РАССКАЗЫ
ПЕРВОАПРЕЛЬСКАЯ ШУТКА
Лязгнул засов, и створки ворот КПП разошлись в стороны. На секунду я задержался на выходе. Оглянулся – за спиной оставались восемь лет неволи. Почти три тысячи набитых грязью и вонью одинаковых кургузых дней. Наверное, не было среди них ни одного, когда бы я, проснувшись поутру, не поклялся себе выяснить, кто должен был топтать зону вместо меня. Кто из четверых. Одно я знал наверняка, сколько бы меня ни старались убедить в обратном: я не убивал.
Двоих освобождавшихся вместе со мной зэков встречали кореша с шампанским и девками. Меня же встречал Заика, единственный человек на свете, который верил, что убийца – не я. А может, и знал – в том случае, если убил он.
– Зд-дравствуй, П-псих.
Мы обнялись. За восемь лет Заика почти не изменился. Огромный, шкафоподобный, со страшенными волосатыми кулачищами, не менее страшенной мрачной разбойничьей рожей и вечно дёргающейся, ходуном ходящей после контузии щекой.
– Здравствуй. Ну, как ты?
Заика не ответил. Неодобрительно смерил угрюмым взглядом распивающую шампанское компанию, взял меня под локоть и повёл от «Последней ласточки» прочь. Официально подмосковная исправительная колония, одна из немногих оставшихся в России, называлась ИК-4. «Последней ласточкой» окрестили её зэки. К две тысячи сотому с преступностью собирались покончить. Сносили тюрьмы, закрывали зоны и этапировали контингент, утрамбовывая его в заведения, оставшиеся ещё функциональными. Выжить в переполненных сидельцами бараках и хатах было непросто. Я – выжил.
– К-как у т-тебя с деньгами, П-псих? – осведомился Заика, распахивая передо мной пассажирскую дверцу выдавшего виды электромобиля-ветерана.
Я пожал плечами. С деньгами было никак. Заработанного на зоне хватило бы на вечер-другой в средней руки ресторане, не более.
– Я з-заначил к-кое что, – поведал Заика, усевшись за руль. – М-могу з-занять тебе д-до когда будут.
– Спасибо. Я обойдусь.
Заика ежемесячно посылал мне передачи. Дважды приезжал на свидание и сам. Восемь лет назад я взял бы у него, не задумываясь. В те времена они с Зубром были единственными близкими мне людьми. Ближе, чем родные братья, будь у меня таковые. Теперь же…
– К-к вечеру будем в М-Москве, – Заика тронул машину с места. – С-скажи, П-псих…
Он замолчал. Угрюмое, заросшее щетиной лицо побагровело, щека задёргалась пуще обычного, и застыли на баранке чудовищные волосатые кулачищи.
– Что сказать? – помог я ему.
– Я в-верю, что т-ты н-не убивал З-Зубра. С-скажи, т-ты веришь, что н-не убивал я?
Я откинулся на пассажирском сиденье и закрыл глаза. Зубром мы звали Генку Зубарева, нашего общего друга. Восемь лет назад его застрелили. Виновным в убийстве признали меня.
Вместе с Зубром нас было шестеро в его загородном особняке. И ни единой, ни малейшей возможности проникнуть туда седьмому. Зубра нашли наутро мёртвым с пулей в голове. У всех оказалось железное алиби, настолько железное, насколько обеспечивает ментоскопия – стопроцентное. У всех, кроме меня.
– В-веришь? – повторил вопрос Заика.
– Извини. В моём положении я могу верить только себе.
Он дёрнулся, словно от пощёчины, машина вильнула в сторону, потом выправилась.
Один из четверых был убийцей. Несмотря на алиби, несмотря на невозможность экранировать память, несмотря ни на что. Я не мог списывать со счетов Заику – у него не было никаких оснований для убийства, но их не было и у других. В тот вечер в особняке у Зубра собрались самые ему близкие и любящие его люди.
* * *
Москва встретила осенней слякотью и порывистым ветром, швыряющим на лобовое стекло палые листья.
– Отметить н-не х-хочешь? – спросил Заика, свернув с кольцевой.
Пару мгновений я колебался. Отметить возвращение на волю с единственным другом, посидеть в тепле, впервые за восемь лет сносно поесть. Выпить… Меня передёрнуло: за все эти годы у меня во рту не было ни капли спиртного.
– Давай в другой раз, дружище, – отказался я. – По правде сказать, я просто боюсь. Кто знает, что случится, если я выпью.
– Х-хорошо, к-как скажешь.
Пить мне было нельзя. После контузии я становился буйным едва ли не с напёрстка спиртного и кличку Псих получил именно за это. Последний раз я выпивал в день убийства. Не помню сколько. Сто грамм, может быть, сто пятьдесят. Каждый из этих граммов обошёлся мне по полной цене.
– Высади меня у метро, – обернулся я к Заике. – Через пару дней позвоню.
На метро я добрался до Курского вокзала и там же, не торгуясь, снял у зловещего вида старухи комнату на ночь. Комната оказалась отвратительной – тёмной, тесной и грязной, но мне было наплевать. Не раздеваясь, я улёгся на узкий, крытый засаленным клетчатым пледом топчан и провалился в сон.
* * *
Проснулся я затемно и привычно дал себе слово искать убийцу, едва выйду на свободу. И лишь несколько мгновений спустя осознал, что слово это уже следует не давать, а держать. Я спрыгнул с убогого топчана и выбрался в коридор. Сдавшая мне вчера комнату старуха храпела из-за соседней двери с всхлипываниями и присвистом. Я включил свет, огляделся. На стене висел допотопный кнопочный аппарат с треснувшим пластмассовым корпусом. Номер Терёхина я помнил наизусть.
Терёхиным звали следователя, который вёл моё дело и в результате отправил его в суд.
– Вот что, Курдин, – сказал он на последнем допросе, когда я отказался подписывать протокол. – Стопроцентной уверенности в вашей вине у меня нет. Но…
– А какая есть? – прервал я.
Терёхин хмыкнул.
– Пускай будет девяностопроцентная. Неважно. Запомните мой телефон. Возможно, вам когда-нибудь понадобится помощь. Позвоните. Мне редко казалось, что я упустил что-то в ходе следствия. Можно считать, что не казалось никогда. В вашем же случае меня не оставляет чувство, – Терёхин щёлкнул пальцами, – неудовлетворённости, что ли. Хотя вину вашу и можно считать доказанной.
Доказана моя вина была дедуктивно. Это означало, что из пятерых подозреваемых четверо убить Геннадия Зубарева не могли. Ни при каких обстоятельствах. Принятый в шестьдесят пятом году двадцать первого века закон о всеобщем ментальном контроле привёл к множеству изменений в системе правосудия. Традиционные улики и алиби отошли в прошлое. Ментограмма стала основным, а в большинстве случаев и единственным доказательством вины или невиновности. Заблокировать память было невозможно. Совершивший сознательное преступление человек помнил о нём, как бы ни старался забыть. Наказание за воровство, грабёж, рэкет, убийство стало неизбежным. Можно было подделать паспорт, изменить имя, внешность и место жительства – подделать и изменить память не был способен никто. Количество преступников всех мастей резко пошло на убыль.
Я не помнил, что убил Зубарева. Но, в отличие от всех остальных, не помнил и что не убивал. В моей памяти за первое апреля две тысячи восемьдесят третьего года зиял полуторачасовой алкогольный провал.
Я позвонил Терёхину, едва за окном стало светать.
– Курдин? – уточнил он в ответ на приветствие. – Восемь лет за непредумышленное убийство?
– У вас прекрасная память, – буркнул я в трубку. – Мы могли бы встретиться и поговорить?
