Елена БРЯНЦЕВА. Дебют

РАССКАЗ

Все совпадения с реальными

событиями и людьми прошу

считать случайными.

1

На всё в этом мире необходимо благословение свыше. Даже на самоубийство. Гришка Горемычный такого благословения, как видно, не имел. Задумав свести счёты со своей неудавшейся жизнью, он ещё с вечера пошел по студенческим комнатам общежития в поисках опасной бритвы, а найдя её у одного монгола с режиссёрского факультета, вернулся к себе и лёг одетый в постель лицом к стене.

До утра он лежал, не шевелясь, глядя немигающим взором в пустое пространство. Когда за окном ночная мгла сменилась предрассветной серостью, Гришка встал, разделся, залез в ванну под душ и долго стоял в холодных струях с закрытыми глазами без единой мысли в голове. Наконец, продрогнув до костей, он вышел из оцепенения, взял бритву и принялся ею пилить на руках вены.

Дело двигалось с трудом: бритва, как назло, оказалась старая и тупая. Ещё бы! Ведь последний раз ею брился комдив Красной Армии Буденный в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году, прежде чем наградить ею бойца-монгола, неведомо откуда взявшегося на русской земле, за доблесть в порубании шашкой русских же мужиков. С тех самых пор эта заслуженная бритва была хранима в семье, как реликвия, состарилась, поржавела и досталась от прадеда-героя правнуку-студенту в весьма плачевном, нерабочем состоянии.

Глядя в отчаянье на злополучную бритву, Гришка Горемычный вспомнил о своём первом образовании фельдшера и с холодным презрением подумал:

– Ни на что не годен, даже зарезаться не могу.

Промучившись какое-то время, он, наконец, пустил себе кровь, а увидев её, ужаснулся и неожиданно испытал страстное желание жить. В приступе паники Гришка выбрался из ванны и, оставляя за собой яркий след, двинулся будить свою единственную подругу Ираду. Неверным шагом он пересёк прихожую и оказался у её порога.

Здесь силы окончательно покинули его тело, и он рухнул на плиточный пол, раскинув в стороны руки. Гришка лежал голый и мокрый, но, как ни странно, холода уже не ощущал, а даже наоборот: ему было тепло и приятно.

Радио на стене пропикало шесть утра. Ирада, обычно спящая в такую рань, как все совы, мертвецким сном, сегодня едва дремала и беспокойно крутилась с боку на бок.

Вечером она вернулась домой очень поздно и не поверила своим глазам: в квартире всё сияло стерильной чистотой. Гришка по собственной инициативе вымыл полы, плитку на стенах, выдраил сантехнику и постирал замоченное им в ванне, трёхдневной давности бельё. На кухонной плите стояла кастрюлька с ещё тёплой гречневой кашей, а на полу – чистое блюдечко со свежим молоком для кошки. За три года совместного проживания с Гришкой, хотя и в разных комнатах, но в одном квартирном блоке ВГИКовского общежития, Ирада сподобилась видеть такое чудо дважды. Первый раз он делал это к приезду своей матери, а сейчас, конечно, ко дню её рождения!

Тронутая до глубины души его заботой, Ирада чуть не прослезилась и с нежностью подумала:

– А всё-таки он хороший! Чего я ещё жду?! Может, и правда, выйти за него?

Она вспомнила свою маму и всю многочисленную родню, которые уже много лет мучили её одним и тем же вопросом: «Когда ты найдёшь свой дом?», что в переводе с осетинского означало «Когда ты выйдешь замуж?», и решила:

– Да! Соберусь с духом и завтра же скажу ему, что согласна!

Вообще-то, Гришка ещё никогда не делал ей предложения. Но это обстоятельство настолько не имело значения, что даже не всплывало в ее сознании. Было совершенно очевидно, что для неё он готов на всё и, разумеется, на брак тоже.

Ирада тихо подошла к Гришкиной двери и прислушалась. Из его комнаты не доносилось ни звука.

– Спит уже! – решила она и вскоре тоже улеглась в постель, но долго ещё не смыкала глаз, раздумывая над своим будущим.

Ираде всегда казалось, что с замужеством жизнь прекращается, а начинается подневольное, рабское существование – тяжелая зависимость от какого-то чуждого ей существа другого пола, менее умного, менее тонкого и благородного, чем она сама. Существа, упорно не желающего расставаться со своей личной свободой, и в то же время требующего беспрекословного подчинения, подавляющего всё лучшее в женщине, а главное, осознающего, что это плохо, а значит, существа подлого и ничтожного.

Это мнение основывалось на многочисленных примерах из окружающей действительности и на том, что лично ей по жизни часто попадались странные особи смешанного вида, обладающие мужским телом, но женским характером, самовлюблённые, эгоистичные и нервные, пытающиеся самоутвердиться за счёт уничижения ближнего.

Такие типы притягивались к ней, будто магнитом, возможно, потому что она обладала тем, чего сами они были лишены от природы, а именно: силой духа, внутренней чистотой и нерастраченной способностью любить. Ирада брезгливо избегала тесного общения с ними и отвергала любые предложения. Перед подругами, не одобрявшими ее одинокий образ жизни, она шутливо оправдывалась: «Может с IQ у меня что и не так, но уж с ориентацией точно все в порядке!»

С годами Ирада поняла, что поставленная ею планка слишком высока для современных мужчин, а понизить её можно только выработав в себе терпимость и смирение. К сожалению, эти качества были чужды её натуре и напрочь отсутствовали в характере по причине наследственной генетики предков-воинов. К тому же профессия, которой она занималась уже много лет – кинохроника и документалистика, выработала в ней черты, нежелательные для особи женского пола: независимость, решимость и способность видеть самою суть явлений.

Справедливости ради надо сказать: иногда судьба дарила этой сильной женщине знакомства с настоящими мужиками, с теми, кто не боится жизни, кто принимает решения и несёт за них ответственность, с теми, в ком есть благородство и снисходительность, с кем можно было чувствовать себя слабой и защищенной. И она, конечно, влюблялась! Но, как будто в насмешку, все они уже были женаты, а для неё это означало – табу!

Относительно Гришки Ирада не питала никаких иллюзий, но считала его наименьшим из возможных зол. К тому же годы подпирали, а родители требовали внуков. Ирада с нежностью вспомнила своих тётушек, маминых сестер, которые подозревали, что на ней сглаз, а хуже того – венец безбрачия, и даже подарили ей заговоренные красные трусы, помогающие от этих напастей.

Она улыбнулась, закрыла глаза, задремала и медленно закачалась в сплетённом из звёзд гамаке где-то в космическом пространстве.

Блаженство и покой… Блаженство и покой…

Неожиданно перед ней из темноты проявилось крупным планом искаженное ненавистью лицо немолодой женщины, митинговавшей в толпе у Дома Правительства во время осетино-ингушской войны.

– Геор! Снимай! Что ты там буксуешь!– заорала Ирада на оператора, возившегося со старой камерой.

– Каковы ваши требования? Зачем вы здесь, в Москве?– пытаясь перекричать толпу, задала она вопрос и подставила женщине микрофон.

– А! Я тебя узнала, сука!– сразу же истошно завопила женщина.– Ты не русская, ты – осетинка! Это вы в Тарском снимали, как нас гусеницами давили! Мы вас сейчас поубиваем и камеру вашу поганую разобьём!

Ирада увидела ее глаза, полные боли и гнева. Женщина замахнулась на нее палкой и, вздрогнув всем телом, Ирада проснулась. По её виску текла холодная струйка пота.

– Господи! Я конченый человек… это не пройдёт никогда, – с тоской подумала она.

Ей очень хотелось плакать, но слезы застряли где-то на полпути между сердцем и глазами, железным обручем сдавив горло.

Рано утром Ираде послышалось, будто снаружи скребётся её гулящая кошка Бася, она покорно встала и пошла открывать.

Эти короткие мгновенья, между тем, как голый Гришка упал под её дверью, и тем, как она её распахнула, показались самоубийце-неудачнику целой вечностью.

Своего тела Гришка почему-то не ощущал. Была жива лишь голова, в которой двадцать пять лет хранились картинки из его личной жизни: серые, плоские и беззвучные, очень похожие на американ-ские комиксы времён Великой Депрессии. Неожиданно они выплыли из каких-то глубин подсознания, приобрели объём, раскрасились яркими цветами и заговорили знакомыми голосами.

Гришка с удивлением смотрел эти ожившие картинки, тоскуя и остро переживая то, что давно прошло. Он видел себя в различных ситуациях и сокрушался своим поступкам, с болью осознавая укоренившееся внутри собственное бездушие, глупость и эгоизм.

Раскаянье маленькой искоркой влетело в его сердце, и там, почувствовав себя как дома, разгорелось, распылалось и залило огнём всю грудь.

2

Поворотный момент Гришкиной жизни пришелся на то время, когда буйные девяностые годы, беззастенчиво попирая застойные восьмидесятые, крепчали, наглели и пускались во все тяжкие. Со страшным грохотом, сотрясающим планету, рушилась Советская цивилизация, и на её руинах мгновенно зарождалось что-то новое, ещё спрятанное в плаценту, а потому неизвестное и пугающее.

Происходил Великий Передел, и только два процента народонаселения нашей могучей державы были этому несказанно рады и ясно представляли, что, где и каким способом можно урвать лично себе. И урывали.

Остальные сограждане, пытаясь противостоять тотальному разграблению страны шустрыми и беспринципными партийно-комсомольскими лидерами, требовали справедливости, митинговали, объявляли голодовки и в состоянии аффекта ложились на рельсы, выпрашивая долги по зарплате.

Некоторые резвые и сильно озлобленные не хотели ждать просроченной зарплаты и, не будучи допущены к узаконенному грабежу в верхах, подавались в криминал.

Но, несмотря на хаос и полнейший упадок, в которые погрузилось государство, а вместе с ним и всё гражданское общество, Гришка Горемычный был совершенно бесстыдно счастлив. Душа его пела, глаза блестели, с лица не сходила глуповатая улыбка, а ноги сами собой бесконтрольно перемещались по городу, занося своего владельца в разные концы Москвы, неведомо зачем.

В состояние подобной эйфории Гришку повергли события последнего месяца: собеседования и экзамены были успешно пройдены, а он зачислен во ВГИК, на курс знаменитого мастера Б, да ещё на бюджетной основе!

Гришкина заветная мечта сбылась неправдоподобно легко и быстро: он, простой парень из провинции, безо всякого блата поступил в самый классный вуз страны! А ведь родители не верили в него и предрекали позорный провал.

Гришкин отец, потомственный терский казак, дерзкий и бесшабашный, легко относился к жизни и был известным кутилой. Несмотря на свой невысокий рост, он обладал неотразимым мужским обаянием и репутацией заядлого ходока по женщинам.

Его деятельной натуре претил оседлый образ жизни, и в молодые годы он неустанно мигрировал по кавказским просторам, резвясь, как молодой жеребец. Разбив немало нежных и доверчивых женских сердец, этот ловелас даже не пытался остепениться, совершенно не осознавая приближение своего сорокалетнего рубежа.

