СТАРИК И СТАРУХА
Старуха зашевелилась, фыркнула пару раз сморщившимися от старости губами и открыла глаза.
– Ашот, ты не спишь?
Старик покачал головой.
– Ты что, старый, не слышишь?
– Слышу, – ответил старик. – Я покачал головой.
– А ты не качай головой, – рассердилась старуха. – Мне же отсюда не видно!
Старик тихо рассмеялся.
– Рано проснулся? – спросила старуха.
– Нет. Только что.
– Что же ты так рано? Сегодня же воскресенье.
– Привычка, – сказал старик.
– Ох, уж мне твои привычки! О чем-нибудь думал?
– Да. Что мало нам с тобой осталось на этом свете жить…
– Тоже мне! Открытие сделал! – Старуха опять фыркнула губами. – Ты лучше о другом подумай.
– О чем, Елен?
– О том, Ашот, что из-за этой погоды у детей каникулы портятся.
– Что же мне делать, Елен? Разогнать облака, что ли?
– Не знаю. Просто сержусь я, что из-за погоды дети должны сидеть дома. Им бы в лес пойти, к речке сходить…
– Не сердись, Елен. Погода скоро изменится.
– А ты это точно знаешь?
– Да. – И старик подумал, что достаточно прожил на свете, чтоб знать, когда погода прояснится.
– Хорошо бы, – вздохнула старуха и повернулась на спину. – Ашот?
– Гм.
– Заснул?
– Нет.
– У нас газ кончается, Ашот.
– Почему так скоро? Ведь двух недель не прошло с тех пор, как я купил новый баллон.
– И совсем не скоро, – возразила старушка. – К тому же дети два раза готовили пирожки.
– Пирожки были вкусные, – вспомнил старик и добавил: – А газ я завтра куплю.
Старуха опять повернулась на бок. Так она могла видеть, как за окном туман обволакивает деревья.
– Ашот?
– Что, Елен?
– Завтра в городе нужно купить мяса и картошки. И то, и другое у нас закончилось.
– Ладно.
– Ты же не думаешь, что дети приехали к нам из Еревана, чтобы все время кушать макароны?
– Нет, конечно.
– А еще внуку нужно купить новые туфли.
– Которому? – спросил старик, но старуха не расслышала.
– Ребенок совсем босой ходит, – продолжала она. – Стыдно!
– Которому внуку нужно купить туфли? – громче спросил старик.
– Которому еще?! Как будто сам не знаешь! Не может же он, твой любимый внук, поехать к себе в Ереван в старых туфлях!
– Нет, конечно. – Дедушка Ашот и впрямь не мог допустить, чтоб его внук после каникул вернулся в Ереван в старых туфлях. Он подумал, что завтра, в понедельник, в городе он пойдет в магазин.
– А какой у него размер, ты не знаешь? – спросил он.
– Нет, – ответила старуха. Она знала, но теперь не могла вспомнить.
– Что же мне делать? Взять его с собой в город?
Старуха оживилась:
– Да, конечно, возьми его с собой. Как раз к портному сходите, костюмчик ему закажешь… Он же в школу пойдет!
Вдруг старик стал смеяться: от тоски не осталось и следа.
– Ты что? – старуха была явно озадачена смехом своего мужа. – Ашот! Ты рехнулся?
– Нет, Елен. Просто мне вдруг стало очень весело. Я подумал, что рано нам еще умирать… Столько дел!
– Совсем спятил этот человек на старости лет! – Старуха фыркнула. – Ашот! Ай Ашот!
– Гм.
– А точно погода скоро изменится?
– Да, Елен.
– Тогда я детям так и скажу, ладно? Если спросят. Я скажу, что дедушка так сказал.
– Говори, Елен. Скажи им, что я уверен, что скоро погода поменяется.
– Хорошо. А теперь давай вставать. Воду мне надо принести из бака. Мое ведро совсем пустое. Как же я приготовлю завтрак без воды? А они все скоро проснутся.
Старик улыбнулся. Он почему-то почувствовал себя очень и очень счастливым.