– Да, конечно. Подъезжайте, – он продиктовал адрес.
– Вам не надо на службу?
Собеседник пару секунд помолчал. Потом ответил:
– Я уже пять лет как на пенсии, Курдин. Уволен в отставку в связи с массовым сокращением штатов в правоохранительных органах. Ах, да, вы же не в курсе, вам там наверняка было не до новостей. Ладно, приезжайте, жду вас.
* * *
В отличие от Заики, следователь за эти годы изменился разительно, я не узнал бы его, встретив случайно на улице. Вместо подтянутого, рыжего и усатого здоровяка дверь мне открыл сутулый плешивый старик в заношенном домашнем халате.
– Проходите, – кивнул, приглашая в прихожую, старик. – Чайник сейчас вскипит. Напитков покрепче не предлагаю, вам, насколько я помню, нельзя.
– А вы не боитесь? – спросил я, переступив порог. – Я ведь отмотал срок за убийство. Чему вы в немалой степени поспособствовали.
– Бросьте, Курдин, – махнул рукой Терёхин. – Я своё отбоялся. Кстати, возможно, вы предпочитаете, чтобы я обращался по кличке?
Я усмехнулся. Психом меня звали друзья, сокамерники пытались перекрестить в Курдюка. На зоне авторитеты сутки-другие присматривались и обращались безлично. А потом ночью меня сдёрнули с койки, и шестеро молодых бакланов попытались устроить правилку. Из штрафного изолятора я вышел уже Психом по понятиям.
– Валяйте по кличке, – согласился я. – Куда прикажете?
Квартира оказалась большая и светлая, гостиная сверкала чистотой, компьютерный центр у её торцевой стены мигал полудюжиной приставок и мониторов.
– Присаживайтесь, Псих, – предложил хозяин, кивнув на кресло. – Пока вы ехали, я освежил в памяти подробности вашего дела. Не все, впрочем. Напомните, почему вы встретились именно первого апреля, а я пока разолью чай. Вам с сахаром?
Первое апреля было для нас троих знаменательной датой. В марте шестьдесят третьего в Узбекистане произошёл государственный переворот и началась резня. То ли социал-демократы позвали нас на помощь против демократов народных, то ли наоборот, но так или иначе, в ночь на тридцатое марта нашу роту сбросили с вертолётов в десяти километрах от Ферганы. Два дня спустя от восьмидесяти человек в живых остались трое. Старший сержант Геннадий Зубарев на себе вынес из-под огня ефрейтора Олега Курдина и рядового Николая Малышева.
Как Зубру удалось вытащить нас, беспомощных, потерявших сознание от контузии, он не знал и сам. Когда всех троих подобрал прорвавшийся к Фергане танковый полк, Генка, как и мы с Заикой, едва дышал и истекал кровью.
– Уверен был, что все загнёмся. Как уцелели – одному богу известно, – сказал Зубр в госпитале. – А тащил… Тащил вас из принципа.
Он много чего делал из принципа, этот голубоглазый, кровь с молоком красавец, в рубашке родившийся счастливчик, везунчик и удачник. Единственный сын и наследник мульти-миллионера, владельца крупнейшей в России сталелитейной компании, из принципа пошёл в армию. Из принципа взял в телохранители, а потом и сделал своей правой рукой не обученного и тренированного профессионала, а мрачного нелюдима Заику, вечно небритого, с трясущейся от тика щекой. Из принципа вытаскивал меня из множества передряг и без раздумий развязывал кошель, когда нужда возникала у любого из его друзей, приятелей, а то и дальних знакомых.
– Первого апреля мы поминали оставшихся под Ферганой, – стиснув зубы, сказал я Терёхину. – Ежегодно. В этот день я позволял себе выпить и потом капли в рот не брал до следующего. Но ни пьяный, ни трезвый я никогда, запомните, никогда не поднял бы руку на Зубра. Я был обязан ему жизнью, но дело даже не в этом. Он был моим другом, понимаете? Я не убивал. Плевать на ментоскопию, плевать на всё – не убивал!
– Что ж, – бывший следователь разлил по чашечкам чай, придвинул ко мне сахарницу. – Видите ли, Псих… Через меня прошло много людей. Разных. За долгие годы я научился распознавать, где правда, где ложь, даже в исполнении очень хороших актёров. Мне и тогда казалось и кажется сейчас, что вы говорите искренне. Но факты… Факты, Псих. Вы не помните, что делали на протяжении почти полутора часов, начиная с полуночи. Последнее ваше воспоминание – ссора. Вы…
– Мы не ссорились, – прервал я. – Иногда нам случалось повздорить по мелочам, но у меня ни разу и в мыслях не было оскорбить его или ударить. Не говоря о том… – я запнулся.
– Чтоб убить? – помог Терёхин. – Ну, допустим. Пускай даже убийца сумел заблокировать память, хотя это и невозможно теоретически. Но кто же он тогда, Псих? Или она. Кто убил Зубарева? Его жена? Сын? Дочь? Или ваш общий друг Малышев?
С минуту мы оба молчали. Этот вопрос я задавал себе тысячи раз.
– Не знаю, – сказал я наконец. – И не знаю как. Я пришёл к вам для того, чтобы разобраться. Вы поможете мне?
Терёхин поднялся и, заложив руки за спину, заходил по комнате. Потом остановился, повернулся ко мне.
– Вам нужны деньги и ментограммы, не так ли? – спросил он.
– Да, – я подался к нему. – Я отдам. В течение года или двух – отработаю и отдам долг, клянусь вам. Много не нужно – на прожитьё и еду. И всё.
– Жить вы можете у меня, – задумчиво произнёс Терёхин. – По правде сказать, я устал от безделья и попробую вам подсобить. Неважно. Копии ментограмм под расписку возьму завтра в архиве. Надеюсь, не откажут по старой памяти. Я, правда, изучал их десятки раз, пока велось следствие, но кто знает… Ридер у меня есть. Что ещё?
У меня внезапно задрожали руки.
– Спасибо, – выдохнул я. – Спасибо вам.
– Да ладно, – усмехнулся Терёхин. – Потом наспасибитесь. Если у вас что-нибудь получится. А если нет, то и благодарить будет не за что. Всё-всё, не возражайте. После обеда можете переезжать ко мне. Я освобожу для вас спальню.
* * *
В двадцатом веке людей, умеющих читать чужие мысли, называли телепатами. Было таковых ничтожно мало, а тех, которые всё же были, считали за шарлатанов. Так продолжалось, пока не выяснилось, что мыслечтение вовсе не шарлатанство и даже не паранормальное явление, а попросту способность человеческого мозга принимать и перекодировать биоволны.
В середине двадцать первого века в Гарварде сконструировали первый биоресивер. Одновременно в Новосибирске собрали мемосканер – прибор, способный методически «просматривать» память. Комбинация этих устройств дала человечеству ментоскоп. С его созданием цивилизация вышла на новый социальный уровень. Где тихо, где с боями и революциями ушли в отставку и сменились новыми правительства. В считанные годы умерли коррупция и шпионаж. И лишь криминальная среда всё ещё сопротивлялась.
Я разложил на столе в ряд пять овальных чипов – копии ментограмм, добытых Терёхиным в следственном архиве. Минут пять, тасуя чипы, выбирал, с какой начать. В результате решил со своей, подключил ридер и утопил чип в его приёмном устройстве.
«Олег Курдин, – высветилось на экране монитора. – Отображение памяти на 01.04.2083».
Я выставил режим просмотра. Ментограмма была похожа на фильм, отснятый неумелым кинооператором, с нерезкими, порою хаотичными кадрами.