Будто в отместку за это, судьба-злодейка накинула на него уздечку, уложив в одну постель с дебёлой белобрысой финкой, сбежать от которой ему не удалось. Она настигла его в Дагестане, где вскоре и родился их единственный сын Григорий. От матери он унаследовал рост два метра и густые льняные волосы, а от отца – чёрные глаза, точёный торс и, как выяснилось позже, неистребимый интерес к слабому полу.

Появление на свет сына не прибавило ответственности его беспутному папаше. Считая своей основной обязанностью и даже долгом получать от жизни все возможные удовольствия, он регулярно совершал попытки освободиться от уз Гименея, тогда как жена, напротив, прикладывала титанические усилия по удержанию супруга в лоне семьи.

Поскольку Гришкины родители все силы отдавали затянувшейся на годы междоусобице, к воспитанию их ребёнка приложила руку не столько семья, сколько улица. Гришка рос среди дагестанцев как свой, естественным образом познавая местные языки и обычаи, был в душе бродягой и больше всего на свете ценил вольную волю.

Свою фамилию Горемычный не любил и стеснялся произносить вслух, поскольку уже понимал ее простой и однозначный смысл. Обиднее всего было то, что другие пацаны носили известные и даже прославленные дагестанские фамилии, каждая из которых объединяла целый род. На их фоне «Горемычный» звучало незначительно и жалко.

В школе Гришка учился плоховато, и мать при первой возможности насильно впихнула сына в медицинское училище. Там он вместо занятий три дня в неделю пропадал в боксёрском зале, а в остальное время с большим успехом подвизался в театральном кружке.

В душе ему хотелось хоть немного прославить свою непрестижную фамилию, и он старался вовсю. Популярность Горемычного среди медиков – любителей искусства росла день ото дня. Вскоре у молодого дарования появились амбиции и случилось острое недовольство жизнью. Его претензии к миру и собственному существованию в нем порождали шумные выяснения отношений с родителями и педагогами. Последний год обучения прошел как в аду.

Несмотря на это, Гришка Горемычный всё-таки окончил училище и получил диплом фельдшера, чем был обязан исключительно своей красоте и актерскому таланту. Засим последовали два долгих года службы в военном госпитале, наградившие Гришку устойчивым отвращением к больным и ко всему, что связано с медициной.

Любимым местом в госпитале для него была небольшая комната, громко называвшаяся «спортзалом», где стояли кушетка, штанга, наклонная доска, шведская стенка и старый тренажёр для реабилитации больных. Чтобы как-то отвлечься от ненавистной службы, Гришка методично накачивал мышечную массу, тискал на кушетке медсестёр, а заодно обдумывал свою будущую жизнь на гражданке. Здоровое тщеславие не давало ему покоя.

Гришка окончательно утвердился во мнении, что его призвание – сцена. За время службы он успел написать несколько небольших пьес и, демобилизовавшись, сразу же устроился в Русский Драмтеатр работать за одну зарплату декоратором, гримёром и осветителем одновременно.

Отзывов на свои творения Гришка, конечно, не имел. Вредный и равнодушный к амбициям выскочек режиссёр не желал не только ставить, но даже и читать его пьесы. Находясь в состоянии хронической обиды на режиссера и на свою непрестижную фамилию, из-за которой, как он думал, ему не дают хода, Гришка, чтобы не впасть окончательно в хандру, крутил бесконечные любовные интрижки. Он быстро влюблялся и быстро остывал, бросая девушек одну за другой, и очень потешался, когда те грызлись между собой за его внимание.

Пока Горемычный развлекался таким образом, началась первая чеченская война. При известии об этом он, недолго думая, навострил лыжи в военкомат и стал собирать отцовский походный рюкзак. Видя такое дело, родители, наконец, отвлеклись от своих личных проблем и озаботились дальнейшей судьбой сына. Но и на сей раз они не нашли взаимопонимания, кардинально разойдясь во мнениях.

Пока отец в порыве патриотизма произносил пламенную речь в защиту службы по контракту, мать сняла с себя домашний халат, облачилась в спортивный костюм сына и улеглась на пороге, почти наполовину закрыв своим могучим телом дверной проём. Лежать ей пришлось долго – целых полчаса, пока её мужчины не оправились от шока. Потом они с опаской переступили через хозяйку дома, сели в отцовский старенький «жигулёнок» и быстро уехали, фактически наплевав на её мнение и на её символический труп.

После их безобразного поступка оскорбленная женщина поднялась с пола, добежала до ближайшей телефонной будки и позвонила военкому, которому доводилась кумой.

Военком, коренной сибиряк и настоящий вояка, обстрелянный в Афгане, очень её опасался. Когда-то он получил от кумы удар кулаком в голову за любовные домогательства и месяц лежал в госпитале с сотрясением мозга и сломанной челюстью. Теперь же, находясь в состоянии сильного возбуждения, женщина пообещала ему за сына место на кладбище. Неплохо зная свою куму, он поверил в эту угрозу мгновенно и безоговорочно, а потому счел для себя позорным, уцелевши на войне, погибнуть от руки простой финской бабы.

Получив в военкомате категорический и совершенно необоснованный отказ по состоянию здоровья, Гришка не на шутку огорчился. Парень впал в мрачную озлобленность и придумал для себя новое развлечение – уличные драки. Он провоцировал всех подряд наглостью и хамством, и как только слышал возмущенное: «Ты чё, в натуре, оборзел?!», резко бил противника в переносицу своим огромным кулаком. Гришкино везение было неискоренимо, поэтому вместо выстрела в упор он только раз получил удар ножом, скользнувший по ребрам. С тех пор его тело украшал вызывающий восхищение женского пола шрам. Кроме того, своим безобразным поведением он заработал среди братвы кличку «Бешеный бизон», которая прилипла к нему навсегда.

Работу в театре Гришка упорно не бросал, но так как денег она почти не приносила, частенько в предрассветную рань он отправлялся тайком на хлебокомбинат разгружать мешки с мукой.

Год пребывания в храме искусств, с его интригами и закулисной борьбой, не прошел для парня даром. Он многому научился, а главное, понял, что такое будущее для него мелковато! Гришка стал мечтать о кино. Он хотел придумывать и снимать фильмы.

Кровавая гражданская война, громыхавшая прямо по-соседству, Гришку затронула лишь косвенно и, казалось бы, никак не отразилась на его обычном образе жизни. Однако, его сердце не имело покоя из-за гибнувших в Чечне ребят, и совесть временами мучила до горьких слез. Эта непростая ситуация породила в парне интерес к документалистике как к ценному источнику исторической правды и отодвинула в его сознании художественное кино куда-то на задний план.

Не в силах долго терпеть нравственный дискомфорт, Гришка поневоле стал задумываться над извечным русским: «Кто виноват?» и «Что делать?». Ему еще было невдомек, что внятных ответов на эти вопросы вообще не существует. В поисках истины он регулярно изливал свое возмущение на бумаге, строча статьи, в которых обличал и клеймил позором всех подряд.

Редактор единственной солидной городской газеты Гришкины статьи принимал, складывал в отдельную папочку (на всякий случай), но никогда не печатал.

– Это из-за моей фамилии, будь она неладна! – злился Горемычный. – С ней карьеру ни за что не сделаешь… Взять, что ли, псевдоним?

Он чувствовал, что буксует на месте, и в нем нарастало внутреннее недовольство собой.

Как выяснилось, в конце концов, молодой Горемычный не много времени потерял даром. Отправляясь в Москву поступать в институт, он тащил с собой кучу тетрадей с пьесами и сценариями, в которых языком различных персонажей с непростительными грамматическими ошибками изложил собственное понимание жизни и происходящих в ней глобальных процессов.

Кроме этого несомненного достояния, Гришка имел за душой комплекс превосходства кавказского мужчины над всеми остальными, несокрушимую веру в своё блестящее будущее и твёрдую решимость бороться за него любыми средствами.

3

Хотя судьба и преподнесла Горемычному желанный подарок, открыв путь в кинематографическое сообщество, но, видимо соблюдая равновесие, подложила под Гришку мину замедленного действия, а точнее, секс-бомбу в образе студентки четвёртого курса красавицы Инги.

В один злополучный для Гришки день она прошла мимо, зазывно стуча каблучками, и будто оставила в воздухе шлейф из сверкающих огненных молний. Один такой разряд угодил парню прямо в сердце и пробил в нем сквозную дыру. В то же мгновение вся кровь отлила от Гришкиной головы, оставив мозг в полной прострации, и резко прилила к другим частям его красивого молодого тела. Горемычный застыл на месте, как двухметровое изваяние, пригвождённый к земле лавиной неведомых доселе чувств.

Несколько дней после встречи с Ингой Гришка прожил, как в бреду, бегая по институту в поисках любимой. Познакомившись с ней, он пошел в атаку со всею страстью и напором, на какие только был способен.

Не желая выглядеть слишком доступной, Инга выдержала недельную осаду, а потом сдалась, оставшись ночевать с ним в маленькой комнатушке, которую он снимал в неремонтированной сто лет коммуналке на Старом Арбате.

Итак, Гришка был вполне счастлив, но всё самое грандиозное маячило впереди, и его сердце часто замирало в предвкушении будущих достижений и триумфов.

В последний день августа, когда лёгкая вата облаков, клочьями раскиданная по синему небу, не могла остудить жаркого солнца, когда листья на деревьях, ещё не думая желтеть, блестели изумрудной зеленью, студент Горемычный получил ордер на вселение в новое ВГИКовское общежитие и явился туда со своей огромной дорожной сумкой. Комендант на проходной выдал ему ключи, и он отыскал на шестом этаже квартиру под номером 66, в которой одна из трёх комнат теперь принадлежала ему. Изнутри в замке уже торчал чей-то ключ, и Гришка негромко постучал.

– Кто скребётся?!– раздался зычный женский голос. – Инспектор по газу, что ли?

Гришка улыбнулся, замок щёлкнул, и дверь мгновенно распахнулась. Перед ним стояла интересная молодая женщина с короткой мальчишеской стрижкой русых волос, торчащих на макушке ёжиком. Внешне она была явно из породы кошачьих: прямой, мягко закруглённый нос, слегка выдающиеся скулы и зелёные миндалевидные глаза тигрицы. Она немного сутулилась – высокий рост, видимо, обременял её. Однако, взглянув на Гришку, незнакомка мгновенно выпрямила спину и тут же, заметив его дорожную сумку, весело воскликнула:

– А, вот и сожитель прибыл! Слава Богу, не алкаш! Заходи!

Глядя на неё, Гришка почему-то сильно разволновался, обрадовался и подумал: «Надо же, и здесь повезло!»

– Добрый день! – сказал он и быстро перебросил сумку через порог в прихожую.

– Ты кто такой, «мелкий»?– оценив по достоинству его фактуру, с усмешкой спросила она. – Неужели первокурсник?

– Да, – ответил Гришка и тут же добавил: – Но я после армии! – и сразу почувствовал себя неловко, как старшеклассник перед молоденькой учительницей.

