Фонтанки, пить чай и разглядывать речные трамвайчики.
Такой у нее был смех….
Через полгода она прислала открытку и письмо. Из Японии, где жила со своим мужем, юристом японского офиса большой российской компании. С тех пор мы, как тогда казалось, исчезли из жизни друг друга. Я часто перечитывал это письмо…
Устала зверски. Думала отсидеться сегодня дома. Не хотелось никуда выходить, ни с кем встречаться. Люблю убираться одна, а потом валяться на диване с книжкой в чистейшей квартире. И солнце отражается в отполированных паркетных досках. И тихо.
Но вернулась из Непала моя любимая подруга Агнес – единственный нормальный человек здесь. Так что мы идем гулять с ней. Если буду одна, опять влипну в самоанализ. А из меня аналитик такой же «хороший», как любовница или писатель.
А вчера была вечеринка в институте. Я передумала наряжаться и в итоге надела обычное шелковое платье до колена, с кожаным поясом.
Когда пили шампанское, я разболталась с одной китаяночкой – очень красивая, ухоженное лицо, браслетик «Тиффани», синяя юбочка. И вот подняла она руку, чтобы подправить прическу, а подмышки у нее в таком… первозданном состоянии. Я чуть не подавилась – так это было неожиданно.
Потом мы сбежали. Я и Джеймс – ужасно умный австралиец из моей группы. Торчали в каком-то баре, пили коктейли и молча смотрели друг на друга.
В конце вечера он выдал, что я очень умная, но не его тип и сексуально для него непривлекательна. Я немного удивилась и долго смеялась. А потом расстроилась. Я-то думала, что нравлюсь ему, а тут вон как – сплошные расстройства…
Рождество на носу. Мы с Агнес понимаем это, застряв на входе в торговый центр «Midtown». Влажно. Смог. Люди бродят как мокрые ежи в белом тумане. Резкие порывы ветра набрасываются на них. А они ползут и ползут. Туда, где сотни магазинов предлагают тонны дерьма с рождественскими скидками.
Я купила себе черный кашемировый шарф – длинный, какого-то очень сложного плетения. Такой шарф, которым хочется обмотаться и сидеть у камина с босыми ногами и бокалом вина.
Ближе к вечеру мне звякнул Пато. Ему двадцать три, и он очень крут даже по местным меркам. Долго жил в Штатах, папа у него владелец шахт, а его девушка – известная модель. Мы рванули к ним – они живут совсем недалеко. Пили вино, слушали музыку. Пато целовался с Агнес. И эта модель (его девушка) расплакалась и убежала. Мы с ней потом покурили на улице, и я поехала домой.
Андрей уже спал. Он приготовил для меня мои любимые плюшки из миндальной муки с зелеными яблоками и изюмом, но так и не дождался. Съела совсем ничего. И выпила пиво.
Ночью мне приснилось, будто я, Джеймс и моя подруга Ленка пошли в «Sekirei», а потом в «Jicoo Floating». Это бары тут такие. Они пили, а я была за рулем. Говорили по-английски. И я бесилась. А Джеймс такой веселый был – душа компании. Потом мы довозили Ленку, и он пошел к ней смотреть кота и пить белое вино. А я осталась одна, трезвая, в авто, ночью, в Токио. Короче, тоска непонятная.
Утром проснулась в холодном поту. Поняла, что не подготовила домашку. Штука в том: на прошлом занятии я ужасно повздорила с профессором из-за того, что он нарочно коверкал имена японских студентов и в целом вел себя так, будто японцы – дерьмо. Ну, я после урока и сказала ему о недопустимости подобного поведения. Особенно для человека с тупым американским юмором, не знающего ни одного языка, кроме английского.
Ближе к семи, наконец дописав свою хрень, я безуспешно старалась запихнуть зажигалку в разъем компьютера, думая, что это «флешка».
Забыла сережки дома, и вот с утра день разрушен. Бесит меня, когда в ушах нет моих бриллиантовых гвоздиков.
