РАССКАЗЫ
ДЗИНАГА 2002
Мой папа. Он добрый. И мало говорит. А если и скажет что-нибудь, хуже не придумаешь.
Мы почему-то привыкли думать, что отцы мудрые и бесконечно рассуждают о жизни – ну там, делятся своим опытом, дают офигенные советы. Почему-то нам кажется, что вот именно такими они и бывают. Ну, наверное, мы насмотрелись киношек разных, книжек начитались. Там так и случается – отцы спасают. В основном, конечно, словом. Или деньгами. Связями, в конце концов.
Нет, папа не такой. Обычный мужчина со своими «тараканами». У него немало дурацких привычек, но от этого я люблю его еще больше.
Никогда не слышал чего-то плохого о нем от других. А от себя – тем более. Не супер тема для хвастовства, конечно, но, когда тебе плохо и полмира против тебя – это самое то. САМОЕ ТО.
Папа позвонил сегодня утром. Я еще валялся в постели и перед тем, как, наконец, ответить, глотнул старой теплой воды из пластиковой бутылки. Если честно, когда похмелье, не очень хочется болтать по телефону. Даже с папой. «Прилетай на выходные. Мне не с кем косить», – вот так он выразил свою основную мысль. Без вводной части (как ты, как погода, что поел) и плавных переходов. Ей-богу, из него бы вышел хороший копирайтер. Я протер глаза и попытался сменить тему, пока искал сигареты. Но когда закурил, снова услышал этот жесткий, но дико любимый голос:
– Так ты прилетишь или нет?
У папы и его старых друзей есть традиция. Каждый год в конце июля они едут косить траву. В Дигорском ущелье. Недалеко от Дзинаги. Они косят эту чертову дигорскую траву уже шестьдесят третий год – папа, дядя Алибек и человек с обычным осетинским именем Иерусалим. У него уши как гигантские хинкали. В детстве я бегал за ним с вилкой.
– Слушай, па, а как же дядя Алибек и Иерусалим? – я хватался за последнюю невидимую соломинку.
– Алибек не поедет. У него жена в больнице. А Иерусалим, если что, умер еще в прошлом году. И, как ты понимаешь, он тоже не поедет. Никто не хочет со мной косить. Даже ты.
– Ладно тебе, па, я же не сказал, что не прилечу. Дай пару часов – подумаю.
Я еще долго сидел на подоконнике и смотрел на двор, где какой-то мальчишка висел на турнике вниз головой и, раскачиваясь, ел палочкой щербет в бумажном стаканчике.
Потом набрал номер Сергея Валерьевича и сказал, что увольняюсь. Нет, не из-за папы. Давно хотел уйти. Лень было. Или боялся чего-то. Сейчас-то уже какая разница?
Вечером я за полминуты собрал сумку – джинсы, две рубашки, поло, трусы, носки, кеды и духи для мамы. Вызвал такси и ждал его в летней кафешке напротив дома – курил и пил двойной эспрессо. Чувствовал себя хорошо. Так и бывает, когда уезжаешь налегке.
А еще я люблю с видом уставшего от жизни человека смотреть на взлетную полосу. Мне кажется, что в такие моменты я похож на Камю. Или Олега Ефремова в фильме «Мой младший брат».
В Бесланском аэропорту ничего не меняется. Он, как Тихий океан – слишком ленивый, чтобы меняться. Такой же ленивый, как таксисты, вальяжно рассматривающие прилетевших. Крутят на пальцах свои брелоки, и чертики из капельницы висят на зеркалах их беспечных драндулетов. Мне кажется, у таксистов совсем другая идентификация людей. «Смотри, два косаря идут. До Назрани и обратно». Меня они оценили в «штуку». Я и не сопротивлялся.
Когда проезжали мимо Города Ангелов, таксист остановился, чтобы помолиться. Я открыл окно. Было жарко, и в плавленом асфальте сверкали кусочки бутылочного стекла. На руку села божья коровка. Ей было три года. По крайней мере, у нее было три точки на спине. Маленькая аккуратная божья коровка. Я протянул руку к небу: «Божья коровка, улети на небо. Там – твои дети».
Божья коровка вытащила крылья из своей скорлупы и улетела в сторону могил. «Там – мои дети».
Таксист вернулся с мокрыми глазами и по дороге до города долго рассказывал о своих племянниках, которые остались ТАМ. Я слушал его и смотрел в окно – выжженная трава, подсолнухи. За ними бежали сливовые деревья, тополя, завод «Исток», женщины с ведрами алычи, большие и маленькие дома, железная дорога, бензозаправки, хинкальные, светло-синие контуры гор. Потом, наконец, я увидел Фатиму. Она держала в руках солнце. Странно, но в детстве мне казалось, что она сбрасывает аут. В детстве мы только о футболе и думали.
– Ну, привет, – сказал я, когда дверь открыла мама.
Папа сидел в хадзаре. В жару в хадзаре было прохладно, и дворовые мужчины обычно резались там в домино и шахматы. На полке над длинным грубо сколоченным деревянным столом покоился старый бронзовый бюст Сталина, а ниже в стене на гвоздях висели большие сковородки и котлы. Пахло аракой и мясом.
Папа играл в шахматы с дядей Кудабердом в самом конце стола. Я поздоровался с мужчинами. Каждый спрашивал о жизни и, конечно, о том, почему до сих пор не женился.
– Когда женишься?
– Так я ж позавчера женился.
– И нам не сказал?
– Думал, вы знали…
Папа поставил мат, и мы пошли домой.
– Видел, как мы с мамой постарели? – спросил папа.
– Ну, нет, не заметил, – сказал я.
– Постарели, – сказал папа. – И ты постарел…
Странно просыпаться в пять пятьдесят шесть утра в доме, где прошло детство. Лежишь на раскладном диване в гостиной, закутавшись в толстое домашнее одеяло. Смотришь в потолок и разглядываешь каждую трещинку. Грустно бывает в пять пятьдесят шесть утра.
Вот в пять пятьдесят семь уже лучше. Намного лучше…
Мы выехали рано утром, когда во двор приехал молочник продавать свежее молоко. За рулем был мой старший двоюродный брат Мурат. Скромный, красивый, с «золотыми» руками. Отец троих детей. «Умница», – как любит повторять моя мама, наверное, намекая на мою никчемность.
– Привет, как ты? – сказал Мурат.
– Как я?
– Ну, хотя бы похвастайся чем-нибудь.
– А разве есть чем?
Мы ехали молча. Лишь иногда папа о чем-то спрашивал Мурата, или Мурат рассказывал какую-нибудь историю. А я для них будто и не существовал. Временами казалось, что меня везут на расстрел.
Они завели разговор о какой-то «очень хорошей девушке» из Лескена. В итоге решили познакомить с ней меня. Мурат даже придумал хитроумный план.
– Эй, ау, я здесь, если что. Меня спросить не хотите? – сказал я.
– Мы тут о тебе, а не с тобой разговариваем, – сказал папа.
В Дигоре мы остановились возле киоска. Папа купил свежих газет и последний номер «Дарьяла». Старушка в киоске узнала его. Учились в одном классе. Они болтали минут двадцать. Мы с Муратом вышли покурить.
– Как Альбина, дети? – спросил я Мурата.
– Нормально, не жалуемся, – ответил Мурат. – Дети вот вчера ласточку спасли.
– Как это?
– Отобрали ее у кошки. Зафигачили ей уютное гнездо на балконе. И теперь их волнует лишь один вопрос – это девочка или мальчик.
– Неплохо, – сказал я.
Тут, наконец, подошел папа, и мы поехали дальше.
В Дзинаге мы заняли один из домов. Тот, который ближе к речке. Мурат сюда часто приезжал – почти каждые выходные. Альбина так и рассказывала: «Его хлебом не корми – дай только в горы сорваться». Прошлым летом он поменял крышу и поставил спутниковую антенну. А еще пол-августа возился с фамильной башней. Привозил камни, месил цемент…
В доме были две смежные комнаты, и пахло свежей ежевикой. Я до сих пор чувствую тот запах. И не знаю, почему тогда мне казалось, что пахло ежевикой.
В большой комнате скрипел пол и старый шифоньер. В маленькой комнате была кровать, на ней – два толстых одеяла и гигантские подушки, которые бывают только в осетинских селах.