– А! Понятно… – она почему-то запнулась, потом подала ему руку: – Ну, давай знакомиться! Меня зовут Ирада.

При звуке этого имени Гришка невольно вздрогнул: Ирада, Инга – обе на «И»…

– Очень приятно! Григорий, – представился он после небольшой заминки.

– Ну что ж, Григорий, добро пожаловать! Заходи, чувствуй себя, как дома, – сказала Ирада, распахивая дверь в его комнату.

– Впрочем, почему «как»? Ты теперь у себя дома, надеюсь, лет на пять. Здесь чисто: затеяла генеральную уборку – заодно помыла и у тебя.

– Спасибо! Не стоило, я привык всё делать сам, – соврал Гришка и осмотрелся кругом. Его приятно удивила довольно просторная, светлая комната и мебель, хоть и простая, но новая.

– Тумбочку передвину, а в тот угол – штангу и гантели, – первым делом подумал Гришка и стал выкладывать из сумки на стол свои тетради и блокноты.

– А ты не переживай, – тем временем говорила Ирада, – со мной такая благотворительность раз в год случается. Так что всё будешь мыть сам по расписанию: и кухню, и ванну, и другие удобства. А разведёшь грязь, Бася будет тебя до крови царапать! – и она преувеличено весело рассмеялась, сверкнув жемчужными зубами.

– Кто это – Бася? – удивился Гришка.

– Это наша с тобой кошка: живет на две комнаты. Она очень брезгливая, любит чистоту и мстит даже за свое невымытое блюдце!

– Ясно! – усмехнулся Гришка. – А кто в третьей комнате живет?

– Никто. Вернее, один аспирант, но он женился в том году и поселился пока у тёщи. Так что, будем вдвоем. А станешь компании водить – выселю в два счета, так и знай! – Ирада улыбнулась.

Гришка пропустил шутливую угрозу мимо ушей и вдруг спросил, ориентируясь на её внешность европейки,

– А вы, наверное, из Прибалтики… Откуда же у вас восточное имя?

– Какая сама – такое и имя. Я родом с Кавказа, из Осетии. Можно твою писанину посмотреть? – бодро спросила она и, не дожидаясь разрешения, схватила первую подвернувшуюся под руку тетрадь.

– Да что вы! – обрадованно воскликнул Гришка. – А я из Дагестана!

– Надо же! Кто бы мог подумать! – Ирада с удивлением уставилась на него. – Такой северный типаж – и вдруг из Дагестана!

– А у меня мама финка – вот и типаж! – застенчиво улыбнулся Гришка.

– Финка?! – прищурила свои зелёные глаза Ирада, вспоминая что-нибудь необычное о финнах.

– Как дипломированный историк и генетик-дилетант имею достоверные сведения, что финны очень склонны к суициду! Ген у них какой-то доминирует. Имей в виду!

– Ничего! Мне это не грозит! – оптимистично воскликнул Горемычный. – Отцовские гены его перебили: я жизнь люблю! – и с удивлением подумал: – Что это я с ней разоткровенничался?

– Ну, ну… – недоверчиво покачала головой Ирада. – А отец у тебя, наверное, казак?..

Гришка почувствовал нужный момент и решил: самое время сказать о наболевшем.

– Ну да, казак. Фамилия – Горемычный. К сожалению, не слишком обнадёживает… – он слегка покраснел и от смущения ляпнул лишнее: –Вот думаю: может жениться и сменить ее?

Услышав эту фразу, Ирада отреагировала неодобрительно и энергично возразила:

– Зря ты так! Хочешь нашего соседа переплюнуть?! Тот примаком в тещин дом пошел, а ты, еще лучше – фамилию жены взять! Подумаешь, ну мыкал твой предок горе! А кто на Руси его не мыкал?! Вспомни хоть Некрасова: «Горелово, Неелово, Неурожайка тож…» – она с отвращением поморщилась. – Фу! Ненавижу эту поэму… Послевкусие от нее мерзкое – тоска… – Гришка молча смотрел на нее удивленными глазами, и она подытожила свое выступление: – Так что у тебя настоящая, крепкая русская фамилия. Вот у нас на кафедре, например, есть профессор Горемыкин – умница, интеллигент… А ты, кстати, где служил?

– Кто, я? Ну, это… – растерялся от неожиданности Гришка. – В Хабаровске, в госпитале. А что?

– Ясно! – она облегченно вздохнула и опять развеселилась. – Тяжелая, видно, у тебя служба была! Утки выносить заставляли… Хлебнул, наверное?.. – Ирада взглянула на него пронзительно и иронично.

– Шучу, шучу! – увидев выражение Гришкиного лица, быстро сказала она. – Не обращай внимания! И не смотри на меня таким взглядом, я на твоём лбу бегущую строку читаю! В общем, так: ты – взросляк, но я постарше буду. Так что, терпи! – Она говорила как-то наигранно бодро и весело, а чтобы сгладить свою бестактность, перевела разговор на другое:

– Кстати, ты кушать хочешь? А кушать нечего. Только кофе. Зато – настоящий, из Израиля, но много не пей – сердце выскочит! А продуктов нет, впрочем, как всегда! Я готовить не люблю, так что не мечтай: подкармливать не буду! Тем более, что тебя, как говориться, легче убить, чем прокормить! – она многозначительно смерила его взглядом с ног до головы и опять громко рассмеялась.

Гришка интуитивно почувствовал что-то неладное в её поведении, какое-то неестественное возбуждение, и слегка насторожился. Он стал потихоньку раскладывать свои вещи и, воспользовавшись паузой, задал вопрос, давно крутившийся на языке:

– А вы – аспирантка?

– Что, сильно заметно? – Ирада подняла вопросительно бровь. – Да. Уже третий год в аспирантуре.

Потом она открыла Гришкину тетрадь и переключила на нее свое внимание. Ирада пробежала глазами несколько строк и тихим голосом машинально продолжила: – Но летом работаю, по командировкам мотаюсь… Позавчера ещё была в Чечне, а сегодня – здесь… Кстати, у тебя много ошибок. И название претенциозное.

– Как в Чечне? – воскликнул ошеломлённый Гришка и сильно помрачнел.– Что вы там делали?!

– Что, что?! – неохотно ответила она после паузы. – Как всегда… Снимали текущие события.

Ирада неожиданно побледнела, устало присела на кровать и отложила Гришкину тетрадь в сторону. От её весёлого настроения не осталось и следа. Она уставилась остекленелым взглядом в пол и обречённо добавила:

– Я на кинохронике работаю.

4

Вечером того же дня к Ираде ввалилась шумная компания друзей – выпускников и аспирантов ВГИКа. Они затискали и зацеловали свою подругу, быстро накрыли импровизированный стол из принесённых с собой продуктов и позвали Гришку знакомиться.

Общество собралось интернациональное. Как сами они любили шутить: «Среди нас нет только нанайцев!», но стол вели с соблюдением кавказских обычаев из уважения к хозяйке.

Гришка поразился как быстро и четко они расселись по своим местам: тамада и двое старших у дальней стены лицом к двери, потом мужчины по старшинству, а женщины в конце стола. «Отработано!» – с уважением подумал Горемычный.

Тамадой посадили знаменитого владикавказского красавца, актера Хаджимурата. Первым тостом вознесли молитву Всевышнему, вторым – попросили милости у Святого Георгия – покровителя путников, потом очередь дошла и до Ирады. Тамада поднял бокал, смущенно кашлянул, пригладил несуществующие волосы на своей голове, бритой под абрека для съемок фильма, и произнёс:

– Давайте выпьем за Ираду, за ее благополучное возвращение и за то, чтобы в будущем никому из нас не пришлось бывать в горячих точках в связи с их полным исчезновением с нашей благословенной земли!

Все дружно закричали «Дай Бог!» и осушили бокалы.

Ирада же всё это время сидела, опустив глаза в пол, с отсутствующим видом и вымученной улыбкой на губах. Видимо, она никак не могла отрешиться от тяжких воспоминаний, и застолье её тяготило. Гришка Горемычный, напротив, в этом окружении чувствовал себя как дома, и радовался удачной возможности завести новые знакомства. Женщины бросали на него заинтересованные взгляды и уже заранее завидовали Ираде. Гришка, казалось, не замечал их внимания, пил мало, вежливо отвечал на вопросы и часто посматривал на виновницу торжества, обеспокоенный её подавленным состоянием. Остальные же намеренно делали вид, что всё в порядке.

Вечеринка продолжалась до глубокой ночи. После основных тостов можно было расслабиться и свободно общаться. Посыпались свежие анекдоты, смешные истории и воспоминания. Рустам и Амаяк, положив друг другу руки на плечи, запели душевно «Чистые пруды, застенчивые ивы…». Ирада встрепенулась и наигранно весело сказала им:

– Другие в Карабахе до сих пор стреляют, а наши тут в обнимку песни распевают!

– Да, распиваем и распеваем!– отозвался Амаяк. – Рус, дорогой! У нас с тобой есть какие-то проблемы?

– Конечно, есть, как же без них!– заулыбался Рустам, хитро прищурив свои прекрасные черные с поволокой глаза. – На двоих одна большая проблема: таланта не хватает! Не можем достойную тему для сценария нащупать!

Все засмеялись, а Гиви, наверное единственный в мире светловолосый и голубоглазый грузин, пригладив свои густые пшеничные усы, степенно сказал:

– Не пойму, какая вам ещё тема нужна?! – Он взял со стола бутылку, аккуратно налил себе до краев и продолжил: – Вот сидим мы здесь: двадцать человек разных национальностей с разных концов страны, а вокруг кого, спрашивается, мы сидим? Раньше мы все были друг другу чужие. Ирада смогла сплотить нас так, что теперь мы друзья навек! Есть Ирада – мы вместе, уехала она – мы всё равно вместе. А теперь подумайте, что бы мог сделать один мудрый правитель, в чьих руках настоящая власть?! Скольких людей он смог бы объединить? Целые народы! Так выпьем же за миротворцев. Бог им в помощь! – и мгновенно опрокинул в рот стакан армянского коньяка.

Подруги снова стали целовать Ираду, дарить ей косметику, которой она совсем не пользовалась, и делиться личными проблемами, жалуясь на мужей и любовников. В этот вечер ни один человек не спросил её, что она видела там, в Чечне, где до сих пор воевали, и как вообще ей удалось попасть туда, куда почти не пускают документалистов.

5

Выбить разрешение на эту поездку было очень непросто, но Ирада постаралась: задействовала все свои связи и в Москве, и на Кавказе. Ей очень хотелось навечно запечатлеть на плёнке тот палаточный лагерь где-то на границе Чечни и Ингушетии, и тех людей, давно потерявших свои дома и начавших другую жизнь в чужом для них месте.

За день до отъезда к ней заглянул режиссер – молодой, красивый, талантливый мужчина, и, не глядя в глаза, предупредил, что он не едет, так как потерял паспорт, и вообще, его там ждут, чтобы отомстить. Сказал и мгновенно исчез, не дожидаясь ее реакции. Ирада оторопела.

– Вот это номер! – подумала она с разочарованием. – Ладно, без тебя справимся. – Но на душе у нее стало тоскливо, а на глаза набежали слезы.