Хетаг, извини за то, что у нас ничего не получилось. Не грусти, пожалуйста, и будь собой…
«Будь собой». Бесконечно слышу эту фразу. А кем я был до этого? Адольфом Гитлером? Романом Павлюченко?
8
Летом в Берлине по-разному. Выходишь утром из дома – холодно, и ты поднимаешь воротник пиджака, закуриваешь сигарету, спешно направляясь к остановке электрички на Friedenau. Только открываются булочные, и запах свежего хлеба бежит за тобой, нагло преследует, и ты сдаешься, сворачиваешь в переулок, чтобы прихватить горячие булочки с кунжутом или французский багет с хрустящей корочкой. Ты ждешь на платформе, отламывая ломтик за ломтиком, и накрывает тебя это абсолютное чувство комфорта – внутреннего и внешнего, когда даже переполненный перрон и неуклюжие велосипедисты с велосипедами не вызывают раздражения.
Ну а чего раздражаться, если будет день, вечер, ночь, и будут хорошие люди, и у некоторых из этих людей будут фантастические груди, и мы будем фантастическими. Напьемся, забудем о плохом, и плохое наше будет берлинским хорошим, ибо нет в Берлине чего-то плохого.
Днем над городом висит немецкое солнце, и жара ощущается даже тактильно. Мы торчим в аудиториях Института, а в перерывах бежим через дорогу в ближайшую кафешку за ледяным «Bionade». Потом сидим на скамейках в тени возле медиатеки, курим, пьем «Bionade» и разглядываем берлинских девчонок.
А потом приходит по-настоящему летний вечер. Люди несут джемперы, перекинув их через руки, в открытые окна кафешек залетает прохладный ветерок, играет ленивая музыка, и мы, уже сытые, но еще трезвые, вальяжно полулежим за столиками на террасе и планируем эту ночь – я, Сэм, Луис и Франческо.
– Ну, и куда сегодня? – зевает Луис.
– В 10 – концерт «Fleet Foxes» в «Astra Kultur», – говорит Сэм, ковыряясь в зубах зубочисткой.
– Ну уж нет, только не «Astra Kultur». Тошнит от этой дыры. -Пару недель назад Луис подрался там с турками. Поэтому-то он и не любит «Astra Kultur».
– Предлагаю стартовать в «Kaffee Burger», потом, по традиции, «White Trash», а там – по настроению, – это уже моя обычная в таких случаях фраза.
– Какой сегодня день? – Франческо проснулся. – Пятница? А не рвануть ли нам в «WaterGate»?
– Ну его! Там дорого и бесконечная очередь на входе. Только к утру туда заползем. И то не факт, – говорит Сэм и швыряет зубочист-ку за спину в пепельницу на столике за нами. И попадает.
– Ливерпульский Джордан, – резюмирует Луис. – Короче, идем в «Magnet». Эй сказала, там неплохо.
– А кто такая Эй? – спрашивает Франческо.
Я не видел Эй с той ночи на пляже. И с Луисом о ней не разговаривал. Не знал, как спросить, а потом забыл о том, что она здесь. И о том, что она с Луисом. Вру, конечно…
– Я домой. Спать хочется, – сказал Сэм.
– Пожалуй, я тоже, – сказал я. – Без обид, но…
– Слабаки, – сказал Луис.
Я и Сэм спустились в метро, а Франческо с Луисом пошли в парикмахерскую на Weinmeisterstrasse. Сэм уехал, а я еще долго торчал на перроне, пустыми глазами разглядывая хаотично наклеенные афиши. «Эй сказала, там неплохо». Пялился на афиши и думал о том, что страшно хочу напиться. Один. Без болтовни и танцулек. Посидеть где-нибудь в Neukoelln – там полно маленьких баров с хорошей музыкой. Но было лень, и я вышел из метро и доплелся до «Kaffee Burger» на Torstrasse. Торчал в полупустом баре и медленно, но уверенно напивался. Диджей подмигнул и поставил что-то русское. Я не удивился. Потом пошел в «White Trash» и проглотил три стакана водки там.
