ПОВЕСТЬ
ГОХМАН
Меня зовут Шепсель Гохман. Я родился 16 по старому стилю октября 1852 года в городе Очакове Херсонской губернии, где проживаю по сей день. Наша семья живет в Очакове давно, больше ста лет, мы перебрались туда сразу после взятия города князем Потемкиным, из Литвы, где к евреям начали не очень хорошо относиться.
Мой дед был кабатчиком, держал небольшую винокурню, но отец, приняв дело, резко поменял направление. Тогда наступала эпоха железных дорог, и отец создал коммивояжерскую фирму по снабжению вокзалов всякой всячиной: от сельтерской воды до кондукторских свистков. Фирма наша процветает, я и мой брат Соломон активно трудимся на ниве прогресса, мы много разъезжаем по губернии, мы люди современные и любознательные.
Вся эта история началась душным летом 1894 года. В моем доме поселился Броня, единственный сын скоропостижно скончавшейся двоюродной сестры Руфи. Броня был молодой человек, неопрятный как в одежде, так и в мыслях. Обучаясь в коммерческом училище в Полтаве, он связался с людьми из Бунда, хранил в своей комнате крамольные брошюры, в связи с чем и был арестован полицией. Полиция, учитывая юношеский возраст Брони, проявила снисходительность и определила под надзор к законопослушным родственникам, то есть ко мне.
Итак, было душно, я только что отобедал и собирался подремать в нашем уютном тенистом дворике.
– Дядя, Вы проспите лучший шанс своей жизни, – услышал я голос племянника.
Я приподнял веки и зевнул:
– Что ты хочешь, Броня?
– Пока вы блаженствуете, набив живот, – веско произнес Броня, – невероятное состояние уплывает из-под ваших ног.
После такой прелюдии заснуть было уже невозможно.
– Изъясняйся конкретно, – сказал я.
– Я только что вернулся из Ольвии… – сообщил Броня и сделал значительное выражение лица, прямо как у гарибальдиста в итальянской опере.
– А-а-а-а… – разочарованно протянул я и решил выпить рюмочку вишнёвки. – Нам с этого какой толк?
Я слышал, что русские археологи обнаружили в окрестностях Очакова руины знаменитого древнегреческого города Ольвии. В газетах писали, что это открытие равнозначно раскопкам Трои, проведенным Шлиманом лет двадцать-двадцать пять тому назад.
– Нам какой прок? – повторил я. – Археологи люди скупые и неприхотливые. И у них свои интенданты.
– Вы не понимаете, дядя, – сказал Броня и положил передо мной несколько небольших, потемневших от времени и невзгод глиняных статуэток.
– Тогдашние? – с любопытством спросил я.
– Одна, – невозмутимо ответил Броня. – Остальные почти. Угадайте, какая?
Я внимательно изучил статуэтки. Между ними не было никакой разницы.
– Пятый век до Рождества Христова. На венском антикварном аукционе каждая уйдет за восемьсот рублей, – сказал Броня. – А на лондонском еще дороже.
Чтобы заработать восемьсот рублей, нам с братом надо несколько месяцев колесить по губернии.
– Сходи за графином вишнёвки, – сказал я. – Расскажешь, подлец, во всех подробностях, как ты это делаешь.
ФОГЕЛЬ
Как же я не люблю морские путешествия. Мой несчастный кишечник начинает крутить от одного лишь вида этого чудовища, изрыгающего из своих чресел черный угольный дым. Но добираться до Одессы посуху занятие бездарное со всех точек зрения, кроме того, у меня плохо со временем.
Разрешите представиться: Антон Фогель, крещёный, протестант, мне шестьдесят два года, но я полон сил и энергии, о чем мне любезно напоминают девочки из того самого особняка на Моргентауштрассе, скрытого за ветвями вековых лип, который я посещаю один, порой два раза в неделю.
Я потомственный венский антиквар, оба моих сына поочередно окончили художественную школу в Мюнхене и трудятся бок о бок со мной, так что в этом смысле у меня тоже всё в порядке. Но только в этом смысле.
Увы, моя любимая Вена – задворки антикварного мира. Настоящий рынок происходит в Лондоне и в Париже, а в последние годы еще и в Нью-Йорке. Нам же достаются объедки пиршества, которые неутомимо собирают пронырливые хорваты по всем Балканам, и допотопная керамическая рухлядь, которую иногда привозят греческие торговцы из Османской империи. Увы, настоящие шедевры пролетают мимо нашего чуткого носа.
Исполненный таких печальных мыслей, я покинул здание венского Императорского музея, где проходила триумфальная выставка герра Шлимана «Сокровища Трои», и отправится в контору.
Эльза принесла поднос с кофе, свежими бисквитами и подборкой вырезок из газет, которую ежедневно составляет мой помощник Ференц. Подборка эта всегда посвящена единственной теме – археологическим изысканим.
Как житель лоскутной империи, я владею языками нескольких народов – её подданных, в том числе и русским. Я пробежался глазами по вырезкам. Три четверти страницы «Одесских ведомостей» занимала статья директора Одесского археологического музея Э. фон Штерна с красноречивым названием «Не верьте!».
– Любопытно! – отметил я. Профессор Штерн в мире искусства имел репутацию честнейшего человека и блестящего знатока греческих древностей. В то же время это был хмурый, вечно недовольный старик, крайне не любивший публичные выступления.
– Любопытно! Что так разъярило старого буку?
Я вчитался в статью.
– В последнее время, – гневно писал директор археологического музея, – городской Привоз и портовые лавки заполнились скифскими и древнегреческими произведениями искусства, как правило, глиняными статуэтками и золотыми украшениями. Продавцы утверждают, что приобрели эти сокровища у неких мифических крестьян, раскопавших клады в окрестностях Ольвии. Заверяю вас, господа, это полнейшая чушь. Каждая находка, сделанная в Ольвии археологической экспедицией профессора Веселовского, пронумерована и находится под надежной охраной. Никакие «крестьяне» к месту раскопок не допускаются. Всё, что продается в Одессе ушлыми торговцами – фальшивка чистой воды. Мы открываем при музее экспертное бюро, где любой желающий может получить бесплатную квалифицированную консультацию…»
– Какой веселый гопак! – подумал я. – Кто же стоит за спиной этого действа?
Я откинулся в кресле. В том возрасте, в который я вступил, мною всё больше овладевало страстное желание сделать в своей жизни нечто значительное. А значительное в том кругу, где я вращался, означало сколотить настолько серьезное состояние, чтобы претендовать на дворянский титул Австро-Венгерской Империи.
Я позвонил в колокольчик.
– Передай Ференцу, чтобы купил один билет на поезд до Дубровника и один билет на пароход до Одессы, – сказал я вошедшей Эльзе. – На поезд первого класса, на пароход второго.
ГОХМАН
Итак, с легкой руки Брони коммерция закрутилась невиданная. Племянник отвёз меня в сельцо Черные Грязи, где жили искусные гончары. Этим ребятам, бесхитростным в своей беспринципности, подделать скифскую статуэтку и состарить её не составляло никакого труда. Да, собственно, и глина в наших краях за последние две тысячи лет никак не изменилась.