– Ты еще лежишь? – спросила сердито бабушка Елен, уже сев в постели и опустив ноги в тапочки. – Не понимаешь, что ли? Дети скоро проснутся. А на кухне нет воды!
Старик встал и начал одеваться, поглядывая в окно. «Проклятая погода!» – подумал он.
Старик со старухой спали на застекленной дачной веранде. Все остальные спали в комнате: две дочери Ашота и Елены со своими детьми. Среди внуков и внучек был и тот, кому должны были купить туфли, заказать у портного костюмчик, пригласить фотографа, чтоб сфотографировать его, починить в городе сломанный его велосипед и т.д. и т.п. Он мирно спал, не видя снов, и это был я…
ПЛОХАЯ ДЕВОЧКА
Лежа на кровати, можно было видеть верхушку тополя за окном, и как ветер треплет листья…
– Тебе понравилось, милый?
– Ты еще спрашиваешь! С нами никогда раньше такого не было, правда?
– Да.
– И ты все еще меня любишь?
– Да, дорогой. Только не надо все время об этом спрашивать.
– Я просто боюсь, что ты однажды скажешь «нет».
– В таком случае тем более не надо все время спрашивать.
И он решил больше не спрашивать. Он решил поверить и на самом деле поверил, что она полюбила его – он вспомнил ее глаза. Он решил не задумываться: ведь так хорошо было поверить, что тебя любит тот, кого любишь ты…
Тополь раскачивал своей верхушкой, и ты знал, что это от жаркого, сухого ветра и что лето только-только началось.
– Знаешь, – сказала она, закурив сигарету и положив пепельницу себе на живот. – Когда мне было четырнадцать лет, я решила, что не буду никогда плохой девочкой.
– Что это означает?
– Я тогда думала, что я плохая девочка, потому что мне это внушили моя мама и моя учительница. Они без конца твердили мне, что я плохая, потому что дерусь с мальчиками, издеваюсь над девочками, грублю учителям и все такое. А однажды я стукнула учительницу по голове журналом, в котором она поставила мне двойку… Если б ты знал, какой поднялся шум! Собрались все учителя, директор, и все кричали на меня, а у пострадавшей была истерика, и она все время твердила, что убьет меня. Вызвали мою маму, и она унижалась перед всеми и просила у всех прощение за меня. И тут один мальчик из нашего класса сказал, что виновата учительница, поставившая мне несправедливую оценку, и что я ее стукнула по заслугам. И тогда моя мама предала меня, сказав, что я веду себя так, потому что я сумасшедшая, как и мой отец. Тогда я впервые всерьез подумала о своем отце, которого никогда не видела и не знала. Я вдруг поняла, что если моя предательница мать называет его сумасшедшим, то он, значит, был очень хорошим человеком. Когда же мама, извиняясь перед учителями, сказала, что я такая дикая, потому что росла без отца, я решила, что больше не буду плохой девочкой, и чтоб никто никогда об отце ничего плохого не говорил… С тех пор я очень изменилась, стала тихой, даже учиться стала хорошо. Но все-таки ту дикость в себе я так и не смогла до конца искоренить и, в общем-то, осталась такой же плохой девочкой.
– Я это заметил, Ванда, – сказал он. – Ты плохая девочка, потому что куришь все время, потому что по утрам пьешь пиво (странно, что ты не толстеешь!), потому что любишь коньяк с шоколадом, и ты занимаешься любовью, как дикарка.
Она улыбнулась:
– А тебе не нравится?
– Нравится! Я такую и хочу – плохую девочку. А что сталось с тем пареньком, который защищал тебя?
– Через год он перевелся из нашей школы в другую.
– Печально.
– Да. Я думала, что он, должно быть, похож на моего отца.
– Почему?
– Потому что защищал меня. Я тогда думала, что меня может понять до конца только мой отец…
– Можно мне тебя поцеловать? – спросил он.
– Это поцелуй – жалость?
– Нет, – удивился он.
– Врешь! Ты пожалел меня и решил поцеловать.
– Клянусь, что нет! Я просто хочу тебя поцеловать.