– Русский? – спросила девушка-официантка. – Здесь только русские пьют водку стаканами.
– Ну конечно, – ответил я.
Иногда мне кажется, что логическая связь «водка=русский» – абсолютный рудимент. Хотя, опять же, я и есть русский. К девушке не придерешься.
Прогулявшись вниз по Rosenthaler Strasse к станции «Oranienburger Strasse», я заполз в «Cafй Zosch». Поел фирменный сэндвич и выпил лимонад.
– Русский? – спросил меня бармен.
– Конечно. Откуда знаешь?
– Акцент, – ответил бармен.
Ну а потом получил сообщение от Сэма: «Есть желание напиться по-стариковски». Я ответил: «Вряд ли, уже пьяный и еду домой».
– Русский ты или нет? – написал Сэм. И, к сожалению, это был риторический вопрос.
Хорошая была ночь. Теплая. Мы сидели до утра на втором этаже бара «Д» на Weserstrasse. Я, Сэм и его девушка. Пили ром и много болтали о шмотках и музыке. «Вы, русские, любите брит-поп больше, чем мы», – заметила девушка Сэма.
По дороге домой в электричке напротив меня сидела типичная русская пара. Мужчина в белой майке «Bosco» с надписью Russia. И девушка. Она увидела меня и сказала ему: «Посмотри на этого. Типичный немецкий мудак». Они потом еще долго смеялись…
Марк сидел на ступеньках дома и читал «Bild».
– Марк, что там в мире происходит?
– Итан Хоук развелся с Умой Турман. Соль подешевела.
– Марк, соль – это белая смерть.
– Белая смерть, белая смерть… По мне, так лучшие в мире вещи – соленые. Море, океан, пот, сыр, слезы.
Я, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Странно, но даже когда сплю один, я автоматически ложусь на краю.
Дурацкая привычка.
Утром, когда мы допивали кофе на веранде и уже собирались уходить, Луис ненавязчиво сказал следующее:
– Кстати, мы с Эй в четверг летим на Тенерифе. Ты с нами?
– Наверное, нет. У нас же занятия.
– Тупица, четверг и пятница – выходные. Праздник какой-то. Так что до понедельника мы свободны. Как остров Свободы.
– Неплохо сказал, но… денег жалко, – соврал я.
– Ерунда какая. Туда и обратно каких-то 130 евро. Ты за ночь на алкоголь больше тратишь.
– А гостиница?
– У отца дом в Лас Америкас. Два этажа, бассейн…
– Тогда – последний вопрос. А зачем вам я?
– Хороший, но предсказуемый с твоей стороны вопрос. Ты мой друг. Как-то так. И потом, Эй хочет, чтобы ты рванул туда с нами. Говорит, ты веселый. Я чуть не умер от смеха, когда она это сказала. «Хетаг – веселый» – ну и ну! Клянешься, что будешь веселым и нестарым?
– Я уже никогда не буду нестарым, дружище. Я старый до смерти.
– А после смерти? – Луис закинул чашки в раковину и натянул на голову бейсболку с кленовым листом.
– А после смерти я мертвый, – сказал я, и мы вышли на улицу.
– Ну, а веселым-то будешь? – спросил Луис, когда мы свернули на Heinrich Platz.
– Буду стараться, – еле выдавил я из себя.
Луис улыбнулся и сказал:
– Там хорошие волны.
9
После занятий я сидел в медиатеке – долго возился с домашкой. Немецкий, конечно, хитрый язык. Для новичка он кажется легким – ты схватываешь на лету грамматику, с удовольствием зубришь вокабуляр и думаешь: «Что же я за него раньше не брался». А потом, сам того не понимая, попадаешь в ловушку беспечности – пропускаешь утренние пары из-за похмелья, пишешь упражнения в электричке, подглядывая в ответы в конце книги, или банально спишь в лингафонном кабинете. Пара-тройка таких дней, и ты уже худший в группе. Что-то профукал, где-то было лень – назад дороги нет. Только и остается, что корчить из себя клоуна и размазню.