Я подал соответствующее прошение в полицию, где указал, что намерен назначить Броню представителем фирмы в Одессе, прошение удовлетворили, племянник перебрался в портовый город, легко сошелся с фраерами и блестяще наладил сбыт. Раз в месяц я либо мой брат Соломон привозили в Одессу тяжелый сундук, набитый раритетами. К своей чести могу сказать, что изредка мы продавали и настоящие предметы. Как правило, это были арабские монетки, ходившие когда-то при дворе киевских князей, и наконечники половецких стрел, названных «поющими» из-за отверстия, в них сделанного, благодаря чему стрела в полете издавала резкий пронзительный звук. И то, и другое находили крестьяне во время вспашки полей. Броня не мельтешил и честно выдавал арабские монетки за эллинские.
В Очакове одно время были нехорошие разговоры о нашей деятельности, но полиция резонно полагала, что искусство дело тёмное, и за скромную мзду господа полицейские не интересовались подробностями.
Так прошло два года. Два года удивительной, замечательной жизни, когда великое искусство приносило плоды не только духовные, но и ощутимо материальные. Через два года своим нутром, а нутро меня никогда не подводило, я почувствовал, что пора завязывать. Мы наколошматили такое количество скифских и древнегреческих статуэток, золотых и бронзовых украшений, мраморных плит с античными надписями, что это становилось очевидно подозрительным. И еще статья треклятого профессора Штерна подлила масла в огонь.
Будучи по делам в Крыму, я посетил своего старинного знакомца Фрола Степановича Толубеева. Фрол Степанович владел именьицем в Феодосии, на берегу моря, хозяйство было запущенное, но очень симпатичное. Дела у хозяина обстояли неважно. Две дочки, засидевшиеся в девках, но жившие в Петербурге, вытягивали из папеньки все соки, в смысле финансовые.
Мы поторговались, как приличные люди, и ударили по рукам. Я оставил Фролу Степановичу аванс и, чрезвычайно довольный собой, поехал домой.
– Это отменный бизнес, – думал я по дороге. – Как сказали бы мои американские единоверцы: живешь на берегу моря, денег куры не клюют, производишь свежие овощи и фрукты, овечий сыр, можно попробовать высадить оливковую рощу. В общем, живешь как достойный человек, а не как барыга еврей из заштатного местечка.
Сырым мартовским вечером 1896 года в мой дом приехал Броня и вместе с ним почтенного вида господин, судя по всему – австриец.
– Познакомься, дядя, – сказал Броня. – Господин Фогель, к нам прямо из Вены.
Мы поужинали, поговорив за столом о погоде и балканской ситуации, которая всё больше напоминала пороховую бочку. После ужина я пригласил гостя в кабинет.
– Позвольте Вас угостить, – Фогель достал из саквояжа изумительной красоты шкатулку. – Яванские сигары. Они не такие терпкие, как кубинские.
Он оценил мой завистливый взгляд.
– Сандаловое дерево, – небрежно бросил Фогель. – Шкатулку мне привезли по случаю из Калькутты.
– Я слушаю Вас, – сказал я. – Что заставило столь уважаемого человека проделать столь долгий путь в наше захолустье?
– Я восхищен размахом Вашей деятельности, господин Гохман, – без лишних церемоний сказал Фогель. – Ваш товар можно встретить даже в Осло. Некоторые специалисты полагают, что скифы только тем и занимались, что ваяли статуэтки и закапывали их в землю, причем исключительно вокруг достославного города Очаков. Предвижу грандиозный скандал в самое ближайшее время.
– Полицейский участок напротив вокзала, – сказал я. – Вас там выслушают с интересом. Наверное.
– Успокойтесь, Гохман, – сказал Фогель. – Выбирая между чистотой нравов и чистотой золота, я предпочитаю последнее. Я предлагаю поменять ориентиры.
– Я намерен завершить коммерцию, – сообщил я. – Вы верно подметили: надо уметь выйти, тихонько затворив за собой дверь.
– Финал должен быть красивым, – сказал Фогель. – Как в вальсах нашего шепелявого гения Штрауса.
– Вы говорите несколько туманно, господин Фогель, – сказал я. – Я человек простой, хотелось бы услышать конкретное предложение.
– Конкретнее некуда, господин Гохман, – сказал Фогель. – Из всех легенд, сложенных об Ольвии, лично мне больше других нравится история про скифского царя Сайтоферна. Этот царь был большой забияка и причинял греческим колониям в Причерноморье немало неприятностей. В конце концов, чтобы задобрить грозного варвара, лучшие мастера Эллады изготовили для него тиару. Корона из чистого золота весила около трех килограммов и была украшена сюжетами из «Илиады» и посвящением Ахиллу Понтарху. О тиаре есть упоминания в трудах античных авторов. А вот вживую её никто не видел. Возможно, царя в ней похоронили, могила его неизвестна. Возможно, в трудные годы просто переплавили. А, может быть, она стоит в избе какого-нибудь малороссийского селянина и используется в качестве ночного горшка. Кто знает?!
– Я вас понял, – сказал я. – И сколько, по вашему мнению, может стоить такая находка?
– Такие шедевры бесценны, – сказал Фогель. – Но если всё-таки попробовать прикинуть вознаграждение для лица, вернувшего мировому искусству то, что казалось безвозвратно потерянным, оно может составить 90 тысяч полновесных талеров Марии Терезии. По самым скромным оценкам.
Я едва не подавился слюной. За такую сумму можно купить половину Очакова, пожалуй, даже три четверти.
– Скажите, Гохман, – Фогель аккуратно потушил сигару. – Вы знаете в Одессе хороших ювелиров?
– Знаю, – сказал я. – Не уверен, что он самый лучший. Но зато самый амбициозный.
РУХОМОВСКИЙ
Меня зовут Борис Рухомовский. Мне двадцать четыре года, я владею частной ювелирной мастерской на улице Яблочной в Одессе. На самом деле меня зовут Израиль. Борисом с первого дня нашего знакомства меня называет моя жена Сашенька. В ней невероятным образом сочетается радикальный феминизм с таким же оголтелым антисемитизмом. Я очень быстро привык к своему новоиспеченному имени, признаться, мне оно нравится больше, чем ветхозаветное Израиль.
С Сашенькой мы познакомились в Смоленске. Я работал подмастерьем в граверной мастерской Якова Проше. Мне было семнадцать, Сашеньке пятнадцать, между нами сразу вспыхнуло романтическое чувство.
Не надеясь на благословение её родителей, мы тайно обручились и бежали в колонию толстовцев в Олонецкой губернии. Жили мы скудно, моим рукам, привыкшим к тонкой ювелирной работе, было особенно невыносимо грубое плотницкое ремесло. Толстовских идеалов мы не разделяли, мы были люди молодые, жадные до яркой жизни, нам эта евангельская успокоённость была даже противна.