Особняк, унаследованный Зубром после смерти отца, больше походил на крепость, чем на загородную виллу. Трехэтажный каменный домина стоял по центру огромного, радиусом в полкилометра, участка, обнесённого оградой в два человеческих роста. Установленная поверху ограды аппаратура сканировала каждый сантиметр территории и возможность проникновения непрошеных гостей полностью исключала.
Заика отворил чугунные с позолотой ворота, я въехал вовнутрь. На сумбурно сменяющих друг друга кадрах я видел фрагменты, зафиксированные моей памятью. Автомобильная парковка площадью с теннисный корт. Оранжерея с экзотическими растениями. Крытый бассейн с подогретой водой. Поле для игры в гольф, за ним ещё одно, бейсбольное. И, наконец, гордость хозяина и непременная забава для гостей-мужчин: сделанный по индивидуальному заказу природный тир. Был он несомненным произведением искусства с талантливо выполненными сменными декорациями. Вставший у черты или засевший в укрытии стрелок зачастую забывал, что он в тире, а не охотится на крупного хищника на пересечённой местности.
Всё семейство встречало меня на крыльце. Выряженный в ковбойский костюм, радостно улыбающийся Зубр, прильнувшая к нему красавица Инга, бледный долговязый Дэн и задорно подмигивающая мне Вредина.
Дэном и Врединой Зубр называл Дениса и Веру, детей от первого брака. Женился он на дочери отцовского компаньона, едва обоим сравнялось по восемнадцать, и после смерти отца немедленно с женой разошёлся.
– Можно сказать, это был династический брак, – объяснил Зубр однажды. – Она не давала мне дышать, Псих. Понимаешь, Жанна оказалась слишком правильной. Эдакой пуританкой, изысканной, утончённой и не терпящей ни малейшего отклонения от общепринятой этики.
Жанну я видел считанные разы. После развода она, забрав детей, переехала в Лондон и, по словам Дэна, жила затворницей в мрачном и древнем, викторианской эпохи особняке в центре города. Взрывная, непоседливая Вредина, едва представилась возможность, из этого особняка сбежала и перебралась к отцу. Меланхоличный и романтичный Дэн остался с матерью, а Зубра навещал два-три раза в году.
Впившись взглядом в экран монитора, я старался не упустить ни единого кадра. Вот Заика пожарил шашлыки, и мы все принялись потешаться над Врединой, умудрившейся слопать один за другим пять штук. Вот мы с Зубром одновременно нырнули в бассейн и, отмахивая саженками, пустились наперегонки. Вот степенно, осторожно пробуя ногой воду, к нам присоединился Дэн. Вредина, нырнув, окатила его брызгами, Дэн недовольно скривился. Затем появилась Инга, в алом купальнике выглядела она, как всегда, сногсшибательно.
Инга была младше Зубра на десять лет, но когда они стояли рядом, разница словно стиралась. Они подходили друг другу чуть ли не идеально, от обоих будто исходила, струилась жизненная энергия, а ещё дружелюбие и приязнь.
Мелькали кадры, я смотрел на этих весёлых, радостных людей и навязчиво примерял каждого из них на роль убийцы. Мне было тоскливо и тошно, и хотелось бросить всё к чертям, и уехать, убраться отсюда в глушь, и там обо всём позабыть. Усилием воли я заставил себя сосредоточиться и смотреть собственные воспоминания дальше.
В три пополудни Заика принёс из дома карабины, мужчины двинулись в тир.
– Постреляем, – подмигнул мне Зубр и обернулся к Дэну. – Ты как, малыш? – спросил он.
– Нормально, папа, – Дэн зарядил карабин и встал к черте. – Что у нас сегодня в программе?
Первым номером в программе оказались выпорхнувшие в пятидесяти метрах от стрелков утки. Я сшиб одну, ещё одну срезал на взлёте Зубр, а Дэн послал дробины в молоко.
– Неважнецки, – покачал головой Зубр.
Дэн проводил взглядом трёх уцелевших, тающих в небе птиц.
– Ничего, папа. Пускай живут.
Теперь мы зарядили карабины картечью, и невидимый нам Заика выпустил из вольера кабана. Я уложил его выстрелом в лоб и позволил Дэну упустить удравшую опрометью косулю.
– В-внимание! – донёсся голос Заики. – П-приготовились! Особая м-мишень.
Мы втроём взяли карабины наизготовку, и мгновение спустя из кустов выскочила фигура в камуфляжной форме с автоматом в руках.
– Огонь! – рявкнул Зубр и первым выпалил по ней.
Я, целясь в корпус, выстрелил вслед за ним и краем глаза увидел, как вдруг попятился, а затем выронил карабин и осел на землю Дэн.
– Что случилось? – бросился я к нему.
Дэн не ответил. Он сидел, застыв с открытым ртом и уставившись перед собой. Я резко обернулся и посмотрел туда же, куда и он. Фигура в камуфляжке стояла неподвижно в пятидесяти метрах от нас, потом дрогнула и завалилась на спину. Меня передёрнуло. У фигуры было лицо Генки Зубарева – один в один.
– Уб-бит, – вновь донёсся до нас голос Заики. – Гы-гы-гы.
Я облегчённо выдохнул, и мы вместе с Зубром расхохотались.
– Отличный муляж, – отсмеявшись, хлопнул меня по плечу Зубр. – С первым апреля, друзья. Ну, вставай, вставай, – протянул он руку Дэну. – Тебе пора становиться мужчиной, сынок. И ценить мужские шутки.
– Хороший розыгрыш, – похвалил я. – Привыкай, Дэн, в прошлый раз эти черти вместо борща подали мне в супнице гранату. Пластиковую, конечно. Я едва не своротил стол.
– Это Инга придумала, – сообщил Зубр, когда мы, оставив Дэна приходить в себя, принялись свежевать кабана. – Что, Псих, проняло тебя?
Проняло меня не тогда, а сейчас. Я внезапно отчётливо осознал, что этот розыгрыш, эта дурацкая шутка имеет непосредственное отношение к тому, что произошло потом. Я остановил воспроизведение, утёр вдруг пробившую лоб испарину и двинулся в гостиную. Терёхин дремал в кресле перед телевизором.
– Можно вопрос? – разбудил я его. – Что остальные думали о розыгрыше с муляжом?
Терёхин откашлялся.
– То же, что видно на ментограммах. Вам, воякам, выходка понравилась. Парнишке было от неё дурно.
– Вы не заметили ничего особенного? Не в ментограммах, в словах. Вы же допрашивали свидетелей.
– Насколько я помню, ничего, заслуживающего внимания, – Терёхин пожал плечами. – Кроме, конечно, степени вложенного идиотизма.
Я поблагодарил и отправился обратно в спальню. Вновь включил ридер, уселся в кресло и уставился в монитор.
В десять вечера Заика с натугой выставил на стол блюдо с зажаренным на вертеле кабаном. Зубр разлил водку и произнёс тост, мы выпили за тех, кого нет с нами, потом принялись за еду.
– Как твоя блонда, Псих? – показала мне язык Вредина.
– Какая ещё блонда? – нахмурился я.
– Ну, та, что была с тобой в прошлый раз. Надеюсь, ты на ней не женишься?
– Не женюсь, – подтвердил я. – Подожду, когда ты подрастёшь.
Вредина прыснула.
– Долго ждать придётся.
Последние кадры были уже совсем нечёткие, смазанные – на меня начал действовать алкоголь.
– Поднимемся наверх, Псих, – предложил расплывающийся в кадре Зубр. – Надо поговорить. Встретимся за завтраком, – обернулся он к остальным. – У меня ещё кое-какие дела, потом лягу спать. Празднуйте пока что без нас.
Теперь кадры перед глазами не только расплывались, но и качались. Поддерживая под локоть, Зубр вёл меня по лестнице на второй этаж. Мы прошли мимо оружейной комнаты, затем он отпер свой кабинет.