На КПП, тыча в нос всем подряд своим разрешением, после долгих препирательств и оформления пропусков, Ирада получила две машины: одну для съемочной группы, а вторую для вооруженного сопровождения. Не теряя времени, они быстро загрузили аппаратуру и подарки, купленные Ирадой на свой последний гонорар, в видавший виды старый уазик, и водитель – молодой небритый чеченец с холодным взглядом прозрачных серых глаз, нажал на газ.

– Настоящий боевик… – подумала о шофере Ирада. – Да и охрана не лучше. Они нас по дороге прикончат!

Видимо, двое её коллег размышляли о том же. Лица их были замкнуты и напряжены. Часа два тряслись по колдобинам так, что все позеленели, потом машины остановились прямо посреди дороги, чеченцы вышли и двинулись вперёд пешком.

– Ну, всё! Приехали! – мелькнуло у Ирады в голове. Она откинулась на сиденье, закрыла глаза и стала читать «Отче Наш».

– Ирада!– позвал её оператор тихим, спокойным голосом. – Посмотри на меня!

Она открыла глаза и взглянула на него вопросительно.

– Почему столько лет ты меня отвергала? Не понимала моих чувств? А вот теперь поздно!

Звукооператор, сидевший впереди, сделал вид, что ничего не слышит.

Её брови возмущенно взлетели вверх:

– Отвергала!? Ты же никогда ничего не говорил!

Вдруг она осеклась, отвернулась и, глядя через стекло в синее небо, тихо добавила:

– Ну, прости меня, если можешь… – а потом, устыдившись своей слабости, приосанилась, расправила плечи и бодро воскликнула:

– И вообще, что это мы раньше времени прощаемся?! Всё будет хорошо – вот этот зуб даю! – и схватилась двумя пальцами за свой клык, будто хотела его вырвать.

К машине вернулся водитель и сказал:

– Долго стоять будем. Сапёры дорогу разминируют.

– Давайте заснимем что-нибудь…– Ирада вышла из машины и, спотыкаясь о мелкий булыжник, пошла вперёд к группе военных. Мужчины вынули из футляров свою аппаратуру и безропотно двинулись вслед за ней.

– Не ходите туда, опасно… – в спину им сказал водитель и закурил сигарету.

– Курить тоже опасно! Особенно мусульманам! – съязвил оператор и, сгибаясь под тяжестью штатива и камеры, попытался догнать Ираду.

В этот момент странное предчувствие кольнуло её прямо в сердце. Ирада оглянулась и крикнула:

– Геор, снимай! Сейчас же! Сию минуту!

Тот сразу же положил на землю штатив, взгромоздил на плечо свою тяжелую камеру и прямо на ходу начал съёмку. Сначала он поймал в кадр её красивое, усталое лицо, потом зелёные лесистые горы слева от дороги и, наконец, дальним ракурсом сапёров, возившихся с чем-то на обочине. В это мгновение раздался страшный взрыв, потом второй и третий, как по цепочке.

Лёжа в пыли на дороге, Ирада не сразу поняла, что случилось. Её голова гудела, как котёл. Она с трудом приподнялась, села и увидела бегущего к ней оператора.

– Никто не погиб? – ватным языком спросила она его.

– Ребята, саперы… там… Я снял, – помогая ей встать и кашляя от пыли, хрипло ответил тот.

От этих слов ноги у неё подкосились, она снова села на землю, и, не в силах сдерживаться, вырвала воду, которая булькала всю дорогу в её пустом желудке.

– Тебе плохо, всем плохо… Надо ехать назад! – хмуро сказал оператор, с тревогой осматривая свою кинокамеру.

– Надо ехать назад… – как эхо шепотом повторила Ирада. Подошел звукооператор, прихрамывая на правую ногу; её подняли, повели, усадили в машину и стали обтирать мокрым полотенцем. Мимо них с воплями и криками пробежали какие-то люди, потом проехали грузовики с солдатами и вслед за ними – БТР.

Возбуждённый шофёр-чеченец, вынырнув из облака пыли, поднятого тяжелыми колёсами, зло прокричал:

– Трое погибли! Нам сказали – убираться! Охраны не будет, у них раненый.

– А нам охрана и не нужна, – сказал оператор, – мы возвращаемся.

Все помолчали минуту, раздумывая над ситуацией. Ирада сидела, сжав гудящую голову обеими руками. Внутри у неё всё дрожало.

– Камера цела? – наконец спросила она. – Не поедем домой. Нельзя… – И с тоской посмотрела на пыльную военную дорогу. – Нас больше никогда сюда не пустят.

Услышав это, шофер бросил на Ираду взгляд, режущий, как бритва, смачно сплюнул, выругался по-чеченски и побежал за охраной.

Ближе к сумеркам на подъезде к лагерю беженцев, прямо на мосту их машина заглохла. Пока шофер возился под капотом, все вышли размять ноги. Вдохнув несколько раз воздух, Ирада скривилась и прикрыла нос платком.

– Что это за смрад? – спросила она. – И где же лагерь?

Один из охранников, всю дорогу принципиально не общавшихся со съемочной группой, презрительно ухмыльнулся и молча показал куда-то рукой. Ирада подошла к ограждению и посмотрела вниз. Под мостом, и дальше по сухому руслу стояли большие брезентовые палатки и несколько деревянных бараков, на одном из которых ей удалось рассмотреть слово «Школа». Это поселение источало тяжелый неприятный запах, разносимый порывами ветра по всей округе.

Жители палаточного лагеря встретили съемочную группу очень радушно. Каждый старался помочь поднести аппаратуру и задать побольше вопросов о происходящих событиях. Ираду отвели на ночевку в палатку к молодой чеченке с четырьмя малолетними детьми. Она помогла Ираде помыться и постирать вещи.

Весь следующий день её старший сын, мальчишка лет шести, на правах хозяина водил гостей по лагерю, знакомил с людьми и встревал в любое интервью. Толпа стариков и детей передвигалась вслед за камерой туда-сюда по территории. Видя такую доброжелательность, чеченцы-охранники немного оттаяли и тоже попросились в кадр.

В брезентовой палатке с надписью «4Б класс» для съемок провели очередной педсовет. Обсуждался вопрос о проведении конкурса детского рисунка. Учителя во главе с директрисой, несмотря на поношенную, застиранную одежду, все как одна были с макияжем. Кто-то подвел глаза, кто-то подкрасил губы, кто-то сделал и то и другое. Это поразило Ираду. Она вспомнила Фрейда и подумала:

– Они ждут перемен, они готовы к ним. Это верный признак, что их жизнь наладится.

Все книги, продукты и сладости, привезённые Ирадой, мгновенно разошлись по рукам; лагерь уже давно сидел на похлебке и макаронах.

– Исса, ты почему не ешь свои конфеты? – спросила Ирада мальчишку перед сном.

– Это сестре, – неохотно ответил тот и исподлобья посмотрел на мать.

– Нет у тебя больше сестры, сколько повторять? – дрогнувшим голосом сказала мать и отвернулась от него.

– Она вернется… – заупрямился сын и дёрнул её за подол платья. – Почему не веришь? Ведь ты сама учила: надо верить до последнего!

Ираде казалось, что этот разговор происходит между двумя взрослыми людьми.

– Бедный ребенок! Как рано повзрослел… – подумала она и осторожно спросила женщину: – А что с твоей девочкой случилось?

– Пропала она, когда мы из Грозного бежали, – ответила несчастная мать.

– Там все взрывалось, даже земля горела… Её не нашли ни среди живых, ни среди мертвых.

– Куда же она могла деться? Может, и вправду, жива? – с надеждой спросила Ирада.

Женщина отрицательно покачала головой и едва слышно ответила:

– Многих разорвало…

– А другие дети как же уцелели?

– Они при мне были: младший в животе, двое на руках, а Исса за юбку держался.

– Прости… – сказала подавленная Ирада и немного помолчала. – А хозяин твой где?

– Он тоже там остался, – скупо ответила женщина и губы ее задрожали.

– Ничего, мама, ты только не плачь! – твердым голосом успокоил её сынишка. – Я вырасту, поеду в Москву и отомщу тому человеку, кто эту войну придумал!

– Э! Что ты такое говоришь?! Ему Аллах еще раньше тебя воздаст! – поспешила успокоить его Ирада. – На таких, как он, управа свыше имеется. Пока ты расти будешь, этот гад уже своё получит! Так что, можешь не беспокоиться.

– Честно говоришь?! – воскликнул с надеждой мальчишка.

– Конечно! Я бы не стала тебя обманывать!

Услышав это, он подошел к Ираде вплотную, посмотрел ей в глаза и вздохнул с облегчением: – Хорошо! А то мне убивать никого не хочется.

– Знаешь что, – сказала Ирада, – может, надумаешь стать кинооператором, когда вырастешь? Тогда найди нас: мы тебя учиться устроим куда надо. Хорошо?

На следующий день, закончив свою работу, съемочная группа стала упаковывать веши.

– Слава Богу! Скоро будем дома и, возможно, даже, живые! – сказал оператор и замурлыкал себе под нос какую-то песенку.

При этих словах Ирада побледнела и, как бы набираясь храбрости сообщить неприятное, не сразу ответила:

– А вот это вряд ли… Прости, Геор! – и опустила глаза.

– Что – вряд ли? – не понял он и с тревогой оглянулся на звукооператора. Тот сразу бросил возиться с аппаратурой и тоже в недоумении воззрился на Ираду.

– Мы, наверное, поедем дальше, в Грозный, – тихо сказала она и стала аккуратно складывать свои вещи в сумку. – Нужно ехать, поймите!

– То есть, как – в Грозный?! – воскликнул оператор. – У нас же нет ни разрешения, ни пропусков!

– Вообще-то, кое-что есть. Примерно через пару часов здесь будут проезжать НТВэшники. Если получится – мы им на хвост упадём. У них два БТРа, полноценная охрана… Не бойтесь. Главное – плёнка есть…

– Ты знала об этом, а нам говоришь только сейчас?! – Закричал возмущенный оператор. – Ты в своем уме?!

– И причём здесь – не бойтесь? – наконец подал голос звукооператор. – Кто здесь боится? Кого боится? Мы, лично, ничего не боимся!

– Вот и хорошо! – с облегчением сказала Ирада.– Значит, решено!

– Нет! Посмотрите на неё! Вечно какие-то сюрпризы! – разозлился оператор. – Я знаю, тебя туда несет из-за брата! Серьезно думаешь, что сможешь его найти?!

– Олег здесь ни при чем! – выкрикнула Ирада. – Он сам вернется… Не мучь меня!

– Вот именно, что сам! Сам! А на нас тебе вообще наплевать?! – не успокаивался оператор. – Пойми, через неделю у сына свадьба. Вот будет смеху, если ему мой гроб привезут, в аккурат к регистрации брака!