Когда Сашеньке исполнилось двадцать, у нее наметились первые признаки чахотки. Стало понятно, что на Севере больше жить нельзя. Невзирая на возражения жены, я поехал с покаянием к родителям в Житомир. Мои родители хорошие, добрые люди. Они ссудили мне немного денег, мы сняли скромный угол на улице Яблочной в Одессе.
Сашенька дышала морским воздухом, её здоровье постепенно начало поправляться, я же пристроился чеканщиком на Привозе. Я поставил раскладной столик и зонтик, который спасал меня от дождя и палящего солнца, и с наслаждением наносил гравировкой мифологические сюжеты на разнообразную утварь, которую мне приносили: металлические блюдца, тарелки, подносы, кувшины, вазы, иногда даже чайники. Я помешан на античных сюжетах. Я твердо убежден, что настоящее искусство только тогда и было, а сейчас – так, послесловие.
Все мои заказчики, а их было немало, все без исключения: биндюжники, цыгане, батраки молдаване, приехавшие почудить в Одессу, портовые шлюхи и их сутенерши – все были в восторге от моей работы.
В один из дней ко мне подошел бесцеремонного вида молодой человек, одетый по крикливой моде а ля пари.
– Броня. Негоциант из Очакова, – запросто представился он. – Я тащусь с вашего мастерства. Где Вы обучались столь дивному искусству?
– Далеко, – сказал я. – Чего тебе надобно, пацанчик?
Броня тут же сменил интонацию.
– Есть дело, – сказал он. – За хороший магарыч.
– Что за дело? – спросил я.
– Не здесь. Надо показать. Извозчик за мой счет. Прокатимся?
Броня отвез меня за город. В полуразвалившемся сарайчике, стоявшем на песчаной косе, он отбросил мешковину с нескольких кусков мрамора.
– Вы представляете, мастер, – с изрядной долей театральности произнес он. – Эти плиты помнят босоногих танцовщиц, ублажавших высоких гостей из Аттики.
– Понятно, – сказал я. – Мрамор следовало бы состарить, иначе любой мало-мальски разбирающийся человек тут же заметит, что танцовщицы прожили уж слишком долгую жизнь.
– Всё в ваших руках, мастер, – сказал Броня. – Любые повреждения, царапины, сюжеты рисунков и посвящений на ваше усмотрение. Полная свобода творческой фантазии, разумеется, в рамках древнегреческого мироощущения.
– Я с камнем мало работал, – сказал я. – Моя специальность – металл.
– Не беда, – сказал Броня. – Нет никакой спешки. Посидите в библиотеках, изучите технику. Твердое вещество важнее, чем жидкое, поскольку при испарении не испускает газы. Не помню, кто сказал, но звучит мудро.
– Кьеркегор, – сказал я. – Который Винсент. Дурачок ещё тот. Впрочем, он имел в виду другое. Сколько денег платите?
В общем, я удачно вписался в эту славную компашку. Именно по моему предложению ассортимент был расширен: появились украшения, золотые и серебряные, бронзовые гвозди, на которые тончайшей иглой я наносил вензели, правда, уже в византийском стиле. Я научился вкрапливать в мраморные плиты мозаику и, буду нескромен, древние мастера, без сомнения, похвалили бы меня.
Гохман платил хорошо. Через некоторое время я выкупил домик на Яблочной улице и обустроил ювелирную мастерскую по последнему слову техники.
Наверное, меня можно было бы назвать счастливым человеком. Любимая жена, любимая работа, южный приморский город, вполне устойчивое финансовое состояние. Наверное. Но, к сожаленью, счастье было так же далеко, как Луна, полет на которую так потешно описал в своем романе балабол Жюль Верн.
Сашеньке уже исполнилось двадцать два года. Это была молодая красивая женщина с острым и подвижным умом. Она преподавала геометрию в женской гимназии и охотно посещала курсы французского языка при городской библиотеке. Домашних забот она чуралась и, поскольку деньги у нас теперь водились постоянно, питались мы в ресторациях и по субботам обычно отправлялись на ночные представления в кабаре господина Павлиади, скопированные с парижской красной мельницы. Впрочем, пустое. Какая разница, где и как мы питались.
Между нами пролегла неуловимая, никак не объяснимая словами брешь. Нет, мы не скандалили, мы даже не спорили, тем более, что к вопросам современной политики я был равнодушен. Просто со всё более нарастающим ужасом я наблюдал, как девочка, влюбившаяся в меня в пятнадцатилетнем возрасте, меняется, и я за этими изменениями, происходящими в ней и с ней, не успеваю.
Я несколько раз поднимал тему ребенка. Обычно Сашенька не возражала, но уходила от разговора, ссылаясь на не вылеченную пока eye чахотку. Лишь один раз она обратилась ко мне по моему настоящему и столь нелюбимому ей имени.
– Израиль! – сказала Сашенька. – Я понимаю, что иудейские корни всё настойчивее требуют тебе тихого семейного счастья: дом, семья, работа, детишки учат Тору. Я понимаю и уважаю это стремление. Но это – не моё. Прости!
Признаться, я тогда подумал, что это конец. И, боже, как же я был счастлив, когда Сашенька вечером вернулась из гимназии домой, на Яблочную улицу.
Этот день, одиннадцатое февраля 1896 года, я запомню на всю свою оставшуюся жизнь. В этот день Сашенька исчезла. Её платья, шляпки, нижнее белье, всевозможные штучки, без которых не может обходиться женщина, всё было на месте, в шкапу, на столике, развешано на стульях в ожидании хозяйки, которая утром, как обычно, ушла в гимназию и больше не вернулась.
Ночью я отправился в гимназию, растолкал сторожа, тот сонно мотал харей и бормотал, что учителку геометрии вовсе не видел. Я отправился по больницам, затем в полицию, утром Броня по моей просьбе стреманул фраеров, те обрыскали город и окрестности, но развели руками – Сашенька будто сквозь землю провалилась. Через два дня урядник отвел меня, уже изрядно пьяного, к начальнику почтовой станции, который смутно припоминал, что третьего дня дама, похожая на разыскиваемую, села в утренний дилижанс. Куда отправлялся дилижанс, в Яссы, Тирасполь, Кишинев, он вспомнить не смог.
– Слишком много пассажиров. Я не могу помнить каждого. – Сказал он и недовольно приложил платочек к носу.
От меня воняло луком, водкой и квашеными огурцами.
– Она была одна? – спросил я.
– Не помню-с! – холодно произнес начальник станции и демонстративно отвернулся.
Я доковылял до мастерской, выпил водки и одиноким волком посмотрел на почти законченную эпитафию на мраморной плите, которую я приписал Зенону Элейскому. Исковерканные, покореженные греческие буквы гласили: «Он жил и умер в неведении!»
ГОХМАН
– Как поживает Рухомовский? – первым делом спросил я, приехав в Одессу.