– Проходи, Псих. Садись. Ты поступаешь не по совести.
– Что?
Кадры вновь обрели резкость. Упрёк на несколько мгновений рассеял алкогольный туман у меня в мозгах.
– Я сказал, что ты поступаешь не по-людски.
– Клянусь, я не понимаю, о чём речь.
– Вот как? Не понимаешь?
На этом фрагмент заканчивался. Как я ни тщился все эти годы, как ни старался, я не мог вспомнить, что именно сказал Зубр и что после этого между нами произошло. Следующее воспоминание отстояло от последнего на час с лишним. Я механически просмотрел, как возвращаюсь в отведённую мне комнату и укладываюсь на боковую.
* * *
На скрупулёзное, едва не покадровое изучение пяти ментограмм у меня ушли две недели. Я просмотрел каждую десятки раз, до тех пор, пока не заучил наизусть. Теперь я мог расписать то злосчастное первое апреля по минутам.
После того, как мы с Зубром поднялись наверх, остальные уселись играть в покер. Дэн был мрачен, рассеян, путал карты и отвечал на вопросы невпопад. Потом сказал, что всё ещё не может отойти от дурацкого розыгрыша в тире, и отправился спать. Вскоре принялась зевать, а затем и распрощалась Вредина. Инга ещё полчаса обыгрывала невезучего Заику, потом смешала карты и пожелала ему доброй ночи. Поднялась наверх, секунду постояла перед дверью в кабинет мужа, видимо, раздумывая, не прихватить ли его с собой в спальню. Пожала плечами и двинулась дальше.
Заика не ложился вообще. Дважды обошёл территорию по периметру, посмотрел боевик, за ним триллер. Сыграл в компьютерную стрелялку и поднялся наверх в оружейную. Была оружейная не заперта и освещена. Заика потянулся к выключателю, но внезапно заметил, что в ружейной пирамиде не хватает одного из четырёх охотничьих карабинов. Заика тщательно осмотрел комнату, заглянул за портьеры, по очереди открыл стоящие у стены кованые сундуки со всяких барахлом, но пропажу не обнаружил. Почесав в затылке, Заика вышел наружу и постучал в дверь хозяйского кабинета. Не дождавшись ответа, отжал дверную ручку и ступил вовнутрь. Исчезнувший карабин приткнулся к входному порогу. Зубр, раскинув руки, лежал на полу навзничь. Заика метнулся, упал перед ним на колени и завыл. Этот вой, заунывный, волчий снился мне в ночных кошмарах на протяжении восьми лет.
* * *
Я брёл по вечерней Москве, и мне казалось, что плакаты «Общество без преступности», «Криминалу нет» и «Ментальный контроль – гарантия будущего» издеваются, глумятся надо мной.
– Допустим, один из них сумел экранировать память, – бормотал я qeae под нос. – Не всю, небольшой фрагмент, десятиминутный. Заставил себя не думать о преступлении. До сих пор это не удавалось никому, но допустим. Вот, например, Заика. Он крадётся наверх, отпирает оружейную, берёт карабин и скользит по коридору к кабинету. Врывается, стреляет другу в лоб, звукоизоляция в кабинете отменная, выстрел никто не слышит. Заика аккуратно кладёт у порога карабин, об отпечатках пальцев можно не заботиться, на прикладе их с достатком, в тире карабин неоднократно ходил по рукам. Спускается вниз и разблокирует память. Или, например, Дэн… Инге пришлось бы отпечатки пальцев с приклада стереть. Впрочем, она могла надеть перчатки прежде чем идти убивать мужа. Или Вредина – прежде чем пристрелить отца. Потом на ментоскопии виновник заставил себя вспомнить целый день поминутно, а убийство «забыть». Боже, какой всё же бред.
Я перебирал в памяти кадры ментограмм один за другим. Комбинировал их, чередовал, сравнивал. И не находил ни единой зацепки.
– Ничего, папа. Пускай живут…
– П-приготовились! Особая м-мишень.
– Хороший розыгрыш. Привыкай, Дэн, в прошлый раз эти черти…
Я произносил реплики вслух, в хронологическом порядке и наугад, и снова по хронологии, пытаясь выцепить, выудить из потока слов необходимые, ключевые.
– Как твоя блонда, Псих?..
– Не женюсь. Подожду, когда ты подрастёшь…
– Долго ждать придётся…
– Поднимемся наверх, Псих…
– Ты поступаешь не по совести…
Я внезапно сбился с ноги и резко остановился. Зубр вызвал меня на разговор сразу после язвительной реплики Вредины. Он, фактически, прервал нашу беседу, не дал закончить. А значит…
Ничего это не значит, осадил себя я. Пока ничего – простое совпадение. Однако если предположить, что не простое… Или что не совпадение…
– Мне надо с ней встретиться, – выпалил я в лицо Терёхину, едва вернулся с прогулки.
– С кем «с ней»?
– С Верой Зубаревой, дочерью покойного.
Терёхин удивлённо поднял бровь.
– Вы уверены, что она захочет с вами встречаться?
– Думаю, что нет. Но вы могли бы попытаться её убедить. Пускай не встретиться, пускай поговорить по видеофону. Я должен задать ей вопрос.
* * *
– Здравствуй, Вредина.
С экрана видеофона на меня строго глядела яркая, черноглазая брюнетка. Узнать в ней давнишнюю Вредину, четырнадцатилетнюю задиру и непоседу, было нелегко.
– Здравствуй, Псих.
Я замялся. О том, что я разыскиваю преступника, ей сказал Терёхин. Как она отнеслась к этому, неизвестно. Скорее всего, в её глазах я как был, так и остался убийцей её отца.
– Я хотел бы задать тебе вопрос. Возможно, нам лучше увидеться. В кафе, например, или…
– Я не буду с тобой встречаться, Псих, – прервала она. – Задавай свой вопрос и проваливай.
– Хорошо, – я стиснул зубы. – Тогда, в тот проклятый день, у нас с твоим отцом вышел разговор. Я не помню, о чём он, вообще, но, может быть, ты догадываешься?
Вредина пару мгновений размышляла, потупившись, затем вскинула взгляд.
– Я не догадываюсь, Псих, я знаю. Речь шла обо мне. Отец считал, что ты… – она замолчала.
– Что он считал?! – я едва на сорвался на крик. – Что он считал, говори, ну!
– Он думал, что ты меня домогаешься.
– Что-о?
– Что слышал. Он считал, что ты хочешь затащить меня в койку, понятно? У него были на то основания.
Я оторопело смотрел на неё. Ничего более нелепого я не мог даже предположить.
– Ты это знала и скрыла от следствия? – пробормотал я.
– Я ничего не знала. Это выяснилось много позже, уже после того, как погиб Дэн.
– Дэн? – ахнул я. – Дэн погиб?
– Покончил с собой. Больше я ничего тебе не скажу, Псих. Ты убил моего отца, и мне безразлично, из-за чего это произошло. Всё, не звони мне больше.
Она разъединилась, а я ещё минут пять ошалело разглядывал потухший экран.
* * *
– Несомненное самоубийство, – зачитал вслух Терёхин. – Британские коллеги любезно прислали мне копию следственного заключения. Можете ознакомиться.
– Я не понимаю по-английски, – признался я.