– Типун тебе на язык! – махнула на него рукой Ирада и поплевала через левое плечо – Не привезут! Слышишь меня, не привезут! – сказала она каким-то загадочным тоном, будто знала что-то тайное. – Помнишь, я тебе на картах гадала перед отъездом? Так вот, я тогда не всё сказала. По ним выходит – жив ты будешь ещё лет двадцать. И в придачу любовница новая падает…

– Правда? – с недоверием спросил оператор, понижая тон. – И когда падает?

– Скоро! Прямо в этом году.

– И кто такая? Красивая?

– Не знаю, кто… Может, даже я! – схитрила Ирада.

– Ну, ты – чертовка! – заулыбался оператор.

– Совсем ты неумный, Георгий! – опять встрял в разговор звукооператор. – Даже не заметил, что она тебе только двадцать лет отмерила жить!

– Да?! Как так?! – возмутился оператор и приставил руки к горлу Ирады. – Всё-таки, я тебя когда-нибудь придушу, как Отелло Дездемону!

– Давай, давай, душитель! – бодро сказала Ирада, шлепнув его по рукам. – Пленка – твоё хозяйство, вот и тащи кофры в машину!

Отснятого в лагере переселенцев материала было слишком много для двадцатиминутного фильма, и он был тяжелый во всех отношениях. Изломанные судьбы людей, их страшные потери, ужасающие условия жизни и настойчивое желание понять, кто и зачем сотворил с ними такое – все это было на пленке.

– Всю правду про нас людям расскажите! Ничего не утаивайте! – на прощание попросил старец с длинной седой бородой.

Ирада кивнула головой в знак согласия, а про себя подумала:

– Рада бы, да это не от меня зависит!

Они уезжали в Грозный, оставляя позади грязь, вонь, нищету и бесправие палаточного лагеря. Что ожидало их впереди, никто не знал. Но можно было с уверенностью предположить, что ничего хорошего. С болью в сердце Ирада смотрела в заднее стекло машины на провожавшую их толпу полуголодных, измученных горем людей, словно в оцепенении стоявших на главном пятачке лагеря, и на маленького Иссу, который бежал вслед за УАЗиком, замешивая босыми ногами дорожную пыль. Ей почему-то казалось – он вырастет и обязательно будет кому-нибудь мстить.

6

С первого дня своего вселения в общежитие Григорий Горемычный безо всяких угрызений совести и сомнений в душе стал жить двойной жизнью, ибо у него появились сразу две женщины, одна – для души, а другая – для тела, без которых обходиться он не собирался.

Радостное ощущение новизны существования грело его душу. Гришка с удовольствием бежал по утрам в институт и часто пропадал там до вечера. Единственное занятие, которое он не посещал никогда, была физкультура, но в деканате этого упорно не замечали. Три раза в неделю, как по расписанию, Гришка поддерживал форму в тренажерном зале и с удовольствием выслушивал комплименты о том, что ему давно пора в Голливуд. Но в Голливуде его никто не ждал, а на родине наперебой предлагали сниматься в боевиках сомнительного качества в ролях охранников-вышибал или откровенных бандитов. Хоть это ему не очень нравилось, но время от времени Гришка подумывал отправиться на съемочную площадку. Ирада же совершенно безжалостно охлаждала его пыл:

– Ты зачем сюда приехал? У тебя есть цель. Держи ее все время вот здесь! – и она ткнула пальцем ему в лоб. – Пойми, чтобы достичь настоящих высот в профессии, необходимо многим жертвовать. Она хуже женщины: измен не прощает. Стоит ненадолго выпасть из колеи – и ты отстал навсегда.

– А может, мне заняться художественным кино? – советовался с ней Гришка.

– Как хочешь, смотри сам. Думаю, ты быстро потеряешь интерес к выдуманным историям. Что толку их снимать, если жизнь дает сюжеты покруче! Для истории важен факт. Запечатлей его – и он останется в веках!

По счастью, Гришка был вполне вменяем, раскидывал мозгами, вздыхал и продолжал учебу.

Он понимал, что в лице Ирады ему привалило огромное счастье. Рядом с ней он был как под маминым крылом.

Она врала, когда говорила, что не будет его подкармливать; это была лишь слабая попытка самосохранения. Конечно, она заботилась о нём: не давала умереть с голоду, когда у него кончались деньги, лечила его бронхит, когда он простужался, и утешала в неудачах. Она давала ему умные советы, если он в них нуждался, учиняла разнос, если он этого заслуживал, волновалась за него на экзаменах, а главное, помогала в его творческих поисках.

Часто, по вечерам, простой разговор на кухне за чашкой чая перерастал в настоящую лекцию по истории кино. Ирада сплетала для него захватывающие повествования с массой интересных подробностей о жизни и творчестве знаменитых кинематографистов, а он мог часами сидеть, подперев голову рукой и слушать, наслаждаясь её красивой речью и сильным, хорошо поставленным голосом. Гришку восхищала её изумительная память, оригинальность суждений, способность видеть и признавать чужую гениальность.

Кроме кино Ирада любила и прекрасно знала историю. Она забиралась в глубины тысячелетий и рассказывала Гришке о происхождении народов, их миграциях по континентам, об их языках, которые рождались, трансформировались, растворялись в других языках или даже совсем умирали, об основной доминанте их генетического кода, которая вела каждый народ сквозь века и обеспечивала ему то или иное существование. Со щедростью королевы, раздающей свои сокровища, она делилась с ним знаниями, приобрести которые ей стоило больших трудов и многих лет жизни. Не задумываясь над этим, он принимал все как должное, и не испытывал в душе особой благодарности.

– Удивительно! – рассуждала Ирада. – Такое качество, как благородство, не в пример свободолюбию, мне казалось, скорее духовное, нежели генетически заложенная характеристика, должно наличествовать у любой нации, как приобретаемое в процессе духовной эволюции, ан – нет! Есть народы, напрочь лишенные этого!

– Она ценит превыше всего свободу и благородство! – думал Гришка, слушая Ираду. – И всегда готова на амбразуры за справедливость!

Постепенно он узнавал ее все лучше и у него сложилось определенное мнение о ней как о человеке цельном и глубоком, и какое-то особое отношение – смесь любви, восхищения и зависти.

– Рыцарь без страха и упрека! Ей бы коня, латы и меч. Случайно родилась в женском теле и в этот век. Небесная канцелярия перепутала! – наконец решил о ней Гришка.

Да, – думал он, – она умеет жить в согласии со своими принципами и никогда не преступает их. А это очень нелегко, потому что принципы эти самой высокой пробы! Она, пожалуй, единственный свободный духом человек из всех, кого я знаю. Живет как хочет, делает только то, что считает нужным…

Гришка осознавал, что у нее есть обязательства перед многими и перед собой тоже, но считал – они не навязаны ей насильно, а естественным образом вытекают из ее понимания жизни, так что не угнетают ее, и выполнять их ей легко и приятно. Это, конечно, был поверхностный взгляд на вещи. Он не понимал по-настоящему ее натуру и истинную цену, ежедневно выплачиваемую ею за право жить так, а не иначе. Он не имел представления о ее внутренних терзаниях и шатаниях, о ее надличностных ценностях, о ее жертвах, приносимых на алтарь этих ценностей. Он чувствовал, что духом она значительно сильнее, чем он. Это злило и раздражало его, но в то же время заставляло уважать и преклоняться перед ней.

Он настолько привык к ее присутствию в своей жизни, что смотрел на нее взглядом собственника, бесился, когда замечал рядом с ней мужчин и ревновал даже к подругам, которым она уделяла довольно много внимания. Как-то одна из них сказала Ираде:

– Бедный Григорий! Мне его жаль. Он смотрит на тебя таким плотоядным взглядом, так хочет переспать, что слюни текут. Какая ты все-таки змея подколодная! Уперлась и делаешь вид, что не замечаешь. Измучила парня.

– С чего ты это выдумала? А хоть бы и так, некогда мне глупостями заниматься. – с раздражением ответила Ирада. – Вся моя жизнь – борьба за выживание, так я еще второй фронт должна открыть? Надоело! Всем из-под меня что-то надо! И, вообще, такие вещи делаются по великой любви…

– Что?! Дура ты бестолковая! Учишь тебя, учишь – всё зря! – возмутилась подруга.

– Ах, да! Совсем забыла! – поправила себя Ирада. – Или за огромные деньги.

– Вот теперь умница! – улыбнулась прагматичная подруга.

Конечно, Ирада не собиралась вступать с Гришкой в интимные отношения, а если б вдруг собралась, он бы наверняка не отказался и стал настоящим подлецом!

Ведь при любой возможности, когда Ирады не бывало дома, Гришка приводил к себе красавицу Ингу. Они пили шампанское, купленное им на последние копейки, часами валялись в постели и любили друг друга. Гришка гладил её длинные медные волосы, целовал её глаза, бездонные и прозрачные, как янтарная балтийская смола, восторгался её белоснежной кожей богини сумрака, впервые вышедшей на солнечный свет, и мечтал, чтобы эта близость продолжалась вечно.

Дважды в месяц, когда у Гришки появлялись деньги (стипендия и переводы из дома) он делал Инге небольшие подарки. Ему нравилась романтическая тайна их отношений. И боялся Гришка только одного: чтобы об этом не узнала Ирада. А пока всё шло гладко, Горемычный решил, что к нему благосклонны не только земные женщины, но и сама богиня Фортуна. В душе он считал себя везунчиком, имея для этого, казалось бы, все основания.

Ничто не мешало ему ещё долгое время пребывать в иллюзиях, которые имеют свойство рано или поздно рассеиваться, как утренний туман, оставляя человека наедине с голой, неприукрашенной реальностью.

Несмотря на все перипетии своей жизни, Ирада не разучилась доверять людям, особенно близким, а потому ей казалось, что Гришка – ларчик, который открывается просто. Но его двойное дно – самая, как правило, грязная сторона натуры, так и оставалась для нее тайной, но только для неё одной. Все окружающие давно знали, что происходит, но учитывая крутой нрав своей подруги, помалкивали. Ведь она не принадлежала к той категории людей, с кем можно было обсудить чужую личную жизнь и посплетничать, перемывая чьи-то косточки.

Первый год обучения во ВГИКе пролетел быстро; единственный, самый счастливый год в жизни Горемычного. Заканчивалась весна, и студентов раскидали на практику по регионам.

– Поедем вместе, куда я – туда и ты! – уговаривал Гришка Ингу.

– Ну, нет… – жеманилась она. – Я не могу… Мне надо домой в Новосибирск. Мне держат место на телевидении в редакции новостей.

– Даже так! И кто же этот благодетель?!– ревниво допытывался Гришка, а она только кокетливо прищуривала глаза и загадочно улыбалась.

– Ладно, тогда я рвану с тобой! Там тоже студия есть, – предлагал он другой вариант.

– Не стоит, – охлаждала его пыл Инга. – Я буду очень занята. Мы все равно не сможем часто видеться. И вообще, надо немного отдохнуть друг от друга… Неужели я тебе еще не надоела?!

– Это я тебе, видно, надоел! – злился Гришка. – У тебя, что, есть другой?

– Что за глупости! Как ты мог подумать! – бледнела Инга. – Если честно – я не хочу мешать твоей работе и путаться под ногами. У тебя ведь были серьезные планы в Чечне? Вот и поезжай. Или ты передумал?