На стене висели портреты бабушки, дедушки и еще каких-то людей. Я стеснялся спросить папу, кто эти люди. Меня выручил Мурат:
– Это вот – Мирон, брат твоего деда. Погиб еще до войны. Сорвался со скалы…
– Он был хорошим охотником, – сказал папа. – Узнал его?
– Еще бы, – соврал я.
– А это – я.
С портрета на меня смотрел подросток с дерзкой челкой, в телогрейке и с самопальной удочкой в левой руке.
– Па, так ты у меня рыболов?
– Твой отец был чемпионом Дигорского ущелья по рыбной ловле, – сказал Мурат.
– Сомнительный титул, – папа улыбнулся и посмотрел в окно на речку. – Кстати, что с форелью? Есть еще? Бывало, поднимешь камень в потоке, а под ним – форелина размером с голову.
Голова у папы была большая. Он и сам был большим. Я перерос его только на втором курсе института. «У них вся порода такая», – мамина любимая фраза.
Я часто думал о том, вот с чего она когда-то его полюбила. Большая лысая башка (он рано потерял волосы), огромный мясистый нос («без кости», как шутил Мурат), дурацкие привычки и странная манера выражать свои мысли.
Мама редко об этом говорила, ну и я особо не спрашивал. Но вот ее сестра (моя тетя) рассказывала, что в первый раз мама увидела папу на танцплощадке в парке. «На нем были польские джинсы, нейлоновая рубашка, и на шее висела пара боксерских перчаток. Он подошел к нам и сказал твоей маме: «Я понравлюсь тебе. Только потерпи немного».
Другие детали тетя подзабыла. Вот джинсы и нейлоновую рубашку помнит, а про остальное – нет.
Пока папа переодевался, а Мурат с кем-то болтал по телефону я сидел на скамейке и курил. К моим ногам из-за дома вальяжно приполз ежик на карликовых лапках. Я зашел в дом, налил немного молока в старое блюдце и вернулся к нему.
– Зачем ты даешь ему молоко? – спросил Мурат.
– В детстве в Геленджике у нас был ежик.
– Так в детстве или в Геленджике? Ты уж определись как-нибудь…
– Так вот, он приходил каждое утро из леса. Пить молоко. Пил и уходил. Без лобзаний и угрызений совести. С тех пор мне кажется, это идеальная модель поведения. Пей и уходи…
– Прекрасно, философ. Вот только молоко для ежей – смертельный яд. Точнее, лактоза.
– Серьезно? Почему же тогда они так любят молоко?
– Ну, во-первых, никто их не спрашивал, любят ли они или нет. А во-вторых, мы же пьем водку. И ничего. Кстати, ну-ка давай накатим по одной. За приезд.
Так и сидели немного. Мы пили водку. А еж – молоко…
Вечером было холодно, дико холодно, и глаза слезились от дыма костра. Папа смотрел на огонь, временами подбрасывая сухие ветки. Я лежал на спине и смотрел на звезды. Их было много-много. Где-то лаяла собака. На камне возле дома лежал букет цветов.
– Мурат принес. Сказал, для мамы. Дурак такой. Они засохнут до завтра, – сказал папа.
– Я завтра еще соберу, – сказал я.
– Завтра? Очень сомневаюсь…
Утром меня разбудил Мурат. Плеснул в лицо ледяной водой. И не утро это было, а еще ночь.
Папа уже сидел одетый на кухне. Пил чай, следил за тем, как Мурат точил косы, и давал какие-то советы. На подошвах папиных ботинок были наклеены полоски от велосипедной камеры.
– Па, для чего это?
– Чтобы ноги по траве не скользили. Удобно. Отец когда-то подсказал.
– А как же я?
– Мурат даст тебе свои шиповки.
Для отца сенокос был праздником. В детстве я смеялся над этим, а позже понял – у каждого есть свой маленький бзик счастья.
Когда косы были наточены, Мурат перевязал их алюминиевой проволокой. Папа закинул в старый рюкзак плед, еду и газеты. Рюкзак нес я, а папа с косами шел сзади. Мурат остался дома. У него аллергия на траву.
Мы шли по берегу речки. Потом перешли её по камням и поднялись на скалистый утес. Вот и солнце, наконец, появилось из-за гор. Сказать, что было красиво? Конечно, было красиво. Горы, солнце – беспроигрышная штука. Но вот что странно – я редко скучаю по этим местам. Я и горы-то не очень люблю. Мне не хватает воды в горах. Моря или кого-нибудь океана. Полуголых девушек, песка – вот это мое. А горы…
Где-то внизу из расщелины вышел тур. Наглец – он смотрел на нас, как мне казалось тогда, с каким-то презрительным равнодушием. Даже не думал прятаться.
– Тур! Смотри, па, какой красавец!
– Обычный козел.
Мы спустились вниз, потом еще долго шли по извилистой тропинке, обогнули овраг и, наконец, доползли до поля, над которым унылыми кругами парил орел.
– Красивое поле, – сказал я, сбросив рюкзак на землю.
– Не поле, а луг, – сказал папа.
– Альпийский?
– Дигорский.
Мы расположилась в тени дерева дикой груши. Папа повесил косы на ветку, взял плед из рюкзака и постелил его на траве. Пока я возился с шиповками, он разминал ноги и спину.
– Давай уж быстрее, – сказал он.
Мы разделись по пояс. Папа нацепил на голову носовой платок.
Косили зигзагами. Доходили до края и возвращались назад по еще нескошенной полосе. Папа немного показал мне, как косить.
– Ничего сложного. Поставь ноги так, чтобы между пятками было где-то полметра. Косишь в два приема. В первом случае ведешь косу слева направо, во втором, при подрезке травы, наоборот, справа налево. Понял?
– Ну, наверное.
– И не забывай прижимать косу близко к земле.
Я косил за папой, и первый отрезок дался мне легко. Уже на втором заныли руки и ноги. На третьем – я еле полз.
– Не спеши. Один-два взмаха, потом правая нога вперед, еще парочка взмахов – продвигаешь левую…
Когда мы дошли до середины луга, открылось второе дыхание. Я и не заметил, как мы закончили.
– Па, долго мы косили?
– Часов пять – не меньше. А ты не такой дохляк, как я думал, – папа похлопал меня по плечу. – Немного отдохнем, а потом соберем скошенную траву и пойдем на другую поляну.
Мы оставили косы под деревом, взяли рюкзак и плед, вернулись к речке и спрятались от жары за валуном.
Папа аккуратно разложил еду на плоском белом камне. Полкруга сыра, зеленый лук, молодая крапива и вареные яйца.
– Не наедайся особо, – сказал папа.
– Почему?
– С сытостью приходит лень.
– А я-то подумал, ты хочешь, чтобы тебе больше осталось.
Папа заворачивал кусочки сыра в крапиву, а я ел яйца с солью. Запивали ледяной водой из родника. Потом немного лежали.
– А что у тебя с этой, как ее? – сказал папа. Я ждал этот разговор.
– С кем? С Викой? Ничего. Понял, что не получится у нас. Точнее, друзья посоветовали держаться от нее подальше.
– Друзья? Хорошие решения человек принимает в одиночестве. Плохие же – по совету друзей.
– Ну, не знаю…
– А что если она была твоей жемчужиной?
– Па, ну что за слова такие? «Жемчужина». Скажем так – она, наверное, и была жемчужиной. Но не той, за которой хочется нырнуть на самую глубину.
– Знаешь, влюбляться – это как прыгать в бассейн без воды. Ты когда-нибудь прыгал в бассейн без воды?
– Нет, конечно – нашел дурака.
– А я прыгал. Знал, что воды нет, и прыгал. Нырял. Вниз cnknbni.
– Зачем?
– Зачем? Сам когда-нибудь поймешь. Поймешь и прыгнешь. Бывают такие моменты.
– Какие?
– Когда глупость – это тоже поступок. Настоящие поступки – здесь, – папа положил руку на мою грудь. – Здесь, а не в голове.
– Фу! Па, ну это же Коэльо какой-то!
– Какой-такой Коэльо?
Папа повернулся на бок и заснул. На его спине слезала кожа. В детстве я любил обдирать на нем кожу. Особенно когда получалось «вести» ее аккуратно, без разрывов, долго-долго.
Я лежал, смотрел на папину спину и ни о чем не думал. В теле была комфортная усталость, в воздухе пахло сыром и свежей травой, и над валуном порхали две бабочки-лимонницы. Я чувствовал в себе пустое счастье.
