23 января 5193 г.
Осталось 426807 лет.
Где мы? Да, где мы потерялись или остались? Где тот пламень, что сжигал сердца в золу и нервы превращал в труху всего лишь каких-то десять-пятнадцать лет назад? Где то залихватское чувство безграничного могущества, которое позволяло не обращать внимания ни на разбитые губы, ни на мороз, ни на жару, ни на снег с градом. Это чувство повелевало тобой, когда ты в ночь, в буран шел постоять под окошком своей любимой до тех пор, пока в нём не погаснет ярко-жёлтый электрический свет.
Да, постарели, обрюзгли или же, наоборот, стали взрослее, мудрее, степеннее. На улице метёт, но выходить никуда не хочется, даже за булкой белого хлеба, которого очень хочется красавице-жене. Она сидит рядом. О чём-то бормочет телевизор. И тепло, и уютно. Кот, насмотревшись в окно на погодные катаклизмы, свернулся в «собаку» и смотрит сны про тучные стада деревенских мышей.
Пёс тоже спит, тихонько гавкая во сне и дёргая всеми лапами. Он тоже смотрит сны, но только про зайцев, перепёлок и прочую живность, пасущуюся на полях вечной охоты. Когда-нибудь мы будем охотиться там вместе, если, конечно, туда вообще пускают людей.
А жизнь несётся час за часом, как скорый «Москва–Воркута», лязгая сцепками и покрикивая утробным могучим рёвом на полустанках. И несётся он неведомо куда, но предположительно в тупик, из которого нет выхода. Многим кажется, что поезд летит в пропасть, где рельсы словно перекушены и вывернуты под немыслимыми углами. Тогда состав срывается с невероятных градусов, рвётся, как тонкая нитка, искрит колёсами, из топки взметается пламя. Котёл взрывается, состав падает в глотку пропасти. Всё. Конец.
И не ходить уже в сабельные атаки. Не бросаться грудью на амбразуру ДЗОТа, не сидеть у костра под гитару, не взмывать в небо на краснозвёздном самолёте.
Ты ведь помнишь, как всё было.
Тогда было не так страшно. Пусть танковые колонны и рассекали стрелы столичных проспектов. Пусть БТРы и давили зевак. Страшна была эпоха.
…у каждой эпохи свои кошмары. Античность ужасалась природным катаклизмам, приписываемым играм богов, необъятного Космоса, пугавшего своей неизмеримостью.
Просвещённый Рим страшился непредсказуемых опасностей, таившихся в лесах, пустынях, в горах и в глубинах «Mare Nostrum». В общем, там, где ещё не прошлись римские манипулы и где рядовой гражданин оставался один на один с неизвестностью. Всё же, что было исчислено, взвешено, разделено и признано годным к употреблению, становилось скучным и обыденным, – будь то боевые слоны Ганнибала или воинственные африканские женщины.
С проникновением в умы христианства сменилась и эпоха, кошмары стали новыми, доселе невиданными и неслыханными. Всё Средневековье прошло под знамёнами пришествия Антихриста и Конца Света (О! Да здравствует Средневековье! Ты с нами!). Страшный суд ждал за каждым углом и каждую минуту. Глобальная турецкая напасть олицетворяла собой заговор Сатаны, его воинственные полчища и погибель всего крещёного мира. Янычарами пугали ребятишек и католических величеств.
Страх смерти был не просто страхом смерти от войны, голода или мора. Это страх адского пламени, погибель в лапах Сатаны. Такая вот экзистенциальная проблема. И костры запылали…
С Ренессансом появляется крайний индивидуализм, и наружу вырывается разрушительная сила страсти и жестокости. Смена эпох заставляет испытывать боязнь нового и неожиданного. Но более всего эпоха боялась одиночества. Одиночества своих страстей и насилия своего эгоизма. Человек начинает страшиться самого себя, а вместе с ним его начинает страшиться эпоха.
Колесо провернулось. Костры Священной Конгрегации инквизиции были потушены паровыми помпами, а электрический свет разо-гнал привидения. Мир стал мельчать. За океан уже можно было до-браться за несколько дней. «Гардиан», «Таймс» и «ВЂдомости» рассказывали зевающему от скуки читателю о событиях в Африке, произошедших буквально вчера.
Кошмары Нового времени росли вместе с наукой и экономикой. Социальные проблемы вызывают гнетущие страхи за своё будущее и будущее своих детей, а иногда уже и за настоящее. Медицина улучшается. С ней же улучшаются и болезни. Жизнь становится призрачно хрупкой. На этой волне кошмар непонятного «изма» за-хватывает планету. А за ним «измы» начинают множиться и разбухать как на дрожжах. Коммунизм, фашизм, нацизм. Опять полыхают костры. Сначала из книг, потом из их авторов, кто остался. Всё снова предвещает конец света. Но не успело человечество как следует испугаться, как тринадцатикилотонный «Малыш» и двадцатикилотонный «Толстяк» ввергли биомассу в состояние перманентной и непрерывной истерии. Кошмар атомной бомбы стал самоубийственным в самом буквальном смысле этого слова.
Есть кошмары и у нашей дорогой Кали-Юги. Скорее даже не так. Сама Кали-Юга стала кошмаром. Радиоактивность, химическое за-грязнение, грязная вода, не менее грязный воздух, нехватка не менее грязного воздуха, озоновая дыра, успехи генной инженерии, вырубка амазонских лесов, перенаселение, астероиды, кометы, голод… Ну и на этом фоне мелочи вроде экономических кризисов и взрывов химических заводов, не говоря уж о массовых отравлениях продуктами питания – кажутся сущими пустяками. Жду возрождения старой традиции отмечать все неприятности кострами, сначала из книг, потом из людей. И как бы я ни пытался уверить себя, что этого больше не случится, что мы уже повзрослели, цивилизовались, стали культурнее, неприятный маленький чёртик так и шепчет – не надейся, они запылают.
Есть ли в таком случае у меня или у тебя завтрашний день? Или уже пора обозреть всю свою жизнь единым взглядом? Если успею. До конца Кали-Юги.
3 октября 5174 г.
Осталось 426826 лет.
Танки шли. Ещё один кошмар. Шли ровной колонной. Потом рассыпались трёхрядной ступенькой и открыли огонь. Пара вертолётов шуршала в небе, облетая здание. Залп! Попадание. Будто кино, на экране шли последние новости. В столице опять стреляли. Может, по радио что-то хорошее, доброе. Ну хотя бы «Лебединое озеро». О! Благословенное Радио! Да будешь пребывать ты во веки веков! Радио меня всегда спасало. От шизофрении, от паранойи, от меланхолии и суицидальных склонностей. Как приятно в темноте глубокой ночи крутить ручку приёмника и слушать, слушать, слушать…
Вот в эфире растекаются грустные тягучие арабские напевы. Рядом, надрываясь, кричит грубый гортанный голос. Задыхается, сбивается и начинает снова кричать в микрофон. Фоном к его выступлению служит рёв двигателей, канонада, взрывы, кашляющий треск автоматных очередей, легко узнаваемый на слух. АК-47. Самое революционное в мире оружие.
Крутим верньер дальше. Там нежное женское контральто, на незнакомом языке проникновенно шепчущее о любви… или о сводке с Токийской биржи. Нет, хотелось бы, чтобы на таком языке говорили только о любви.
Ещё дальше по шкале – славянские песни; филиппинский фестиваль народной музыки; многократно усиленный транслятором приказ на английском бомбить указанные цели; вздохи «O! Girls! Girls-s-s-s-s!»; аритмия африканских барабанов, и ещё, ещё, ещё. Так можно провести вечность, вслушиваясь в электромагнитное дыхание планеты.
Иногда натыкаешься на странные разговоры, состоящие из обмена буквами и цифрами. Пара минут, и связь прекращается. Это радиолюбители. Единственная каста, которой радио не нужно как средство достижения каких-то целей. Оно просто есть, и они этому рады. Иногда слышишь сигналы о помощи на незнакомых языках, иногда всплески радости, и всем им неизменно сочувствуешь и хочешь быть непременно там, с ними, и в беде, и в радости. Но чаша сия миновала.
Остается радио и ночные бдения. После которых – блокноты и тетради, заполненные записями, когда корявыми и пьяновалящимися в стороны, когда ровными, почти каллиграфическими. Всё зависит от фаз Луны, пятен на Солнце и ветров, дующих с мельницы богов.
…«Вы видели когда-нибудь те зелёные автобусы, которые раз в неделю отправляются в дорогу с вокзала вашего города? Может быть, эти автобусы и совсем другого цвета. Но чаще всего зелёного, тёмно-зелёного. Цвета соснового леса или затянутого ряской пруда. Все они объединены одной фанатичной целью – добраться в Наш город. Он не отмечен на картах (не спешите тасовать колоду), на дорогах не бывает ГАИ.
А если вы не знаете, что ждёт вас впереди, а вы этого точно не знаете, то покупайте билет на тот самый зелёный автобус и не бойтесь быть единственным пассажиром, потому что…»
– Иди обедать, – донеслось с кухни.
– Иду.
Это моя бывшая жена. Вернее, сейчас она уже бывшая, а когда я писал про Наш город, она была ещё настоящей женой.
«Письменный стол, компьютер, ручка, карандаши, блокноты, бумага, мусор в пепельнице, потухшая сигарета в пальцах – это я». Вернее, та модель «меня», которая действует здесь и сейчас. Но вот я встану из-за стола, выброшу окурок и стану совсем другим. Ну, может, не совсем, но другим. Чтобы та женщина на кухне снова не смотрела на меня наполненными испугом глазами. Именно тогда я начал писать стихи, а стихи и любовь к женщинам – две вещи абсолютно несовместные.
Осторожно, не дыша, я достаю с полки, из-за книг, початую бутылку аперитива и делаю большой глоток. Не успел. Даже острота реакции не спасла, хотя и не подвела. В дверях, опираясь о косяк, стояла она. Никто ничего не сказал. Она развернулась и, опустив голову, ушла.
«Теперь будет плакать» – догадался я, ставя бутылку на место. В прихожей зазвонил телефон. Из кухни уже раздавались всхлипывания. Я вздохнул. Теперь, последние пять лет, это повторялось постоянно: она плакала, я вздыхал… и шёл снимать трубку. День начинался отвратительно.
Звонили из редакции и просили доработать рассказ, который я отправил им ещё две недели назад. Рассказ, конечно, был не очень, я и сам это прекрасно понимал, но деньги за него бы пригодились семейному бюджету. «Да, конечно. Да, я сделаю. Да, изменю. Да, именно так, как вы хотите. Конечно. Сегодня же займусь». Пока я выслушивал их довольно глупые претензии к моральному облику моих героев, жена включила телевизор. Опять новости. Какие-то нерадостные нынче новости.
– Сделай погромче!
«…в назначенное время не вышла на связь. Предположительно лодка находится на дне, на глубине полторы тысячи метров. Ведутся широкомасштабные поиски. В них участвуют силы Северного флота и зарубежные спасательные группы из Норвегии и Велико-британии. А теперь – новости культуры».
– Саш, можно уже убавить? Орёт больно.
– Да, можно.
В трубке всё ещё жил нудный и тусклый голос редактора, после которого курить хотелось неимоверно, как после водки. Благо сигареты рядом. «Максим». Нет, ну назовут же. Я закурил. В квартире. Жена опять будет ругаться. И плакать. Да, конечно, я пил, много пил. Курил по паре пачек в день. Носки менял раз в неделю. Ночами сидел на кухне и строчил свои стишки и ваял прозу. Но разве это причина для постоянной ругани, стычек, сцен ревности, необоснованных, кстати. Все деньги я приносил домой. Все без исключения. Мало, конечно, но этого хватало. Да и рассказы мои уже более охотно стали брать в печать. Тоже копейка гонораров. Ну, не член Союза писателей. Не тысячами долларов гонорары. Зато признан, узнаваем, читаем, востребован. Что нужно ей??? Ведь и любовь была. Романтические свидания, продолжавшиеся до четырёх утра и заканчивавшиеся, как правило, поцелуем в загаженном подъезде на четвёртом этаже. Поцелуй обычно продолжался полчаса. Эх, волны моей памяти. Не целовались мы уже где-то полгода. И ещё дольше не спали вместе. Как всё прошло – никто и не заметил. Остался только штамп в паспорте. Конечно, она права, она хочет большего, – семью, детей, квартиру, машину. Так почему же этого не хочется мне? А мне чего хочется? Выковыривать ночами из своей головы насекомоподобные мысли и расчерчивать ими белые листы своего будущего? Что за будущее может быть у человека, которому ничего не надо? Какое-то тухлое, мутное и загадочное будущее вырисовывается. Где-то лет через пятнадцать-двадцать меня можно будет встретить в коллекции местного бомжатника. Это в лучшем случае. В худшем я загнусь гораздо раньше от водки, сигарет и баб. Бабы меня точно доконают. Любить их вредно, а не любить не могу. Отсюда и водка. Ну, не только отсюда. Она ещё и здорово помогает составлять буквы в слова и предложения. Соавторство. Печальное, ибо неразрывное и бесконечное. Ещё печальнее тем парням на глубине в полтора километра в своём железном гробике. Скорее всего они уже не выберутся, а у нас есть шанс начать другую жизнь. Например, развестись. Но это может подождать. А пока, может быть, начать вот так – «Сначала, когда турбины заглохнут и тридцатитонные винты перестанут бесполезно перемалывать воду, будет тишина».
Сентябрь 51хх г.
Осталось четыреста с лишком тысяч лет.