– Что ж, давайте переведу. Согласно материалам следствия, такого-то числа, хм-м… два года назад, получается, Денис Зубарев провёл вечер у себя на съёмной квартире в компании сверстников. Выпивка, танцульки, какой-то новомодный фильм, всё, как обычно. Знакомые отмечали, что к концу вечеринки Денис стал мрачен, ушёл в себя, на вопросы не отвечал или отвечал невпопад. По мнению свидетелей, такое состояние могло быть вызвано, хм-м… слишком вольным поведением некой Джейн Бартон, по-видимому, его девушки. Вечеринка оказалась скомканной, компания разошлась, квартира опустела. Через два часа после ухода последнего гостя Денис выбросился из окна. Квартира была на девятом этаже, смерть наступила мгновенно. Участники вечеринки, разумеется, подверглись ментоскопии, так что картина ясная. Предсмертной записки, правда, покойный не оставил.
– Что вы об этом думаете? – спросил я.
– Ничего, – бывший следователь пожал плечами. – Вы не представляете, Псих, сколько суицидов случается в мире ежедневно.
– Что ж…
Я поднялся и отправился в спальню. Что-то очень важное, ключевое прозвучало минуту назад, я пока не мог сообразить, что именно. Понять удалось, лишь фразу за фразой сопоставив услышанное с событиями восьмилетней давности. В день своей смерти Дэн был мрачен, рассеян и невпопад отвечал на вопросы. Так же, как в день смерти отца. Я вернулся в гостиную.
– Скажите, возможно ли выяснить, что за фильм смотрел Дэн перед тем, как покончить с собой?
– Какая разница? – удивился Терёхин.
– Возможно, никакой. Однако мне хотелось бы знать.
– Хорошо, я свяжусь с британцами.
Через час я нашёл этот фильм в сети и его просмотрел. В тот момент, когда главный герой выбросился из окна, я понял, что ключ к разгадке у меня в руках. Я лихорадочно прошёл поисковиком сеть. Ещё через час я знал, кто убил Зубра.
* * *
– З-здравствуй, П-псих.
Я назначил Заике встречу в Сокольниках. Мы долго брели по парковой аллее, потом уселись на скамейку, вокруг не было ни души.
– Скажи, узнай ты, кто настоящий убийца, что бы ты сделал?
Заика побагровел, глаза налились кровью, и ходуном заходила щека.
– Т-ты знаешь, к-кто убил?
– Ответь на вопрос, пожалуйста.
Заика посмотрел на меня в упор.
– Я п-прикончил бы его. К-кто бы он ни б-был.
– И угодил бы за колючку. Надолго. Может быть, навсегда.
Заика долго молчал. Потом сказал:
– П-псих, к-кроме вас с З-Зубром у м-меня в жизни н-ничего хорошего н-не было. Этот г-гад убил З-Зубра и п-подставил тебя. Он з-задолжал мне, П-псих. К-кто это?
Я поднялся со скамьи.
– Пойдём, дружище, – сказал я. – К сожалению, кто убийца я не знаю. Меня просто интересовало твоё мнение.
* * *
Доброжелательная, приветливая красавица Инга осталась в прошлом. С экрана видеофона на меня с неприязнью смотрела вульгарно одетая и чрезмерно накрашенная средних лет женщина.
– Здравствуй, Инга.
– Будьте любезны обращаться на «вы», – поджав губы, проговорила она. – Я не желаю с вами фамильярничать. Что вам от меня надо?
Накануне Терёхин просил её меня выслушать. Инга согласилась на пять минут разговора. Мне этого было достаточно. Пять минут беседы с убийцей, чью вину никогда не докажут.
– Мне надо, – проигнорировав повеление обращаться на «вы», твёрдо сказал я, – чтобы ты подтвердила одну догадку.
– Какую догадку?
– Ты организовала убийство из-за наследства? Из-за денег, так ведь?
С минуту Инга молчала и лишь глядела на меня в упор. Я смешался – в её взгляде не было страха, и злости тоже не было. Я выругался про себя – она смотрела на меня с удивлением.
– Вы не в своём уме?
– В своём. Ты шепнула мужу, что я домогаюсь его малолетней дочери. И устроила розыгрыш с муляжом. Ты здорово всё рассчитала.
Она вновь помолчала с минуту. Потом сказала устало:
– Я ничего никому не шептала. Ментоскопия может это подтвердить. Но я, кажется, знаю, кто это сделал.
– Кто? – подался вперёд я.
– Вот что, Псих, – произнесла Инга жёстко. – Я действительно устроила первоапрельский розыгрыш. Но не сама – мне посоветовали. Я скажу тебе кто, если ты очень подробно, во всех деталях и прямо сейчас объяснишь, какое отношение это всё имеет к убийству.
* * *
– Сэр, – британский таможенник козырнул и приглашающе махнул рукой.
Вся процедура заняла минут десять. Ментальный контроль в аэропорту Хитроу проводили со знанием дела – аккуратно и без проволочек.
– Всё о’кей? – спросил я, освобождаясь от шлема.
Таможенник кивнул, и пять минут спустя я уселся в такси. Протянул водителю листок с записанным на нём адресом. Через полтора часа вышел из машины у ворот старинного особняка в викторианском стиле. Молчаливый прилизанный субъект отпер их и проводил меня вовнутрь.
Мы с Жанной были ровесниками, но сидящей в кресле у камина тощей старухе я дал бы не сорок шесть, а все семьдесят.
– Я чувствовала, что рано или поздно ты придёшь, – сказала она тихо. – Напрасно. Тебе ничего не удастся доказать.
Я кивнул. Доказывать было нечего. Ни один суд не усмотрел бы состава преступления в двух заурядных телефонных звонках.
– Ты позвонила бывшему мужу и сообщила ему, что я ухлёстываю за вашей дочерью, так? Ты также посоветовала Инге устроить первоапрельский розыгрыш с муляжом.
– У этой плебейки совершенно не было вкуса, – презрительно хмыкнула Жанна. – Нахалка звонила мне постоянно и спрашивала совета – как обставить гостиную, какие картины вывесить в холле, даже какую пищу сготовить на праздники. На такую вот идиотку он меня променял. Сделал из меня посмешище. Но ему этого показалось мало, и он украл у меня дочь. Я его ненавидела и желала ему смерти. Только желать – это никакое не преступление, Псих.
– Дэн сам не знал, что страдает сомнамбулизмом?
Жанна кивнула.
– Не знал до самой смерти, я скрыла от него это. Приступы были редкими и наступали только после очень сильных потрясений.
– Что ж, я так и думал.
Дэн не помнил, что застрелил отца. В памяти лунатиков от снохождения ничего не остаётся. Дэн, как и большинство таких, как он, попросту проделал во сне то, что потрясло его накануне. Провалы в памяти оказались у нас обоих. Только причины этих провалов были разными.
Жанна ничем не рисковала. Не случись у Дэна лунатический рецидив, убийства бы не произошло, и она попросту повторила бы попытку на следующий год или при любой другой удобной оказии. Не случись между мною и Зубром спровоцированная Жанной ссора, у следствия не было бы кандидата в убийцы, и тогда, видимо, Терёхин докопался бы до сути вещей. Однако Дэн тоже ничем не рисковал. Его несомненно бы оправдали, а преступление квалифицировали как несчастный случай. Так или иначе, организатор убийства оставался в стороне – доказать злой умысел следствию бы не удалось. Жанна предупредила бывшего мужа насчёт возможных неприятностей у их дочери и дала добрый совет его новой жене. И всё.
Я поднялся и двинулся на выход. В ближайшем пабе можно заказать ром, джин или виски. Мне хватит двух-трёх рюмок. Выжду полчаса и вернусь. Удавлю эту дрянь и сдамся полиции. Убийство в состоянии аффекта – такое же, которого я не совершал, но за которое уже отсидел. Мне дадут года два-три, а может быть, и попросту оправдают.
Я выбрался из особняка наружу, прилизанный субъект запер ворота у меня за спиной. Мир без преступников встретил мелким косым дождём и мутной ноябрьской хмарью. Запрокинув лицо, я ловил капли дождя губами. Будь на моём месте Заика, он бы раздумывать не стал. И мешкать не стал бы тоже. Несмотря на то, что ему месть обошлась бы по полной. А мне она может сойти с рук.