На другом лугу мы уже косили отдельно. Папа с одного конца, я – с другого. Очень скоро я едва дышал. То ли от монотонных движений, то ли от жары. Колени сгибались. И иногда заносило.
Папа же, как ни в чем не бывало, размахивал широко, «пускал» косу свободно, не поднимал ее и не рубил, как топором. Носовой платок на его голове был черным от пота.
– Па, я, кажется, сдох.
– Следи за дыханием. Выбери ритм. Заносишь косу вправо – вдох, влево – выдох.
Я кое-как прошел еще пару раз туда и обратно, а потом сдался. Сел под деревом, закурил и смотрел на папу.
Тяп-ляп. Такое чувство, будто, чем бы я ни занимался, получается кое-как. Тяп-ляп. Вот, думаешь, ну, ерунда – прокатит и так. А потом еще. И еще.
И прокатывает же, черт возьми. Каждый раз. А к этому привыкаешь. И не замечаешь, что фигачишь ерунду – думаешь, ну если других устраивает, для чего заморачиваться больше?
А папа даже косит так, будто от этого зависит судьба мира. По-честному. И вот, если он не закончит этот луг сегодня, планета полетит в тартарары…
Когда стемнело, мы собрали вещи и, наконец, поплелись домой. Точнее, плелся я. Папа же нес косы и шел так, будто и не было безумного дня.
– Живешь один, непонятно где. Слушаешь никчемные советы никчемных друзей. Долго ты так не протянешь.
– Я знаю, па. Знаю. Мне часто снится один и тот же сон. Вот, например, война. И я сижу в своей дурацкой съемной квартире и думаю – идти на фронт или нет. Вроде как стыдно не идти, а с другой стороны – это же моя жизнь. Для чего умирать? Зачем? И вот просыпаюсь я в холодном поту и думаю, какой же я дурацкий человечек. Трус. Отрезанный ломоть какой-то. На что я способен? Какие подвиги бы совершил? Даже тебе за меня неудобно.
– Это перед кем мне за тебя неудобно?
– Ну, я же вижу, как ты… стесняешься меня, что ли… Перед своими братьями. Перед мужиками со двора. Языка не знаю, традиций. Живу сам по себе. Жены нет. Детей нет. Квартиры. Серебристого авто. Черных лаковых туфель. Я же вижу, па…
– Ну, знаешь, война и лаковые туфли – разные вещи. Меня многое в тебе раздражает, конечно. Не то я хотел видеть в своем сыне. Но чтобы было стыдно… Дурак ты – я хвастаюсь тобой.
– Ага, «хвастаешься»…
– Не веришь? Спроси у Мурата.
На следующее утро мы вернулись в город. Мурат собрал «нашу» траву на лугах и раздал ее людям в селе. Сена было немного, но и людей в селе было немного. Тем более, коров.
Цветов я так и не собрал.
Когда Мурат, наконец, довез нас до дома, я спросил его:
– А что, папа реально хвастается мной?
– Еще как, – подмигнул Мурат.
Дома ждала мама. Папа сразу же завалился на диван и в секунду заснул. Мы сидели с мамой за столом и слушали, как он храпит.
– Смотри-ка на него – аж помолодел, – сказала мама. – Твой папа будет жить, пока есть с кем косить.
Мама положила в мою тарелку еще два куска пирога.
– Так ты приедешь следующим летом?
– Нет, ма.
Я посмотрел на маму. На папу. На большой пожелтевший глобус, который они подарили мне, когда я пошел в первый класс. На пироги. На графин маминого компота.
– Почему? – спросила мама.
– Потому что я не уеду, – сказал я.
Папа улыбался во сне.
ДЖОНИ МИТЧЕЛЛ
На двадцать третье февраля я решила подарить Зауру два билета в кино. На последний ряд. Где места для поцелуев.
Знаю, так себе подарочек. Но в прошлом году он подарил мне рыбу. Не золотую рыбку в изящном аквариуме, а скользкого вонючего карпа в полиэтиленовом пакете. И я, как обычно, сказала, что это именно то, о чем я мечтала.
Ночь. Моя комната. Скрипит кровать – мне не спится. Смотрю время на телефоне. Три часа. Если быть точнее, три часа двадцать две минуты. Натягиваю на себя серый джемпер и иду на кухню. Смотрю в окно.
Пустая темная улица. Местные босяки на углу рассказывают друг другу грязные истории. Собака лапой чешет ухо. Я беру со стола мандарин. Кожура хрустит, как утренний снег под ногами. Хррр…
Одинокая лампочка болтается на тонком проводе на потолке. «Так и не повесила нормальную люстру», – сказала бы мама.
В телевизоре – старый сериал о седом полицейском и его жене. «Джони Митчелл – самое то. Самое то для одинокой женщины с разбитым сердцем», – говорит она, и по ее лицу ползут слезы и финальные титры.
Нет, билеты в кино – это не месть за карпа. Я почти забыла о той рыбине – после было много хороших дней, и мы не отходили друг от друга. Как-то лил дождь, и на мне было желтое платье. Он ловил капли руками – боялся, что я промокну до нитки.
А карпа мы зажарили для романтического ужина. Сидели на кухне его съемной квартиры, он зажег три свечи. Мы пили вино, ели карпа и швыряли косточки в глубокую тарелку. Кто не попадал, снимал с себя одну вещь. В конце концов я осталась голой, а он бросал и бросал без промаха эти треклятые кости. Так увлекся, даже не смотрел на меня. Нет, честно, я почти забыла про карпа.
С Зауром тепло спать. С ним я чувствую себя как в детстве, когда играли в догонялки. Некуда деваться – вот-вот поймают, и ты закрываешь голову руками: «Я в домике». Так вот, с ним – я «в домике».
Я бы не сказала, что он красивый. Ну, наверное, и он бы не сказал, что красивая я. Нет, он, конечно, говорит это, но не думаю, что он влюбился бы из-за такой фигни. Я часто спрашивала его об этом, он что-то отвечал, но каждый раз не то. К тому же и я не знаю, почему мне нравится Заур. Уж точно не из-за красоты.
Бегизова Мадина считает, что мужчины влюбляются в запахи. А Фатя говорит, что их интересуют лишь задницы и груди. И я вот подумала, а что если идеальная схема любви – это грудь с ароматом ежевики? Или ванильная задница?
Я-то полюбила его за дурацкие волосы «ежиком» и коричневые туфли без каблуков.
Сегодня вечером мы будем гулять по проспекту, и я подарю ему эти билеты. Не буду ждать до завтра.
Если не заморачиваться на деталях, мне нравится быть с ним и его друзьями. Я даже видела его папу. Один только раз. Папа как папа, но я заметила, что Заур стесняется меня. И когда мы сидим где-нибудь с его друзьями, он тоже ведет себя так, будто меня и нет. Мне-то пофиг, но иногда это страшно раздражает. Когда мы одни, он не такой.
Заур ждал меня возле Дома Быта. Он сидел на капоте своей «Тойоты». Я увидела его издалека – мне нравится его зеленая куртка с зауженными плечами. Я, конечно, заранее знаю, куда мы пойдем и чем это закончится. Но по большому счету любовь и так предсказуемая штука. Ничего нового не придумали. И вряд ли придумают. Заморачиваются и выпендриваются те, кто любят в любви себя. Так мне кажется.
Рядом со мной бежала счастливая дворняга. Она виляла лохматым хвостом, и я ей страшно завидовала. Мне-то и вилять нечем. Нет хвоста, чтобы люди видели и знали, как хорошо сейчас. Я потрепала собаку по ушам и смешной длинной морде. Она облизнула мне руку. Как будто хотела сказать: «Я с тобой, дружище». И почему люди не облизывают друг другу руки, когда им хорошо?
Заур неловко и торопливо поцеловал меня в губы. Город маленький, здесь не очень хорошо целоваться на людях. Мы перекинулись парочкой обычных фраз и недолго решали, куда пойти. Напротив Дома Быта на месте магазина спортивных товаров открыли кафе «Американо». Как я и думала, Заур хотел сидеть там. «Или
погуляем в парке», – сказала я. «Лень. И потом – мы же не подростки какие-то, чтобы гулять в парке», – сказал он. «Жаль, что не подростки», – ответила я, и, конечно же, мы пошли в «Американо».
– Тебе не кажется, что здесь до сих пор пахнет кедами? – сказала я, когда официант принял наш заказ.