…я никогда не любил сигнал домофона, который напоминает визг испуганной женщины. Но это был единственный звук, выводивший меня из оцепенения.
В квартире был бордель. Не буквально. Еда, выпивка, журналы, женские трусики и прочие компоненты белья, подушки, одеяла валялись по всему дому, не исключая книжные шкафы и холодильник. В ванной описывала циркуляцию средних размеров щука.
Так какая это уже сигарета? Девятнадцатая или двадцать девятая? Да и хрен с ней. Может быть, всё не так уж плохо, если не ещё хуже. Конечно, выбор есть. Можно открыть дверь и увидеть там ещё одного распространителя, пытающегося с нудной игривостью всучить Новую Эксклюзивную Программируемую Двадцатичетырёх-скоростную Хлеборезку, сильно смахивающую на золингеровский кухонный нож китайского происхождения, стоящий пару десятков денег на воскресном рынке; или дельцов из Объединённой Мето-дистской Церкви Евразии; или соседа, вымогающего любые банкноты и монеты на «опохмелиться»; или Марго, которая опять будет пытаться наставить на путь истинный бывшего (да и настоящего – без кавычек) любовника. И ведь будет.
Или… не открывать. Тогда торгаши тихо слиняют; рядовые солдаты Церкви оставят под дверной ручкой шепелявый буклетик «Кто правит миром?» или «Господь ведёт нас за собой»; Марго… а что Марго? Потрезвонит ещё малость и сунет в почтовый ящик записку с обещанием поджечь квартиру, если я в следующий раз не открою. Но домофон продолжал пронзительно, выматывающе визжать. Где-то в закоулках черепа шевельнулось любопытство. Пришлось в который раз пересилить себя и подойти к двери. Люди, стоявшие на пороге не были торгашами, не были одеты в фиолетовые рясы и среди них не было Марго.
Тот, что пониже ростом, в тёмно-сером, в тон блеклым глазам костюме, произнёс на чистейшем английском:
– Мы к вам, майор
– Во-первых, я не майор. – Я выплюнул сигарету прямо под ноги этому замухрышке. – А, во-вторых, пошёл в жопу.
Мелко-серый человечек никак не отреагировал на эту детскую выходку. Он просто сказал:
– Были бы, если бы остались заниматься своим делом. Во-вторых, сам пошёл в жопу.
– Хм, пигмей с гонором.
Блекло-серые глаза смотрели в упор с таким видом, с каким дети в музее обычно разглядывают скелеты динозавров. С тем же бесподобным восхищением и бесстрашием. Я вытащил из-за пояса ТТ, незаконно купленный на одном из интернет-аукционов, и приставил коротышке ко лбу. Блекло-серые глаза боялись, на лбу и щеках выступил пот.
– Заходите в дом и не верьте тому, что про меня наболтали. Я не маньяк.
– Да? У меня создалось иное впечатление, – пробурчал коротышка и безропотно переступил порог. Второй остался караулить лифт, медленно ползающий между этажами.
Я захлопнул дверь и постарался не думать. Вообще ни о чём. Ни о ком. Такое «недуманье» теперь занимало большую часть моей жизни. Серый человек брезгливо скинул с дивана какие-то шмотки. Ладно, хоть не на пол. Сел. Осмотрелся. Сложил свои ручки и, уставившись на меня, сказал именно то, что я меньше всего хотел от него слышать:
– Меня зовут Ма Саньсяо. Я служу в Министерстве Государственной Безопасности Китайской Народной Республики, Седьмое бюро. Мы хотим, чтобы вы написали книгу.
– Вот так просто. Написать. И больше ничего.
– Мы хотим, чтобы вы написали книгу. Роман, повесть, рассказ, эссе. Неважно. Важно, что вы это напишете.
– Может тему подскажете?
– Кали-Юга.
– …Отчего так?
– Просто нужно, чтобы вы так сделали.
– Кому нужно? Мне? Или тебе?
– Это нужно Матери всех существ, Богине Кали.
– Не понял. Это что? Очередная невменяемая секта? Хотя для сектантов вы слишком хорошо выглядите. Что курим? Или что вообще употребляем? Конопля так не торкает.
– Когда-нибудь вы поймёте, что и почему… а пока – читайте.
Коротышка выложил из-под полы пиджака на стол толстенькую тетрадь с пожелтевшими страницами и, резко поднявшись, прошёл мимо в коридор.
– Эй!..
Но ни в коридоре, ни за беззвучно закрывшейся дверью никого не было… Та тетрадь до сих пор лежит на моём столе. Ещё более потрёпанная и пожелтевшая. Я перелистывал её ночами, раз за разом, страница за страницей, слово за словом. Годами. И Кали пришла. И начала свой долгий рассказ об эпохе, почему-то названной её именем. «Органики, как всегда, всё перепутали. Вы всегда всё путаете».
Эпоха. Красивое, ёмкое и безумно большое слово. Эпоха Кали ещё больше, ещё длиннее, ещё бесконечнее, ещё безысходнее, ещё безнадёжнее.
Так я сел за тетрадь, взял карандаш и начал… через десять лет после того разговора. И уже не в той квартире, и даже не в том городе, да и уже не в той стране.
А главное – тетрадь. У меня была точно такая же. Да они у всех были точно такие же. С коричневой дерматиновой обложкой, с блеклыми листами, разлинованными размытыми синими линиями в клеточку. Появилась она у меня ещё в школе. В том нежном возрасте, когда количество вопросов превышает количество ответов на них. Да и сами вопросы задаются так, что ответа на них может и не быть. Сначала список вопросов рос в геометрической прогрессии. Каждый вопрос нумеровался, ему присваивалась категория сложности и важность ответа на него для всего сущего. Позже начали появляться ответы. Тихие, робкие фразы. Часто просто цитаты, которые так или иначе подходили под ответ. Афоризмы. И потихоньку тетрадь стала заполняться, теперь она уже постоянно лежала в портфеле и ждала, когда её вытащат на свет божий. А вытаскивалась она часто. Она прошла со мной все тяжёлые школьные годы, когда ей часто грозила участь быть порванной в любой момент; затем она перекочевала в дипломат первокурсника и совсем неожиданно, вдруг отправилась в вещмешок рядового срочной службы. Даже там было время для ответов. Вернее, именно там и было время, жестокое, коварное, не признающее никаких отговорок и отсрочек. Сакраментальное «сейчас или никогда» становилось обыденным и каждодневным. Там-то тетрадь и пропала. То ли была затоптана в грязь при передислокации, то ли умыкнул кто, сейчас уже не важно. Да, собственно, и тогда это было уже не важно, потому как ответы уже не нужно было записывать. Нужно было всего лишь правильно ставить вопросы, и ответы приходили сами, чистые и кристально ясные, как кусочек льда в нежных тёплых руках любимой.
А Кали-Юга осталась строчками на бледно-жёлтых листках бумаги. Вот сейчас она заглядывает через плечо и ухмыляется. «Всё пишешь. Ну пиши, пиши. А я тут побуду немного. Осталось всего каких-то 426807 ваших лет.»
Так и становятся писателями, наверное. Так и я стал писателем, наверное. Хотя писатель, это слишком громко. Нет, совсем не денежная необходимость. Инженером я зарабатывал бы куда как больше. И не жажда славы и популярности. Популярность преходяща, а слава к писателям приходит, как правило, после смерти. Скорее уж тогда в политики нужно было идти. Самоутверждение, может быть? Нет. Самоутверждаться я бросил лет в двадцать пять, когда сознание уже сформировалось и потребность видеть себя таким, каким хочется окружающим, резко пропала. Карьера перестала интересовать гораздо раньше. Так что же? Мне всегда хотелось понять, почему именно возникновение на бумаге слов, предложений, рассказов и романов вызывает во мне такой трепет. Почти мистическое ощущение какой-то особой рациональности. Как инженеры и проектировщики часами корпят над построением выверенных линий многоэтажек или ажурных паутин подвесных мостов, рассчитывая, подсчитывая и пересчитывая все возможные конструктивные особенности, так и писатели корпят над построением фразы, характером героя или описанием стакана с водой в руке главной героини. «Он был обыденно гранёным, этот стакан из старой квартиры на Пречистенке, где когда-то в стародавние, ещё монархические времена обитала её бабушка. Наступление эры исторического материализма и ознаменовалось появлением этого стакана в той самой квартире. Он пронёс ощущения сотен рук, а сейчас блистал искрами в лучах утреннего солнца, как бы говоря нам, что эпоха исторического материализма ещё не прошла, и что сияние его граней будет практически вечным, пока существует средство для мытья посуды. Даже мелкие неровности стекла и оптические искажения не портили этого лучистого впечатления. Он сиял своим величием и неповторимостью. После чего был насухо вытерт и убран на верхнюю полку кухонного шкафа, туда где обычно хранилась редко употребляемая посуда». А это – «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла…» И я выхожу вместе с прокуратором в колоннаду.
Почему Кали-Юга? Не потому что какой-то засекреченный китай-ский полковник предложил мне переработать чью-то рукопись. Переделывать вообще занятие неблагодарное и бессмысленное. Хотя… Тетрадь в коричневой покоробленной обложке так и осталась лежать на столе. Где же она побывала? Явно перенесла пару всемирных потопов и засух. Закаменевшие разводы чего-то непонятного. Вы-цветший корешок. Желто-серые страницы едва не ломаются под пальцами. И тогда я вспомнил. Вспомнил всё так ясно, отчётливо, во всех тех подробностях, которые почему-то называют мельчайшими. И со всеми теми чувствами и эмоциями, как будто это происходит сейчас, сиюминутно. Со мной. Только постаревшим и начавшим понимать, что это было. Как именно это было. Как именно тогда светило солнце. По-летнему так светило. Уже припекало…
И память начала швырять меня из одного времени в другое яркими вспышками воспоминаний. И засосало под ложечкой, и сердце стало биться по-сумасшедшему быстро и нервно, и дыхание спёрло, и ком в горле встал. Как тогда, где-то в самом начале Кали-Юги.
…Где-то в самом начале Кали-Юги
«Это хорошо, что осталась банка тушёнки. По крайней мере, будет что съесть на ужин. А завтра придётся искать ещё что-нибудь. На продовольственный пункт идти не хотелось. «Ничего, займу у Поганца пару талонов или…». Я ощупал карманы потрёпанной старой куртки и вытащил помятую и отсыревшую пачку сигарет. «…перехвачу хавчик на табак». Теперь аккуратно достать сигареты, разделить их на две части. Сырых оказалось больше. Завёрнутые в сопельник, они отправились обратно в карман. Остальные – в пачку. Одну сигарету я с наслаждением сунул в зубы и закурил. «Спички тоже кончаются», – отметилось с сожалением. Да и хрен с ними. Всего в этом мире всё равно не получишь.
Я задрал голову и зачарованно смотрел на небо, пуская в него сизые кольца табачного дыма. Оно было как всегда грязное и ржавое. «Часов пять вечера». И заладилась же такая погода в мае. Но ничего. Скоро всё изменится, и небо станет цвета дымчатого стекла, и кончится дождь, и в гости придут Якут, Поганец и Алекс и приведут девчонок, и, может, придёт Танька, и будет музыка пустых бутылок…
Перезвон пустых бутылок
Напоминает мне о том,
Что жизнь прошла,
Она уныла,
В младые годы мне постыла.
Остался лишь в груди огнём
Сплошной, похмельный, затяжной
Психоделический синдром.
Но это только будет. Чёрт бы побрал эту распроклятущую жизнь. Я потянулся и поднялся с хрустящих осколков бетона, на которые сел так незаметно для себя. Пора домой. Это пройти пару кварталов и не попасться. Последнее труднее.
Я шлёпал по лужам, разгоняя круги от дождевых капель. Шёл и вспоминал. На душе опять стало погано. Вот и родимый дом – тёмная от дождя кирпичная пятиэтажка рядом с парком. Раньше здесь было красиво. Воскресные прогулки с родителями, согретые ванильным пломбиром и разбавленные газированной водой с сиропом.
Именно таким был этот мир. Неустроенным, безалаберным и настолько близким, что даже сейчас, в годы разумной зрелости, он кажется тебе самым лучшим из возможных миров. Тогда выбор слов и складывание из них предложений были не более чем весёлой ночной игрой. И вся жизнь казалась игрой: бросание кубика, ходы, чёт-нечет, е2-е4, дубль, флэш…
Игра. А что было пред тем как тридцатитонные винты перестали бесполезно перемалывать воду?
Лоснящийся чёрным маслом корпус субмарины был окружён сплошным мерцающим ореолом. Ореолом святости. О, святая субмарина! Аллилуйя! Молитесь люди, ибо грядёт ночь:
Мать наша,
Иже еси в толще морской.
Да святится имя Твоё,
Да пребудет царствие Твоё.
Аминь.
Молитесь люди и, может быть, она проплывёт мимо. Молитесь рыбаки, чтобы она не попала в ваши сети. Молитесь купцы, чтобы ей не захотелось отведать ваших мускатных орехов. Молитесь, люди, чтобы вас миновала её святость, ибо это святость особая, мучительная и острая, как удар кинжала. И в час вечерний и полуночный сотни глоток исторгают на одном дыхании «Аминь».