– Тогда целуй. И в следующий раз не спрашивай, можно поцеловать или нет.
– Я это запомню…
За окном по-прежнему дул ветер, и тополь раскачивал верхушкой, и было только начало лета, и он чувствовал себя очень счастливым.
ДВА БРАТА
1
Сурену было пятнадцать лет. Он был высокий, худой, с длинными руками и ногами. Он немного сутулился, и от этого казалось, что руки у него длиннее, чем они были на самом деле. Он еще не брился и всегда с завистью смотрел на своего старшего брата, который каждый день садился перед маленьким зеркальцем и сосредоточенно сдирал до крови кожу на лице. Сурен не верил брату, когда тот говорил, что бриться – его самая ненавистная обязанность. Сурен очень хотел бриться и то и дело поглаживал уже заметный пушок над верхней губой, на подбородке и скулах, и вопросительно смотрел на брата.
– Тебе еще рано, – говорил тот, и отец был полностью согласен с ним. Сурен тогда со вздохом уходил в сторону.
Сурен был подвижным и обычно много говорил, заставляя окружающих при этом затыкать уши, но Сурен не обижался: он мог говорить даже тогда, когда его не слушали. Было делом обычным видеть, как он скачет по квартире, бормоча что-то себе под нос по поводу и без повода. Устав от его стремительных перемещений по довольно-таки маленькой квартире, все, и особенно старший брат, кричали ему:
– Сядь, почитай что-нибудь! Или ты хочешь остаться неучем?
Но Сурен отвечал, что не хочет ни читать, ни успокоиться. Тогда ему довольно грубо советовали пойти во двор, не мешать старшему брату, который должен заниматься. Именно поэтому почти все свое свободное время – т.е. все время! – Сурен проводил во дворе или на улице. Это привело к тому, что Сурен перенял весь обширный дворовый жаргон и уличные повадки, и старший брат сказал однажды, что его тошнит от замашек Сурена. Но на слова старшего брата Сурен, «нахально смотря прямо в глаза» (наблюдение старшего брата), сказал, что все те книги, которые брат читает по две штуки в день, не внушают ему, Сурену, особого доверия, что настоящая жизнь вне дома, на улице. Ваграм, старший брат, подумал, что у Сурена философский склад ума, и обещал не приставать больше к младшему брату.
Ваграм – ему было двадцать лет – все время сидел дома, расширяя свой кругозор чтением всяких толстых книг, а Сурен это делал на улице, и, как оказалось потом, он расширял не только кругозор, но и объем своих мышц в многочисленных дворовых битвах. Ваграм одно лишь не мог понять: как при таком положении дел Сурен хочет поступить в Медакадемию (сам он учился на журфаке Универа). Ваграм спросил об этом Сурена, но тот ответил, что Ваграм может не беспокоиться за него. Ваграм тогда решил, что на плечах Сурена сидит довольно-таки небестолковая голова, и действительно перестал беспокоиться; родителям же, которым никак не удавалось укротить Сурена, сказал:
– Оставьте его в покое. Он знает, что ему делать.
Родители верили Ваграму.
Ваграм считался в семье уже взрослым, серьезным – не дрался, не бегал за девчонками в филфак – и много читающим молодым человеком. У него была подружка, звали её Нунэ, и Ваграм говорил, что она – на всю жизнь, что она и есть его будущая жена. Сурен пожимал плечами и удивлялся, что же Нунэ нашла в его брате, в котором кроме обширного носа ничего не было интересного. «Лицо его самое стандартное, – размышлял Сурен, – если не считать его носа, похожего на флюгер. Внутри у него тоже не бог весть что: там ты ничего не найдешь, кроме нескольких плоских цитат из прочитанных книг. И весь Ваграм какой-то вялый, медленный; он даже и драться нормально не умеет. Если его не трогать, он весь день может пролежать на диване, и ему будет лень даже пойти на кухню, чтоб поесть что-нибудь…»
И тогда Сурен засомневался в умственных способностях Нунэ, которая выбрала себе такого неинтересного друга (боже, неужели мужа?!).