– А зачем ты взяла ром? Хочешь напиться? – сказал Заур.
– Не знаю, никогда не пробовала. А тут в книжке прочитала, что ром любили пираты. Хочу хоть немного побыть пиратом. А ты?
– Я-то за рулем.
– Болтала сегодня по телефону с Женей из Москвы, ну, ты помнишь ее. Так вот, она рассказала смешную историю. Ее коллега поссорилась со своим мужем на новый год. «Забирай свои вещи и уходи», – сказала она. Он осмотрелся и взял фейерверки.
– Что же смешного в этой истории? Складывается впечатление, что у этой… жениной знакомой башка не варит. Дура она, короче.
– Твое впечатление складывается, как «зековский» кнопочный нож.
– Что?
– Извини, бывает со мной такое – ты же знаешь.
В кафе вошла пара – он и она. В руках у девушки был букет тюльпанов. «Сомневаюсь, что здесь есть французское шампанское. И в тебе сомневаюсь», – сказала она. «Не сомневайся в тех, кого любишь», – сказал он. Обычно меня тошнит от таких фраз. Но с Зауром я почти привыкла.
– Ненавижу тюльпаны. Они как ленивые сонные змеи, – зачем-то сказала я.
Мы еще долго сидели. Заур пил чай и рассказывал о своем последнем проекте. Забыла сказать, он – архитектор.
– И, как назло, Алан Таймуразович, сказал, что у меня есть пара любопытных решений. Например, концепция балконов-трансформеров…
Он говорил, а я думала о чем-то своем, автоматически кивая и улыбаясь в нужных местах. Стакан темного рома так и торчал одиноким пятном на белом столе.
– Так ты была на той выставке?
– Извини, где?
– На выставке молодых архитекторов «Владикавказ 3000».
– Была. И дико устала. То ли от блестящих идей, то ли от дешевых парфюмов.
– Ладно, мне пора, – сказал Заур и подозвал официанта. – Принеси, счет, пожалуйста. А ром? Ты ни капельки не выпила.
– Ром? Слушай, завтра – двадцать третье, и я… Короче, у меня для тебя подарок. Вот, – сказала я и протянула ему билеты.
– Ух ты, какой подарочек! Как раз хотел пойти на этот фильмец. Ты как знала. Мэрси!
– Тут два билета. На последний ряд. Где места для поцелуев.
– Понял. Офигенно. Тебя подвезти домой?
– Нет, прогуляюсь. Воздухом подышу. Как подросток.
– Ну, тогда увидимся. Когда?
– Не знаю. Когда хочешь.
– После праздника. Например, в среду. Посидим у меня. Музыку послушаем. Идет?
– Идет, – сказала я.
Он уехал, а я еще немного сидела на мокрой скамейке. Из динамиков грустный ленивый женский голос пел о любви, которой не было и не будет.
– Случайно не знаешь, кто это поет? – спросила я продавца мороженого.
– Кажется, Джони Митчелл. Не уверен, – сказал продавец.
– Ага, Джони Митчелл, – сказала я, подняла воротник и пошла вниз к парку.
ПОЛУМЕСЯЦЫ АРБУЗОВ
– Давай не будем друг другу мешать. И лето пройдет как по маслу.
Она сказала это так, будто ничего не случилось. Но, собственно, ничего и не случилось. Мы торчали на балконе девятого этажа Проектного института. Город только просыпался. Таким мы его и любили. Ленивый проспект, немного неуклюжий парк, набережная с породистыми трещинами на асфальте, стадион, бурчливый Терек и этот резкий, почти картонный силуэт Столовой горы.
– Эх, хорошо здесь, – сказала она.
– Ничего хорошего, – зачем-то ответил я.
– Тогда хотя бы притворимся, что хорошо.
– Придется напиться.
– Я к этому и веду, дружище.
Мы бросились бежать наперегонки. Вниз по лестнице. «Лифты для понторезов», – ее фраза.
Уже через полчаса пили в «Дважды два». Выбрали столик под старой пихтой. С видом на летний буфет Дворца пионеров. Официантка принесла меню. Но мы и без меню знали, чего хотим. И официантка знала.
– Бутылку водки, соленья, сыр с зеленью и фычик, пожалуйста.
– Фыдчин большой или маленький?
– Средний.
– Средний это как?
– Ну, не маленький и не большой.
– Так бы сразу и сказал.
Обычно отсюда мы наблюдали за проходящими людьми. Пили и смеялись над ними. И чем больше пили, тем больше смеялись. А еще иногда покупали арбуз в магазине через дорогу. Съедали за полсекунды. Когда пьешь, арбуз – самое то. Я разрезал его как попало – получались дико грубые гигантские полумесяцы. Ее это страшно бесило. Но в тот день было немного не так.
– Получается, у нас романтический завтрак, – сказала она.
– Типа того – у кого-то ужины романтические, у нас – завтраки. Кстати, а в чем романтика?
– Я тебя бросила – в этом и романтика. Грустить будешь?
– Конечно буду, как без этого? Что люди скажут, если не буду?
Официантка принесла водку, сыр и зелень. Про соленья она, конечно, забыла.
– А соленья? – спросил я.
– Ох, сейчас притащу.
– И как там фычик наш поживает?
– Мне бы так жить.
Фыдчин принесли, когда мы уже допивали бутылку. Пришлось взять еще. Она пила немного и пьянела медленно. Девушка же, в конце концов.
– Ну и как планируешь грустить? – спросила она.
– Не знаю, наверное по классической схеме – буду пить и ныть, – ответил я.
– То есть, как обычно. Никто и не заметит, что тебе плохо.
– А ты-то будешь плакать?
– Я? Пока не знаю. Дай-ка нож, а то опять, как тогда.
У нас были жирные руки и сухие глаза. Расставаться – обычная штука в этой жизни. Не фига плакать и жаловаться. Так бывает – люди нравятся, а потом до жути надоедают. Тут вопрос лишь в том, кто скажет первым. Это как бегать наперегонки. По лестнице. Вниз.
И потом – легко расставаться после горячего фыдчина и холодной водки. Ей богу, легко.
Мы еще много о чем болтали в тот день и в том месте. Даже не заметили, как пошел дождь. Теплый осетинский ливень. Официантка вынесла зонт, и мы пили кофе. Было комфортно пить кофе и слушать, как капли шлепают по зонту и листьям. Трезвым этого не замечаешь.
Ближе к вечеру, когда дождь почти закончился, мы поймали такси. Не вызвали, а вышли на дорогу и остановили серую «Волгу». В те времена такси не вызывали. Тогда и мобильников-то не было.
Мы сели на заднее сидение. Город суетился. Моргали светофоры – только голуби на голове у Коста никуда не спешили. И поэт тоже никуда не спешил.
– А что если попробовать еще? Ну, учесть ошибки – мои, твои. Поменять приоритеты, так сказать, имена. А? Или путешествовать. Много путешествовать.
Она написала пальцем на мокром стекле: «Дурак». Я ответил на своей стороне: «Сама такая».
– Плохие из нас путешественники получатся, – сказала она.
Мы торчали на перекрестке, и таксист пялился на проходящих молодых людей. Одеты они были по моде и, в целом, вели себя раскованно.
– Еще немного, и вся зараза тут соберется, – сказал он.
– В смысле? – сказал я.
– Нет, представляешь, вся эта зараза ТУТ будет, – снова повторил таксист.
Нам не очень и хотелось ввязываться в разговор, но, с другой стороны, было дико неловко его игнорировать.
– Вот именно, зараза, – сказал я. – Ладно пацаны, но девушки. Пьют, курят – ужас какой-то.
Таксист посмотрел на меня, потом на нее и, наконец, сказал куда-то в сторону:
– Девушки-то тут при чем? Я о болезнях. С такой погодой вся зараза здесь будет. Микробы, вирусы, понимаешь? Грипп, ангина, туберкулез опять же.
– А ветрянка? – спросила она.
– Ветрянка тем более, – ответил он.
Дальше мы ехали в полной тишине, а когда подъехали к ее дому, я спросил:
– А ты будешь скучать? Я не про себя – будет ли что-то, по чему ты будешь скучать?