Аминь. Отделившись от Пятой эскадры подводная лодка скользнула через узкое горлышко Гибралтара в синеву Атлантического океана. Её тут же засекли НАТОвские станции слежения. Субмарина постепенно уходила в глубину, сливаясь с окружающей чернотой. Там, наверху, осталось солнце, лёгкий бриз с Гибралтарской скалы, сливки и тунисские апельсины, обнажённые тела на пляжах Ривьеры, Марсель, Тулон, пирамиды, Сахара, разбитый землетрясением Лиссабон, знойная Корсика, томная, заснувшая Сицилия, – всё это осталось где-то там, за горизонтом времени, в мире живых.
В мире живых осталось и то, что все называют ежедневностью.
12 августа 5181 г.
Осталось 426819 лет.
«Сначала, когда турбины заглохнут и тридцатитонные винты перестанут бесполезно перемалывать воду, будет тишина. Такая тишина, что будет слышно, как у твоего соседа, стоящего рядом, кровь шуршит по венам. Это будет всего лишь началом. Потом появятся короткие гулкие звуки. Миллионы тонн воды тихо и осторожно прощупывают корпус лодки, проверяют качество металла и сварных соединений. Там, где тонко, там и… но не сразу. Пока субмарина, словно дохлый кит, плавно и резво проваливается в глубину, звуки учащаются. Теперь это уже скрипы и стоны. Титановый сплав чувствует свою близкую гибель и пытается сопротивляться. Но недолго и безрезультатно. Сталь сминается, как пластилин в тонких нежных ребячьих пальчиках. Вот в этот момент становится страшно. Страшно до того, что весь отсек сжимается в точку где-то на затылке и пульсирует в такт скрипящему металлу. Через мгновенье носовая часть корпуса легко трескается и лопается узором фантастического цветка. Металл корёжится так, словно мифический кракен пытается проникнуть внутрь лодки, разорвав корпус.
Субмарина теперь уже камнем идёт ко дну, столь близкому и столь же далёкому. Вода вышибает переборки и прессует воздух в отсеках. Закладывает уши. Переборка становится полом. Вопит ревун, из оборванных трубопроводов хлещет пар, масло, и ещё что-то-с-чёрт-те-с-чем. Наступает тьма. Но лодка ещё жива и включает аварийное освещение. В красном свете океанская вода похожа на густую и тёмную венозную кровь. И это уже кровь затапливает отсек за отсеком, сгоняя уцелевших в одно последнее место.
Удар. Лодка ложится на грунт на отметке «полторы тысячи метров». Вода неумолимо заполняет всё пространство внутри, оставляя уцелевшим шанс лишь на вечную память. Воздуха в отсеке на шестнадцать часов безбедной жизни. На шестнадцать часов последних разговоров, прощаний и прощений. Шестнадцать часов монологов молчунов, молитв атеистов, проклятий и желаний. Шестнадцать часов веры в несбыточное чудо.
Лодку начали искать через четыре часа после того как старшина-моторист, устав от битья молотком по корпусу в ритме SOS, вдохнул остатки разбавленного воздухом угарного газа и свалился на палубу уже не дыша.
В газетах потом много писали, что спасение утопающих дело рук самих утопающих; что команда была неподготовлена; что командир неправильно командовал; и вообще незачем строить такие опасные подводные лодки.
Вот так Кали-Юга прибрала к своим рукам невинно убиенных.
Капитан Рябинин захлопнул книгу и вновь посмотрел на обложку, где на белом фоне красовалась ярко-красная намалёванная рожица. Какой-то неприятный осадок тяжело опустился в желудок и разошёлся по венам так, что в ладонях закололо электричеством. Он не читал её полностью. Просто открыл наугад. Не хотелось почему-то читать с начала. Рябинин отбросил книгу на койку, поднялся, застегнул китель и быстро вышел из каюты. Он не заметил, что книга раскрылась при падении на странице, первый абзац которой начинался так: «Капитан Рябинин захлопнул книгу и вновь посмотрел на обложку, где на белом фоне красовалась ярко-красная намалёванная рожица. Какой-то неприятный осадок тяжело опустился в желудок и разошёлся по венам так, что в ладонях закололо электричеством». Он не читал её полностью. Просто открыл наугад. Не хотелось почему-то читать с начала. Рябинин отбросил книгу на койку, поднялся, застегнул китель и быстро вышел из каюты.
Субмарина шла на всплытие. Короткий отдых экипажу и несколько глотков свежего воздуха были крайне необходимы, ибо месяц патрулирования сказывался на всех и на всём, даже на тех механизмах, которые были рассчитаны на годы безостановочной службы.
– Капитан на мостике, – разнеслось в тесном помещении. Все вытянулись.
– Вольно. Глубина?
– 10.
– Горизонт?
– Чист.
– Всплываем.
Кто видел всплытие подводной лодки, не забудет этого никогда. Это не то, что вам показывают обычно на различных военно-мор-ских парадах. Сначала на поверхности появляется странный бурун. Он растёт, набирает скорость, и вот уже несётся пенной волной. А за ним начинает вырастать чёрная, как смоль, рубка, рассекающая волны и толкающая перед собой белую морскую пену. Вот показывается палуба. Пена спадает, и красавица-субмарина плавно скользит по поверхности сонного океана, как парусник, хотя и не обладающий грацией бригантины или клипера, но всё же своим стремительным силуэтом, кажущийся летящим над волнами. Это очень похоже на рождение ребёнка. В мире была ночь. Луна сияла во всём своём великолепии, демаскируя новорожденного. Чёрный борт, рубка, луна, пенный след за кормой. Нереальная красота. Минимализм совершенства. Такое бывает лишь раз, неповторимо, как первая любовь. До дрожи. Доли секунды мир, вся вселенная вокруг, всё было верхом совершенства, сжатым в одной точке. И оборвалось. Нет, не как натянутая струна. Скорее как стальной трос, беззвучно, незаметно, уродливо раскрошив картину, которая создавалась миллионолетиями.
«Вот так, наверное, и жизнь кончается». – Рябинин достал папиросу. Размял её в пальцах, как заправский боцман, и положил обратно в пачку. Сигареты он не признавал, а курить бросил уже давным-давно. Да, давным-давно, когда жена оставила на зеркале записку «Не жди» и отбыла в солнечный город Сочи. Половина экипажа высыпала на палубу. В полной тишине. Пора. Буквально за несколько секунд палуба опустела, дозорные скатились в рубку и люк захлопнулся. И лодка пошла в глубину, распугивая попутно мелкую рыбёшку, кальмаров и расталкивая минные поля медуз.
Глухой удар рванул по перепонкам, расшвырял людей по переборкам отсеков, остановил двигатели, заклинил люки, перебил половину ламп, и лодка замолкла. Тридцатитонные винты перестали перемалывать воду.
«…»
Я устаю от ежедневности. Все мы устаём от ежедневности. А всемогущая и добрая Кали-Юга поджидает нас, предлагая шикарный выбор наборов для реализации самих себя. Вот человек в бронированном бульдозере сносит половину своего городка и пускает себе пулю в свою уставшую от ежедневности голову. Это Кали-Юга пришла за ним. Трое школьниц бросили вызов законам физики и всему миру вообще, отправившись в вечный полёт с крыши многоэтажки. Это Кали-Юга нашептала им ответы на незаданные вопросы. Мальчик, как у нас говорят, из хорошей семьи, отличник, во время обеда в школьной столовой достал отцовский «Кольт» и целеустремлённо начал расстреливать одноклассников. Израсходовав три магазина патронов, он выстрелил себе в рот. В его открытых карих глазах застыла Кали-Юга. Она и есть ежедневность бытия. То, что мы называем обыденностью, на самом деле неизменные шутки Кали-Юги.
Да и что есть сама ежедневность? Утро? Сборы на работу? Семья? Дети? Ежевечернее ток-шоу «Нехай брешут»?
Закономерное повторение одних и тех же постоянных действий, доведённое до степени автоматизма.
Позабыты хлопоты,
Остановлен бег.
Вкалывают роботы,
А не человек.
Постоянство – вот кровь и лимфа обыденности. И все жаждут сбежать от этого. Непонятно зачем. Ведь постоянство и обыденность – это и есть стабильность, которую хотят получить, но не знают, как и почём. «Стабильности в мире нет». Нет и не будет, пока мы будем бороться с ежедневностью любыми немыслимыми способами. Пока же мы проигрываем по очкам. Но с невыносимой лёгкостью продолжаем оставаться борцами с каждодневным бытом, не ощущая, не понимая и не чувствуя того сверхъестественного и неповторимого, что может избавить от длинных мерзких осенних вечеров.
Конечно, я нашёл выход. Тем более, у меня есть Богиня…
…Богиня. Да, да. Она Богиня. Неземное существо, которое во-шло в мою жизнь давно и, очевидно, навсегда. Нет. Вы ошибаетесь. Я не люблю её. Я восхищаюсь ею, я преклоняюсь перед ней, я благоговею перед ней и трепещу. Афродита, Афина, Артемида. Ей нет никакого дела до простых смертных вроде меня, ежечасно досаждающих своим восхищением, курением фимиама и прочей атрибутикой преклонения. Слова забывали слетать с губ, когда я смотрел на неё. Руки немели, боясь лишним движением вызвать её гнев. Я мог лишь смотреть на мою сияющую Богиню и наслаждаться Ею часами. Как она сидит, ходит, пьёт чай, разговаривает. Как мягко, волшебно открываются губы, как опускаются и поднимаются веки, какие очаровательные ямочки появляются на щеках, когда она улыбается. Ах, это безумно, волшебно! Я даже не хотел обладать ею. Вернее, сначала хотел отдать всё за минуты обладания. Но вдруг совершенно ясно понял, что как только я коснусь её тела, как только коснусь её мягких нежных губ, весь мой маленький, ограниченный мирок рухнет. Превратится в чёрную дыру и поглотит сам себя. И Богиню. Я не смог объяснить ей этого, когда душной летней ночью она разделась, обняла меня и шептала настойчиво: «Возьми!». Я не мог, не хотел оскорбить её своим пренебрежением; она же поняла меня именно так. И исчезла из моей жизни на долгие тяжёлые и сумрачные годы. Годы без Неё, но с Ней. Странное состояние, когда она была как ангелочек за моим плечом. Что-то нашёптывала, говорила мне, предупреждала, советовалась. И мы разговаривали длинными мерзкими осенними вечерами. Она про меня, я про неё. И так складно всё получалось, что мне не нужен был даже номер её телефона, её электропочта, адрес её квартиры, где она жила с мамой, вторым мужем, двумя детьми и кошкой. Зато я смог сохранить Богиню, которая вдохновляла меня писать глупые стихи, жить надеждой, радоваться будущему и тосковать по прошлому. Богиня стала теперь моей Музой. Лучшие стихи написаны именно под трепет её благоухающих божественных крыльев.
Ты как вино.
Тебя всё пьёшь и больше хочешь,
Желаешь полностью испить;
Взять, как бокал
Изящный, непорочный
Поднять к губам, ни капли не пролив.
Попробовать на вкус,
Щемяще-нежный, томный,
И запах твой так глубоко вдохнуть.
Игру лучей
Поймать на гранях бесподобных,
Глотнуть лишь каплю,
И, позабыв про всё,
В твоей прозрачной глубине уснуть.
Теперь всё реже я вижу её за своим плечом. А её неземной образ видится всё ярче. Она продолжает приходить ко мне ночами, когда всё острее желание выплеснуть на бумагу мысли, чувства, мечтания. Я слышу шорох её крыльев в темноте. Чувствую её дыханье у виска. Иногда я порываюсь написать ей письмо, и даже незнание адреса меня не останавливает. О чём бы я мог написать ей? Только о том, что она и без меня знает. А что она мне может написать в ответ? Что где-то работает, что у неё муж и дети, финансовая независимость. Пикники по выходным. А это далеко не то обожествляемое, что обычно, и как правило, и вообще, и греки, в частности.
Хотя греки как раз и смогли придать похабной жизни своих богов священный оттенок и хоть какой-то смысл. Иначе всё это превращалось в такую бытовуху, какую ещё не каждый раз прочтёшь в сводках райотдела милиции.
Всё сложнее и сложнее удерживать Богиню у себя. Потому что хочется иногда взглянуть на неё. Какая она теперь? Но тогда случится страшное – Богиня постареет. Потеряет каплю своего бессмертия. А этого допускать никак нельзя. Боги не должны ни стареть, ни умирать. Да и мне слишком поздно искать новый объект преклонения. Меня вполне устраивает поклонение той, которая есть. Нужно всего лишь постараться сохранить её в храме своего сердца, не хотеть, не мучиться, не страдать. О, соблазны Кали-Юги! Без этого я не смогу писать: без мук, без желаний, без невозможности, без противоречий, без горького чувства ностальгии, без сладкого чувства вины, без тяжёлых мыслей, без лёгкого похмелья, без друзей, без врагов, без равнодушных, без сочувствующих.
Суждено ли мне оставаться вечным безмолвным спутником моей Богини? Кружиться на орбите чёрной незаметной тенью, не приближаясь и не отдаляясь? Виток, второй, тридцатый, сто пятидесятый. Вечное движение, практическое бессмертие. Должно ли мне оставаться тенью или, разорвав путы тяготения, уйти в безбрежный Космос, оставив позади всё, или поддаться влекущей силе и рухнуть в новый светлый мир ослепительным метеором? Упасть к Её ногам, целовать Её мягкие губы, утонуть в Её запахе, любоваться Её глазами…
Вся проблема в том, что я для неё никто – ни муж, ни брат, ни любовник, ни друг. Все роли уже разобраны, и актёры назначены. В её мире нет места для скромного писателя-алкоголика. Как и в моём нет места для неё. В моём театре давно уже отыграли последний сезон, не гремят спектакли и нет ни ролей, ни актёров. Становится страшно.