– Надо же, вспомнила о моих планах! – переходил на повышенный тон Гришка. –В Чечню посылает! Все ясно! Раз так, то поеду! Поеду!

– Ну, ты же сам говорил! Сам хотел! И не смей на меня кричать! Никогда!

Это была их первая серьезная ссора, и она надолго оставила в душе у Гришки неприятный осадок. Он стал смутно что-то подозревать и ревновать Ингу, к кому – неизвестно.

– Ты куда двинешься?– мрачно спрашивал Гришка у Ирады. – Лично мне надо в Чечню. Как это сделать, пока не знаю… Ты поможешь? Хочу хоть десять минут снять о боевиках. – В голосе его звучала преувеличенная уверенность в себе.

– Да что ты! – восклицала Ирада. – Так-таки о боевиках?

– Ну, да! Хочу осветить, как они до этого дошли. А что? – с вызовом отвечал Гришка.

– Свет, значит, хочешь пролить на их жизни? Угу… – Ирада смотрела на Гришку, как на тупое животное. – Причем здесь боевики? Какая разница, как дошли, одним путем, разными путями?.. Кому интересна их жизнь?! Деньги им платят! Пойми, если боевики существуют, значит это кому-то нужно! Смотри в корень проблемы. А впрочем, давай, снимай! Это ж раз плюнуть! Только вот десять минут многовато! – С серьезным видом язвила Ирада. – Нет, к сожалению больше десяти секунд не получится!

– Это еще почему?! – возмущался Гришка.

– А как ты себе это представляешь? Я, например, так: крупным планом – лежит на валуне твоя отрезанная башка с выколотыми глазами. Как думаешь, сколько ее в кадре можно держать?!

– Вот ты всегда так: раз – и крылья обломаешь! – хмурился обиженный Гришка.

– Конечно! Ведь я – мадемуазель Облом! – восклицала Ирада и с возмущением на самою себя добавляла:

– Хотя давным-давно должна быть мадам Облом!

– Чего ты орешь?! – повышал голос Гришка. – Посмотри, что в стране твориться! Эти… гады рушат все, камня на камне не оставляют! И мы должны…

– Вот, именно, рушат! Все вокруг все рушат! – перебивала его на полуслове Ирада и вкрадчиво начинала убеждать: – Они рушат, а ты созидай! Знаешь что, поезжай-ка домой в Дагестан, рвани в высокогорные аулы, где еще прежняя жизнь, традиции, ремесла… – она замирала, мечтательно улыбаясь, а потом в озарении восклицала:

– Да! Точно! Сними свою работу о древних ремеслах Дагестана. Что это за прелесть! Источник радости и вечного вдохновения! С любовью сними, с уважением, с юмором… Душой отдохнешь. А я и с оператором тебе договорюсь, с самым лучшим: талант от Бога – Берт Бзаров. Он Дагестан любит больше жизни – снимет гениально, с тебя только сценарий! Да тебе сценарий написать – раз плюнуть!

Гришка при этом наливался гневом, лицо его становилось пунцовым.

– Щас! Как же! – кричал он. – Я этим скотам высказать все хочу! И чтоб весь народ услышал! Сволочи, убийцы!

– Высказать, значит… – ледяным тоном говорила Ирада и в её кошачьих глазах появлялся изумрудный блеск. – А сумеешь? Сумеешь вот так?!

Она бросалась к огромной коробке с кассетами, выуживала со дна одну заветную и вставляла в видик.– Смотри!

На экране появлялись горы, голые и суровые. На склоне – выложенная из сланца часовня, рядом выдолбленные в скале пещеры. В одной из них на каменной скамье монах – огромная, неподвижная фигура. Женский голос, плохо различимый, задавал вопросы:

– Что же такое Россия? Полигон Богов? Что с ней происходит и почему?..

Монах долго молчал и смотрел отрешенным взглядом куда-то вдаль сквозь гранитные стены. А когда растаяла последняя надежда услышать от него хоть что-то, неожиданно заговорил тяжелым низким басом. Он говорил медленно и монотонно, будто переводил с другого языка чье-то послание.

– Бог един, Он – Творец. Но «со-творцов» много… Каждый творит волю свою, но не Божью.

Казалось, этот голос был неземным, великим, загадочным и мурашки бежали по телу.

«Бедная, бедная, несчастная Россия! Она – их полигон! Веками на нём обкатывают новые технологии переустройства мира, да всё неудачные. Здесь испытывают народы на прочность и выживание. И куда ни кинь взор в глубины истории, извечно Россия живет в тяжелые времена, утешается верою в своё высшее предназначение, ожидает скорого возрождения, мечтает достичь счастья, чтобы поделиться им со всем человечеством.

Да только всё это пустые чаяния, ибо мало родит Россия любящих её сынов, а плодятся у неё всё больше уродцы-сребролюбцы, у которых и с головами, и с душами не в порядке. Не спят они ни днём, ни ночью: в тревоге пекутся о выгоде своей, о власти, о славе; стяжают без устали, не скрываясь и не стыдясь никого. А те, что похитрее, надевают личину радетелей Отечества, прикрываются патриотическим словом; только слово это – суть пустое сотрясание воздуха, сильно расходится с делами их.

И творят они страшное ради наживы: рвут землю на части, присваивают недра, обманывают и грабят равно и старика, и младенца, затевают междоусобные войны и истребляют свой люд без жалости. А кого не истребили, спаивают и кормят разнузданными зрелищами, чтобы растлить всё чистое, а на растлении этом обогатиться несметно.

Когда ж народ, натерпевшись мук, не хочет давать потомства, кидают матерям жалкие подачки, соблазняя надеждой на лучшую долю, чтоб рожали им новые жертвы, чью кровушку они выпустят из вен, а взамен её положат в карман перетянутые накрест банковской лентой тяжелые пачки зелёных бумажек с портретом чужого кумира на лицевой стороне.

И губят они Россию, и не допускают к власти никого, кроме себе подобных, а узнают их по отсутствию света в глазах, ибо глаза есть зеркало души. И соединяются они с такими же из других стран и будут им челом бить. Но те, чужие, скоро начнут губить не только Россию, но и весь русский православный мир, и своих здешних приспешников. Будет большая кровь то тут, то там по всей земле. Уже содрогаются сотворцы, ужасаются деяниям людей. Творец же наблюдает, но не вмешивается. Ждет, как проявит себя воинство света…»

На этом месте Ирада выключала пленку.

– Дальше тебе не надо. Там такие рецепты, что ты не усвоишь.

– Кто это? Где? – спрашивал обалдевший Гришка.

– Какая разница?! – злилась на него Ирада. – Ну, бывший монах, а ныне, вроде, раскольник. Просветленный. Контакт у него с высшими силами! Вот он сказал – ты лучше не скажешь! – Она красноречиво развела руками и ехидно добавила: – И весь народ его услышал, в моем единственном лице! Все понял?!

– Понял, понял, – тоном примирения говорил Гришка. – Поеду снимать ремесла.

Потом ложился в обиде на кровать и закрывал глаза, давая ей понять, что разговор окончен, а сам напоследок в сердцах выкрикивал: «Значит, черт с ней, с Чечнёй?!» Реагируя на крик его души, Ирада садилась на краешек кровати и тихо говорила:

– Документалист ты хренов! Знаешь, каково это – быть приставленной к стенке под дулами автоматов, когда тебе орут, что ты шпионка и они сейчас тебя покрошат. Тогда ты за секунды переживешь такие состояния… В страшном сне не приснится. Хорошо, если твой ангел-хранитель в последнюю минуту пригонит пинками крикливую чеченскую тетку, которая с руганью и воплями подтвердит, что ты точно не шпионка. Нет, лично тебя и это не спасет – все равно покрошат. И голову отрежут, и глаза выколют. То есть, наоборот – сначала глаза, а потом все остальное.

7

Гришкин фильм о ремеслах Дагестана имел большой успех во ВГИКе. На просмотр явились все, кому не лень, и даже те, кому было очень лень. Мастер и педагоги хвалили, студенты нервно кусали свои пальцы.

Оператор Берт Бзаров действительно оказался от Бога. Слегка придерживаясь основной линии Гришкиного сценария, он снял все, как считал нужным и как получалось, а получалось у него в основном превосходно. Главные богатства Дагестана – горы, море и люди, были показаны во всей своей красе и гармонии.

Женщины в национальных одеждах, будто выплывшие в кадр откуда-то из глубины времен, казалось, уже тысячелетия сидели за ручными станками, по нити собирая древним узором табасаранские ковры.

Кубачинские мастера, ловя витающее в воздухе вдохновение, колдовали над ювелирными шедеврами, чтобы украсить серебром и позолотой своё оружие и своих жён.

Балхарские мастерицы замешивали глину и крутили старинные круги, извлекая из праха земного нечто, без чего им не представлялась сама жизнь.

На изобильных и красочных базарах шел увлекательный торг, принося участникам выгоду и несказанное удовольствие.

И этот уклад жизни представлялся незыблемым, как горы Кавказа, меж пиками которых звенела вечность.

Самому Гришке фильм очень нравился, а еще больше, что в титрах дважды стояла его фамилия, как автора сценария и режиссера. Самооценка Горемычного, и без того завышенная, подскочила до небес. И однажды, взглянув на себя в зеркало, он узрел в собственных глазах полыхающий огонь пока еще не признанного гения.

А впереди его гордыню ожидало настоящее испытание, ибо вскоре разразился Международный Московский Кинофестиваль.

Вся Москва пришла в состояние праздничного возбуждения, как бывает перед Новым годом. Огромные массы народа толпились в очередях в кассы кинотеатров, в надежде лицезреть знаменитостей, участвующих в просмотрах фильмов. Эта атмосфера пьянила и дурманила Гришке голову целую неделю.

– Ты пойдешь на открытие? – Спрашивал он Ираду. – Найди пригласительные, у тебя же связи!

– Какое, к черту, открытие?! Дел много, некогда, – пыталась отбиться от него Ирада. – Да ты как в лихорадке! Успокойся! Ну чего ты там не видел?

– Ничего не видел! Я в Махачкале вообще ничего не видел! – жаловался Гришка.

– Ладно, – жалела его Ирада, – достану пригласительный.

– Два! Два! Я без Макса не пойду.

– Вот за себя никогда не прошу, а для какого-нибудь Макса хоть звезду с неба добуду! – возмущалась Ирада.

Гришка появился на открытии кинофестиваля, куда допущены были только избранные, с Ингой. Эта красивая пара обращала на себя внимание. Возвышаясь на целую голову над толпой и держа свою возлюбленную за талию, Гришка перемещался от группы к группе, приветствовал кого-то, обнимал, знакомился, ловил заинтересованные взгляды, одним словом, наслаждался тусовочной эйфорией. Его охватывало гордое чувство единения с этими талантливыми и знаменитыми людьми, представлявшими кинематограф – это особое, элитарное сообщество. Он ощущал себя его неотъемлемой частью, пусть пока еще не центральной, но всё же!