– Так сразу и не скажешь. По тебе буду скучать наверное. Хотя нет, знаешь, чего мне честно не будет хватать? Полумесяцев арбузов. Сладких полумесяцев. Мне кажется, они у нас с тобой были лучшие в мире. Фантастически вкусные полумесяцы. Не будет таких больше нигде, ни с кем и никогда…
В тот год мне было чуть больше двадцати. Год был разным, но хорошим. И лето было хорошее.
Прошло как по маслу…
К ЧЕРТУ ДЛИННЫЕ ИСТОРИИ
Когда-то Гена Мирзоян – скалолаз от бога и редактор отдела науки журнала «Альпинист» – дал мне совет: «Теряй надежду. Бесполезная штука».
Гена был жутким журналистом, но настоящим мужчиной. Так оно и случается – или талант, или характер. Выбирай что нравится. Но я даже не об этом хотел рассказать.
Летом редакция пустовала. Кто-то уходил в отпуск, кто-то был в экспедиции, а отдельным неудачникам, как, например, мне, приходилось торчать в душной комнате на третьем этаже. Я отвечал на звонки, обновлял никчемными статейками унылый сайт («100 идеальных песен альпиниста-одиночки»), дописывал книжку о друзьях детства («Свет моих хачей») и выпивал с редактором отдела науки.
Обычно, когда жара накрывала наш маленький город, Гена давал мне двести рублей, и я молча шел в ближайший магазин за баллоном холодного пива, сырной косичкой и сигаретами. Пиво было ледяное, и на запотевшем баллоне висели большие бусины. У меня немели руки, когда я тащил его в руках.
Мы пили не спеша, много курили, и проходящие девушки дарили нам свои улыбки. Или сдавали их напрокат – тут уж кому как кажется.
Когда заканчивалось пиво, мы шли домой по набережной. С зубочисткой во рту (или ее заменяла спичка) Гена был по-своему хорош. Что-то было в нем такое, чего не находили в других.
Через полчаса он сворачивал на свою улицу, а я плелся дальше. Так было почти каждый день, пожалуй, кроме воскресенья.
С тех пор тот август засел в моей голове совершенной, но, в то же время, до глупости нелепой формулой: Мирзоян – ледяное пиво – набережная. Бермудский треугольник, в котором исчезали мои теплые деньки. Один за другим. Но я и не жалею. Наверное, будут еще…
Двадцать седьмого августа в семнадцать часов одиннадцать минут, когда мы почти дошли до его поворота, Гена «подцепил» двух девчонок. Ну как девчонок – женщин конечно, но он назвал их «девчонками», и им это страшно понравилось. Этим-то он их и «подцепил». Обычная штука – мы цепляем, нас цепляют. Красивая девушка или нет – смысл заморачиваться? Что, если у нее глубокая душа или, как его там, богатый внутренний мир? Тут же сразу не скажешь.
– Девчонки, вы куда? – так он их и спросил тогда.
Они хотели в кино, и мы пошли с ними. В кинотеатр «Буревестник». На фильм про индейцев и подлецов в широкополых шляпах. В зале было полно детей. Они свистели на бледнолицых и швыряли шарики «жвачек» в экран. Женщины пили лимонады. Мне нравилось, как они пили. Есть что-то интригующее в женщинах, пьющих из бутылок.
Я с детства ненавидел слово «конец» в конце фильма. Даже если кино – не очень. В плохих фильмах тоже есть хорошая фигня. Например, если скучный или дурацкий сюжет, до чертиков хочется знать, что было в головах сценаристов и режиссеров. Страшно интересно, к чему они решили, что фильм будет таким. И вот смотришь это кино, стараешься понять авторский замысел и что-то там еще, а тут – бац, и «конец фильма». На самом интересном месте.
Женщины оставили пустые бутылки под креслами. Мы вышли на улицу. Гена посмотрел на часы и сказал:
– Пить будете, девчонки?
Мы сели в летнем кафе возле парка. Взяли столик под тутовником. Время от времени на столик падали черные зернистые ягоды, и пока шашлычники колдовали над нашим шашлыком, мы закусывали ими. Не шашлычниками конечно, а ягодами. У женщин были черные руки, а лебеди в пруду были белыми.
Одна из женщин (Тамара) говорила много и почти не останавливалась. А Аня молчала.
– Самое страшное, что он – Овен, а она – Козерог. Сечешь? – Тамара рассказывала о своем брате и его жене. Точнее, об их сложных взаимоотношениях.
– Ну и ну, идиотские конечно у них имена, – сказал Гена.
– Чем ты увлекаешься? – спросил я Аню. Немного неловко было вот так вот сидеть и молчать. Нет, она красивая, конечно. Но ее красота была против нее.
– Я? Ничем особенным. Бабочек ловлю.
– Сачком?
– Руками. А ты чем увлекаешься?
– А я вот фантастикой увлекся. Даже решил написать рассказ о завтра. Не о каком-то далеком завтра, а о том завтра, которое будет завтра.
– Разве это фантастика – писать о завтра? – спросила Аня.
– Ну а чем не фантастика? Завтра же тоже какое-никакое будущее?
– А когда ты напишешь этот рассказ?
– Не знаю пока. Наверное, завтра…
Потом, когда Тамара, наконец, заткнулась, Гена рассказал свою любимую историю. Я слышал ее сто тысяч раз…
«Как-то я отдыхал в Анапе. Однажды заплыл далеко и было лень возвращаться. Я лежал на спине, покачиваясь на волнах, и смотрел на пылающее солнце. Я думал о многих вещах тогда. Мне казалось, я оставил эти вещи там, на берегу. А здесь в воде была лишь вода и солнце. И тогда я понял, что этого вполне хватает. Жить без воды нельзя. А без солнца – скучно.
Короче, я размышлял над этой ерундой и даже не заметил, как яхта, офигенная двухмачтовая яхта с настоящим капитаном шла на меня на полных парусах. И, наверное, капитан тоже думал о чем-то своем – смотрел в открытое море и дымил своей трубкой.
– Эй, слепой, что ли? – я страшно испугался тогда.
– Ладно, проехали, – сказал капитан и бросил спасательный круг»…
– Вот и меня так же бросили, – сказала Аня.
– Когда? – спросил я.
– Дня два назад. Ну как бросили. Не бросили, конечно. Бросают камни там разные. Мячики. Спасательный круг вот.
– Курить.
– Что?
– Курить еще бросают, – сказал Гена.
– Типа того. Так и он меня. Решил, что вот с этого момента – ни-ни. А я даже и не придумала, что ответить. Смотрела на него и думала – черт, только не сегодня. Есть сигаретка?
Я дал ей сигарету. Она глубоко затянулась и выпустила дым на тарелку с костями.
– К чему я это, – продолжал Гена. – О воде и солнце думают хвастуны. Ну, те, кто хвастает своим одиночеством.
– Это что – я знала человека, который хвастался тем, что никогда не хвастается, – сказала Аня.
– Том, будь добра, передай зубочистку, пожалуйста.
– Женщину бы тебе, а не зубочистку, Геннадий, – сказала Тамара.
– В данный момент хватает и зубочистки, – сказал Гена.
– Иметь зубочистку – не проблема. А вот с женщиной сложнее будет, – сказала Аня.
– Зато зубочистка не «бревно», – сказал я.
– Фу, – сказала Аня.
– Но женщина занимается кучей полезных вещей, – сказала Тамара.
– А зубочистка не занимается кучей бесполезных вещей, – сказал Гена.
Я знаю, не бывает таких разговоров. Но он был, и мы еле сдерживали смех. Мы лопались от смеха. Как мыльные пузыри.
– Зубочистка не согреет, – сказала Аня.
– Но и не уйдет, – сказал Гена.
Хороший был вечер. А потом была хорошая ночь. Мы заметили ее, когда подошел официант. Он, сказал, что закрывается кухня.
– Тогда принесите чипсы и орешки, – сказала Тамара.
– Что с нами случилось? В детстве мы ели акацию. И этого хватало. А сейчас до одурения жрем шашлыки, водку. А потом еще и чипсы с орешками, – сказал Гена.
– Красиво жить не запретишь, – заметила Тамара.
– То есть, по-твоему, мы красиво живем?
– Гена, а кто ты по жизни? – спросила Тамара. Пьяной она нравилась мне меньше.
– Альпинист, Тома, маленький армянский альпинист. И в кармане у меня – портативный ледоруб. Маленький армянский ледоруб. И вот каждый день я иду в гору. Цепляюсь за трещины и камни. Это легко. Только вниз смотреть нельзя.