Страшно даже подумать, чего не будет, если не станет моей Богини. Ведь нас всегда было двое.
И тогда… Что тогда?
Тогда Кали-Юга приберёт к себе и меня.
И Кали украсит моим черепом своё ожерелье. Моя Кали. Моя Богиня. Та, что приносит освобождение. Убивая настоящее, Кали уничтожает время, ежемгновенно становящееся прошлым. Остаются лишь письма.
Письма – это псы, сторожащие наше прошлое. Не трогайте их. Они алчут крови забывчивых хозяев и не прочь куснуть руку дающую. Поэтому я отстреливаю их, как только приходит время. Рву в клочья пожелтевшую и посеревшую бумагу; маленькие листочки записок от любимых женщин; письма друзей, и бывших, и будущих; росчерки на полях тетрадей. Ибо прошлое может быть не только приятным, но и жестоким до боли в суставах. Люди, с которыми ты был близок настолько, что ресницы задевали друг дружку, а биение сердец невозможно было различить, уже с трудом вспоминают твоё имя. И даже те нежнейшие вечера, которые откладываются в памяти на тысячелетия, и они становятся всего лишь ежедневным актом отправления естественных потребностей.
– А помнишь?.. – скажу я, не надеясь услышать в ответ ничего особенного, то есть. – Нет. Не помню.
– Да. Помню. – и прошлое смотрит в тебя глубокими горько-шоколадными глазами. И ты тонешь в этих глазах, уже не ощущая границ, не разделяя прошлое, грёзы о будущем и эти глаза. И тонешь, мечтая захлебнуться и остаться навечно на их дне.
Январь. Снег тяжёлыми хлопьями валится на головы, на плечи, под ноги. Веки схлопываются, стряхивая с себя сугробы, которые лавиной валятся на щёки, задевают губы и увеличивают белоснежные холмы на ботинках. Букет роз вмёрз в руку. Шапка стала похожа на колдовской колпак. А ты стоял и ждал. Ждал, что встретишь её сегодня. У подъезда. Её фигура показалась вдалеке между рушащимися с неба снежными глыбами – вот тот момент, что стоит вспоминать. Она улыбалась. В её короткой и пока ещё безоблачной жизни ещё не было идиотов, которые могли бы ждать. Под снегом, под дождём, под градом.
И это тоже стоит помнить, как и следующие три часа прогулки в снегопаде, быстро перешедшем в метель. Как карабкались в гору от заледенелой реки. Как всматривались в бурлящую снеговерть. Как усталые пили кипяток на кухне. Разбили чайник и долго смеялись. Впереди были долгие разговоры, встречи, расставания, объяснения, признания, слёзы и любовь. Почему же помнится только этот непролазный снегопад, её раскрасневшееся лицо и горько-шоколадные глаза? Может, ничего другого и не было. Но псы жестоко лают; её рука писала вот это. Неважно. А вот записка, а вот тоже её рукою. Всё на мелкие клочки, пусть псы утихомирятся. Пусть останется только снег. Ведь даже Кали-Юга не сможет их отнять. Ей подвластны псы, но не их хозяева.
Богиня была со мной всегда. Когда я пересекал страну из конца в конец в зелёных автобусах, идущих исключительно в Наш город, она сидела рядом и спрашивала, куда и зачем мы едем. Много раз, когда моей первой жены не бывало дома, Богиня приходила и молча смотрела, как я вливаю в себя стакан за стаканом. И так же молча уходила. Да разве вспомнишь сейчас всё. А когда начинаешь вдруг вспоминать, то наваливаются странные переживания. Словно что-то хотел сделать, да не смог. Позабыл, не было времени, не захотел. Именно тогда становится кристально ясной вся прожитая для чего-то жизнь. И вспоминаешь, как ярко, по-летнему светило солнце…
Кали-Юга полна переживаний. Эмоции хлещут во все стороны, как струи воды из дырявого бака. Эмоциями переполнены газеты, телевизионный и радиоэфир, книги, фильмы, даже настольные игры.
Поневоле начнёшь задумываться об ужасах энергетического вампиризма, видя бешеный восторг на лицах в цветном квадрате телеприёмника. Телевикторины, телешоу, теленовости, телестарости, телезавтраки и телеужины, телечтение, телезанятия, теленостальгия, телеразвлечения и даже теленужники – всё вызывает у участников и зрителей радость, гнев, жалость или сочувствие к вещам абсолютно нереальным. К изобретённому гениальному миру тележизни. Все эмоции выблёвываются в телевизор, оставляя после себя пустое жжение изъязвлённого мозга. Если он есть.
Уже на всё остальное и всех остальных не остается ни доброты, ни сочувствия, ни ненависти, ничего кроме равнодушной раздражительности. Помните, да, «заговор равнодушных»?
Волны чувственного цунами чуть не смыли Японию после отбушевавшего землетрясения и неумолимых океанских вод. Вопли поддержки японскому народу раздавались с экранов мониторов, из эфира, со страниц наижелтейшей прессы. «Мы с вами! Держись, Ниппон!» А может, кто-то перечислил свою зарплату в помощь японским семьям? Может, кто-то весь доход от тиража своей, страдающей гепатитом газетёнки, отправил на восстановление жилья для отдыхающих на свежем воздухе японцев? Может, кто-то упаковал свои, уже не новые, но ещё очень даже ноские куртки и штаны, переложив их шерстяными носками, связанными тёщей, и отправил в страну восходящего солнца такому же, как он сам, работяге, у которого из личных вещей остались только один разодранный носок и майка, заправленная в трусы?
Мы любим сочувствовать, если это нас не касается. А на то, что нам близко до боли и жжения в нервах, уже ничего не остается.
Самолёт упал, альпинисты навечно остались под лавиной, автобус сгорел, поезд взорвался, лайнер похоронил в глубине срединно-атлантического разлома две тысячи жизней, рыбаков унесло на льдине (их нашли, вернее, его, того, кто выжил, слопав своих напарников, – увы, этого в новостях не сказали).
Смерть уже не пугает. Она… восхищает! Ах, как элегантно падает самолёт на любительском видео! Ах, какие смелые и глупые альпинисты! Ах, бедные пассажиры автобуса! Хорошо, что меня там не было! Хотя, с другой стороны, мог бы снять на телефон весь пожар! Ах, поезд взорвался! Какой большой! Сколько нефти вёз за границу! Так им и надо, негодяям, не получат нашу нефть! Пусть лучше в ней, как в кипящем масле, сгорят хорошие люди, как машинист и два его помощника (головёшки тел не смогли опознать и поэтому зарыли тут же, у полотна, отправив родственникам три коробочки с пеплом от сгоревших вагонов).
Ах, лайнер затонул! Сколько богатеев разом ушло на дно! Ура! Мир стал чище! Так и надо этим буржуям! А ведь там, в беспросветной тьме, среди других, уже покусанных глубоководными рыбами тел, осталась и соседка из второго подъезда, копившая всю свою учительскую жизнь на этот морской круиз.
А Кали-Юга нахально усмехается и шепчет что-то на своём тарабарском наречии. Но я уже понимаю слова.
Я живу с Кали-Югой так давно и прочно, что научился понимать малейшие намёки, взгляды, вздохи. «Это не моя вина. Вы, ничтожные органики, сами виноваты. Вы придумали себе свою жизнь. Я лишь пришла на зов».
Эпоха богини Кали. Отжени от меня сомненья и страх, о великая богиня! Ибо неужели мне дано закончить свою весёлую и буйную жизнь в тишине и покое? Неужели вся бурлящая противоречивость приведёт в конце к уютной могилке?
Но как же? Кто кроме меня будет бороться с равнодушием этих крайне эмоциональных людей? Кто будет рассказывать им, что есть другая точка зрения, что есть другие виды горы Фудзи кроме двадцати четырёх Хокусаевских? Кто расскажет о том, как страшно умирать в затонувшей субмарине, отсчитывая вдохи и выдохи? Кто просто должен это делать? Кто расскажет, как волшебно сияют глаза любимой? Не это ли тяжкий труд борьбы с Кали-Югой? Или просто я сам себе кажусь героем и великим борцом за человеческое счастье?
Да и что это за такое счастье человеческое? «Счастье – это когда тебя понимают». Как меня тянет на цитаты. Зато точно. Пусть и не бесспорно. Есть другие виды и типы человеческого (оно же – простое) счастья: здоровье, деньги, работа, дети, новый холодильник или гарнитур, сданный экзамен, удачное дело, шикарная свадьба. Счастье человеческое беспредельно и бесконечно. Поневоле напрашивается жуткий до безобразия вывод – жизнь это и есть счастье. Даже жизнь в круговерти бушующей Кали-Юги тоже счастье, ибо – жизнь. Счастье жить обеспеченным денди с Пэлл-Мэлл, и жить безногим нищим в Калькутте тоже счастье.
Счастье практически мистическая субстанция, искомая всеми жителями этой маленькой планетки на краю галактики. Хотя один мой друг, умерший в декабрьские морозы, осложнив тем самым рытьё могилы, говаривал: «Счастье – это отсутствие несчастья. А пока я жив, несчастье будет присутствовать постоянно. Как только я умру, я буду абсолютно счастлив, потому как не будет проблем и несча-стья соответственно». Теперь он абсолютно счастлив. Удачной охоты, друг!
Да кроме счастья, сколько ещё всего волнует человечество: хороший ужин, новый фильм, распродажа, на какие шиши сосед купил новое авто, где заклятая подруга сделала такую ужасную причёску, почему подорожала соль, что надеть на свидание… Сколько всего навалено на чашу весов, имя которой жизнь. Стоит ли менять эту чашу на другую, потому как другая пуста и безрадостна, и имя ей – небытие. Да минет меня чаша сия.
19 апреля 5178 г.
Осталось 426822 года.
– Ну, давай, ври. – особист протянул мне раскрытую пачку «Парламента». – Да особо не завирайся.
В его руке блеснула бензиновым индиговым огнём зажигалка. Недешёвый мужик. И в гражданском.
– Ну, в общем так… светило солнце…
… Светило солнце. По-летнему так светило. Уже припекало. Наш взвод третий день сопровождал колонну из Гудермеса. И припекало. В бронике и котелке чувствуешь себя тушёной бараниной. Пот начинает растекаться с макушки по затылку, по бровям, по щекам, на плечи. Капли противно так катятся по хребту. Некоторые уже и ремни ослабили. А те, кто в коробках парились, так и вовсе всё поснимали. В общем, полный расслабон. Птички поют, травка зеленеет. А хорошая травка уже и в косяк забита крепко. Я на броне сидел. Слева. На втором бэтээре. Ну и мацубарил помаленьку. Знаю, что не положено. Знаю. Всё знаю. Но – третий день. Уже достало всё. Лента ползёт себе. Тут как раз поворот правый за скалу. Первый бэтээр пошёл. Мы за ним, метрах в тридцати. А за поворотом – красота – ущелье, всё усыпанное цветами на склонах. Красота, конечно, страшная вещь. Тем более солнце, небо, весна. Прям как у классика: ничего не предвещало беды.
Долбанули нас одновременно. Мне сначала голову в каску вдавило, а потом такую лёгкость необычайную почувствовал. Это меня с брони подняло и на нижний склон пришмякнуло. И ведь как в кино, в замедленной съёмке. Вижу, как первый бэтээр горит, как с него людей швыряет в стороны. Потом меня выключило. Очухался я от того, что блевать начал. Лежу и блюю. И даже не слышу, что блюю. Шума не слышу, двигателей не слышу, криков не слышу, огня не слышу. Только чувствую гарь резиновую. От колёс. Ну, подниматься тихонько начал. На «калаш» опираюсь и встать пытаюсь. Смешно, а не могу. Так, на «калаше», и пополз к дороге. Это мне уже потом сказали, что у меня все мышцы расплющило. Пока полз, меня второй раз вырубило, но ненадолго. Уже на обочине. Сержанта нашего, Тимофеева, осколком надвое разрезало. Ровно так, как в мультике. Посмотрел я по сторонам и вижу – по склону к нам «чичи» спускаются. Вот тут ко мне слух и вернулся. И заорал я истошным голосом – «Чичи»! Вернее, решил, что заорал. На самом деле даже не шептал, а лишь губами двигал. Ладно, хоть про «калаш» вспомнил. Лёг я за сержантовским туловищем и начал короткими по превосходящим силам противника. Их человек тридцать было. Но у этих горцев никаких понятий о стратегии и тактике. Не просекли они, что караван большой. Пока я их к земле прижал, с конца колонны притопали остатки взвода. Заварушка была нехилая. Лежу я. Отстреливаюсь. А сержант всё на меня смотрит. И вроде как подмигивает – держись мол, всё хорошо будет. До меня только потом дошло, что мёртвый он. Но я вроде как поверил ему. Мол – продержусь.
Меня ещё пару раз выключало. Один раз когда гранату кидал. Хорошо, что легко пошла. В итоге порешили мы «чичей». К концу боя вертушка припорхала и по склону прошлась. После там уже ничего не дышало.
Тут я уже совсем вырубился и очухался только в госпитале в Буйнакске. Подлечили маленько. И сюда вот отправили. К вам, в Моздок. Чё ещё рассказывать. И ежу понятно, что ждали они нас. Что готовились. А уж как и откуда – это вы лучше разберётесь. А мне во взвод надо возвращаться. Я там теперь единственный старослужащий… и вообще.
…и вообще.
Особист молчал, пуская дым в сторону.