– Пьет, – сказал Броня. – Второй месяц кряду. От него жена сбежала. Заперся в мастерской, никого не пускает. Я попытался было поговорить с ним по душам, но он отправил меня посетить заморские страны, фигурально выражаясь.
– Плохо, – сказал я. – Надо навестить бедолагу.
– Прямо сейчас? – спросил Броня. – А обед?
– Обед потом. Поехали.
Я долго стучался в массивную дверь, пока не убедился в бесполезности этого занятия. Я присел на лавочку возле крыльца, чтобы перевести дух.
– Схожу за дворником, – сказал Броня. – Помер, поди, наш мастер.
Вдруг дверь открылась, вышел Рухомовский, нечесаный, небритый, в мятой испачканной рубахе.
– У меня «казёнка» закончилась, – грустно сказал он и сел рядом.
– Тебе не водка нужна, Израиль, – сказал я. – Тебе нужна веревка и мыло. Броня может сбегать в соседнюю лавку. Если ты не хочешь жить, зачем откладывать встречу с Всевышним?
Рухомовский по-детски всхлипнул и расплакался.
– Я же гений. Как она этого не поняла?!
– Гениев никогда не понимают, – сказал я. – Гениев оценивают по результатам, а не по их беспутной жизни.
– Вы всё про деньги, – сказал Рухомовский. – Неужели вам мало?
– Мало, много, всё относительно в этом мире, – сказал я. – А вот ты упускаешь уникальный шанс сделать действительно знаменитую вещь, единственную в мире. Твое авторство, конечно, останется анонимным, но ты-то будешь знать, что это сделал ты.
– Что вы хотите, чтобы я сделал? – сказал Рухомовский.
– Нет, Борис. Сначала в баню, потом ты неделю не пьешь, и только потом поговорим.
Через неделю помятый, но трезвый Рухомовский сидел в доме Брони и внимательно изучал «Русские древности» И. Толстого и Н. Кондакова, атлас к «Древней истории» Вейссера, репродукции щита Сципиона, хранящегося в Лувре, и литографии гравюр Джулио Романо с фресок Рафаэля, которые я привез.
– Задача наисложнейшая, – сказал я. – Тиару будут оценивать лучшие эксперты Европы. Радует лишь то, что у античных авторов описания подарка скифскому царю отрывочны и исполнены эпитетов: неподражаемая, великолепная и так далее, никакой конкретики. Если всё пройдет удачно, ты задашь новое слово в изучении древнегреческого искусства.
– У меня не хватает знаний, – сказал Рухомовский. – Я чувствую себя жалким уродцем перед встречей с исполином.
– Если хочешь, я командирую тебя в Петербург, в Академию художеств. Расходы немалые, но дело того стоит.
– Не надо, – сказал Рухомовский. – Вы просто меня не торопите, не задавайте никаких сроков. Мне надо вжиться в историю.
– Хорошо, – сказал я. – На том и порешим. Борис, ты получишь за эту работу десять тысяч рублей. На эти деньги ты можешь уехать на любой край света, хоть к папуасам, жить безбедно и как душа пожелает. Твоя жизнь только начинается.
НЬЕВЕКЕРК
Я – граф Артур де Ньевекерк, генеральный директор Император-ских музеев Франции. Я происхожу из старинного аристократического рода. Мой далекий пращур выдвинулся при подавлении Жакерии, за что Карлом Злым был удостоен должности сокольничего, а впоследствии – старшего постельничего. Моя семья прошла вместе со страной все изгибы и выверты великой истории Франции. Во времена Католической Лиги в ней были и сторонники герцога де Гиза, и убежденные гугеноты, в семейной хронике зафиксированы случаи, когда брат шел с мечом на брата. В якобинскую революцию семья сохранила верность королю, многие были обезглавлены на гильотине, и для нас победа при Ватерлоо – личный праздник. В семьдесят первом году, будучи совсем молоденьким лейтенантом, я командовал взводом солдат, расстрелявших по приказу Тьера коммунаров на кладбище Пер Лашез. Это событие оставило неизлечимую рану в моей душе, я покинул воинскую службу и увлёкся археологией. Я участвовал в двух египетских экспедициях и в перуанской, той самой, обнаружившей каменные изваяния неведомой дотоле доколумбовой цивилизации – тольтеков. В 1886 году я был назначен парламентом генеральным директором Императорских музеев и делаю всё для того, чтобы Лувр оставался лучшим музеем мира.
Я человек пунктуальный и, пожалуй, даже педантичный. Работать я предпочитаю на службе, а в опере наслаждаться музыкой. Поэтому когда в антракте «Кармелиток» ко мне подошел некий мсье Шиманский и сообщил, что у него важное дело, меня это изрядно взбесило.
– Если вы хотите что-то предложить музею, месье, – я старательно сохранял вежливость, – обратитесь к господину Бенуа, в будние дни с одиннадцати до четырех.
– Дело, не терпящее отлагательства, – сказал Шиманский. – Речь идет о тиаре царя Сайтоферна.
Увертюра к «Кармелиткам», звучавшая у меня в голове, мгновенно улетучилась. Я внимательно посмотрел на Шиманского.
– Ее не существует в природе, месье Шиманский. Это легенда, не подтвержденная никакими доказательствами.
– Я готов представить тиару на обозрение в любое удобное для вас время, господин генеральный директор, – сказал Шиманский.
– В четверг, в девять утра. Мне нужно известить экспертов.
В четверг ровно в девять утра в моем кабинете по одну сторону стола сидел целый синклит авторитетных ученых, рекомендованных Экспертным Советом музея: Мишон, Равессон-Мольен, Лафенетр, Клаус Рейнак во главе с руководителем античного отдела Эроном де Вильфоссом, по другую – уже известный Шиманский, Фогель, антиквар из Вены, и некий господин Гохман, прибывший из России, собственно, виновник торжества.
– Итак, господин Гохман, – сказал я. – Мы все в нетерпении.
– Уважаемые господа! – сказал Гохман и поставил на стол саквояж. – Я должен заявить, что мне эта находка обошлась очень дорого.
Он расстегнул саквояж и нежно положил на стол тиару.
– Боже праведный! – произнес Мишель Лавенетр, в свое время подтвердивший подлинность Венеры Милосской, чем немало расстроил турок, утверждавших, что настоящая Венера находится у них, а в Лувре копия. Он взял в руку лупу и принялся изучать тиару.
Я смотрел на тиару во все глаза. Патина времени, конечно, коснулась ее, но было очевидно даже невооруженным взглядом – это подлинник. Все рисунки на тиаре, змееподобная надпись – посвящение Ахиллу Понтарху – находились именно там, где указывали в своих скудных сведениях античные авторы.