– Альпинист? Как Высоцкий? А куда ты смотришь, когда ползешь по горе?
Гена налил себе водки, выпил и сказал:
– Куда я смотрю? В себя смотрю. В свои скелеты в шкафу. Всматриваюсь в те моменты и в тех людей, которых профукал. В детей своих неродившихся смотрю. Вот в тебя пялюсь. Ты со мной?
– Нет, я с собой, – ответила Тамара.
Она зачем-то сняла балетки и ушла босиком. Аня рванула за ней. В кино с лимонадами они были романтичней. Но не мне рассуждать о таких вещах.
Гена закрыл лицо руками. Я видел лишь зубочистку и, ей богу, не знал, как вести себя в подобных историях – потрепать по плечу, пошутить, сказать «как ты, дружище», в конце концов…
– Как ты, дружище?
– Не жалуюсь.
– Не, ну честно, хочешь пожаловаться, я с удовольствием послушаю.
– Если что, я сразу к тебе. Сразу к тебе.
Мы еще долго сидели вот так – он без лица и я – пьяный и сытый.
– Я… Я не отдыхал в Анапе, – сказал Гена.
– Ладно, пойдем по домам.
– Меня там никто не ждет.
Не люблю я такие фразы. Они пахнут нафталином. Но и мои – не лучше.
Мы ползли по набережной. Темнота отступала, солнце лениво поднималось из-за гор. Заскрипел первый трамвай.
– Голова трещит. Вот-вот взорвется.
Я пригнулся и напился из ржавого крана. От холодной воды заломило зубы.
– Тебе не кажется, что жизнь – короткая история? – сказал Гена.
– Ну, и? – мне дико хотелось спать.
– Вот бы подлиннее. Хотя…
Тут Гена сел на парапет. Сплюнул зубочистку в траву и сказал:
– Хотя, к черту длинные истории.
Больше я его не видел…
ДВЕ ЛУПЫ, КРЫМ И ЛУЧШИЙ В МИРЕ КЛЕЙ
А что если Петербург – это большая звезда, а электрички – как сверхскоростные космические челноки, рассекающие ленинградскую галактику, в которой планеты – маленькие города и дачные поселки?
Нет, серьезно, а что если так? Планеты, где живут и существуют, где сходят с ума и задыхаются от счастья в нижних слоях атмосферы.
Кто-то торчит на своей планете, кто-то пропадает на чужих, кто-то уезжает ближе к звезде, чтобы снова вернуться следующим летом.
А есть и те, кто летит мимо. И дальше.
Ну честно, что если так?
Я каждый вечер доезжаю до Балтийского вокзала и еще на эскалаторе натягиваю невидимый скафандр. Потом беру в киоске свежие спортивные газеты, свежий ржаной багет за двадцать семь рублей и иду к автоматам по продаже билетов.
Когда падает сдача в виде бесконечного дождя из двухрублевок, мне на секунду кажется, что я в Лас-Вегасе.
На платформе холодно, и люди спешат запрыгнуть в вагоны. Люди суетятся, стараясь выбрать местечко у окна – теплое и уютное. Я захожу в уже переполненный, теплый, пахнущий потом и чебуреками вагон, чтобы так же, как и они, плюхнуться где-нибудь там, где комфортно.
– Посадка заканчивается, будьте внимательны. Следующая остановка – платформа «Электродепо». Выход на левую сторону.
Рядом сидит мужчина в грязных ботинках. Напротив – суворовец в черном пальто с алыми погонами на плечах. Ближе к окну расположилась девушка с глубокими, как два Байкала, глазами. Я пялюсь на ее байкалы. Я никогда не был на Байкале. Тем более, на двух.
– Сталина на них нет, – говорит мужчина в грязных ботинках. Говорит в никуда, но, кажется, смотрит на небрежно нацарапанную фразу на раме окна. «Мама – монархия, папа – стакан глинтвейна».
– Вы это про свои ботинки? – говорю ему я.
– Чего? – говорит мужчина.
– Мне кажется, вы говорили о Сталине. То есть, будь я Сталиным, расстрелял бы их немедленно.
– Кого расстреляли бы немедленно?
– Ботинки ваши вонючие – вот кого.
– Ишь, ты! Ботинки ему мои не нравятся, – говорит мужчина и, беспечно высморкнувшись, раскрывает бесплатную газету.
«Сталина на них нет». Ну и хорошо, что нет, в конце концов. Мы ковыряемся в прошлом, как дети ковыряются в носу. Вот только нет у нас тех, кто скажет: «Ну-ка прекрати, это некрасиво».
С другой стороны, не в настоящем же ковыряться.
Протиснувшись через двери, в вагон вползает толстая женщина. В руках ее – бесконечных размеров сумки. Их так много, что кажется, будто и рук у нее не меньше двадцати. Она продает аэрозольные баллончики с искусственным снегом. Много и увлеченно рассказывает о том, как красиво ложится этот снег на вещи и предметы. И потом так же легко убирается. «Идеальный подарок на Новый год».
Зря она так, мне кажется, идеальный подарок на Новый год – это оставить человека в покое. Наедине с самим собой. Без песен, бухла и «голубых огоньков». Вот тогда он точно будет счастлив. Ну, или, по крайней мере, выспится.
На местах для инвалидов и беременных полулежит харизматичный старичок. Он, смачно причмокивая, пьет водку из маленькой бутылки. Недалеко от него – женщина с маленькой девочкой.
– Мужчина, сказано же, запрещается распивать спиртные напитки. Тут дети, в конце концов.
– А я и не распиваю, – старик подмигивает девочке. – Я наслаждаюсь.
Девочка смотрит на него с интересом.
– А я через полгода перейду в третий класс.
– Не торопись, – говорит ей старик. Он достает из кармана яблоко размером с маленькую планету, пьет еще и закусывает.
Старики – они же как дети. Со старостью приходят капризы, обиды, нытье и патологическая вредность. Наверное, даже не приходят, а возвращаются из детства. Мы стареем и превращаемся в детей. Нет, не телом, конечно и уж, тем более, не душой, а головой. И так же, как тогда, когда были маленькими, мы требуем к себе внимания и хотим, чтобы с нами нянчились. «Маленькие императоры». И так до самой смерти.
На платформе «Ленинский проспект», как обычно, подсаживаются рыбаки с обледеневшими бородами и бровями, в почти пиратских ботфортах. В руках у них удочки, а на спине – бесформенные рюкзаки, которые, не знаю почему, напоминают о лете. Рыбаки пахнут рыбой, а, значит, и морем. Никогда не замечали, что рыбаки, детские мячи и глянцевые журналы одинаково пахнут морем?
На одной из скамеек расположилась компания таджиков. Кто-то из них, разглядывая рыбаков, неловко шутит:
– Без пруда не выловишь и рыбку из пруда.
Ему раздражено отвечают:
– Фу ты, дурень нерусский.
По мне так нормально сказал таджик – глупо ловить рыбку из пруда без пруда. Есть в этой фразе что-то философское.
Женщина только присела. Она читает сообщение в телефоне и улыбается. Нет, даже смеется. Мило смотреть, как она хохочет. Хорошо, что еще остались те, кто смеется. И те, кто смешит.
– Билетики, пожалуйста, – как в сказке из ниоткуда появляется хромой контролер, а за ним – уставшие хмурые охранники в грязных засаленных куртках с «бэйджиками» на груди. Небритые конкистадоры.
Мужчина в грязных ботинках отсчитывает мелочь и говорит:
– Мне до «Сосновой поляны». От Ленинского. Только сел.
И, как ни в чем не бывало, опять погружается в чтение.
– От Ленинского? – спрашиваю я его, когда уходит контролер.
– Именно так, – невозмутимо отвечает мужчина.
Девушка смотрит на меня, потом отворачивается к окну и тихо смеется.
– А что смешного-то, девушка?
– Вкусный багет?
– Хрустящий. Хотите?
– Хочу. Смотрю на вас и хочу.
Я даю ей половину багета. Ладони у девушки холодные. Мне нравятся девушки с холодными ладонями. Есть в этих девушках что-то межгалактическое.
Продавец луп продает лупы. «Лупа карманная с подсветкой. 100 рублей». Когда он проходит мимо, я беру себе две. Мне кажется, есть какая-то красивая тайна в человеке с двумя лупами.
– Хочешь лупу? – спрашиваю я девушку.