– Ладно. Иди. Ты к награде представлен. Медаль «За Отвагу». Так что не торопись назад. Пополнение пока придёт, успеешь получить.
– Вот именно, пополнение. Надо успеть уберечь их от Кали-Юги.
– От чего?! – опешил особист.
– От Кали-Юги, – ответил я, встал и вышел.
Я не спас их. Не смог. И Кали смазала свой меч новой кровью, а на ожерелье появились новые черепа. Всегда новые. Каждый раз, когда она приходит и встаёт за плечом, волосы на затылке ощетиниваются от её тёплого шёпота. Она рассказывает истории про нас, тупых органиков. Нет, это не ненависть, это – любопытство. Я слушаю внимательно, не прерывая, и старюсь записывать как можно быстрее и точнее. Тот недешевый особист читал мои тетради, пока я кантовался в госпитале. Не знаю, что он вынес из этого, но больше не приглашал. И тетради пропали. Может, и сами по себе затерялись в армейской круговерти, когда батальоны передислоцировались по два раза в неделю. Кто уж тут позаботится о личных вещах страдальца, пропадающего в госпитале. И ладно с ними, с тетрадями. Пропали, пропали. Да и чему там пропадать, это всего лишь листки с вопросами, на которые ответов никто пока не знает. В госпитале тоже было много интересных вопросов. Кем, например, сосед, оставшийся без обеих ног, одной руки и глаза, будет дальше? Получателем милостыни в одном из переходов подземки «Белокаменной» или, что ещё хуже, в заглубленном в Нечерноземьи провинциальном райцентре. Вполне возможно, что так и будет, если он доживёт до того момента, когда его носилки коснутся перрона там, за линией фронта. Это всего лишь один из ответов.
Может быть, другим ответом будет тело, завернутое в простыни и ночью вынесенное из госпиталя. Оно тоже отправится домой. Так же носилки коснутся перрона. Только вот дальше уже ничего не будет. Та девчонка, что провожала парнишку в военкомате, уже не встретит его, не обнимет и не прошепчет тихонечко, что ждала. Через несколько месяцев она выйдет за заведующего складом с соседнего двора, родит близнецов, воспитает их одна после развода и ночами, когда луна будет светить так, что выть хочется, будет вспоминать то утро в военкомате, старый ПАЗик с синей полосой и послед-нее: «Я буду писать тебе».
Ни мать, ни отец его тоже не встретят. Они будут только на похоронах. Встречать будут двое от военкомата. Они же и распишутся в документах на прибытие груза. Того самого, что не принято упоминать вслух.
И ведь что самое интересное, жизнь завертится дальше. Каким бы ни был ответ.
Меня выписали через неделю. И, разумеется, всё пошло своим чередом – служба, дембель, гражданка, работа, женитьба, дети. Я начал понемногу вспоминать своё давнее увлечение литературой. Что-то записывал, что-то пытался запоминать. В сумке на постоянной основе появился блокнот и пара карандашей. Жена считала это несусветной глупостью, пока за первый рассказ мне не заплатили скромные пять сотен денег. Правда, она и после продолжала считать всё это несусветной глупостью. Развод тоже не помог.
На станции «Славный город Камышин», на Комсомольской площади, что примыкает к вокзалу, я его и встретил, моего соседа по госпиталю. Его провожала на отходящий «Камышин-Москва» женщина лет двадцати пяти с маленькой девочкой. Сосед же уверенно стоял на обеих ногах и обеими руками обнимал… жену, наверное. Поцеловал дочку и пошёл к вокзалу.
Это был третий ответ.
4 апреля 5192 г.
Осталось 426808 лет.
Девушка перебрала. Уж не знаю, что она там пила? Водку с тоником или спирт с минералкой. Но она перебрала. Сильно, серьёзно, мощно. С раскачкой и пьяными матюгами, раскидывая понты налево и направо, она заявила, что сегодня, именно сейчас, самое время искупаться в великой русской, мать её за ногу, могучей и широкой, етить её, реке Волге. Никто не пытался остановить юную патриотку, пока она скидывала сапоги, куртку, снимала брюки и блузку. Только когда все налюбовались на её бельё, кто-то неуверенно писк-нул: «Может, не надо?» Но девушка уже бухнулась с причала в воду, оглашая простор словами популярной когда-то песни про великую, мать её, Волгу. Она пыталась грести и петь. Первые секунды это у неё получалось. Потом начало происходить то, что подробно описано в медицинских учебниках. Кожные капилляры сузились, пульс стал реже, давление повысилось. Затем начался озноб, судороги, мышцы свело в невыносимом спазме. Слова песни перешли в крики. Девчушку подхватило течение и понесло, понесло. Дальше от берега, по фарватеру, в Каспийское море. Но она не доплыла до него. «Волга, Волга…» – это были уже хрипы. Теперь она не смогла бы даже крикнуть последнее «Помогите!…» Да и не кому было. Никто не хотел лезть в ледяную воду вытаскивать какую-то пьяную идиотку. «О! О! Смотри! Тонет, что ли?!» Неясный тусклый хрип прошелестел над Волгой и затих, когда голова скрылась и лёгкие наполнились студёной, почти хрустально звенящей водой.
Вот она – точка невозврата. Это место и время. Разумеется, своё и у каждого в череде событий нашей распроклятой жизни. Идёшь ты с утра на работу, выгнав вчерашний хмель морозным воздухом. На остановке такие же, как ты, «трудовые резервы» ждут трамвая. Здесь, на двухсотметровом пути, есть точка, дойдя до которой точно знаешь, что успеешь на трамвай, который подойдёт именно сейчас. Это и есть точка невозврата. Можешь выйти из дома раньше или позже. Можешь вообще не выходить, а точка останется. Она будет всегда. Вот только не надо сейчас о «проблеме выбора» и прочей ереси. Это всего лишь точка невозврата. Одна из многих.
Вот тут и зашуршали убираемые в карманы и чехлы сотовые телефоны. Видео удалось на славу. «Вот, вот, смотри, – дышала Кали-Юга окровавленным ртом. – Тебе нравится? Красиво! Никто из твоих соплеменников не стал прекословить мне. Они поддались. Слабые органики».
Я не знал, как ответить. До сих пор не знаю.
Драгунов. Его фамилия была Драгунов. Как у знаменитого конструктора той самой снайперской винтовки, которую он сейчас держал в руках. Держал нежно и твёрдо. Потом выдохнул и, сжав рукоятку, плавно нажал на спуск. Голова девушки лопнула, словно перезревший сахарный арбуз, и кровь с мозгами облили парня, сидевшего напротив за столиком. Тот заорал и, вскочив, бросился бежать. Так ему и надо. Драгунов разобрал винтовку, протёр мягкой тряпкой все детали и разложил в углубления алюминиевого чемоданчика. Теперь вниз. Когда в машине зазвонил телефон, Драгунов уже за-хлопнул дверцу и, отдышавшись, заводил двигатель. Телефон противно пищал. «Нокия». Довольно нервная вещь.
– Да!
– Товарищ капитан. У нас тут убийство в ресторане на проспекте. Убита молодая женщина. Экипаж уже едет.
– Хорошо. Буду минут через двадцать.
Тээээк-с. Теперь покружить по улочкам минут пятнадцать, и можно выворачивать на проспект. Он мягко тронулся и вырулил со двора. Отныне всё зависело от того сбежавшего парня.
На переднем пассажирском сиденье лежала книжка в мягком переплёте, наверное, жена оставила. Она любит читать всякую хрень. Скорее всего, опять что-то по психологии. На белой обложке ухмылялась странная красная рожица. Драгунов остановился у поребрика и, вытащив из довольно мятой пачки «Лаки Страйка» почти совсем сломанную сигарету, закурил. Нервы ни к чёрту. Интерес пересилил всю нелюбовь к жениному чтиву. Хоть посмотреть, чем сейчас супруга балуется. Книга раскрылась на том месте, где её последний раз открывали, в этом удобство мягкого переплёта.
«…и светило солнце. Тихо пробиваясь сквозь толстые занавески, закрывающие большие квадратные окна. С решётками. Капитан Драгунов уже третий раз за последние два часа вёл допрос. Если на этот раз парень не расколется и не возьмёт на себя всё, что нужно, придётся вновь заняться нелюбимым делом. Ну, не любил он истязать людей. Не нравилось. Не чувствовал никакого удовольствия, ни морального, ни физического. Но как принудишь человека к совершению им действий, противоречащих принципу самосохранения? Да никак. И тут уже в ход шли толстенные тома кодексов или справочников. Дубинки, цепи, вода, свет. Даже просто изоляция без объяснения причин. Тем более, что родни у парнишки не было. Ну, а если подпишет, то, даст Бог, и не будет. И начал. Бил он чётко, размеренно, не увлекаясь. Ритмично, как боксёр на тренировке. Бил профессионально, годами выработанной привычкой не оставлять следов на теле подопытного».
Что-то странное. Неужели Оля это читает?! Не то детектив, которые она никогда не признавала за литературу, не то триллер. Да и как-то банально про солнце. Ну, светило. Оно вон и сейчас светит. Ярко так, словно уже лето. Словно не было этой ужасной беспро-глядной зимы с колоссальными сугробами, снежными ураганами и бешеными ветрами, приходящими с Невского залива и сдирающими кожу и мясо с костей, как крупной наждачной бумагой. Да ведь сегодня первый солнечный день! Так, а что там дальше? Подводная лодка… китаец какой-то… О, вот знакомое промелькнуло. А вот и совсем интересное: «Он был кшатрием. Да, пусть не смущает никого этот термин. Это был его путь: защита слабых, водворение порядка и закона. И права у него были особые, данные ему осознанием своего предназначения. Единственный из всех, он имел право наказывать вплоть до убиения тех, кто не чтит законы, отходит от правильного поведения, нарушает порядок мира. И он обязан был защищать при любых обстоятельствах женщин, детей и стариков. И вообще любого слабого, кто не может защитить себя сам и просит кшатрия о помощи. И прощали ему многое – гнев, страсть, отвращение, презрение, печаль, так как это являлось его природой, его содержанием и необходимо было для выполнения им своего долга. Долга защищать». В точку.
Надо бы почитать, когда вернусь домой. Драгунов захлопнул книжку и бросил её на переднее сиденье, откуда она благополучно упала на пол и на очередном повороте заползла под кресло, где и осталась на ближайшие пару месяцев; пока машина в очередной раз не была помыта. Но капитан книгу уже не увидел. Она осталась на мойке у сторожа, который благополучно извёл хорошую мягкую бумагу по прямому назначению.
У ресторанчика толпился народ. Зеваки любят посмотреть на всякое дерьмо. Полицейские мягко и вежливо, в их понимании, конечно, оттесняли любопытных от заграждения, но Драгунова пропустили. Здесь уже начиналась суета. Упрямо игнорируя окружающих, работали эксперты и фотограф. Старшина, похожий на стереотипного мента с усами, снимал показания с ошарашенных и сильно испуганных свидетелей. К Драгунову подбежал один из дознавателей и, прищёлкивая пальцами, возбуждённо начал объяснять схему убийства.
– …мощная винтовка… череп в куски… кровь… на стене… ухо… красивая была…
Драгунов молча и тяжело прошёл к столику, за которым валялся труп. Дознаватель всё ещё не мог заткнуться где-то за спиной. Беглый взгляд на столик сказал, что всё в порядке. Ничего не тронуто. Вот бокал с виски, к которому сбежавший парень так и не успел притронуться. Драгунов поднял его. Судя по стоявшей рядом бутылке, виски неплохое. Chivas Regal. Он поднёс бокал ко рту. Но вдруг остановился. Со дна на него в упор смотрел зеленовато-карий глаз…
Очнувшись, Драгунов понял, что не блевал так лет с пятнадцати, когда в первый раз напился. Долго и натужно, так что желудок пытался вылезти сквозь горло, а череп разрывался от давления. «Да что же это такое? С каких пор вид рядового трупа даёт такую реакцию? Старею? Или слабею? Впрочем, один хрен». Он пытался найти в карманах платок, рылся, выворачивал их, рвал. Но так и не находил. Кто-то из стоявших рядом протянул ему бумажное полотенце, неровно оторванное, с лохматыми краями и с каким-то непонятным рельефным рисунком. Так он и застыл с этим полотенцем, разглядывая выпуклости и впадины, читая глазами перфорацию, гладя грязными пальцами волокна.
Чёрт возьми! Боевой офицер, перелопативший несколько больших и малых войн, отдавший не только долг родине, но и переплативший сверху, защищавший всё, во что свято верил, и – наёмный убийца. Почему так? Ведь не может человек с принципами стать человеком без принципов в один момент? Похерить всю свою истекшую жизнь и стартовать другую? Куда более беспорядочную и бессмысленную. Как?
Мысли вяло текли, пока он изучал полотенце. Потом медленно стал вытираться.
«Может в участковые пойти», – мелькнула шальная мысль.
«Вы, органики, очень чувствительны. И бесстрашны, как беременные кошки», – улыбается мне Кали, и я чувствую, как жжёт капля крови, упавшая с её губ на моё плечо.
«Что с ним стало? С этим?». «Он умер. От сердечного приступа».
«А что было дальше?» «Слушай».
Тина ловко скинула лифчик и, изящно двигая бёдрами, сняла трусики. Теперь в ванную. Наконец-то. Какое это удовольствие – залезть в горячую ванну, наполненную ароматом иланг-иланга, почти сексуальное. Ах, какой запах! Как хорошо! Тина закрыла глаза, убаюканная теплом, мягким светом и иланг-илангом. Когда же она их открыла, то мысли в её очаровательной головке заметались с безумной скоростью. Над ней, пристально рассматривая изгибы тела, наклонился мужчина. «Красив, гладко выбрит и хорошо одет» – констатировала Тина.