– Хетаг, привет, – Сэм пришел в библиотеку, чтобы вернуть книги.
– Привет, Сэм. Покурим?
Мы вышли во двор института. После грома и легкого града пахло арбузами.
– Франческо с Луисом, кажется, неплохо погуляли вчера. Видел его сегодня с девушкой, – сказал Сэм.
– Кого? – спросил я.
– Луиса, – ответил Сэм. – Он был с той самой Эй, о которой рассказывал. Мы пили кофе в «Polly’s». Милая девчонка.
– Чем же она милая? – сказал я.
– Ну, не знаю, комфортная, что ли. Смеется хорошо. Короче, милая девчонка. Как стюардесса летних авиалиний. Ну и потом, по-моему, у нее доброе сердце.
– Не фиг болтать о добрых сердцах. Сердца одинаковые. У дебилов и умников, у красоток и уродин…
– Хочешь сказать, у Гитлера и Ганди тоже были одинаковые сердца?
– Конечно.
– Наверное. Я и не заморачиваюсь, – Сэм стряхнул пепел и спрыгнул со ступенек. – Она пригласила нас с Джейн на Тенерифе на выходные. Сказала, ты тоже летишь.
– Типа того, – сказал я и вернулся в медиатеку.
Сэм сел на велосипед и поехал по Sophienstrasse.
«Был бы сейчас здесь папа. Он бы подсказал», – подумал я и еще долго смотрел на постер подмигивающего Гете.
Эй позвонила, когда я зашел в книжный магазин «Do You Read Me?» на Auguststrasse. Не знаю, наверное Луис дал ей мой немецкий номер.
Мы решили полежать на траве возле озера в Wannsee. Когда я приехал туда, она уже покупала кофе в бумажных стаканчиках.
– Тебе с сахаром? – сказала она.
– Нет, – сказал я.
Было хорошо валяться с ней на траве и пить кофе. Яхты качались у причала, и люди сидели в кафешках или, как мы, на траве и слушали летнюю музыку из динамиков.
– Это, кажется, Донован, нет? – сказала Эй.
– Фиг его знает. Не задумывался, – сказал я.
– Над чем же ты задумываешься в последнее время? – спросила Эй.
– Над разными штуками. Больше о себе, конечно.
– А обо мне?
– Ладно, и о тебе. Не так часто. В основном когда пьяный.
– То есть часто?
Я глотнул кофе и перевел разговор:
– Пойдем попьем где-нибудь. Хоть в «Magnet». Тебе же там нравится.
– Черт, хорошая идея. Там сегодня «The Bras» играют, – сказала Эй.
– «The Bras»? «Лифчики»? Эй, Привет, Берлин! Мы – «Лифчики».
– Дурак, – сказала Эй.
В «Magnet» было тесно, люди толкались, но никто не ругался. Играли «The Bras», девушка-певичка прыгала на одной ноге, а гитарист лежал на полу и пялился в потолок.
Мы сели на скамейке в углу и взяли по водке.
– Пойдем потанцуем, – сказала Эй и взяла меня за руку. Я допил водку и поплелся за ней ближе к сцене.
Она танцевала как Дебби Харри из группы «Blondie» – немного манерно, но очень красиво. Я же прыгал и дергал руками. Так танцевал Ринго Старр. «Ничего своего», – сказала бы мама.
Потом освободился столик возле бара, и мы сидели, пили и болтали. Эй рассказывала о том, как хорошо, что мы летим на Тенерифе – я, она, Луис, Сэм и Джейн. И о том, что там будет океан, теплые ночи и пьянки до утра.
– Так ты потом вернешься в Берлин с нами? – спросил ее я.
– Нет, уже купила билет. Полечу в Мадрид, а оттуда – в Токио, – сказала она. – А что?
– Ну не знаю, хотел бы побыть с тобой без разных там луисов и сэмов. Рванули бы в Санта Круз на пару дней. Была там когда-нибудь?