– Нет, не хочу, – смеется девушка. – Иногда мне кажется, что вечерние электрички едут в Ад. И вот, как в последний раз, мы спешим набрать разной ерунды – «две по цене одной», «дешевле, чем в магазинах города», «таможенный конфискат». Дикость какая-то.
– Будешь в Аду, привези мне магнитик.
– Пару дней назад услышала такой разговор: «Ну, и бросил я ее. Понимаешь, она, конечно, красивая, но такая пустая». И вот я подумала, а что трагичного в том, что человек пустой? Во-первых, пустота это легкость. Во-вторых, пустота это, по крайней мере, не полнота. И, наконец, в-третьих, это же безумно офигительно заполнять чьи-то пустоты – поехать в «IKEA», накупить разной ерунды. Пуфики, картонные коробки, подушки опять же… Мы же любим снимать пустые квартиры. Тогда для чего мы ищем людей, заполненных старым хламом и никчемными книгами на пыльных румынских полках?
За спиной треплются два подростка:
– Нет, девушки никогда не смотрят порно. У них же есть свои сиськи.
Мимо нас проходит мужчина с тюбиками в карманах:
– Лучший в мире клей…
– Дайте один, пожалуйста, – говорит девушка. – А разбитые сердца ваш клей склеивает?
Мужчина останавливается, смотрит на нас пустыми глазами, забирает деньги, отдает ей клей и говорит:
– Дура, сердца не разбиваются. Они разрываются. Лопаются, как мыльные пузыри.
И идет дальше, бубня себе под нос: «Лучший в мире клей, лучший в мире»…
– Это – тебе, – говорит девушка и отдает мне тюбик. – Кто его знает, когда пригодится.
Электричка подъезжает к Сосновой поляне, а дяденька в шейном платке протягивает контролеру сторублевую бумажку.
– До Стрельны, пожалуйста.
– С Балтов?
– Извините, что?
– Говорю, до Стрельны с Балтийского?
– Нет, с Лигово.
– Обычный?
– В каком смысле?
– Вы что первый раз в электричке едете?
– Ну, типа того.
– Вам обычный билет или со скидкой?
– Со скидкой было бы мило.
– У вас есть студенческий?
– Мне семьдесят два.
– Инвалидная книжка?
– Нет, только томик Петрарки. В мягком переплете.
– Вы издеваетесь, что ли?
– С чего вы взяли? Вот видите – книжка. Книжка?
– Ну, книжка.
– А тут фамилия автора. ПЕТРАРКА. Петрарка?
– Ну, Петрарка.
– А почему же вам тогда кажется, что я издеваюсь?
– Она не в мягком переплете, мужчина.
– Кто «она»?
– Книжка. Петрарка ваш дурацкий. Твёрдый переплет с мягким путаете. А еще интеллигент, наверное…
– Бывает…
– Бывает. С вас – тридцать три рубля.
Девушка с глазами-байкалами смотрит куда-то мимо меня и говорит:
– Извини, ничего не получится. У меня – дом, дети и муж в Мартышкино.
– В Мартышкино? Везет же тебе. То есть, если б дом, дети и муж были бы, ну например, в Ораниенбауме, какие-никакие, но вариантики бы оставались?
– Ораниенбаум еще дальше, чем Мартышкино. Если что, это почти конечная. Без вариантов.
– Мартышкино, так Мартышкино. Я бы приезжал к тебе по средам. Или ты ко мне. Гуляли бы в парках. Дразнили бы лебедей.
– И людей?
– И людей. Нет, честно, в Петергофе есть чем заняться по средам.
– Ты меня даже не знаешь…
– Я знаю, что у тебя есть муж, дети и фантастический дом на берегу реки. Какая там у вас река в Мартышкино?
– Там нет реки. И дом – так себе. Ничего фантастического. Но есть море. И еще Мартышкинское кладбище. Там мама моя лежит. Иногда я иду на пляж, собираю ракушки. И оставляю их у нее на могиле. Мама очень любила ракушки и путешествия.
В вагон вваливается очередной торговец:
– Вашему вниманию предлагаются памятные коллекционные десятирублевые монеты Банка России, отчеканенные в честь присоединения Крыма к России. На одной монете изображен Севастополь, на другой – контуры Крымской республики. Нумизматы продают такие монеты за триста рублей. Наша же цена, внимание, сто рублей за две монеты. Итак – смотрите, спрашивайте.
– Скажите, так Крым – наш? – спрашиваю его я.
– Наш, конечно. Вы что, телевизор не смотрите?
– То есть, и Ялта – наша?
– Ну, наверное так.
– И «Артек»?
– Сто процентов.
– Ух ты, я хочу Крым.
– А Севастополь?
– Не, без Севастополя.
– Тогда пятьдесят рублей.
Я отдаю ему мелочь и засовываю монетку во внутренний карман.
Странно как-то покупать деньги за деньги. С другой стороны, неплохо иметь десятирублевый Крым за пятьдесят рублей.
Я смотрю на влюбленную пару. Они сидят, болтают, и им сейчас хорошо.
– Нет, ну серьезно, Жора, скажи, какая я? – спрашивает она.
Жора целует ее – так, чтобы другим нравилось. Чтобы другие смотрели на них и думали, черт, какие же они милые, эти двое. Или не для того – я часто ошибаюсь в этих штуках. Что если ему дико хочется ее целовать?
– Ты? Ты такая теплая. Мокрая и теплая. Как Гольфстрим.
Глухонемой раздает «флаера». «Европейский Центр Вакцинаций. 7, 8 января. Авторский тренинг «Любовь. Свобода. Власть: импровизация в стиле джаз». Конечно же, я пойду. Уже бегу, черт возьми…
Суворовец пишет сообщение в телефоне. «Люблю тебя. Уже еду». Потом удаляет «Люблю тебя», оставив только «Уже еду». В конце концов стирает и это. И пишет: «Сегодня не приеду».
– Кстати, ты знаешь, что наша Солнечная система беспрерывно перемещается по Галактике через облака межзвездного газа, – говорю я девушке.
– И что?
– А то, что и мы с Землей на месте не торчим. Путешествуем. Даже тогда, когда не путешествуем. Спим, например, и путешествуем. И мама твоя путешествует.
– Пошел ты, – говорит она.
Я и пошел. Электричка пересекает шоссе, потом озеро, из-за деревьев исподтишка возникает платформа, и хриплый голос информирует:
– Старый Петергоф.
Дурак, я и сам знаю, что старый.
Я спускаюсь по ступенькам к выходу. Над «Дикси» висит Луна. Старушки возле касс продают мед и редиску, а таксисты спят в прокуренных салонах своих авто. Без сомнений и космошлемов.
«Что ж, здесь хотя бы есть кислород. Заночую-ка на этой планете», – думаю я и плетусь в сторону дома.
Я выживу – у меня есть две лупы, Крым и лучший в мире клей.
ВЕЧЕР ОСЕТИНО-ФИНСКОЙ ДРУЖБЫ
Вчера, валяясь с Сосом на травке в Новой Голландии, вдруг вспомнили глупую и смешную историю о том, как мы с Азаматом придумали Вечер Финско-Осетинской Дружбы. Было это, наверное, четыре года назад. Тогда по каким-то (известным лишь мне) обстоятельствам я очень плотно дружил с людьми из финского консульства. Ну, как-то так получилось. Мы играли в футбол в Таврическом парке с сотрудниками визового отдела. Мы ужинали и выпивали с некоторыми вице-консулами. И, наконец, моя должность предполагала тесную кооперацию с отделом по связям со СМИ и атташе по культуре.
Вице-консулом по культуре в то время была… назовем ее Ханна. Волшебная женщина с безупречным русским языком и «бешеным» интересом к интересному. Как-то (не помню когда и почему) я «подсадил» ее и еще нескольких финнов на кавказскую кухню, а чуть позже конкретно на осетинские пироги. Через вот эти вот треклятые пироги мы и вышли на идею организации некоего Вечера Финско-Осетинской Дружбы. Ну, то есть, я наплел им разной ерунды, которую обычно рассказывают осетины, предполагая, что данные факты заставят людей влюбиться в нашу маленькую, но, безусловно, офигительную Осетию. Начал со скифов и аланов и закончил борцами-вольниками, Гергиевым и футбольной «Аланией». Когда я в конце концов перешел на историю о том, как финский лингвист Шегрен первым систематизировал грамматику осетинского языка (моя любимая тема), холодное финское сердце Ханны не выдержало.