– Красивые сиськи, – мужчина достал сигарету. Что-то недешевое. Похоже на Treasurer. – Не помешаю?
– Воо-о-о-обще-то д-д-да-а-а-а…
– Не нервничай, красавица, я пришёл не по твою душу.
Они внимательно и заинтересованно рассматривали друг друга. Потом он схватил её за руку и вытащил из ванной. Пролетая мимо зеркала, Тина успела схватить какой-то предмет и крепко зажать его в руке. В комнате он швырнул её на диван и приказал не шевелиться таким голосом, что этот приказ следовало бы выполнить в любом случае. Тина полулежала в позе эмбриона, зажав руки в промежности. Теперь понятно, что она сумела взять в ванной. Это была миниатюрная опасная бритва. Обычно она использовалась для всяких мелочей вроде бритья самых интимных мест. Держать бритву в кулаке опасно, вдруг эта нахальная скотина, которая роется в бюро, заметит. Ну что ж, тогда единственно возможный для женщины выход. Оп-па!
Красавчик всё ещё что-то искал в её бумагах, когда в её несомненно очаровательную головку прокрался гениальный план.
– Эй, мне холодно. Можно накинуть халатик?
– А зачем тебе халатик? – мужчина подошёл к ней, провёл сильной рукой по упругому и ещё чуть влажному бедру Тины. – Ты и без него хорошо выглядишь. Так хорошо, что мне точно не нужна твоя душа, а вот тело придётся очень кстати.
И начал раздеваться. Вообще-то его нельзя было назвать уродом. Он был довольно стройным и подтянутым. В другое время Тина вполне бы позволила ему затащить себя в постель. Но теперь… это уже насилие.
Он подошёл к ней, наклонился и поцеловал. «Да и поцелуй у него неплох. Чёрт! Я даже не сопротивлялась!»
– Ты меня очень хочешь?
– Не тебя, а твоё тело. А что?
– Знаешь, мне нравится заниматься этим стоя. Попробуем?
Мужчина рывком поднял её на ноги, и его твёрдый член упёрся ей в живот. Ну что ж, ты сам напросился!
– Секундочку!
Пальчики быстро скользнули между бедрами и вытащили бритвочку. Она развернула её в движении и лёгким, почти как поцелуй, ударом прошлась там, где начинался его член. Другим ударом резанула по животу в священном стиле харакири. Мужчина скорчился и упал на колени. Тина заметила, что вот уже несколько секунд тот орёт нечеловеческим криком, а сама она как будто выкупалась в горячей крови. Соски её грудей трепетали, а внизу живота, между ногами, горел огонь ненормального желания. Она схватила своего партнёра за волосы, заглянула в глаза и сообщила весёлым голосом:
– Это почти как ванная!
А затем, мягко, нежно, бережно и медленно провела лезвием по дрожащему мужскому горлу.
Кровь хлынула прямо ей на лобок и потекла по ногам.
Потом она собрала в сумку деньги, немного вещей, не забыв про бельё. Сходила в душ, сполоснула тело и оделась. Зажав в руке бритвочку, Тина вышла из квартиры, но прежде чем захлопнуть дверь, она ещё раз взглянула на скорченное тело в луже собственной тёмной крови.
«Господи, опять я не могу принять ванну из-за какого-то придурка!» Она захлопнула дверь и этажом ниже выкинула ключи в мусоропровод.
…Моя Кали, радостно ухмыляясь, смотрела вслед. Кровавая варварская оргия произвела на неё положительное впечатление. Если так и будет идти, то оставшиеся годы принесут хорошую жатву. Пусть нелепые органики впадают в дикость и варварство. «Ты слушаешь?» «Я записываю».
Теперь, после стольких лет жизни, я начинаю понимать, почему для европейцев (да и для Запада в целом) мы, – варвары, – невежественные, грубые, жестокие люди, разрушители культурных ценностей. Мы существуем в цивилизованном мире, но не принадлежим к цивилизационному кругу.
У нас до сих пор превалируют «дикие» ценности – героизм, храбрость, преданность вождю, сила. Интеллект считается чем-то ущерб-ным, а вот способность безнаказанно украсть, обдурить кого-нибудь, вызывает восхищение.
Салон трамвая покрыт изнутри льдом. Температура -20 по Цельсию. Отопитель не включают! Экономия электроэнергии. Людей впускают и выпускают только через одну дверь, но на остановках стоят с открытой дверью по несколько минут, выхолаживая пассажиров до состояния анабиоза. Варварство!
Отопление в салоне трамвая, оказывается, положено включать исключительно при минусовой температуре. То есть при нуле пассажиры отапливают салон собственным дыханием. Варварство!
Призывать к экономии и экономить на людях. Варварство!
В цивилизованных странах чем больше человек экономит, чем меньше потребляет электроэнергии, тепла, газа, тем меньше платит в казну и получает большие налоговые скидки. У нас же – чем больше экономишь, тем больше платишь. Варварство!
У нас обращение в суд для отстаивания своих интересов считается чем-то позорным, а вот разборки с битой или просто кулаками вызывает уважение и понимание. Варварство!
Уважение к власти произрастает из принципа силы. Если ты не подавил пару мятежей и бунтов, значит слаб и к власти неспособен. Варварство!
После каждого снегопада вычищать до блеска дорожку метр на пять к памятнику одному из умерших вождей, и в то же время абсолютно не обращать внимания на живых, дышащих людей, протаптывающих себе путь среди снежных барханов к замораживающим трамваям. Варварство!
У нас даже убить человека проще, чем превысить пределы допустимой самообороны. Если ты просто убил человека – получи 5 лет. А если ты убил его, защищая свою грешную и в принципе никому не нужную жизнь, – 10. Варварство!
Государственные служащие могут носить оружие и убивать людей, которые не могут себя защитить, ибо это – вслушайтесь! – незаконно! Варварство! Вспоминаю дикие монгольские орды, ханов и их верных нукеров. Уж очень близко к теме.
Прикрепление людей к месту жительства и работе (так называемая прописка) – варварство!
Покупать автомобили за 3-5 миллионов денег и потом ставить их на детской площадке под окнами, оправдывая это отсутствием наличности – варварство!
Поднимать престиж страны за счёт армии, а не поднимая науку, не развивая школу – варварство! Из детей вырастут хорошие башибузуки, способные на полном скаку отсекать три головы кряду, но бессильные против кевларовой брони, ракет с самонаведением и спутниковых систем управления огнём.
И это всё признаки моего поколения. Неужто так и есть?
Поколение Х, поколение П, как только не назови, суть остается одна – мы взрослеем и начинаем осознавать, что реальность гораздо шире наших представлений о ней. Меняется не человек, не поколение, меняются ценности. Выросшие в ленинградскую блокаду запускали спутники и звездолёты, родившиеся в 45-ом паяли транзисторные приёмники и первые персональные ЭВМ, мы на коленке собираем роботов и выращиваем искусственный интеллект. Но в нашем стремлении постичь, обозреть, сделать мы в минуту самого высшего накала вдруг, внезапно, стихийно начинаем с удивлением взирать на чудный новый мир, лишённый глупых и ненужных потребностей. Оказывается, самовыражаться можно не только новыми ботинками, смартфонами и автомобилями, а ещё – стихами, рисунками, мыслями, творить ради творения, а не в угоду моде или финансовой обеспеченности. Дружить, не изыскивая выгоду, а потому что человек хороший и приятный. Работать в удовольствие себе и для своей семьи, а не потому что срочно нужно купить новый «Ситроен» или «Мицубиси» в угоду общественному мнению. А Кали дышит мне в висок, еле слышно говоря что-то про книги…
…Когда же мы доживём до талонов на книги. Не постоянно же жечь Шекспира и Конфуция, бросать в топку Ницше и Миллера, топтать томики Рэмбо и Бродского. Когда? В далёкие немыслимые годы блокады Ленинграда; или ещё более померкшие в памяти годы Гражданской войны наших с нашими; или в более светлые, наполненные солнцем, маем и пионерскими галстуками 70-е, всегда, когда чего-то не хватало, партия и народ решали, что самое нужное, без чего не обойтись, будет справедливо распределяться по карточкам, талонам, купонам… Мыло, носки, трусы, масло, немножко колбасы, сметана, хлеб (четвертинка в неделю, для тех, кто не помнит).
Но вот партия куда-то исчезла, народ тоже потерялся. Вроде бы и изобилие подкралось незаметно. Не только колбаса тридцати сортов; семьдесят видов шоколада; масло из Швеции, из Греции, из китового молока; сметана коровья, козлиная, верблюжья; носки любого фасона, цвета и запаха; трусы всех видов – женские, мужские, для гомосексуалистов, для трансвеститов, семейные, антисемейные, для домашних любимцев, для любовниц, для… всех; про мыло лучше на заговаривать.
Вот оно, процветание, изобилие и благосостояние. Но чего-то не хватает. Того, что раньше при нищей и убогой жизни заменяло весь мир, огромный и блистающий мир. Книги.
Да, мы читали запоем как только вылезали из колыбели. Сын сварщика в шесть лет уже осваивал Жюль Верна, грезил «Наутилусом», брёл сквозь Патагонию в поисках капитана Гранта, помогал Сайрусу Смиту на таинственном острове. Читалось всё, что рассказывало о большом мире. Газета «За рубежом» и журнал «Вокруг света», «Одноэтажная Америка» и «Капитан Сорви-Голова». Даже «Джейн Эйр», и та была прочитана до конца. На полках стояли «Классики и современники» и полное собрание Дюма, но только у тех, кто вовремя успел сдать макулатуру.
Потом, уже многим позже, появились «Унесённые ветром», «Остров Крым», «Полковнику никто не пишет», крамольная и волшебная «Мастер и Маргарита», доброе и нежное «Собачье сердце», «Поколение Х» и «Бойцовский клуб», «Степной волк» и «Порой нестерпимо хочется…». И вот, когда, казалось бы, наступило блаженное время достатка. Когда, казалось бы, уже можно оставить бессмысленно-больной бег за куском пирога. Когда телевизор уже в каждом доме. Когда машина уже не просто средство передвижения, а иномарка, пусть в кредит, но не «Москвич» или «Жигули», а вполне солидный «Опель» или «Шевроле». Когда, казалось бы, уже можно начать воспитывать детей на сказках Андерсена, а не Горацио Элджэра. Когда, казалось бы, уже можно передохнуть, взять чашку горячего чая и, укутав ноги пледом, усесться уютно в кресло, взяв… а вот её-то и не оказалось!
Книги стали невообразимой роскошью реального мира. Машина, квартира, коттедж, вторая машина, собственный парикмахер, собственный маникюрист, парочка живых сексуальных игрушек – всё есть. Книги тоже есть. Подобранные в тон гостиной и ковру. Только читать некогда, да и незачем. Читать непозволительная роскошь.
Старая квартира в пятиэтажке 60-х годов прошлого (а иногда и позапрошлого) века, пресловутые потрёпанные «Жигули», собственные долги, выматывающая работа, талантливые, но такие беспокойные дети – всё есть. Только на книги вечно нет денег, ибо это роскошь непозволительная. Книги стоят дороже колбас и импортных коньяков, хотя забыться позволяют не хуже последнего.
И это тоже отсвет бушующего пламени Кали-Юги. Кровавую жатву непросвещённых собрала богиня, Безначальная и Бессмертная, Пронизывающая все существа, Повелительница всех миров, Обладающая качествами и Свободная от качеств… Это она покровительствует знаниям, моя Богиня.
«Поговори со мной, Кали! Расскажи, чем мы прогневали тебя?! Почему мир полон мрака. Ведь Ты можешь нести свет, о, Великая!»
12 августа 5181 г.
Осталось 426819 лет.
«Вы сами назначили правила. Я лишь играю по ним», – улыбается всем своим сабельнозубым ртом фиолетовокожая богиня.
«Какие правила?»
«Религия, правдивость, чистота, терпимость, милость, продолжительность жизни, физическая сила и память – все будут ослабевать день за днем благодаря могущественному влиянию эпохи Кали. Кто это придумал? Вы, слабые и убогие существа», – и богиня улыбается.
«В Кали-Югу одно богатство будет считаться признаком хорошего рождения человека, его поведения и хороших качеств. И закон и правосудие будут применяться только с позиции силы. Кто это придумал? Вы, слабые и убогие существа», – и богиня улыбается.
«Мужчины и женщины будут жить вместе только вследствие поверхностного привлечения, и успех в делах будет базироваться на обмане. Женственность и мужественность будут расцениваться только согласно сексуальному искусству, и признаком мудрости человека станет только священный шнур. Кто это придумал? Вы, слабые и убогие существа», – и богиня улыбается.
«Духовное положение личности будет устанавливаться только согласно внешним признакам, и на той же самой основе люди будут переходить из одного духовного уклада в другой. Достоинства человека будут серьезно подвергаться сомнению, если он не зарабатывает хороших средств к существованию. И тот, кто очень ловок в жонглировании словами, будет считаться сведущим ученым. Кто это придумал? Вы, скудоумные органики», – и богиня смеётся.
«Человек будет расцениваться как нечестивый, если он не имеет денег, а лицемерие будет восприниматься как достоинство. Брак будет заключаться просто при помощи устного соглашения, и человек будет думать, что он достоин появиться на публике, если он всего лишь принял омовение и нарядился. Кто это придумал? Вы, слабые и убогие существа», – и богиня улыбается.