– Ух ты, офигенная идея! Давай так, я меняю билет, а ты бронируешь гостиницу. Номер с видом на пляж «Las Teresitas». И чтобы ваза со свежими фруктами на столе по утрам. Идет?
– Идет. Что там у тебя с Луисом?
– Не знаю, мне немного странно с ним. И то, что я сейчас говорю тебе – глупо, вторично и немного болезненно, что ли. Мне хорошо с ним, но… но я боюсь, что это «хорошо» – не банальное идиотское «хорошо», а нечто «лоуалморлокпорчпв» – то, чему не дали еще определения, понимаешь?
– Куда мне, дружище.
– Я знаю, это пустое понятие. Но какое чудесное. Будто собрался долгий и сложный паззл. Не хочу его терять. Так же, как не хотела терять тебя. Не в качестве любовника – это я потеряю быстро, а как единицу в моем мире. Очень нужную. Но с погрешностью.
– А как же Андрей? – спросил её я. – Фигачит еще твои любимые плюшки?
– Андрей? Мне хорошо с ним, но… Но плохо.
– А меня ты еще любишь?
– А ты? – сказала она.
– Не уходи от ответа, – сказал я.
– А я и не ухожу от ответа. Я ухожу от тебя, – сказала Эй. И ушла.
Я сидел за столиком. Даже и не думал бежать за ней. Не было у меня каких-то нужных слов, чтобы бежать. Не придумал заранее. И я сидел и придумывал эти слова, чтобы потом как-нибудь, если представится случай…
– Еще водки? – спросила официантка.
– Только если с тобой, – сказал я.
Мы еще долго и много пили с официанткой. А потом еще с певичкой. Её звали Ленни. И еще с гитаристом и барабанщиком.
– Ууух, полетели! – визжала Ленни после каждого шота.
Меня вышвырнули из клуба ближе к утру. Хотел бы я знать за что, но, с другой стороны, хороший конец для истории, которую не стыдно рассказывать друзьям.
– Как ты думаешь, Эй любит меня? – спросил Луис, когда я, наконец, дополз до дома.
Я налил себе воды и сказал:
– Не, это не любовь. Это… лоуалморлокпорчпв.
– Что?
– Любит, конечно. Кто бы сомневался.
– То-то же, – сказал Луис, и мы разошлись по комнатам. Собирать шмотки в свои никчемные чемоданы.
10
В аэропорт мы приехали слишком рано. Ну, это моя вина – ненавижу опаздывать на самолеты. С другой стороны, покажите мне человека, который ЛЮБИТ опаздывать на самолеты. Я знаю одного, но он специализируется на поездах. Покупает билет, собирает чемодан и, me торопясь, едет на вокзал. И если приходит вовремя, придумывает разные штуки, чтобы опоздать. Завязывает шнурки, считает ворон. Но опять же: поезда не самолеты…
Мы сидели с Луисом в кафешке и, как обычно, убивали время, болтая о жизни.
– После сорока жизни нет. Одна боль. И томительное ожидание смерти, – сказал Луис.
Я сразу представил это «томительное ожидание смерти» – торчишь возле киношки с двумя билетами на вечерний сеанс и букетом тюльпанов в руках, нервно посматриваешь на часы: ну когда же она придет, моя смерть?
– Если задуматься, мы и так большую часть жизни кого-то ждем, – сказал я. – К тому же, вот ты сказал, после сорока жизни нет. Но когда мне было семь, я думал, что жизни нет после десяти. В семнадцать был уверен, что умру до тридцати. А в тридцать уже ни о чем и не думал.
– Наверное потому, что ты уже не живешь, – резонно заметил Луис. – Нет, без дураков, когда ты последний раз радовался жизни?
Вопрос застал меня врасплох и, думаю, я рано или поздно, конечно, ответил бы на него какой-нибудь чушью, но в кафе зашли Сэм и его девушка. У них был большой пластиковый желтый чемодан и плохое настроение.