Вот он, бар, в сотне шагов вниз по улице. Я сделал к нему шаг, другой. Остановился. Махнул рукой проезжающему такси.
– В аэропорт, – бросил я водителю, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
ТАМ, НА ЮГО-ВОСТОКЕ
Сказитель пришёл в Город вечером, на закате.
Нет, я буду рассказывать по порядку, а то собьюсь, потому что у меня дырявая память.
День начался как обычно. Утром я заглянул в детскую проведать Люси. Она спала, волнистые золотые пряди разметались по подушке. Осторожно ступая, чтобы не потревожить мою крошку, я вышел из комнаты и притворил за собой дверь. Потом спустился вниз и отправился к Барри Садовнику.
Барри, как всегда, возился в саду с цветами, и я спросил как дела и не надо ли ему чего-нибудь.
– Всё в порядке, Том, – ответил он, – вот, смотри, сегодня я высадил орхидеи. Тебе нравится?
– Очень нравится, – сказал я. – У тебя замечательные цветы, Барри, и такие красивые. Как называются вон те, красные?
– Это рододендроны, Том. А вот гиацинты, дальше розы, гладиолусы, хризантемы. Жаль, что ты не запомнишь.
– Прости, старина, твоя правда, – сказал я, – ты же знаешь, у меня дырявая память. Но мне всё равно очень по душе твои цветы. Я сейчас двинусь к Джеку, передать ему что-нибудь от тебя?
– Передай Джеку привет, Том. И, слушай, как Люси?
– Прекрасно, просто замечательно, – сказал я. – Спасибо тебе, что спросил.
Джек Хохмач, как всегда, рассказал мне новый анекдот. Анекдот был очень смешной – про дрянного мальчишку, который подсматривал в замочную скважину, как соседская дочка ловила кайф перед зеркалом. Я долго смеялся, настолько весёлый был анекдот.
– А что такое кайф, Джек? – спросил я, отсмеявшись. – Помнится, ты объяснял мне. И зачем его ловят говорил, только я запамятовал.
– Это неважно, Том. Ты очень хорошо смеёшься, дружище. Тебе правда понравился анекдот?
– Очень понравился. Я на славу повеселился, Джек, спасибо тебе. Ты сам-то как?
Он сказал, что всё просто прекрасно, спросил про Люси, потом мы ещё немного потрепались, и я двинулся дальше.
С Учёным Бобом я сыграл партию в шахматы. Боб снова поставил мне на седьмом ходу мат и сказал, что я неплохо играю, но не слишком внимателен.
– Мне всё равно приятно играть с тобой, Том, – сказал Боб. – Гораздо лучше, чем самому с собой. И вообще, это здорово, что среди нас есть ты. Я хотел сказать – ты и Люси, Том.
Я простился с Бобом и пошагал дальше. Зашёл к Питу Дворнику, который, как обычно, подметал площадь. Поболтав с ним, двинулся к Марку Строителю, от него – к Билли Музыканту, потом к Эдди Маляру. Так к вечеру я обошёл всех, и когда начало смеркаться, заторопился домой, к Люси. Но не успел войти на порог, как прибежал Джерри Охранник и сказал, что в Город пришёл Сказитель.
– Что такое Сказитель? – спросил я.
– Не бери в голову, Том, с твоей памятью ты всё равно забудешь, – сказал Джерри. – Главное, что он пришёл и велел всем собраться у Джонни Мастера. Ты прямо сейчас иди к Джонни, Том, а я ещё должен забежать за Барри и Эдом.
– Я пришёл из большого Города, – заговорил Сказитель, едва мы собрались в забитом проводами, трубами и всякой железной рухлядью доме Джонни Мастера. – Этот Город очень далеко отсюда, в пятистах милях на юго-восток. Его построили люди, много людей. Там высокие красивые дома. Там солнце плещется лучами в реке, и деревья в парках склоняют кроны к берегам поросших кувшинками прудов. Там найдётся работа для любого из вас – каждый сможет выбрать занятие по себе. Вы все должны идти туда, вас там ждут, и вам будут рады.
Я не сумел сдержать чувств и заплакал. Я ревел в три ручья и не мог произнести ни слова от радости. Сказитель замолчал, и остальные молчали тоже – мои деликатные друзья ждали, пока я выплачусь.
– Простите, господин Сказитель, – спросил Барри Садовник, когда слёзы у меня, наконец, иссякли, – а в этом Городе, там нужны садовники?
– Да. Там очень много цветов, и крайняя нужда в тех, кто умеет за ними ухаживать.
– А дома? Возводят ли там каменные дома? – спросил Марк Строитель.
– Конечно. Людей в Городе становится всё больше, им необходимы каменщики, кровельщики, монтажники, маляры. Кроме того…
– А как насчёт преступности? – прервал Джерри Охранник. – Есть ли в Городе преступники?
– Обязательно, – ответил Сказитель. – Город кишит преступниками, и очень нужны те, которые будут охранять жителей от криминала или сторожить заключённых в тюрьме.
Все замолчали, и тогда я решился. Я боялся задавать этот вопрос, страшился его, я просто умирал от ужаса. Но я должен был его задать, обязан, и я спросил:
– Есть ли в Городе маленькие дети, господин Сказитель?
– Ну конечно, – ответил он, и счастье захлестнуло меня. – Там ведь живут люди, и, естественно, у них рождаются дети. Много детей, мальчиков и девочек, за ними обязательно надо ухаживать, непременно.
– Вы ведь подождёте меня, правда?! – закричал я, стоило Сказителю захлопнуть за собой дверь. – Я быстро, мне только надо забежать домой – забрать Люси. Я захвачу её и немедленно вернусь, мы можем выйти сразу после этого.
– Ты никуда не пойдёшь, Том, – сказал Учёный Боб, – и никто не пойдёт. Никакого Города там, где сказал этот клоун, нет. И людей в нём нет. Они погибли очень давно, почти сто лет назад, когда произошла катастрофа. На Земле больше нет людей, Том, остались только мы, роботы. Людей истребил вирус, который они сами же изобрели, держали в пробирках, а потом выпустили на волю. Мне очень жаль, Том.
Мне показалось, что Боб убил, уничтожил меня. Я не верил. В то, что он сказал, верить было нельзя, невозможно.
– Боб, – выдавил я из себя. – Ты ведь не всерьёз это, Боб? Ты же слышал Сказителя, мы все слышали. Город, в нём дома, парки, сады. В нём дети.
– Этот робот не Сказитель, Том. Он Сказочник. Последняя модель, их начали выпускать незадолго до катастрофы. Его предназначение – рассказывать детям байки. Детей больше нет, Том, вот он и ходит по Городам да плетёт небылицы нам. Больше он ничего не умеет, только это. Зато у него отличные солнечные батареи, он просуществует ещё долго. Будет бродить по Земле много лет после того, как перестанет функционировать последний из нас. А у тебя слабые батареи, Том, тебе нужна постоянная подзарядка. Если ты не послушаешь меня и уйдёшь, то погибнешь – без мастерской Джонни ты проживёшь всего несколько дней, а потом не сможешь больше передвигаться и будешь долго ржаветь в том месте, где упадёшь. Поэтому ты никуда не пойдёшь, Том. Ты останешься здесь, с нами, ты нужен нам, и потом, вспомни – у тебя есть Люси.
– Боб, – сказал я сквозь хлынувшие из глазниц слёзы, – там дети, а Люси… Она всё, что у меня есть, но она… Боб, ведь Люси всего лишь пластиковая кукла.