– Здорово, «Шварценеггер»! – говорили ему. – Ты еще не в Голливуде?! – и шутливо старались избежать его сильного рукопожатия.

В какой-то момент в него вцепился мертвой хваткой подозрительный человек, представившийся американским продюсером, хотя сам очень напоминал бывшего советского еврея, работавшего на КГБ. Он уговаривал Гришку принять его крайне выгодное и очень неясное предложение и срочно подписать какой-то загадочный контракт. Удивленный Горемычный долго не мог сообразить, что к чему, но потом, заметив мелькнувшего неподалеку Роберта Дениро, которого провожали к сцене, быстро сказал продюсеру: «Завтра подпишу», и ринулся вслед за звездой. В этот момент его возлюбленная как-то незаметно потерялась и растворилась в толпе.

Пробившись поближе, он оказался почти рядом со знаменитым актером и сумел рассмотреть во всех деталях дорогой, элегантный, небрежно надетый, и в то же время безупречно сидящий на нем костюм, впервые в жизни сообразив, что такое настоящий «шик». Он хотел поделиться с Ингой своим открытием, но к великому разочарованию обнаружил ее отсутствие.

Наконец началась церемония открытия, и софиты ярким светом выхватили со сцены прекрасную фигуру Софи Лорен! Как богиня стояла она в ореоле своей славы и ослепительном сиянии бриллиантов, тонкие лучи которых, играя и переливаясь, достигали самых удаленных концов зала. Это видение было равносильно взрыву бомбы. Гришка оторопел, пораженный до глубины души возвышенной, утонченной красотой и светским лоском кинодивы, а более того, благородным достоинством, с которым она держалась.

Горемычный мгновенно забыл и о проблеме с потерявшейся Ингой, и о самом ее существовании в его жизни. Не в силах оторвать взгляда от прекрасного лица Софи Лорен, Гришка будто гипнотизировал ее взглядом. Неожиданно она повернула голову в его сторону и посмотрела Гришке прямо в глаза. Новая улыбка тронула ее губы. Не та ослепительная улыбка в объектив камеры, предназначенная всем и никому, а другая, особенная улыбка, как показалось Гришке, подаренная лично ему. В это мгновение счастья он понял, что имеют в виду, называя женщину «истинным сокровищем». Теперь он убедился: такие женщины существуют в этом мире, но ему было невдомек, что создают их мужчины.

8

Не успел Горемычный в полной мере насладиться прелестями светской жизни, как фестиваль закончился, а вместе с ним растаяла и волшебная атмосфера праздника. Роберт Дениро умчался за океан на Голливудские холмы приумножать свою славу и капитал. Софи Лорен как истинная небожительница исчезла за пеленой загадочности и недосягаемости, и жизнь сразу же навалилась на Гришкины плечи всей своей прозой. Инга изводила его капризами и ревностью, обвиняя в невнимании и небрежении к ей, Ирада днем работала, а по ночам корпела над диссертацией. Некому было выслушивать его жалобы, не к кому было приклонить голову и поделиться своей мечтой о другой, богемной жизни, которая, как ему казалось, есть у многих, недостойных ее, тогда как он обделен.

Гришка уже не мог летать, как вольный сокол – надо было наседать на учебу. Песня в его душе умолкла, а на ее место пришло глухое недовольство и тоска. Он перестал посещать мастер-класс своего педагога Б, потому что хотел учиться у А, так как тот работал с самим Сокуровым! А Сокуров, как известно – гений!

Горемычный давно освоился во ВГИКе, больше не испытывал благоговейного трепета, переступая его порог, и упорно игнорировал занятия по основному предмету. Периодически Ирада выдергивала его из круговорота жизни, усаживала напротив себя и пыталась вразумить.

– Ты что творишь, гад? Убить тебя мало! – говорила она тихим, проникновенным голосом. – Хочешь вылететь из института? Б – классный мастер! Он научит абсолютно всему, что есть в профессии. Тебя на бюджет зачислили, думаешь, из-за твоей гениальности? Да более талантливые, чем ты, сотнями стены ВГИКа подпирают, годами пролетают мимо. Думаешь, тебя заменить некем? Ты же ни копейки не платишь за учебу, как другие. Радуйся! Бога благодари! А если уж ты такой принципиальный, сделай что-нибудь: работай, плати и учись у кого хочешь! А не можешь заработать – умолкни и смирись!

В такие минуты Гришка злился, ненавидел Ираду лютой ненавистью и с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить. Увещевания подруги не возымели на него никакого действия, и тучи стали сгущаться над Гришкиной головой.

Во ВГИКе существовала байка, что попасть туда очень трудно, но можно, а вот выпасть невозможно никогда и ни при каких обстоятельствах. Это было почти правдой. Мастера, принявшие на свой курс студентов, относились к ним, как к родным детям, терпели все, что те вытворяли, и тянули их до последнего. Поэтому Гришка завис между небом и землею в неудобном положении. Он пытался найти понимание и одобрение своим действиям у Инги, но та стала избегать Гришку под предлогом защиты диплома и ни в какую не желала отвлекаться на его проблемы.

В тот день, когда Инга, наконец, защитилась и получила заветную корочку, Гришка купил букет белых роз и силой затащил её в полупустое кафе отметить это событие. Состояние духа у него было угнетенное. К тому же, Инга держалась отчужденно, опять обижаясь на него за что-то. Им подали шампанское и фрукты.

– Поздравляю! – сказал ей Гришка, откупоривая бутылку. – Ты – молодец! Твоя работа лучше всех. Ну, что теперь будешь делать?

Инга зло посмотрела на него:

– Я думала, ты скажешь, что теперь…

Гришка почувствовал угрозу скандала, удивленно поднял брови и на всякий случай промолчал, вопросительно глядя на нее. Потеряв надежду добиться от него каких-то желанных ею слов, Инга сухо продолжила:

– У меня билет на руках, завтра улетаю домой.

– Надолго? – Осторожно спросил Гришка.

– Видимо, навсегда, – Инга сделала глоток из своего бокала и дерзко посмотрела ему прямо в глаза.

Гришка откинулся на спинку стула, сердце у него ёкнуло:

– А что так? Задержаться не хочешь?

– Зачем? Там хорошая работа, семья… – сказала она и поставила бокал на стол.

– Работу и здесь найти можно, а родители тебя давно не ждут, привыкли одни.

– Зато муж любящий ждет, – неожиданно выдала Инга и быстро поднялась из-за стола, собираясь уходить.

– Ты что, издеваешься? Какой еще муж?! – угрожающе прошипел Гришка и его черные глаза зажглись боевым огнем. – Ты ничего не говорила о муже!

– А ты когда-нибудь спрашивал? Тебе, вообще, по-фигу и я, и моя жизнь! – закричала на него Инга.

Бармен и официантка в дальнем углу встревожено оглянулись на них, а охранник, дежуривший у дверей, вошел в зал и стал, скрестив на груди руки. Увидев его, Инга слегка понизила голос:

– У тебя только одно на уме – как получить удовольствие! Надоел ты мне своим эгоизмом, сил нет! Думаешь, в няньки к тебе наймусь, утешать тебя стану, уговаривать учиться?! Карьеру себе сломаю, жизнь к твоим ногам брошу?! Неудачник! Мамочку из Махачкалы выпиши! – она повернулась к нему спиной, и он увидел в ее неестественно прямой осанке несгибаемую мужскую волю.

9

Ирада с Томкой вошли в Гришкину комнату и стали у его кровати. Гришка, лежащий на ней без майки в одних джинсах, затылком к миру, никак не отреагировал на приход гостей. Его льняные длинные волосы были раскиданы по подушке, мышцы твердыми буграми вздувались по всему торсу и рукам. Подруги постояли какое-то время в приятном созерцании его тела.

– Красивый! – мечтательно вздохнула Томка.

– Этот красавчик третьи сутки так лежит, – озабоченно сказала Ирада. – С четверга.

– А что случилось в четверг? – не отрывая взгляда от мощной Гришкиной спины, спросила Томка.

– Ничего неожиданного. Из института его, гада, отчислили, – стальным голосом ответила Ирада, обращаясь к Гришкиному затылку.

– Да ты что?! – округлив глаза, воскликнула Томка и положила руку на свою пышную грудь. – Такого же во ВГИКе не бывает!

– Как видишь, бывает! – повысила тон Ирада. – Причем, исключительно с такими идиотами, как он! Достукался, гнида!

Томка удрученно молчала, осмысливая эту скандальную новость.

– Что ж теперь делать? Неужели всё насмарку? – наконец поинтересовалась она.

– Вот именно! Я поговорила кое с кем, может, еще восстановят. Срочно бежать по делам надо, а он тут лежит, страдалец! Вставай, сейчас же! – и Ирада в ярости стала трясти Гришку за плечи.

– Тебе помочь?! – С готовностью спросила Томка. – А может его пощекотать?

Ирада поняла тщетность своих попыток и остановилась.

– Бесполезно. Как ты думаешь, сколько он весит? – неожиданно спросила она подругу.

– Много. Не меньше ста двадцати! – ответила та, окинув Гришку взглядом с головы до ног.

– Интересно, мы сможем его с кровати стащить? За руки, за ноги – и на пол? – Да раз плюнуть! – обрадовалась Томка радужной перспективе дотронуться до Гришкиного тела и стала в боевую стойку – «руки в боки».– Только я с головы!

Не раздумывая больше ни минуты, подруги схватили Гришку с двух сторон, поднатужились и скинули его с кровати на пол. При этом падении шестнадцатиэтажное здание общаги, казалось, содрогнулось до самого основания. Гришка же, не оказав никакого сопротивления насилию, продолжал безразлично лежать, тупо вперив взор в потолок. Взгляд у него был мутный и отсутствующий. Постояв в раздумье о дальнейших действиях, подруги взяли стулья и уселись над телом с двух сторон.

– Это депрессия! Надо его антидепрессантом каким-нибудь отпаивать, причем, срочно! – констатировала Ирада.

– И до чего же нынче мужик хлипкий пошел! – съязвила Томка. Жизни перестроечной совсем не выдерживает! Депрессия у него, видите ли!

На ее лице было написано презрение:

– То ли дело – мы, бабы!

– Вот именно! – перебила ее Ирада. – Мы, бабы – кремень! Взять хотя бы меня! Экзамены все досрочно сдала, даже немецкий, хотя помню всего три фразы! Вечером в читальном зале пропадаю, ночами над диссертацией сижу. Кстати, закончила вчера – можешь поздравить! – подруги изобразили крепкое рукопожатие над Гришкиным телом, и Ирада продолжила речь:

– А утречком, ни свет – ни заря бегу на рынок обувь продавать!

Ирада все сильнее повышала голос, склоняясь к Гришкиному уху.

– Мне мама денежек не присылает, как некоторым, а жить-то надо, за аспирантуру платить надо! Для меня непозволительная роскошь – в депрессию впадать!

– Какой еще рынок?! – воскликнула Томка, удивленно глядя на Ираду, как на шкатулочку с сюрпризом. – Ты что натворила? Ушла с канала, что ли?! И когда ты только успеваешь свою жизнь калечить?!