Тиара представляла собой золотой куполообразный парадный шлем, разделенный на несколько орнаментальных горизонтальных поясов. Главным была широкая полоса с изображением сцен из гомеровских «Илиады» и «Одиссеи»: Брисенда прощается с Ахиллесом; Ахиллес сжигает труп убитого друга – Патрокла, а боги ветров раздувают пламя костра; Одиссей уводит коней Реза, жертвоприношение Агамемнона. Нижний фриз рассказывал об охоте скифского царя на фантастического крылатого зверя. По сторонам пасутся козы и овцы, лошади и быки, виднеются фигуры скифских воинов. Между двумя этими фризами по кругу шла древнегреческая надпись, гласящая о том, что тиару преподносят в дар царю Сайтоферну жители города Ольвии. Тиара неплохо сохранилась, только в одном месте виднелась небольшая вмятина, словно от удара меча.
Невероятно. Поразительно. Какая чудная вещь. Восторгам не было конца. Когда ученые мужи успокоились, я задал соответствующий приличиям вопрос:
– Где же вы её взяли, господин Гохман?
– Это довольно долгая история, – ответил негоциант. – Мои люди работали в окрестностях Очакова, ремонтировали железнодорожные пути. От местных крестьян они слышали легенду, что в этих краях находится могила скифского царя Сайтоферна и его жены. Поэтому, когда в ходе земляных работ они раскопали клад, то сразу известили меня. Люди они простые, но ушлые, сразу разобрались, что корона сделана из чистого золота. Мне пришлось заплатить им внушительную сумму.
Гохман сделал круглые глаза: – Весьма внушительную, господа! Работяги угрожали, что отдадут тиару в переплавку. Я выкупил тиару и поехал в Одессу, искать экспертов. В Одессе я случайно познакомился с господином Фогелем, – Гохман сделал в его сторону поклон. – Он заверил меня, что это подлинный шедевр древнегреческого искусства. И вот мы здесь, в Лувре.
– Врёт всё, собака, – подумал я. – Впрочем, это не моё дело.
– Окончательная экспертиза займёт некоторое время, господин Гохман. Тем не менее, я хотел бы услышать ваше представление о цене?
– Ну, я не знаю, – протяжно сказал Гохман. – Вы же сами говорите, что это вещь уникальная, второй такой в мире нет. Двести тысяч франков.
– Это невозможно, – старательно сохраняя хладнокровие, произнес я. – Музей не располагает такой баснословной суммой. Мы должны будем попросить разрешения у парламента. А даст парламент разрешение или нет, я не могу знать.
– Мне очень жаль, господа! – сказал Гохман. – Послезавтра я уезжаю в порт Кале, оттуда в Лондон. Извините за причинённое беспокойство.
ФОГЕЛЬ
Я думал, что ударю этого еврея прямо в кабинете Ньевекерка. Едва мы вышли из здания музея, я яростно на него накинулся:
– Вы идиот, Гохман! Мы же договаривались, что предельная цена 120 тысяч франков. Больше не позволяет заплатить бюджет Лувра. Какая муха вас укусила?
– Вы не понимаете, Фогель, – сказал Гохман. – Нет ничего важнее человеческой амбиции. Эти люди мечтают переплюнуть Шлимана. Они заплатят, поверьте моему чутью.
– А если нет? – сказал Шиманский. – Я потратил на вашу авантюру уйму времени.
– Тогда я куплю билеты всем нам в каюты первого класса на пароход до Нью-Йорка, – сказал Гохман. – Не волнуйтесь, господа, они заплатят.
Вынужден согласиться с этим прискорбным фактом, евреи действительно лучшие торговцы в мире. Вечером в гостинице лакей передал мне письмо, украшенное вензелем банкирского дома «Рейнак». Глава дома, Теодор Рейнак, приглашал меня на завтрак в Cafй de La Paix.
– Ваш русский партнер – резвый парень, просто казак, а не еврей, – без всякого вступления начал банкир. – Мой брат Клаус, который вчера был на встрече, утверждает, что тиара – подлинник. Это действительно так, господин Фогель?
– Подлинным является то, что признано большинством, господин Рейнак. Подробных описаний тиары не существует. Строго говоря, мы даже не знаем точно, жил ли на самом деле скиф Сайтоферн или это поздняя выдумка. Когда Шлиман раскопал Трою, тоже было много разговоров, а тот ли Илион, описанный у Гомера, он нашел.
– В ваших словах есть безупречная логика, господин Фогель, – сказал Рейнак. – Я готов заплатить за тиару 180 тысяч франков, не дожидаясь решения парламента. Еще двадцать тысяч мне придется заплатить депутатам, чтобы решение парламента состоялось. Итого, та самая сумма, которую вы запросили. По-моему, всё честно.
– Вы говорите об искусстве, как барышник о лошадях, господин Рейнак, – сказал я.
– Оставим высокие материи для музейных стен, господин Фогель. Речь идет не об искусстве, а о престиже. Если тиара окажется в Британском музее или, паче чаяния, в Нью-Йоркском Метрополитен, это будет пощечина для Франции. А французы пощечины не любят.
– Я полагаю, что сумею убедить Гохмана, – осторожно сказал я.
– Убедите, – сказал Рейнак. – И пришлите мне ваш антикварный каталог. Моя жена cобирает безделушки для нового дома. У нее слабость к раннесредневековой мозаике.
РУХОМОВСКИЙ
Прошло семь лет. Из Одессы я никуда не уехал. Деньги, полученные от Гохмана, я быстро и бездарно прокутил. Погрузившись в пучину разврата и пьянства, я надеялся, что смогу забыть Сашеньку, перестану озираться на каждый шорох у входной двери, перестану ждать и ждать её.
Водка в конце концов мне осточертела, и я продолжил совершенствоваться в своем ремесле. Гохман, который отошел от дела, превратившись в этакого гоголевского помещика в Феодосии, познакомил меня с Фогелем. Его заказы я добросовестно выполнял, получая вполне пристойное вознаграждение. Я даже ввел моду, как сказали бы львовские гопники, на новую «фенечку» – золотые скелетики скифских младенцев царского происхождения, которые клали рядом с тельцем при захоронении. Эта идея, высосанная из пальца, благодаря антиквару Фогелю, который после случая с тиарой царя Сайтоферна стал признанным авторитетом по части античных древностей, получила широкий размах, я изготовил около трех десятков скелетиков, два из них за сумасшедшие деньги приобрел для своей коллекции барон Ротшильд.
Жизнь моя была сыта, безлика и убога.
После бесчисленного количества шлюх, побывавших в моей постели, я сошёлся с милой женщиной Галиной Алексеевной, которая работала ассистентом у профессора Штерна в Археологическом музее. Галочке было двадцать восемь, у нее был неудачный короткий брак, отношения наши были ровные и ненавязчивые, она была женщина начитанная и, пожалуй, мудрая.
– Ты знаешь, Борис, – Галочка произносила мое имя на польский манер, с ударением на первом слоге. – В антикварном мире разрастается грандиозный скандал.
Мы лакомились мороженым на летней веранде напротив Оперного театра.
– Что так встревожило музейных крыс? – спросил я.
– Ты слышал когда-нибудь о тиаре скифского царя Сайтоферна?
Я благоразумно не посвящал Галочку в характер своей деятельности.