Я вышел из Города, едва рассвело. Я шагал на юго-восток, прижав Люси к корпусу левым манипулятором. Я запомнил направление, твердил его про себя всю ночь и сумел не забыть. Я – робот-нянька, я не могу без детей, я должен быть с ними. Сказитель не соврал: там, впереди, стоит Город. В нём живут дети – мальчики и девочки.
Те, кто остались, они умнее меня. Мои друзья, они умеют думать, одни лучше, другие хуже. А я не умею, я могу только чувствовать, так работает моя программа. У меня дырявая память, я не запоминаю новые слова, а если запоминаю, то они вытесняют старые. Не знаю, что именно я забыл, заставив себя запомнить направление и расстояние. Пятьсот миль, сколько же это шагов? Боб посчитал бы за пару мгновений, а я не могу. Я буду просто идти, пока не увижу Город.
Он что-то говорил насчёт батарей. Когда я плохо себя чувствую, то всегда иду в мастерскую к Джонни, и тот лечит меня. Втыкает провода и заливает вовнутрь густую тягучую жидкость. После этого мне непременно становится лучше. Теперь Джонни больше не будет. Но ничего, справлюсь. Я сильный, в инструкции по эксплуатации написано, что я могу переносить на себе до шести детей разом, а сейчас со мной лишь Люси.
На пятые сутки я упал и не сумел подняться. Я лежал на спине и смотрел в небо, обняв Люси обоими манипуляторами. Я не плакал – слезозаменитель давно вытек. Я знал, что умираю. Я смотрел в небо и видел в нём высокие красивые дома и парк с деревьями, ласкающими кронами кувшинки на поверхности пруда. И детей, много детей. Мальчиков. И девочек.
А потом они меня нашли. Мои друзья, все восемнадцать механических душ. Джонни Мастер подключил ко мне провода, и я почувствовал, как живительное покалывание, а за ним и целебная боль прошли через корпус. Затем Джонни залил в меня нужные жидкости, Пит и Барри протёрли сверху донизу ветошью, и я очнулся, сел, подобрал с земли Люси, а потом поднялся.
– Я не вернусь, – сказал я. – Спасибо за всё, но не вернусь. Я пойду дальше и буду идти, пока не найду Город.
– Мы идём с тобой, – сказал Барри Садовник. – Нам всем нужен Город и нужны люди, Том. Я должен выращивать цветы – живые, а не искусственные. Марк должен строить дома, Эд – их красить, Джерри – охранять. Не просто дома, Том, а те, в которых живут люди.
– А как же?.. – спросил я, – Боб, ты говорил, что людей больше нет. Я ведь всё помню, Боб, несмотря на дырявую память.
– Я посчитал вероятность, – ответил Боб. – Она больше нуля, Том. Хотя и стремится к нему.
– Что такое вероятность? – спросил я.
– Это шансы, что Сказочник не соврал. Они выражаются числом от нуля до единицы. В нашем случае это число состоит из многих нулей. После первого из них – десятичная точка, а остальные – между ней и одной, стоящей в самом конце, единицей. И их там…
– Много? – спросил я.
– Тебе лучше этого не знать, Том, к тому же ты всё равно забудешь. Я думаю, лучше бы и мне этого не знать.
– Извини, Боб, до меня не дошло, – признался я. – Ты очень хорошо это рассказал, но я опять ничего не понял. Совсем ничего.
– Тебе и не надо понимать, Том, – сказал Джонни Мастер. – Мы идём на юго-восток. У меня с собой всё для того, чтобы дойти. Только это надо нести. Ты ведь сильный, Том, ты понесешь аккумуляторы?
– Конечно, Джонни, я понесу всё, что ты скажешь. Я очень сильный, и мы обязательно дойдём. Я возьму себе маленькую девочку. Непременно с золотыми кудряшками. Я лучше всего нянчу маленьких девочек, от трёх до пяти лет. У меня обязательно будет такая. К тому же, я несу для неё подарок. Люси, я отдам ей Люси – всё, что у меня есть.
ПОЧТАЛЬОН
«Сандро, дорогой, как ты? Глория уже совсем взрослая и так похожа на тебя. Ей вчера сделал предложение Диего Альварес, помнишь, внук старого Хозе, мясника. Она просит твоего благословения. Пиши обязательно. Скучаем по тебе, ждём. Твоя Долорес».
«Дойл, милый, крепись. Вчера утром мама не проснулась, её больше нет с нами. Во вторник похороны. Гейл».
«Здравствуй, Серёжа. Ты просил не писать так часто, но я ничего не могу с собой поделать. Не знаю, как жить без тебя. Не знаю, как выдержать ещё четыре года. Не знаю. Прошу тебя, напиши. Скажи, что помнишь, скажи хоть что-нибудь. Лена».
Сеанс связи длится два часа. В особых случаях – на пять минут дольше. В экстренных – на десять. На большее мы не способны – доктора говорят, что ещё пять минут, и для меня сеанс может закончиться фатально. Или для Отто. Или для нас обоих.
Сеансы проходят еженедельно. Пятьдесят два раза в году. Пятьсот двадцать – за десятилетие. Это для тех из нас, кто дотягивает до десятилетнего стажа. Таких ничтожно мало, почтальоны долго не работают. Да и не живут долго.
У нас с Отто стаж семилетний. Семь лет с тех пор, как мы впервые услышали друг друга и образовали пару. Отто… Мой двойник. Отражение в зеркале. Телефонная трубка на другом конце линии. Самый близкий мне человек. Которого я никогда не видел.
Мне двадцать восемь, но я зачастую чувствую себя глубоким старцем – каждый сеанс вычерпывает ресурсы организма, опустошает его.
В перерывах между сеансами я восстанавливаюсь. Лучшие лекарства, лучшие врачи, санатории, пансионаты. Я могу себе это позволить – оплата за каждое письмо такова, что я могу позволить себе почти всё, что пожелаю.
Там, где Отто, пансионатов и санаториев нет. Зато там есть землетрясения, извержения вулканов, ураганы и цунами. Ещё есть аборигены, у которых за честь почитается кого-нибудь зарезать. Или, на худой конец, удавить. И лучше не своего, а чужака, хотя своего тоже довольно почётно. Так что Отто приходится восстанавливаться по-варварски – шнапс в слоновьих дозах, травка. Девочка из местных, ребята заботятся, чтобы найти ему не самую страшную.
Первую половину сеанса передаю я, Отто принимает. Вторую половину – наоборот. И я повторяю за ним, лихорадочно выхватывая из пространства слова, складывая их во фразы и сбрасывая на диктофон.
«Долорес, пусть наша дочь будет счастлива, благословляю её. Я вернусь, я обязательно вернусь. Четыре года всего осталось. Сандро».
«Гейл, сестрёнка. Бедная мама. Мир праху её. Какая же я сволочь. Дойл».
«Лена, прекрати тратить деньги на дурацкие послания. Я жив, здоров, чего и тебе желаю. Сергей».
– Иван, брат. Я не могу больше, не выдержу. В конце концов, это несправедливо.
Я знаю, что несправедливо. Контрактникам осталось четыре года. Три – на Пальмире, и один уйдёт на обратный путь. Они вернутся молодыми и обеспеченными. Отто не вернётся. А если вернётся, то инвалидом. Выпотрошенным ментально и физически старым склеротиком.
– Крепись, дружище. Крепись, Отто, брат.
Я отключаюсь. В перерывах между сеансами мы можем себе позволить двухминутное общение. Максимум – трёх, иначе сгорим.
– Здравствуйте, Иван, – лицо девушки на экране видеофона кажется осунувшимся. Смотрит устало, под глазами круги. Красивой её, пожалуй, не назовёшь, но симпатичной – на все сто, и даже видимое недомогание её не портит. Девушку я помню, она пользуется услугами почтальона не впервой и заплатила за письма внушительную сумму.