– Ой, не напоминай! Там коллективчик еще тот! Уж меня-то довести – постараться надо! Работать ни черта не хотят! Сплошной бардак и амбиции. Утомили. Попомни мои слова: прикроют их скоро! Так что я ждать не стала. Вперед, товарищи! С телевидения – в коробейники! – зазывно выкрикнула Ирада, выбросив вперед руку, как Ленин на митинге. – Уже три недели торгую!

– И что, план даешь? – ошеломленно спросила Томка.

– Какой там план! – Ирада уныло понизила голос. – Ты же знаешь, у меня на торговле крест стоит – закрыл Господь эту стезю! А может никогда и не открывал! – и с обидой продолжала. – Представляешь, нас рядом десяток палаток с обувью, причем, товар абсолютно одинаковый: везде толпятся покупатели, а вокруг меня мертвая зона! Я, как зачумленная! Проходят мимо, даже посмотреть не останавливаются! За этот месяц одну пару чуть-чуть не продала – сорвалось в последний момент. – И Ирада с досады шлепнула себя по коленке.

– О, Боже! – Томка возвела глаза к потолку. – Так я и знала! Как же ты на учебу заработаешь?

– Никак. Я работаю для очистки совести, чтоб считалось, что не бездействую, а борюсь с обстоятельствами. Найду спонсора – заплатит. Не хотелось обязанной быть, но теперь придется, раз «бизнес» нейдет. – Наиграно смиренно вздохнула Ирада.

– Ну, а хозяин-то твой как реагирует?– поинтересовалась ее подруга.

– Да хозяин–то рад.

– То есть? Чему рад, что обувь не продается?!

– Нет, что у меня недостачи не бывает. А у других – каждый день, каждый день! Он говорит: «Торговля наладится, только ты должна свой “хиджаб” снять».

При этих словах Томка стала смеяться, как одержимая, держась одной рукой за живот, а второй хлопая себя по бедру.

– Ой, не могу! Вот еще что выдумал! Ни за что не снимай! – сказала она, нахохотавшись вдоволь.

– Конечно, не сниму, здоровье–то дороже! Что ты вечно ржешь, как лошадь?!

– А причем здесь здоровье? – удивилась Томка.– Разве ты не для прикола так одеваешься?

– Я что – дура?– выпучила на нее глаза Ирада. – Какой, к черту, прикол! У меня диагноз для ультрафиолета неподходящий. Эндокринолог пугает: «Чуть солнышка – вот вам и саркомка! Юбка – в пол, длинный рукав, голову платком закрыть!» – она вдруг заулыбалась.

– Мимо нас периодически турецкие рабочие ходят в магазин, ну, мусульмане… Радуются мне, как родной! Руки к груди прикладывают: «Салам, ханум!».

– А ты, что?

– А я в роль вошла, скромно киваю: «Салам, брат!»

– Так на тебя, как на живца, можно террористов ловить! – в каком-то озарении воскликнула Томка. – Вот у нас на съемках случай был…

– Заткнитесь вы обе! – неожиданно заорал Гришка страшным голосом, так что подруги взвизгнули от испуга.– Пошли вон, а то убью!

Женщин будто ветром сдуло. Они опомнились только за дверью и стали прислушиваться, что Гришка будет делать дальше. Через минуту в его комнате послышался тяжелый лязг железа.

– За штангу схватился, – прошептала Ирада.

– Ну, слава Богу, отошел! Наш план сработал! – усмехнулась Томка.

– И все-таки, куплю ему на всякий случай этот… как его… – Ирада потерла висок, вспоминая название лекарства.

– Флуокситин, – напомнила Томка.

– Точно! Вот ты и купишь! А то я до аптеки забуду.

10

А следующем утром Ирада отворила дверь и обнаружила, лежащего на ее пороге, голого и окровавленного Гришку Горемычного. Вены на его руках были вскрыты. Не помня себя от ужаса, Ирада схватила с вешалки толстое махровое полотенце и в два счета (откуда только силы взялись!) порвала его на ленты. Она упала на колени и стала туго перематывать Гришке запястья. Кровь быстро выступала сквозь повязки.

– Боже! Что делать, что делать?! – Лихорадочно повторяла Ирада в ужасе.

– Выше локтя стяни, – прошептал Гришка. – Вызови неотложку. Только чтоб никто не знал. – Потом закрыл глаза, чтоб не видеть ее лица. – Я жить хочу.

Ирада бросилась бежать босиком вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Вскоре она обнаружила себя, стоящей на вахте в ночной рубашке с халатом, надетом на одну руку и волочащемся по полу. На удивление, кроме вахтерши бабы Оли, лежащей мирно на диванчике, здесь еще никого не было. Ирада схватила телефон и быстро набрала 03.

– Скорее приезжайте, здесь страшное кровотечение!– Не своим голосом закричала она в трубку.

– Какое кровотечение? – Спросила равнодушная девушка на том конце связи. – Маточное?

– Нет, нет! Не тот пол!

– А какое? – Настаивала противная девушка. – Что молчите? Какое кровотечение? Геморроидальное?

– Да! Да! Это самое! – Согласилась Ирада.– Только быстрее приезжайте! – И назвав адрес, молнией полетела вверх на шестой этаж.

Карета Скорой помощи, на Гришкино счастье, подкатила к общаге через пять минут, будто дежурила за углом. Два очень бодрых, несмотря на раннее утро, молодца-проктолога, едва взглянув на Гришку, принялись ругаться:

– Вы нас обманули! Сказали – геморрой, а тут суицид! Это вам не шутки!

Сунув каждому в карман деньги, Ирада слезно простонала: «Умоляю!» и вскоре на бешеной скорости неотложка с мигалкой неслась по улицам Москвы, увозя двух полураздетых, дрожащих, ошарашенных пациентов прямо к Склифосовскому.

В приемном покое, усадив их рядышком на кушетку, проктолог возмущенно поведал дежурной медсестре об обмане и быстро удалился. Медсестра представляла собой монументальное произведение природы весом килограмм в сто пятьдесят. Она с трудом помещала свое пышное тело на двух стульях, сдвинутых вместе. Двухведёрная грудь лежала перед ней на письменном столе, а маленький, иссиня-белый колпачок чудом держался на вершине пирамиды из её взбитых желтых волос.

– Кто зарезанный, мальчик или девочка? – что-то записывая в журнал спросила она сквозь зубы, так как в зубах у нее дымилась папироса.

– Мальчик, – уныло ответила Ирада.

– Мальчик – это хорошо! – обрадовалась дежурная и поведала: – А то если в начале смены девочку зарезанную привезут – все пропало! Так и прут зарезанных одного за другим, передышки ни минуты нет! А вот если мальчика первого – хорошая смена будет, тихая, – и тут же позвонила по телефону в отделение.

– Ашот Арамович! Как дела? Ой, скажете тоже! Нужна я вам! Ну, так спускайтесь сюда, тем более, здесь мальчик зарезанный! Нет, еще в сознании… Ой, не могу! Ну, вы шутник! Ждем!

Она положила трубку и поинтересовалась:

– Фамилия, имя, отчество?

– Горемычный, – опять ответила Ирада. – Григорий Сергеевич.

– Го-ре-мыч-ный. – Писала медсестра. – С такой фамилией жить на белом свете противопоказано! И чего бы ее не сменить? – не отрывая взгляда от записей, задала она риторический вопрос.

На минуту наступила полная тишина. Потом в конце коридора послышался веселый армянский напев и вслед за ним матереиализовался кругленький и добродушный хирург Ашот Арамович. Вдвоем с Ирадой они подхватили шатающегося Гришку под руки и увели в операционную. Пока доктор, напевая, колдовал над Гришкиными венами, Ирада попросила папиросу у дежурной, закурила первый раз в жизни, подавилась дымом, поплевала в урну, поплакала немного и села в тоске под дверью операционной. Она слышала жизнерадостный голос Ашота Арамовича:

– Это который раз по счету?

– Что, который? – тупил обескровленный Гришка.

– Ну, сколько раз мы себя пытались жизни лишить? – заигрывающим тоном, как говорят с ребенком, допытывался хирург, протыкая кривой иглой Гришкину руку.

– Нисколько… то есть, первый, – шептал измученный пациент.

– Как?! Впервые?! – радостно восклицал Ашот Арамович. – Так у вас, батенька, дебют! Поздравляю!

– Дебют… дебют… – застучало в голове у Ирады.– Вот, значит, как! Мальчишки на войне жизней лишаются, а у него тут – дебют…

Ее вдруг посетило какое-то чувство уверенности: да, будет продолжение…

Не успел хирург закончить свою работу, ему на смену явился психиатр.

– Четко здесь у них дело поставлено. Работают как часы, – констатировала про себя Ирада. – Интересно, сможет Гришка увильнуть от психушки? Будет рассказывать, как он хочет жить, дебютант! – и вдруг почувствовала, что ей абсолютно все равно.

Какая-то неподъемная тяжесть придавила ее плечи. Она встала с кушетки и медленным шагом пошла к выходу.

– Эй! – мощным голосом крикнула ей в спину дежурная.– Ты куда?! Мужа забыла!

Ирада не остановилась и, даже не оглянувшись, устало и равнодушно сказала сама себе:

– Он мне не муж. Он мне никто.

Через час она, наконец, вошла в свою комнату, закрыла дверь на ключ, отгородившись от всего мира, легла и проспала целые сутки. Ей снился подвал полуразрушенной больницы в Грозном, на стене которого крупными буквами было криво написано: «Не стреляйте! Здесь люди!». Снился молодой солдатик-санитар, таскавший на себе туда раненых. Погибший у нее на глазах при обстреле у дверей этого подвала, во сне он был живой, красивый и веселый. Ей хотелось быть там, рядом с ним, ей казалось – она может предотвратить его гибель.

Проснувшись, Ирада спросила себя: «Зачем я здесь, ради чего?» – подумала в тишине над этим вопросом, собралась, поехала в кассы и купила билет на вечерний поезд. Потом она позвонила своему научному руководителю и коротко сказала:

– Отмените защиту. Бог с ней, с диссертацией, она мне не нужна. Может, в следующей жизни… Спасибо за все! – и повесила трубку.

Сложив самое необходимое в сумку, она оглядела в последний раз комнату, где прожила несколько нелегких, но, в общем-то, счастливых лет, и вышла в прихожую. В этот момент раздался стук в дверь.

– Кто там еще, инспектор по газу, что ли? – мрачно подумала Ирада и повернула ключ в замке. На пороге стоял Гришка. Не глядя ей в глаза, он тихо произнес:

– Ирада, прости…

– За что именно?

– Что так тебя напугал.

– А, понятно… Бог простит, – холодно ответила она, сделала паузу, потом размахнулась и с силой ударила его по лицу. – Это тебе за «дебют»!

Почти двое суток тряслась она в грязном, вонючем вагоне, ни разу не вспомнив крепкую русскую фамилию Горемычный, не зная, что именно сейчас переступил порог родного дома вернувшийся живым с войны ее любимый брат, о котором она так долго страдала и которого искала в Чечне.

2012 год