Мы еще немного ждали Эй. Наконец появилась и она – смешная, космически красивая, уверенная в себе, но при этом катастрофически хрупкая. Не то что девушки Западного полушария.
– Хэллоу, путешественники! – сказала она.
Сэм познакомил её с Джейн, и мы пошли регистрироваться. Каждый сам по себе. Как стайка дико надоевших друг другу перелетных уток.
В самолете Эй сидела с Луисом, а Сэм, конечно же, с Джейн. Я сидел в заднем ряду в проходе. Вытянул ноги и думал о своем.
– Извините, мое место B, – на меня смотрел мужчина в песочных «чиносах».
Я развернулся, и он плюхнулся в свое кресло. Тут же открыл блокнот и что-то записал.
– Ух ты, блокнот. Неплохо, – сказал я.
– Ненавижу планшеты, – сказал мужчина и улыбнулся.
– Пишете книгу? – спросил его я.
– Нет, ну что вы! Люблю наблюдать, видите ли, и записывать свои наблюдения, – сказал он.
– А сейчас, наверное, вы про меня что-то написали, так?
– Нет! Увидел в аэропорту рекламу норвежского молока – «Напиток настоящего китобоя». Вот и подумал об этом. Точнее, задумался над тем, что с детства мечтал быть китобоем, – сказал мужчина.
– Ладно вам, мы и есть китобои.
– В смысле?
– Ну, иногда мне кажется, что, например, я китобой. Нет, честно, серьезный такой китобой. С бородой. Почти как Нед Лэнд. Или, что еще хуже, как один из героев рассказов Хемингуэя. Мужественный мужчина, который без ума от женственных женщин. И вот я просыпаюсь, небрежно выпиваю стакан воды и закуриваю так, как закуривают китобои – закрывая сигарету ладонью и щурясь от дикого, почти летнего солнца. А потом беру гарпун и иду до электрички.
– У вас очень богатое воображение, – сказал мужчина. – Кстати, я Маркус.
– Немец?
– Типа того.
– Как это «типа того»? Вы, немцы, такие смешные.
– Я австриец. Но обычно людям без разницы – говоришь по-немецки, значит, немец, – сказал Маркус.
– Черт, извините, я Хетаг, – сказал я.
– Ладно, ерунда. Жизнь слишком коротка, чтобы задумываться о таком пустяке.
– Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на разговоры о том, что жизнь слишком коротка, – сказала Эй. Я и не заметил, как она подошла.
– Так и есть, – Маркус улыбнулся и протянул ей руку. Он смотрел на нее, она – на него. А я опять был где-то далеко.
– Маркус, а вы куда? Тоже отдыхать?
– К жене и детям. Мы снимаем коттедж в Лос Кристианос.
Летели мы уже часа три. И пока Джейн спала, а Луис с Эй развлекали друг друга, мы с Сэмом и Маркусом разминали ноги и болтали. Маркус долго и по-европейски нудно рассказывал о том, какие мы свободные и счастливые – летим, куда хотим, радуемся жизни, ловим лето, и дни наши полны историй и приключений.
– Истории? Приключения? Нет у нас никаких историй и приключений. Есть лишь бесконечные попойки, танцульки и никчемные отношения. Их мы и называем «историями и приключениями». Молодимся, развлекаемся, философствуем – думаем, вот мы какие – честные и беспечные…
– Ну а разве мы не такие? – спросил его я.
– Я тебе скажу, какие мы… – Сэм задумался на пару секунд, а потом сказал. – Бесполезные ископаемые – вот кто мы такие.
– Ладно, тебе-то что плакаться? У тебя есть Джейн.
Маркус слушал и не слышал нас. Он смотрел на Эй.
– Угу, есть Джейн, – сказал Сэм. – И есть её бесконечные упреки. И есть еще миллион вещей, которые меня в ней раздражают.
– Так поговори с ней об этом.
– Меня и разговоры эти убивают. Каждый день одно и то же. И это мы называем увлекательной жизнью? – сказал Сэм.
Я и не знал, что ему ответить.
Окончание следует.