«Священное место будет восприниматься как состоящее не больше, чем из источника воды, удаленного на расстояние, и красота будет считаться зависящей от прически. Наполнение живота станет целью жизни, и тот, кто является наглым, будет считаться правдивым. Тот, кто может содержать семью, будет считаться опытным человеком, и принципы религии будут соблюдаться только для репутации. Кто это придумал? Вы, бессмысленные порождения», – и богиня смеётся.
«Когда Земля таким образом наполнится испорченным населением, то кто бы из любого социального класса – брахман, кшатрий, ваишйа или шудра – ни показывал себя сильнейшим, тот будет достигать престола. Кто это придумал? Вы, слабые и убогие существа», – и богиня хохочет.
«Лишенные жен и имущества в пользу таких скупых и жестоких правителей, которые будут вести себя не лучше, чем воры, граждане будут убегать в леса и горы. Кто это придумал? Вы, скудоумные органики», – и богиня оскаливается.
«Изведенные голодом и непомерными налогами люди будут прибегать к поеданию листьев, корней, дикого меда, плодов, цветов и семян. Пораженные засухой они будут полностью разорены. Кто это придумал? Вы, слабые и убогие существа», – и богиня смеётся.
«Граждане будут сильно страдать от холода, ветра, жары, дождя и снега. Они будут далее изводиться раздорами, голодом, жаждой, болезнью и крайней тревогой. Кто это придумал? Вы, бессмысленные порождения», – и богиня улыбается.
Я не могу ничего ответить ей. Только вот есть те, кто нарушает правила.
4 апреля 5193 г.
Осталось 426807 лет.
Давно, когда я ещё не ощущал своим затылком горячего дыхания Кали, когда не слышал стука черепов на её ожерелье, не размазывал по коже густые капли крови с её меча, – тогда я боялся будущего, смерти, неприятностей, да и вообще всякой ерунды, о которой даже стыдно говорить. И только одно событие, никчёмное, может быть, и малозаметное в общем стихийном бурлении встреч, ожиданий, приветствий, хождений и сидений, сделало такой мастерский борцовский бросок, что переиначило всё моё стандартное, упорядоченное и расписанное на годы вперёд в книге судеб бытие.
Ночь. Что эта была за ночь! Тиха, как украинская? Нет. Черна, как африканская? Нет. Сколько ночей было после и было до. Устанешь считать. Да и смысла в этом особого нет. Здесь дело было в том, какая это была ночь. Не та ли это ночь тёмных скандинавских богов, покрытая свежим звонким льдом и покрывалом северного ветра. Ночь, где бродит одноглазый человек в поисках огромного волка с голубой шкурой. Нет? Не та? Тогда, может быть, горячая африканская ночь с шаманскими кострами, удушливым воздухом и грустными напевами зулусских девушек, пойдущих на жертву богам в экзотических масках. Снова не то? Тогда – сырая ночь с влажным запахом бетона на ступеньках многоэтажки, с мальчиками-гитарами, тягучим запахом анаши и лёгким вкусом портвейна.
Но нет. Здесь совсем другая ночь. Та, что длится тысячелетиями. Тяжёлым навесом над нами эта ночь. И ни луна, ни звёзды не оживляют мрачный купол небес. Как же хочется курить, когда чувствуешь эту ночь на своих плечах. Не я один. Временами в тёмных переулках или на широких площадях встречаю я тех, кто также знает ночь. Ночь богини Кали. И огонь их глаз освещает тьму сгущающуюся. Иногда я даже здороваюсь с ними, иногда даже знакомлюсь и стреляю сигареты, хотя не курю уже давно. Но чаще, незаметно кивнув, прохожу мимо. Ибо у каждого своя стезя и свои пути. И цепи тоже свои. Крепкие стальные пролетарские или мягкие слабые буржуйские путы. Да, может, и не цепи это вовсе, а пули, бьющие влёт. На подъёме, когда крылья вырываются вверх, расправляются и встают на упругий весенний воздух. Взмах, второй… И удар! Перья разлетаются, и тушка смельчака валится в свежую, только-только из-под февральского снега грязь. Как много я знал их, – раздавленных бетонными плитами общественного мнения, сражённых наповал кубометрами портвейна, сгоревших в пламени семейной жизни до головёшек. Но всё-таки отсрочивших приход «тьмы со Средиземного моря».
Той ночью было холодно. По-весеннему холодно. Когда солнце, укатившись в порыве страсти за горизонт, бросает землю на растерзание мелким демонам зимы. Лужи покрываются корочкой льда. Руки без перчаток мёрзнут до противного покалывания пальцев. И вся природа возвращается в предшествующее состояние. Этакий паритет между временами года. Даже не верится, что несколько часов назад всё вокруг было совсем другим. Весна! Как много в этом звуке!.. Тает снег, солнце припекает так, что хочется скинуть куртку, люди уже кажутся не такими угрюмыми, как всего лишь пару месяцев назад. Девушки, пока ещё медленно, но с завидным упорством и постоянством начинают переход с зимней формы одежды на летнюю; они уже не выглядят внучками снеговика или перетянутой ветчиной. Более умные и стильные носят элегантные пальто, практичные – куртки, бестолковые – оголяют пупок и на этом останавливаются, и так сойдёт!
Мужики под сорок начинают чувствовать себя орлами, падающими с 9-тиэтажки. Расправляют грудь, плечи и несутся вперед, даже не соображая, зачем и куда. Весна! А у тебя депрессия! Это уже не модно, пора забыть про детские увлечения меланхолией и депрессией! Нынче в моде оптимизм и пофигизм. Особенно в эпоху кризиса.
Но грустняк нагоняет своей беспредельностью, пытаясь загнать тебя в самые глубины подсознания и оставить там навсегда. Ни теплый воздух, ни стройные ножки встречных девчонок, ни повышение зарплаты, ни новый роман Кортасара – ничто не могло стать более значимым, чем мутно-серая меланхолия. Не хочется никого видеть и слышать. Весь день я бродил по городу в поисках ускользнувшего времени, в поисках чего-то непонятного, незримого, неощутимого, но такого близкого и необходимого, что без него никак. Без Неё. Последние полгода такое случалось всё чаще и чаще. Портвейн и пиво уступили свою роль антидепрессанта водке и спирту. Дозы увеличивались. Результат оставался прежним. Огонь, выжигающий внутренности и поджаривающий мозг, не хотел гаснуть, как бы его ни заливали низкосортным или высокооктановым пойлом. Она ушла. Огонь горел. В его пламени сгорало всё то, что когда-то казалось важным, дорогим, любимым. Всё, что когда-то вызывало дрожь в пальцах и сумасшедшую аритмию. Всепоглощающий огонь. Оранжевый, жёлтый, малиновый или синий, – зависело от погоды. Но он продолжал выбрасывать свои всепожирающие языки. Часто они касались друзей или просто знакомых, калеча их и опаляя. Друзья ушли. Запах их жжёных крыльев ещё долго преследовал меня в кошмарах. А пламя продолжало бушевать, разбрызгивая искры, клокоча напалмом и требуя жертвы, жертвы, жертвы. Появлялись новые друзья и также сгорали на алтаре моей обыденности. Кали-Юга не оставила их в одиночестве и забрала в свои нежные объятия…
Но тех, кто остался, Кали берёт под свою защиту и покровительство. Их мало, крайне мало. До того мало, что про них пишут в газетах, рассказывают по радио, поют дифирамбы с экранов телевизоров.
«Записывай. Я буду говорить медленно», – и Кали ласково кладёт мне на плечи свои сильные, привыкшие к мечу, руки. Сердце останавливается на минуту, испугавшись, но чуть погодя берёт своё и продолжает медленно отсчитывать время ритмичными ударами. «Так вот, он вставал рано…
…он вставал рано. День начинался ещё до восхода солнца. Начинался всегда одинаково: Ма подгребал к рукомойнику, плескал в потрескавшееся от старости лицо пригоршню воды и возвращался назад, к кровати. На тумбочке стояла приготовленная с вечера тарелка с рисом и кусочек хлеба, завернутый в целлофан. Это от мышей. Завтрак, и сразу на работу. Надо только захватить новые перчатки. Старые уже совсем износились. Как ни береги их, они рвались ровно через неделю. Теперь нужно дойти до холма. Идти недалеко, но сборы занимали почти полчаса. До склонов Тайсина он доходил тоже минут за тридцать. Итого час, потраченный зря. Чуть не забыл воду. Без фляжки на холме делать нечего.
За те годы, что он провёл здесь, ежедневный уклад жизни въелся в поры высохшей кожи. Теперь уже он не смог бы жить по-другому, хотя первое время было очень тяжело. Словно заключенный, отбывавший пожизненное и выпущенный досрочно, Ма не хотел уходить отсюда, не хотел прекращать делать то, что стало смыслом, пусть и призрачным.
Ветра не было. Солнце уже поднялось из-за холмов и освещало каменистую землю под ногами достаточно хорошо, чтоб не спот-кнуться об какой-нибудь булыжник. Хотя зрение уже не то. Можно и днём не заметить огромного валуна. Главное – дойти и начать. Руки сами всё сделают. За двенадцать лет они уже всё запомнили: выкопать в твёрдом суглинке яму, удобрить навозом, присыпать песком и засыпать корни сажаемого дерева. Да, и не забыть полить. И вот так каждый день. Семь деревьев в неделю. Триста шестьдесят пять деревьев в год. Ну, чуть меньше. Пару раз он тяжело болел и не ходил на холм очень долго. Сейчас здесь три тысячи двести семнадцать деревьев. Сегодня будет три тысячи двести восемнадцать. И домой. А то от протезов к вечеру сильно устают ноги. Такая вот судьба бывает у 62-летних ветеранов китайской разведки. Нет обеих ног и плохое зрение. Но он слышал, как шелестят молодые листочки на посаженных им деревьях. Десять лет до сегодняшнего дня ушло на эту работу. Сколько ещё времени уйдёт – никто не знал. Только Юаньши ведал, когда труд будет закончен.
Листва давала призрачную решетчатую тень и практически не спасала от полуденного солнца. Но так приятно было посидеть в этой тени. Смотреть, как медленно ползёт матово-чёрный жук, перебирая лапами с грациозностью робота. Рядом муравьи пытаются разобрать завал из мелких кусочков коры. Очень стараются. Вроде бы бессмысленное копошение. Бабочка присела на травинку. В кроне юркнула ласточка. Каждому своё Дао, как сказал бы один великий человек.
Ноги есть не у каждого человека, но цель жизни должна быть у каждого, я так думаю. Ма Саньсяо поднялся с земли и, подвесив к поясу кирку и фляжку, поковылял домой…
Склон плавно перешёл в тропинку, когда Ма заметил несущийся в его сторону в клубах пыли пикап. Тот остановился метрах в тридцати, и из него вылетел молодой парень. Ма, несмотря на своё почти полностью отсутствующее зрение, узнал в нём своего внука, Ма Шэньли.
– Дедушка! Дедушка!
Шэньли подбежал и упал в ноги старику.
– Дедушка! Тебе посылка из России. Вот. Смотри!
Внук протянул деду небольшой свёрток. Тяжеленький, но не настолько, чтобы в нём был пластит и осколочная часть. Не стоит даже проверять. Развернуть было трудновато, но обёртка затрещала, и на свет явилось белое глянцевое чудо переплёта с намалёванной странной красной рожицей. «Кали-Юга». Он сделал это.
«Как неотвратимо медленно течёт время из одного пространства в другое. Каждая песчинка минут, секунд или часов и, конечно, дней, недель, лет падает с высоты бесконечности в бесконечность с оглушающим грохотом, не давая забыть себя. Песочные часы, мать их! Видели когда-нибудь песочные часы размером со вселенную? Вот и я не видел. А они есть. И дело не только в них, а в том, как ты к ним относишься. Потому что они к тебе абсолютно равнодушны. Тебя нет. Ты даже не песчинка. Ты даже не воздух в колбе. Ты даже не молекула затхлого запаха энтропии, витающего вокруг всего и вся. Ты – бездна пустоты, вселенской пустоты, состоящей из ничего. Тебя никогда не было, нет и не будет. Иллюзия бытия радует твои мозги и щекочет нервы. А когда ты вдруг начинаешь понимать свое «ничего», вот тут и начинаются всякие задолбы с религией, духовностью и прочей ересью, которые выносят тебе остатки самомнения и зачатки мыслительной активности. Христианство, ислам, синтоизм или дзен, – какая к чёрту разница, если они не дают тебе ответа. Только голословные обещания о мире, о любви, о вечном блаженстве, о всей той лабуде, которую всем хочется потрогать и поиметь. Как юную девственницу.