– Отрывочно, – сказал я. – По-моему, её нашли в наших краях несколько лет назад.
– Совершенно верно, – сказала Галочка. – Сейчас она украшает Лувр. Эта была самая дорогостоящая покупка за всю историю музея, потребовалось специальное разрешение парламента. И вот в последнем номере журнала «Revue Cosmopolis» опубликована статья доктора Адольфа Фуртвенглера из Мюнхенского университета, в которой он убедительнейшим образом доказывает, что тиара – подделка.
– Скандал в благородном семействе, – сказал я. – А, может быть, этот доктор ошибается?
– Маловероятно, – сказала Галочка. – Доктор Фуртвенглер признанный авторитет по понтийскому периоду древнегреческой истории, аргументы, приведенные в статье, бьют просто наповал. Лувр дипломатично отмалчивается, но, похоже, не избежать независимой экспертизы из представителей лучших музеев мира. Хочешь, я переведу?
– Непременно, – кокетливо сказал я. – Нам, скромным ювелирам, так интересно читать о страстях в мире настоящего искусства.
На следующий вечер я множество раз перечитал перевод статьи, любезно сделанный моей дамой. Дотошный доктор из Мюнхена точно указал на все промахи, простительные мне как профану, но не ускользнувшие от внимательного взгляда серьезного ученого.
«Прежде всего, – призывал Фуртвенглер, – всмотритесь в фигуры короны, в их движения, жесты, лица, одеяния. Разве это стиль античной пластики? Это провинциальные актеры, подменяющие врожденную грацию и благородство древних героев театральным пафосом.
Субъективно? Хорошо. Богов ветров греки всегда изображали в виде рослых атлетов, а здесь – путти детского возраста. Богиня Победы венчает Сайтоферна лаврами за удачную охоту. Помилуйте, но две тысячи лет назад охота была рутинным, привычным занятием, и Ника отмечала лишь героев ратных, а не охотничьих подвигов.
И еще. Так ли уж правдоподобна сказка о подарке жителей Ольвии скифу Сайтоферну? Сохранилась так называемая надпись Протогена, повествующая о том, что ольвийцы действительно принесли в дар царю 900 слитков золота. Алчному скифу, однако, этого показалось мало, и он потребовал еще. Но греки в ответ на притязания начали укреплять крепостные стены. Трудно поверить, что в такой напряженной ситуации могла возникнуть тиара как подарок ольвийских греков своему недругу».
Завершал статью последний, сокрушительный довод: подробный список синонимов персонажей, изображенных на тиаре, на произведениях из самых разных эпох и разных, весьма отдаленных друга от друга мест: на ожерелье V века до нашей эры, найденном в Тамани, на вазах римского периода из Южной Италии и на так называемом щите Сципиона, храняшемся в Лувре. Полный перечень образцов, литографиями изображений которых я пользовался при изготовлении тиары.
– Как же лопухнулись эксперты в Лувре, – подумал я. – Не иначе, как гохмановское колдовство.
Всю ночь я бродил по домику, открыл бутылку мадеры, но пить не стал. На заре я приступил к работе. Я почти не спал, иногда дремал минут по пятнадцать, изредка жевал абрикосы, которые созрели в садике при доме, и много курил. Через пять дней передо мною стояла точная копия тиары, которую я сделал семь лет назад. Оставалось отдать в отливку, разумеется, из меди, и купить билет во Францию. Я выпил полный стакан мадеры и за-снул мертвецким сном.
НЬЕВЕКЕРК
Гром грянул среди ясного неба. Нет, не стоит лукавить, хотя бы перед самим собой. Скептические высказывания о тиаре скифского царя были еще в 1896 году, во время приобретения музеем. Но тогда они потонули в общем хоре восторгов и радостных восклицаний. Статья доктора Фуртвенглера из Мюнхена, конечно, тоже наделала немало шума, однако Министерство культуры благоразумно отнесло это выступление на счет антифранцузских инсинуаций.
Общественное мнение в тот год бурлило. Только что закончилось пресловутое дело Дрейфуса, публика живо смаковала подробности. Обстановка была самая подходящая для новой сенсации.
Я работал в своем кабинете, когда, постучавшись, вошел мой секретарь Марио Феретти с бледным как полотно лицом.
– Простите, мэтр, что отрываю от важных дел, – сказал он. – В приёмной находится человек. Он плохо изъясняется по-французски, но из того, что я понял, следует, что он автор тиары царя Сайтоферна.
Мне вдруг захотелось, как в раннем детстве, забраться под стол и дождаться, пока взрослые разойдутся по делам.
– Пригласите, – сказал я и с тоской посмотрел на изумительный пейзаж работы Клода Лоррена, висевший на противоположной стене.
– Здравствуйте, – сказал человек на ломаном французском. – Я приехал. Одесса. Я привез второй экземпляр. Первый здесь. Ваш.
– Простите, – я приподнялся из кресла. – Я не понимаю…
– Вот! – сказал человек, снял с плеча мешок и поставил на стол тиару. – Дубль.
Я закрыл глаза и снова открыл. Сомнений не было. Это была точно такая же тиара, как и та, что выставлена в одном из залов Лувра, с такими же повреждениями и царапинами, только сделанная из меди.
– Мой работа, – сказал человек. – И тот, и этот.
– Приходите через два часа, – устало сказал я. – Я приглашу переводчика.
– Хорошо, – сказал человек, положил тиару в мешок и вышел из кабинета.
– Найдите толкового переводчика с русского, – сказал я немедленно вошедшему помощнику. – Не болтуна. И дайте срочную телеграмму антиквару Фогелю в Вену. Пусть бросает к чёртовой матери свои дела и приезжает в Париж.
Это был один из самых трудных дней в моей жизни. Рухомовский, именно так звали этого ювелира из Одессы – автора тиары скифского царя – настаивал на том, чтобы Лувр публично признался в ошибке и всячески превознёс его таланты. Несчастный переводчик, кажется, готов был провалиться под пол от напряженности ситуации.
Я неподвижно, с прямой как штык спиной, сидел в кресле и монотонно произносил единственное слово: – Нет.
Я посмотрел в глаза Рухомовского и увидел в них то же серое, пустое, каменное выражение, какое было в глазах коммунаров в то последнее мгновенье перед тем, как я скомандовал взводу: пли!
– Этот не остановится! – вдруг понял я. – Для него слава важнее любых денег.
– Хорошо, – сказал я. – Я вызвал из Вены антиквара Фогеля. Он был инициатором этой сделки. Дождёмся его и примем согласованное решение.
– Я подожду, – сказал Рухомовский. – Но недолго. Я сам готов пойти и рассказать всю правду газетчикам.
ФОГЕЛЬ
Помощник Ньевекерка встретил меня на вокзале и отвез в Булонский лес.
– Что за секретность? – воскликнул я, увидев графа, расхаживающего по тропинке. – Я не люблю прогулки в сыром лесу.
– Скажите, Фогель, – произнес Ньевекерк, не удосужившись поздороваться. – Вам знакома эта птичка, что парит в небе над нами?