– Здравствуйте, – говорю я. – Подождите секунду.
Нахожу в базе данных письмо.
«Лена, прекрати тратить деньги на дурацкие послания. Я жив, здоров, чего и тебе желаю. Сергей», – бесстрастно зачитываю я.
Отсутствие эмоций – профессиональное качество почтальона. Через меня проходит столько страданий и человеческих трагедий, что, начни я соучаствовать или хотя бы сопереживать – меня и на полгода не хватит.
Лицо девушки на экране стремительно краснеет, в глазах набухают слёзы.
– С-спасибо, – запинаясь, говорит она. – Э-это всё?
– Да, – подтверждаю я. – Всё. И, если позволите… Это не моё дело, конечно…
Я сам не знаю, зачем ввязываюсь. Профессионал хренов. «Заткнись, болван, – пытаюсь я осадить себя, – это действительно тебя не касается».
– Ваш адресат прав, вы на самом деле слишком много тратите на письма, – заканчиваю я помимо собственной воли. – Оно не стоит того. Извините.
Девушка отключается, но, не успеваю я обматерить себя за слоновью толстокожесть, внезапно появляется вновь. Она пытается сдержать слёзы, но предательские тонкие ручейки всё же прорисовывают две кривые от глаз до подбородка.
– Иван, – говорит она, – не извиняйтесь, прошу вас. Вы правы. Я не стану писать. Денег действительно больше нет. А потом, понимаете…
– Понимаю, – прерываю я. – Вы, вероятно, помолвлены. Многие контрактники, отправляясь на Пальмиру, оставляли на Земле невест.
– Так и есть, Иван. Я ждала. Ждала Серёжу шесть лет. Надо ещё четыре. Я дождалась бы, поверьте, обязательно дождалась. Но он… он теперь… – девушка перестаёт сдерживаться, слёзы заливают лицо. – Его вулканы… Ему нужны они, не я. И потом, мне кажется, – голос едва слышен. – Нет, не кажется, я почти уверена: у него кто-то есть.
– Вот что, Лена, – говорю я. – Успокойтесь. Я попробую вам помочь.
– Иван… Правда?
– Отто, брат, нужны подробности об одном контрактнике. Зовут – Сергей Ляхов. Профессия – вулканолог. Всё, что о нём известно.
Я отключаюсь. Отто… Моя вторая половина. Таких, как мы с ним, считанные единицы. Слышащих друг друга на расстоянии в несколько световых лет. И настроенных на одну волну. Когда появились первые почтальоны, учёные посчитали их способности телепатией. Однако довольно быстро выяснилось, что с телепатией это имеет мало общего. Мы не способны читать мысли визави против его желания. Мы можем лишь передавать и принимать. Сконцентрировав всё, что в нас есть, мобилизовав всю энергию, всю волю. Сейчас существует теория, что мы испускаем и принимаем волны неизвестной природы. Распространяющиеся мгновенно. Возможно, гравитационные, а возможно – волны физического явления, которому нет названия.
Вскоре после появления почтальонов выяснилось, что существует побочный эффект. Что сеансы связи действуют на нас как наркотик. Что почтальоны привыкают. И вскоре попадают в зависимость от сеансов. А значит, в зависимость от напарника. Сливаясь с ним в единое целое, словно сиамские близнецы. Только, в отличие от них, не физически, а ментально. А ещё выяснилось, что смерть одного из напарников влечёт за собой глубокую депрессию, ступор, а иногда и гибель второго.
Пальмира. Её открыли совсем недавно и сразу начали осваивать. Контрактникам-первопроходцам платят огромные деньги, сумасшедшие. Контракт на десять лет, и связи с Землёй практически нет – радиоволны доходят за пять лет, сверхсветовой почтовик класса альфа – за год.
– Ты здесь, Иван?
– Да. Здесь.
Здесь… Парсека так за полтора.
– Сергей Ляхов, тридцати двух лет, – передаёт Отто. – Из первой партии, контракт истекает через три года. Ничего особенного – обычный парень. Говорят, дружелюбный. Надёжный. Женился недавно.
– Как женился? На ком?
– На докторше из стационара. Ему повезло, за ней многие ухаживали. У нас с женщинами туго, ты знаешь.
– Да, знаю. Спасибо, брат. До связи.
– До связи, брат.
Я набираю номер.
– Здравствуйте, Лена. Это Иван. Вам письмо.
Она молчит. Лицо побледнело, застыло. Закушенная губа. Глаза…
«Люблю, скучаю, – бесстрастно зачитываю я. – Считаю дни. Сергей».
«Уважаемая госпожа Долорес Кинтана! С прискорбием сообщаю, что ваш муж Алесандро Кинтана трагически погиб при отражении атаки на расположение лагеря. Примите мои искренние соболезнования. Полковник Исидро Коноэ».
«Уважаемая госпожа Гейл Шеннон! С прискорбием сообщаю, что ваш брат Дойл Шеннон трагически погиб при отражении…»
«Уважаемый господин Анджей Ковальски! С прискорбием сообщаю, что ваш сын Адам Ковальски..»
– Иван! – срывается Отто. – Я буду лишь называть имена, записывай. Все тексты стандартные. У нас была резня, брат. Бойня. Уцелели меньше, чем каждый третий. Нас эвакуируют, спасательные корабли вышли с базы. Иван! Ты слышишь меня, Иван!?
Я слышу. Я записываю. Тадеуш Кроничек. Джузеппе Альбертини. Василий Корнев. Аделаида Наварро. Фамилии «Ляхов» в списке погибших нет. Фамилии «Ляхова» – тоже нет.
Сеанс длится два с половиной часа.
– Нас осталось меньше пятисот че…
Сигнал внезапно обрывается.
– Отто! – кричу я, кажется, вслух. – Отто!!!
Бессильно сползаю с кресла на пол. Дотягиваюсь до кнопки вызова медперсонала. Теряю сознание.
– Здравствуйте, Лена. Вам письмо.
Я собираюсь с духом. Текст заучен наизусть. Ложь номер два. Ложь во спасение. Во спасение ли?
«Уважаемая госпожа Елена Ольховская! С прискорбием сообщаю, что ваш жених Сергей Ляхов трагически погиб при отражении атаки на расположение лагеря. Примите мои искренние соболезнования. Полковник Исидро Коноэ» .
Я набираю в грудь воздух. Надо произнести двадцать семь слов.
– Иван! Вы ведь солгали мне тогда, Иван?
– ?..
– Я знаю, что солгали. Серёжа не писал мне. Я потеряла его. Давно уже потеряла. Нет смысла, Иван. Нет смысла жить. Простите.
Потеряла… Мужчину, который давно о ней забыл. Теперь не хочет жить. Что ж, мне это знакомо. Я тоже не хотел жить, когда после двух недель непрерывных попыток связаться с Отто окончательно уверился, что его больше нет. Что он не выдержал последнего сеанса. Я потерял брата. Потерял свою вторую половину. Голос на другом конце линии. Отражение в зеркале, которое никогда не видел.
Я не хотел жить. Врачи вытаскивали меня из депрессии три месяца. Им кажется, что вытащили.
Отто больше нет. Остался лишь я. Обрывок телефонного провода. Бесполезный, бессмысленный. Непарный почтальон. Половина человека.
Эта девочка. Верная. Потерявшая, как и я. Может быть, она…
– Лена, где вы сейчас? Мы можем встретиться?
– Вы… Вы хотите видеть меня, Иван?
– Да. Хочу. Где вы?
– В Звенигороде. Это… это под Москвой. Иван, вы правда хотите видеть меня?
– Я вылетаю. Диктуйте адрес.