– Руслан, а давай организуем какой-нибудь вечер осетино-финской дружбы, а? С пирогами, национальными танцами? Ты же говорил, что танцуешь.
Честно говоря, я не самый большой любитель организовывать мероприятия и, тем более, совсем никакой танцор. Но в тот момент идиотское тщеславие и банальное честолюбие в связке с немалым количеством уже выпитого повлияли на мое окончательное решение.
– Ну, давай, конечно, – только и сказал я, будучи уверенным в том, что этот разговор забудется уже завтра.
Но завтра он не забылся. Мне позвонили на следующий день из консульства, чтобы проинформировать о том, что вечер осетино-финской дружбы запланирован на первое июля в квартире вице-консула по культуре. Специально ради этого вечера в С.-Петербург приезжает посол Финляндии в России. С женой и дочерью.
До первого июля оставалось две недели. Для таких безответственных типов, как я, это очень много. Я договорился с Зауром, который когда-то танцевал в «Иристоне». Он с удовольствием согласился принять участие в этом фантастическом мероприятии и гарантировал наличие девушки-танцовщицы.
– Слушай, когда мы ездили на гастроли в Великобританию, потные англичанки целовали наши ноги, – рассказывал он.
– Ногти? – переспросил его я.
– Какие ноГти? Ноги. Мы же в «чешках» танцевали, – резонно парировал Заур.
Тут, собственно, мне следовало бы немного рассказать о Зауре и его «чешках», но вряд ли у меня это получится, так как в таком случае основная история потеряет какой-либо смысл.
Короче, с танцами я разобрался. Оставалась мелочь – осетинские пироги и арака. Арака нашлась у Соса. Пироги мы заказали в кафе «Три пирога».
Вечером тридцатого июня Заур сообщил, что танцевать он не будет. Я уже не помню, почему он так решил, но, в сущности, это не имеет и не имело никакого значения. В тот вечер я чувствовал себя дигорским Талейраном – от моих действий зависела судьба финско-осетинских отношений. Этот мир висел на волоске. Или как там говорят в таких случаях?
Я неожиданно подумал об Азамате. Будучи аспирантом факультета журналистики, он обладал фантастической способностью подписываться на любые сомнительные штуки. Потому что банально стеснялся отказываться. Кроме того, худой и пластичный Азамка достаточно органично вписывался в мой «концепт» этого вечера. А «концепт» был следующий. Понятно, что без Заура возникает проблема с танцами. Но есть арака и пироги. Есть неуклюжий я и стеснительный Азамат. Есть Сос, в конце концов. Я понял, что в первую очередь следует напоить гостей вечера, а уж потом показывать им танец. Идея, конечно, рискованная – существует вероятность того, что люди не пьют. Но с финнами такая вероятность практически равна нулю, а потому…
Вечером первого июля я, Азамат и Сос вползли в квартиру вице-консула. У нас было семь пирогов, два графина араки и белая «волосатая» папаха. В зале для приемов накрыли стол с финской традиционной едой и напитками, два официанта наливали шампанское в бокалы, из динамиков доносились мелодии Сибелиуса. Над потолком, словно новогодние гирлянды, вперемешку были развешаны флаги Финляндии и Осетии. Нас встретила Ханна в вечернем платье. Затем она познакомила нас с послом, его женой и их дочерью с волшебным именем Марта. Я предложил выпить традиционного осетинского зелья. Гости согласились, и мы пили араку из бокалов для шампанского. Посол много рассказывал о том, как он любит Кавказ. Мы удовлетворенно кивали и пялились на Марту. Она пила минералку.
– Сколько ты здесь еще? – спросил я ее.
– Ну, мама с папой завтра возвращаются в Москву, а я еще пару дней погуляю, – ответила она.
– Попьем завтра где-нибудь? – сказал Азамат.
– Свидание? – улыбнулась она.
– Ладно, типа «свидание», – сказал Азамат.
– Я позвоню. Но только тому, кто лучше станцует, – сказала Марта. – Ханна, говорила, что танец у осетин в крови…
Когда пришло время танцевать, мы с Азаматом вышли в коридор. Хореография заключалась в том, что Сос включает «Симд», и Азамат плавно на носках как бы «выплывает» из коридора. Далее он совершает пару кругов, и Сос переключает плеер на динамичный «Танец с кинжалами». И тут выпрыгиваю я. Дальше – импровизация.
Что-то случилось с плеером. Сос нажимал на «Плэй», Азамат «выплывал», но через пару секунд музыка вырубалась. Азамат «заплывал» назад. Так повторялось несколько раз. Наконец, Сос додумался фиксировать кнопку канцелярской скрепкой, и сказочное осетинское шоу стартовало.
Азамат был фантастичен. Медленно и даже как-то вальяжно он «нарезал» круги в центре зала, его глаза под лохматой папахой выражали, как мне тогда казалось, необъяснимую для скучных европейцев осетинскую ментальность. Его поза напоминала мне аланского лучника, натягивающего тетиву.
Когда Сос переключил свою «шарманку» на динамичный трек, я в широком прыжке вылетел в зал. Это был первый и, надеюсь, последний танец в моей жизни.
Между тем, Азамата уже понесло. Его руки, как крылья орла, ежесекундно задевали мой нос, тумбочку в углу зала и фарфоровую вазу с цветами. В сущности, у него неплохо получались лишь два элемента. Плавное скольжение с расправленными конечностями и динамичная «ковырялка». Однако Азамат придумал, как мне тогда казалось, тысячи вариаций этих банальных телодвижений. А потому выглядело это как некий осмысленный хореографический номер, который символизировал историю осетинского народа. Экспрессивность танца выражалась в изменении мимики – от грустного влюбленного Пьеро до потного профессора Хачикяна в красной рубашке. Моя роль заключалась в том, чтобы на контрасте с пластичным Азамкой финны увидели и первобытную составляющую нашей истории. По крайней мере, наверное, в этом и была наша идея. Я хаотично вертелся вокруг Азамата, представляя себя то красавицей-горянкой, то ревнивым абреком. В моей голове мелькали кадры из «Фатимы» и «Волшебной папахи», а руки и ноги совершали невообразимые до абсурдности движения, которые не имели никакого отношения к танцам народов Кавказа.
Сос с CD-плеером на коленях следил за реакцией аудитории. Ханна восхищенно наблюдала за Азаматом, ловила каждый его взгляд, а когда он совершил свой фирменный разворот, она захлопала в свои финские ладошки. Азамат приблизился к ней на критическое расстояние и с криком «Асса!» продемонстрировал нечеловеческое сальто назад. Посол щелкнул пальцами. Жена посла поперхнулась вином – то ли от восторга, то ли от посольского щелчка. И только Марта скептически смотрела в пол своими зелеными глазами.
В какой-то момент я, поскользнувшись на зеркальном паркете, плюхнулся на задницу. Марта засмеялась. Я посмотрел на нее таким слегка изумленным взглядом и сказал:
– Между прочим, это и есть НАСТОЯЩАЯ джигитовка.
Если честно, это был совсем неплохой вечер. После танцев мы ели, пили и болтали.
– У вас очень эмоциональные танцы, – сказала жена посла.
– Угу. Еще какие, – сказал посол.
– Жаль, что с кинжалами не получилось, – Азамат разговаривал с Ханной. – Есть у нас такой танец. Танцующий замедляет темп и закладывает кинжалы за ворот бешмета сзади. В это время зрители со стороны подают ему еще два кинжала, которые танцор закладывает уже за ворот бешмета спереди. Затем подают еще два кинжала. Так, постепенно, у танцора набирается до двенадцати кинжалов – танцор закладывает их в рот, придерживая зубами, под шапку и так далее. Затем, танцуя, исполнитель постепенно сбрасывает кинжалы, вонзая их в землю в шахматном порядке.
– В шахматном порядке? – переспросила Ханна.
– Именно так, в шахматном порядке, – сказал Азамат. – Хотите покажу?
Шутки шутками, а через пару месяцев посол отмечал свой юбилей в одном из осетинских ресторанов Москвы. Ко входу он подъехал на белом коне, в белой лохматой папахе и с накинутой на плечи белой буркой. По рассказам очевидцев, исполнял какой-то дикий ритуальный танец, навязчиво называя его «осетинским».
Вот только Марта так и не позвонила. Ни мне, ни Азамату.
Ну и фиг с ней…