Ваграм учился на журфаке не ахти как, но твердо решил стать хорошим и честным журналистом, а потом – если бог даст и если у него окажется талант – стать писателем. Он подражал Эрнесту Хемингуэю, портрет которого висел у него в комнате. Когда Ваграм заходил в свою комнату, он почти всегда подмигивал портрету, говоря в уме: «Привет, Хем!» Ваграм говорил Нунэ, что старик Эрнесто был неплохим парнем, правда, слишком много пил. Сам же Ваграм придерживался насчет спиртного иного мнения, что неслыханно радовало Нунэ, у которой отец был алкоголиком.
Что до родителей братьев, то их огорчало то, что Сурен любил Ваграма больше, чем Ваграм любил Сурена. Они огорчились и тогда, когда заметили, что установилось равновесие, ибо дело было не в том, что старший брат стал любить младшего больше, а совсем наоборот.
2
Был теплый августовский вечер. Сурен сидел во дворе с двумя – тремя соседскими парнями приблизительно одного с ним возраста и говорил о разных разностях. Когда стемнело, они разожгли костер, и от огня им стало жарко. Несмотря на это, они подбрасывали в огонь больше веток и обрадовались, когда, наконец, огонь, взвившись высоко-высоко, почти коснулся листьев тутового дерева. Сурен с друзьями долго сидел так вокруг костра, и всем было хорошо от того, что никого не зовут домой.
– Наверное, всем виден наш костер, – сказал Сурен.
– Да. Такой костер всем будет виден, – сказал один из его друзей.
– Послушайте, а если подумают, что пожар? – спросил самый маленький среди них и бросил в огонь ветку.
– Вряд ли. Им видно, что это просто костер и что мы сидим вокруг него, и, значит, пожара нет. Послушай, Сако, – сказал Сурен самому маленькому, – пошел бы ты домой, уже поздно.
– Нет. Не хочу. Что я буду делать дома? А здесь – костер. – Маленький Сако улыбнулся. – И вы все.
– Ладно, – сказал Сурен, – пойдем домой вместе. Вот немного посидим и пойдем.
– А жаль, что старшие все куда-то ушли, правда? Мы пригласили бы их к костру, – сказал Рафо, близкий друг Сурена.
– Да. Старшие все куда-то ушли.
– А я знаю, куда они ушли!
– Вот и молчи, – строго сказал Сурен, – потому что Сако с нами.
Из-за деревьев послышался какой-то шум. Сурен повернулся. Из темноты вышло несколько взрослых парней. Сурен знал их: они были с соседнего двора. Сурен также знал, что согласно Соглашению, установленному между старшими обоих дворов и улиц, никто не имел право соваться на территорию другого, а, значит, прийти вот так в чужой двор было верхом наглости. Сурен знал все это и почувствовал пустоту где-то в животе.
– Одна мелкотня, – со смехом сказал один из подошедших чужаков. – А где старшие?
– Они куда-то ушли, – ответил Сурен.
– По бабам, что ли?
– Язык попридержи, у нас здесь ребенок.
– Ничего, не помрет. Ему это полезно. Знаете, что? Уходите-ка вы отсюда, а мы посидим у костра и подождем старших, у нас с ними дела.
– Идите, ждите в своем дворе.
– А нам здесь больше нравится.
– Как же Соглашение?
– О нем забудь, мальчик. Его не существует.
– Почему?
– Потому что наш двор теперь сильнее вашего. А в этом случае никакие соглашения нам не нужны. Сам посуди.
Пустота поднималась все выше и выше и уже дошла до горла и крепко сдавила его. Сурен нагнулся и шепнул:
– Сако, иди домой. Тебе лучше пойти домой.
Но Сако лишь помотал головой.
– Эй, я вам говорю! – крикнул один из чужаков. – Идите домой. Малышам надо рано ложиться спать.
– Это наш двор, – сказал Сурен, – и мы не уйдем.
Чужак выругался
– Я тебе, кажется, уже говорил, что у нас здесь ребенок и не надо при нем ругаться? – сказал Сурен.