– Господин генеральный директор Императорских музеев, – ледяным тоном произнес я. – Я не знаком с орнитологией. Потрудитесь объяснить, чем вызвана Ваша срочная телеграмма.
– Эта птичка, – невозмутимо продолжил граф, – называется жаворонок. В древнем мире считалось, что если жаворонок летает над полем битвы, значит, схватка предстоит жестокая и кровопролитная. В определенном смысле, аллегория последней надежды. И вот сейчас эта птичка удивительным образом уносит в облака ваши претензии на дворянский титул Австро-Венгерской Империи, господин антиквар.
– Какого дьявола? – сказал я. – Причем тут мой титул?
– Вам привет от Рухомовского, – сказал граф. – Позавчера он нанёс мне неожиданный визит.
Почва в прямом смысле этого слова поплыла у меня под ногами.
– Что делает Рухомовский в Париже?
– Он, видите ли, – сказал граф, – приехал защищать свою честь и достоинство. Он, Рухомовский, утверждает, что это он изготовил тиару царя Сайтоферна, и в качестве доказательства привез второй экземляр, который отлит из меди. Он, Рухомовский, также утверждает, что Вы, Фогель, прекрасно были осведомлены о подделке. Как бы Вам в тюрьму не загреметь вместо рождественского бала в честь коронованных особ.
– Скотина! – крикнул я на весь лес. – Я всегда знал, что с русскими нельзя связываться.
– Сожалею, господин Фогель, – сказал Ньевекерк. – У вас есть ровно одни сутки, чтобы разрешить это досадное недоразумение. В Париже хватает всякой швали: анархисты, педерасты, клошары. Бывает, что люди бесследно исчезают. Грустно, конечно.
– Я вас понял, господин граф, – сказал я. – Но не знаю здесь никого из людей с такими способностями.
– А Вы обратитесь к Рейнаку, – сказал Ньевекерк. – Вне всякого сомнения, что его банкирский дом пользуется услугами и таких людей тоже. Попросите, он Вам не откажет, Вы же его эксклюзивный поставщик древностей.
– Он сотрёт меня в порошок, если узнает правду.
– Вас всё равно кто-нибудь сотрёт в порошок, Фогель, – сказал граф. – Либо я, либо Рейнак, либо венская полиция, либо мы все вместе. Выбирайте наименьшее из возможных зол. Рухомовский остановился в пансионе матушки Гардэ на улице Лепик.
РУХОМОВСКИЙ
«А ведь меня убьют!»
Я без аппетита жевал кровяной конский бифштекс, названный французами по недомыслию tartar. Мысль о неминуемой смерти показалась мне блеклой и бестолковой, как сладкая горчица, которую подали к бифштексу.
«У этого графа были стальные глаза, когда мы прощались. Для него честь дороже жизни».
Я решил было заказать ещё вина, но передумал. Надо оставаться трезвым. Интересно, в Париже можно купить револьвер?
Поздно вечером в дверь моего номера в пансионе постучались. Я выглянул в окно. Номер находился на третьем этаже.
«Как же все это глупо», – подумал я и негромко сказал: – Войдите.
Дверь открылась, и вошел человек с улыбчивыми глазами, неброской наружности, лет пятидесяти на вид.
– Адам Шиманский, – представился он. – Эмигрант из Польши. Точнее, сын польских эмигрантов.
– Прошу! – я показал гостю на стул. – Чему обязан, господин Шиманский?
– Я принес вам плохую новость, господин Рухомовский, – сказал Шиманский. – Ранним утром вас найдут в этом номере повешенным. На столе будет лежать предсмертная записка, где вы сообщаете, что решили свести счеты с жизнью из-за неразделенной любви к Жюли. Записка будет написана по-русски, корявым почерком, полиция не станет подробно разбираться, тем более, что Жюли, танцовщица из борделя, подтвердит, что вы тот самый чокнутый русский ювелир, который домогался её несколько лет.
– Но вы же пришли не за этим, господин Шиманский, – сказал я.
– Совершенно верно, господин Рухомовский. Я предлагаю сыграть ва-банк.
– Это как? – спросил я.
– Завтра утром мы навестим редакцию «Фигаро», где вы продемонстрируете падким до грязи газетчикам тиару и расскажете правду. Или то, что мы с вами сочтём правдой. Из вечернего номера о скандале узнает весь Париж. Вы станете знаменитостью. Вас будут приглашать с публичными выступлениями и вы вновь и вновь будете рассказывать эту историю. Предполагаю, что удастся организовать мировое турне, в том числе по Североамериканским Штатам. Американцы любят подобного рода эффектные зрелища. Вы заработаете хороший доход, господин Рухомовский, который мы будем делить в следующей пропорции: восемьдесят процентов – мне, двадцать – вам. Перед посещением газеты мы подпишем соответствующий контракт у одного моего знакомого нотариуса.
– Почему такое распределение? – возмутился я. – Это несправедливо. Я автор тиары царя Сайтоферна.
– Какую веревку вы предпочитаете, господин Рухомовский, – сказал Шиманский. – Обычную пеньковую или, учитывая ваши заслуги перед искусством, бархатную?
Да, господа, эта была подлинная, настоящая слава. Ещё утром я был скромным ювелиром Борисом Рухомовским, проживающим по адресу: Одесса, улица Яблочная, 36, а вечером я давал пресс-конференцию в гостинице «Конкорд», на которую пришло около четырехсот репортеров. Последующие две недели газетчики усердно смаковали подробности моего пребывания в Париже, детали моей внешности и костюма, мои пристрастия в еде, моде, политике, во всём на свете. Мой портрет ежедневно публиковался и, хотя в приличные дома меня не приглашали, но, кажется, каждый парижанин и каждая парижанка знали меня в лицо. Автор подделки нравился далеко не всем, поэтому Шиманский для прогулок по Парижу нанял двух рослых филеров.
Отель «Конкорд» бесплатно предоставил апартаменты в половину этажа, и утренний кофе в постель мне подавала, назовем так, массажистка. Причем, каждое утро разная. Все с нетерпением ждали заседания правительственной комиссии, на которой мне предстояло доказать свое авторство.
Накануне заседания Шиманский привел ко мне маленького лысого человека, американского импресарио Стива Рукмана.
– Рад видеть своего! – на чистом русском сказал американец. – Я Степан Рукавеев, уехал в Чикаго из Гомеля десять лет назад. В Америке я торгую дамским бельем, но меня всегда привлекала археология.
Я недоуменно посмотрел на Шиманского.
– Профи, – сказал Шиманский. – Он уже договорился о твоих выступлениях во всех крупных городах Штатов. Контракт на двести пятьдесят тысяч франков. Если правительственная комиссия подтвердит, что ты – автор подделки, мы тут же уплываем за океан.