Чужак опять ругнулся, и Сурен врезал ему в челюсть. Пошла свалка. Во время драки Сурен с облегчением заметил, что Сако нет с ними, он убежал. «Наверное, пошел звать кого-то на помощь…» Сурен с удивлением подумал еще, что никто до сих пор не угодил в костер, и тут почувствовал страшный удар по голове, потом его стали куда-то тащить, причем тащили не друзья. Прежде чем потерять сознание, Сурен посмотрел на освещенные окна четвертого этажа и ясно увидел, как в окне брата мелькнула тень, и занавеска зашевелилась. И тогда он отключился. Его тащили в соседний двор…
3
Ваграм сидел за своим письменным столом, пил холодный чай и читал книгу. Сквозь тонкие, выжженные солнцем занавески он видел свет от костра и знал, что Сурен там, внизу, во дворе. Ваграм находился в отличнейшем настроении. Поговорив полчаса назад с Нунэ по телефону, он теперь наслаждался ледяным напитком. Кроме того, он читал очень хорошую книгу и часто поднимал глаза на портрет писателя Эрнеста Хемингуэя и говорил в уме: «Эрнесто, а книга действительно очень хорошая. Ты читал?» Хемингуэй, конечно же, не мог ответить с портрета, но Ваграм знал, что Хемингуэй читал «Великий Гетсби».
Ваграм читал и параллельно думал, что хорошо бы написать такую вещь, и обещал себе и портрету на стене, что напишет когда-нибудь очень хороший рассказ – о романе он и не мечтал.
Потом Ваграм услышал какой-то шум, доносящийся со двора. Сначала он решил, что это его не касается, потом, прочитав еще один абзац, вспомнил, что Сурен во дворе, а именно оттуда доносились шум и крики. Ваграм очень медленно закрыл книгу, так же медленно подошел к окну и осторожно отодвинул край занавески. Он увидел, как пятеро незнакомых ему парней волокут Сурена, и вдруг ему показалось, что Сурен поворачивает голову и смотрит прямо на него. Ваграм отскочил в сторону. Первое, что пронеслось в голове, было: «Я ничего не видел. Это был не Сурен». Через полчаса он уже поверил своей лжи и стал ждать, когда вернется домой Сурен. Каждый день, каждый вечер, когда Сурен возвращался со двора домой, он первым делом заходил в комнату Ваграма, просто так смотрел на брата, словно желая удостовериться, что брат дома и с ним ничего не случилось, и уходил. Когда заходил Сурен, Ваграм никогда не поворачивался к нему, даже очень часто довольно грубо приказывал Сурену закрыть дверь с обратной стороны и не мешать. Ваграма раздражало, что Сурен каждый раз бестолку сует свою дурацкую голову в дверь и смотрит на него. Но в тот день все было по-другому. Ваграм ждал, что вот сейчас откроется дверь и к нему войдет Сурен, пусть даже для того, чтобы врезать ему. Но Ваграм так и не дождался этого. Он услышал, как пришел Сурен, услышал испуганные крики матери, но Сурен так и не зашел к нему в комнату и никогда больше этого не делал. А когда Ваграм сам вышел из своей комнаты, Сурен не повернулся к нему.
Сурена на «скорой помощи» отвезли в больницу, и Ваграм всю ночь и весь следующий день остался там, в больнице. Вечером же, придя домой, он подошел к портрету Хемингуэя.
– Я вчера свалял дурака, я струсил, – сказал он.
Хемингуэй ничего не ответил, но Ваграм знал, что тот с радостью бы пристрелил его. Ваграм лег в постель и хотел, чтоб Хемингуэй пришел и пристрелил его. Он хотел этого до самого утра, когда, так и не уснув ни на минуту, сел за письменный стол и одним духом написал свой первый в жизни рассказ. Отпечатав рассказ на машинке, Ваграм понес рассказ Сурену в больницу. Тот прочел, улыбнулся и сказал, что это настоящий рассказ. А Ваграм понял, что Сурен уже никогда его не будет любить так, как прежде.