22 декабря 1903 года, в Лувре, который в этот день закрыли для показа, собралась правительственная комиссия. Публика и репортеры не были допущены, десять экспертов сидели за широким столом, как инквизиторы. Еще человек сорок-пятьдесят искусствоведов расположились в зале, на поставленных в ряды стульях. Ньевекерк, видимо, был среди них. Я попытался найти его взглядом, но освещение в зале было настолько яркое, что лица сливались в одно общее пятно.
– Итак, господин Рухомовский, – произнес председатель комиссии Клермон-Гаммо, член Академии Наук, почетный профессор Коллеж де Франс. – Вы утверждаете, что тиару скифского царя Сайтоферна Вы изготовили семь лет назад. Как и при каких обстоятельствах это произошло?
Я вкратце изложил согласованную с Шиманским легенду про очаковского купца, фамилию которого я не помню за давностью лет. Купец, сделавший мне заказ, говорил, что этот подарок предназначается крупному чиновнику в Петербурге.
– Из какого сплава сделана тиара? – неожиданно перебил меня Клермон-Гаммо.
Я безошибочно назвал состав. Лицо председателя передернуло.
– Вы сможете на память воспроизвести фрагмент тиары?
– Разумеется, – сказал я. – Я же её автор.
– Вторая сцена слева центрального фриза. Вы будете работать перед публикой или Вам потребуется отдельная комната?
– Мне всё равно, – сказал я. – Принесите материал и инструменты.
Если когда-нибудь в моей жизни было счастье, то оно было как раз в эти минуты, когда уверенными движениями я вырезал на глине сцену жертвоприношения Агамемнона. Спиной я чувствовал взгляды людей, на глазах у которых воистину происходило чудо.
Я завершил работу и насмешливо посмотрел на Клермон-Гаммо:
– Ещё есть сомнения, господин председатель?
– Комиссия удаляется на совещание, – хмуро произнес почетный профессор Коллеж де Франс.
В перерыве ко мне подошел Шиманский.
– Это победа. Ты вёл себя безукоризненно.
– Смотри, не сглазь, – сказал я. – Они еще не вынесли вердикт.
– Они прижаты к стенке, – сказал Шиманский. – Перед входом в Лувр топчутся представители газет всего цивилизованного мира. Они не смогут отложить вопрос. Они обязаны ответить: да или нет. Стив заказал корабль для ночного банкета на Сене. Я поеду подтвердить заказ.
– Подожди, – сказал я. – Давай услышим решение.
– Ничего не хочу слышать. Мне и так все понятно. Жди меня в гостинице. Я заеду за тобой.
Я лежал на кушетке в своих апартаментах в гостинице «Конкорд», пил коньяк и снова и снова вспоминал слова Клермон-Гаммо, прозвучавшие в гулкой тишине Лувра.
– Правительственная комиссия Французской Республики вынуждена признать, что тиара скифского царя Сайтоферна, выставленная в музее Лувр, является подделкой. Автором подделки комиссия признает ювелира Израиля Рухомовского из Одессы.
– Э, хорош пить! – сказал я вслух. – Ещё всю ночь кутить. Где этот чёртов Шиманский? Давно пора приехать.
В дверь постучали. Я соскочил с кушетки и открыл.
Перед дверью стоял серый унылый человек в черном сюртуке. За ним – четверо таких же.
– Я из французской полиции, – сказал человек.
«Мог бы и не представляться, – вяло подумал я. – На роже написано».
– Поедемте, Рухомовский, – сказал серый человек.
– Куда? – спросил я.
– В Марсель.
– Я не собираюсь в Марсель.
– Меня совершенно не интересуют ваши планы, Рухомовский, – сказал серый человек. – В моей власти арестовать вас и приступить к уголовному расследованию. Но наше гуманное правительство решило просто выслать вас на Родину. Из тех же соображений гуманности русская полиция более не позволит вам покидать Одессу. Если вы будете себя хорошо вести, то не попадете в тюрьму. Вы поняли меня, Рухомовский?
– Понял, – сказал я.
Проходившая по коридору массажистка кокетливо улыбнулась мне и послала воздушный поцелуй.
ГОХМАН. 14 по старому стилю января 1905 года, через пять дней после Кровавого Воскресенья в Петербурге, я приехал погостить к своему брату Соломону в Очаков. На следующий день в городе начался еврейский погром. Меня выволокли за бороду из дома и ударили топором по голове. Мой череп раскололся пополам, и я постучался в прихожую бога Иеговы.
ФОГЕЛЬ. После случившегося скандала я счел за лучшее уехать из Вены в Дубровник. Мое прошение о присвоении дворянского титула, прошедшее большую часть инстанций в имперской канцелярии, так и не попало на подпись Его Апостолического Величества. Мои сыновья переехали в Милан, где открыли антикварное дело, но уже под другой маркой. В Дубровнике я познакомился со странной женщиной лет сорока восьми. Ее звали Тамара, иногда она называла себя гречанкой, иногда турчанкой, иногда грузинкой. Она была недурная художница, и она же пристрастила меня к опиуму. В начале февраля 1908 года ночью после любовных утех с Тамарой я выкурил трубочку сладкого зелья, сердце мое встрепенулось, задребезжало и остановилось. Навсегда.
НЬЕВЕКЕРК. Я подал в отставку. Знакомые от меня не отвернулись, смешков за спиной не было, но всё равно я чувствовал себя в Париже неуютно. Несколько лет я провел в своем поместье в Дижоне, а потом уехал в археологическую экспедицию в Мексику. Из Мексики я вернулся летом четырнадцатого года, за месяц до начала первой Мировой войны. В апреле 1915 года я поехал на фронт навестить своего родственника полковника Эмиля Деморье, бригада которого держала оборону у города Ипр. На заре 22 апреля штаб бригады накрыло ядовитое облако первой в истории человечества газовой атаки, сутки я харкал кровью в госпитале и умер, так и не придя в сознание.
РУХОМОВСКИЙ. Я прожил довольно долгую жизнь. Вернувшись домой, я пережил три революции, Гражданскую войну и до самой пенсии работал чеканщиком на фабрике народных промыслов. Жива ли Сашенька или умерла, я не знаю. В 1936 году у меня обострился туберкулез глаз, и меня, почти ослепшего, Советская власть великодушно поместила в дом инвалидов, хоть я и не вполне полноценный пролетарий. Весной сорок четвертого, во время эвакуации оккупационных войск из Одессы, меня, вместе с другими обитателями дома инвалидов, посадили в качестве заложников на палубу румынского транспорта, взявшего курс на Констанцу. В открытом море советская подлодка успешно торпедировала судно противника, и я пошел на дно, добавив себя в бесконечный список жертв этой страшной войны.
ЧТО КАСАЕТСЯ. Что касается тиары скифского царя Сайтоферна, то, как выдающуюся подделку, её поместили в парижский Музей декоративного искусства, где она пылилась в запаснике до 24 декабря 2008 года. В рождественскую ночь тиара была похищена и не найдена до сих пор.
Что поделать, господа, инфляция. Количество миллионэров, страждущих высокого искусства, растет как на дрожжах.