О, ты пытаешься! Конечно! Идиотством было бы не пытаться. Оставить после себя кучу дерьма, разгребая которое твои потомки будут стараться тебя забыть как можно быстрее. Дети? Вряд ли ты продолжишь себя в веках этим способом. Это не ты, а всего лишь твои мутировавшие клетки, атомы и молекулы которых сплелись в одном лишь им известном порядке. Купишь «мерседес» и будешь вести жизнь, полную развлечений? Я с тобой, чувак! Убить свои молекулы бухлом и блудом не худший вариант. По крайней мере получишь поровну и удовольствий, и последствий. Будешь ваять нетленку. Хочешь попробовать науку, живопись, скульптуру, синематограф, музыку? Пробуй. Только учти, став песчинкой, ты перестанешь быть собой. Тебе придётся быть всем, что есть в этом мире. И либо это наказание, либо величайшая честь. В общем, всё зависит от того, как ты к этому относишься. Поскольку в часах вечности реальны лишь песчинки. Всего остального просто не существует. Как и меня…
Саньсяо? Ты здесь? Ты здесь. Я вижу, как ты держишь нашу книгу. Глаза слезятся и отказываются читать дальше. Но ведь это было решено очень давно, и тебе придётся дочитать до конца. До того момента, когда Кали приходит за тобой. Старый засранец, я мечтал, что тебе оторвёт руку или ногу на той войне, которую ты вел за свою страну, неважно, права она была или нет. Надеюсь, моя мечта сбудется.
Отошли того, кто принёс тебе наше творение. Кто это? Сын? Внук? Или жена, которой у тебя никогда не будет? Странно, правда? Странно, что ты это всё-таки читаешь. Слушай.
«…Ма медленно передвигал ноги по дороге. На ум приходили разные глупые клише про железобетонную плиту, давившую на душу, про мучительную боль в сердце, про душившие слёзы, про ком в горле. Будь всё проклято! И тот ненормальный русский, с которым его свела служба. Будь проклята эта ненормальная дружба с ним.
Ноги действовали сами по себе. Взмах вверх, вперёд, теперь на землю, толчок, рывок, и вот ты уже на метр ближе к дому. Ещё раз. И ещё. И ещё. И пусть физики спорят о цикличности мироздания. Тут не о чем говорить – она есть».
Зачем Ма прочёл это. Зачем? Он корил себя за то, что вообще открыл книгу, увидев обложку и имя автора. Ведь это всё уже давно в прошлом, жизнь подходит к концу, и надежды на возвращение нет. Мысли, мысли, мысли, они одолевают с вящей неотвратимостью. Как хочется вообще не думать, а смотреть в алое закатное небо, тягучие и острые, словно лезвия, облака, ловить в силки взгляда ласточек. Невозможно. Теперь Ма начал понимать, что с ним случилось и что ещё случится. Это Дао он выбрал сам.
Ма неспешно пересёк пару улиц и остановился на перекрёстке. Самое-то главное вот здесь. Поверить этому психу или продолжать жить как жил? Если поверить – то смерть, если не верить – то… что? Но книгу нельзя переписать, она уже есть. И там есть Ма, и склоны Тайсина, и его серый костюм, который он так любил. И даже блеклые серые глаза, молодость которых осталась далеко в прошлом. И, конечно, там есть грузовик. Темно-зелёный. Старый, как мамонт, и такой же вонючий. С деревянным кузовом. С выбитым левым стеклом, из-за чего водитель постоянно клял это чудо техники во время дождя или сильного ветра. Он будет клясть свой грузовик и себя ещё больше через несколько минут. А может, и не будет. Всё зависит от Ма. Хотя нет. Всё уже решено. Всё решено за него. И уже давно. Тот русский просто записал это в свою книгу.
Ма медленно поднял ногу и, взмахнув, опустил на землю. Толчок. Ещё один. Перекрёсток оставался пустынным. Ещё взмах и толчок. Ещё метр на пути к будущему. И ещё. У Ма на сухих, треснутых, как земля в засуху, пергаментных губах появилась слабая, словно взмах крыльев бабочки, улыбка. Она ширилась и росла. И тогда смех понёсся над улицей. Под этот смех, разрывая его воем дряхлого дизеля, на перекрёсток вырвался тёмно-зелёный, заляпанный засохшей глиной грузовик. Ма смеялся вплоть до того момента, когда железный бампер размозжил ему голову».
Страницы медленно перевернулись, когда книга начала вываливаться из рук. Белая глянцевая обложка мгновенно стала рыжей в придорожной пыли. Облака завертелись дикой каруселью, и Ма упал бы, если бы не Шэньли. И только тогда пришло понимание того, что уже случилось в будущем. Именно это будущее Ма создал, позвонив в дверь того русского. Он уже не помнил, как его звали, да это и не важно. Важно, что Кали уже ждёт за поворотом большой дороги, на перекрёстке анизотропного шоссе. Она наняла грузовик и водителя специально для Ма. Это большая честь.
– Возвращайся домой, Шэньли.
И, развернувшись, Ма медленно побрёл по дороге…
Кали убрала свои руки. «Ты доскажешь про свою ночь? Мне интересно, как такой нелепый и смешной организм смог придйти к осознанию всего того, что я есть и чем буду. Как ты понял? Порадуй меня рассказом».
Я просто вышел в ночь. Из вечернего города, на ночной крутой и высокий берег. От горизонта до горизонта было только небо и сверкающие на просторе огоньки звёзд и городов. И тишина такая, что сердце замирало, боясь её потревожить. Это был, наверное, тот самый момент, свойственный всем молодым, когда приходит ощущение таинственной и непостижимой красоты всего окружающего. Именно тогда вдруг и внезапно становится неизмеримо страшно осознавать себя, своё будущее, своё взросление, старение, смерть. Когда окружающее кажется сказочно нереальным и одновременно чудовищно обыденным, привычным и скучным. Когда вся эта огромная вселенная, все жизни всех людей во всех временах собираются в одну маленькую точку, только тогда и осознаёшь бесконечность от самого начала до самого конца. Своего. Жизнь внезапно приобретает смысл, тот, единственный. Всё возвращается на место. Так же светят звёзды и города в ночи. И будущее так же неопределенно и неизвестно, но уже целенаправленно. Как заточка в умелых руках.
Потом будут все колдобины и трещины моего маленького персонального анизотропного шоссе – тихая победоносная война на окраинах разваливающейся Империи; большие пустые столицы и неприметные провинциальные городки с деревянными тротуарами; непроходимые болота Северного Урала; попутные поезда, грузовики и легковушки; удмуртские сумрачные леса; квартира в многоэтажке; странные люди, говорящие на английском, и ещё, ещё, ещё. Зияющая пустота широченных проспектов, названных странными именами Энергетиков, Химиков, Нефтяников, Шахтёров, в раскиданных по всей стране городах. Узкие, порой ужасно тесные улочки древних столиц с расшаркивающимися старичками в древних шляпах позапрошлого века. Брусчатка, видевшая стёртые каблуки ботфорт князей и графов. Мраморные колонны, прикосновение к которым словно вливает в тебя всё то, что они запечатлели в своей молекулярной структуре. Это как металл с памятью. Камень с прошлым.
Так и я – камень с прошлым. Холодный, молчаливый, немнущийся, уступающий лишь молотку скульптора куски себя. Всё зависит от силы удара. Сложно ощущать себя в чьих-то руках всего лишь куском материала, сырьём, чем-то недоделанным. Неизвестно, что ты будешь – мраморная колонна, поребрик или брусчатка. Во всём есть свой смысл. Или, если хотите, предназначение. Моё – помнить. Помнить тридцатитонные винты, зарывшиеся в ил и уже покрывшиеся буро-коричневым налётом металлической смерти. Помнить яркое солнце, бьющее в глаза тёплым весенним светом. Помнить горные склоны и лазурное небо. Помнить танки на проспектах, баррикады из тел, сносимые ярко-жёлтыми бульдозерами. Помнить сухие склоны Тайсина и человека на протезах. Помнить серые, рыжие, зелёные и, конечно, горько-шоколадные глаза. Камень многое может рассказать, если правильно спрашивать. Даже тот, что под ногами. Тот, каким выложены указатели поворотов на шоссе.
Анизотропное шоссе. Высокоскоростная магистраль, начинающаяся во всем известном месте и уходящая в непонятно куда. С непонятными знаками и разметкой. С понятным началом, но неведомым концом. Предполагаемым и ожидаемым, но не становящимся от этого более известным. Есть попутчики, пассажиры, идущие рядом авто, мелкие и крупные неприятности в пути, даже что-то вроде ГАИ иногда может остановить тебя всерьёз и надолго. Но непредсказуемость этой магистрали пребудет всегда. Ехать по ней захватывающе интересно. Можно узнать, увидеть, почувствовать. Испытать восторг сумасшедших скоростей и прелесть езды на гужевой повозке. Подсадить попутчика и проехать с ним до конца. Самое странное, что один и тот же пассажир может встретиться на разных участках движения. И ты снова берёшь его в путь, а бывает и наоборот – он подсаживает тебя, потом ваши дороги расходятся, но на следующей развязке, лет через 15-20, вы снова едете в одном направлении. И даже думаете об одном и том же.
Да, конечно, всё это очень похоже на те 147 метров керуаковского рулона бумаги, на который вылилась вся дорога. Уж больно красивая аналогия, и никак от неё не отвертеться. Посему не буду заниматься плагиатом и пересказывать всё, чем мы с вами живём. Пусть это будет анизотропное шоссе. Не ленись, посмотри справочник. А я пока еду дальше, в непонятное и чудное будущее, которое ждёт, очевидно, не только меня. И, как всегда, играет музыка. «Радио Кали-Юга». Не знаю, что за станция, но с выбором композиций они всегда попадают в тему. Отпадает необходимость вести дневник. Как только я слышу знакомую мелодию, в замызганной памяти мутно, а затем всё чище возникают воспоминания о друзьях, о событиях, о горько-шоколадных глазах. Да нет, конечно, у неё глаза совсем другого цвета. Но помнятся такими глубокими, что всё вокруг теряется в тумане настоящего.
Вот звучит Sam Brown – «Stop». И сразу, как включением рубильника, проявляется день Её рождения. На который я был приглашён. И, разумеется, медленный танец, который я пытался танцевать с ней. Хотя на самом деле наслаждался запахом её волос и постоянно заглядывал ей в глаза, пытаясь увидеть в них ответы на все свои вопросы. Но они ускользали от меня. Она улыбалась, и чудные ямочки на её щеках поднимали такую бурю эмоций, что вопросы останутся открытыми до самого конечного пункта в моей полосе движения.
О, «Сектор Газа» – «Домой». Точно, домой, мы ехали тогда домой. В кузове «Урала» с содранным тентом. Вещмешки были уже наполовину пусты. И пятая бутылка водки вливалась в горло штопором. А горланили мы как раз эту песенку. Все, кто остался, все семеро. Но никто не знал, доедет ли он до дома. Доехали все. Встречались раз в год, писали друг другу письма и иногда созванивались, пока ежедневность не заглянула в эту картотеку и не разбросала личные дела по мартовскому грязному снегу. Больше мы не виделись.
А вот и «Агата Кристи» – «На тебе как на войне». С этим всё ясно.
Что там дальше в программе? Валерия – «Метелица». Славный тогда выдался год. Он обещал дорогу в жизнь, работу, квартиру. Но как всегда шоссе сделало незаметный поворот на объездную грунтовку, и всё пошло совсем не так. Работа была просто времяпрепровождением, квартира уже была не нужна, да и путёвка в жизнь получилась очень дорогостоящей и без профсоюзных скидок. Вторую половину этого года я уже помнил довольно смутно.
Вот это уже веселее – Чиж и Ко – «Бомбардировщики». Под неё я уезжал навсегда. Бросал всё. Женщину, которая могла стать моей женой (нет, нет, не подумайте, это не она, моя Богиня к тому времени уже покинула меня окончательно), работу, друзей, знакомых, мои любимые места на берегу реки. Всё, что вжилось в меня, стало моим мясом и кровью. Моим воздухом. Я стал бомбардировщиком для своей прежней жизни.
«А твои, твои глазища,
Твоё имя на заборе,
Я согласен выпить море,
Лишь бы доползти до днища», – да глаза у неё были большие, красивые. У моей первой жены. Под эту песню мы прожили несколько лет. Я пил, она плакала. Я пил, она ревновала. Я пил, она не верила. Я ушёл от неё, а она осталась.
«Нам с тобой – голубых небес навес,
Нам с тобой – станет лес глухой стеной…», – под эту композицию мы шли по жизни маршем и останавливались только у пивных ларьков. Брали несколько литров и шли дальше, весело распевая и распивая.
Да сколько их, этих песен?! Сотни, тысячи? Оказывается, всего – ничего. Не дотягивает и до тысячи. Значит, лишь столько заметных и ярких событий было в жизни? Всего? Как мало и как много. Ведь с тем, что тебе неприятно, ты ничего и не связываешь. Значит, больше было всего. Даже того, о чём помнить не стоит. Но ведь было! И светило солнце…
…и светило солнце. Тихо пробиваясь сквозь толстые занавески, закрывающие большие квадратные окна. С решётками. Капитан Драгунов уже третий раз за последние два часа вёл допрос. Если на этот раз парень не расколется и не возьмёт на себя всё, что нужно, придётся вновь заняться нелюбимым делом. Ну не любил он истязать людей. Не нравилось. Не чувствовал никакого удовольствия, ни морального, ни физического. Но как принудишь человека к совершению им действий, противоречащих принципу самосохранения? Да никак. И тут уже в ход шли толстенные тома кодексов или справочников. Дубинки, цепи, вода, свет. Даже просто изоляция без объяснения причин. Тем более, что родни у парнишки не было. Ну, а если подпишет, то, даст Бог, и не будет. И начал. Бил он чётко, размеренно, не увлекаясь. Ритмично, как боксёр на тренировке. Бил профессионально, годами выработанной привычкой не оставлять следов на теле подопытного. Сколько уже раз за последние двадцать лет. И не упомнишь. А всё ради чего?! Ради служебной квартиры на первом этаже рядом с мусоропроводом (какая аллегория!), ради того, чтобы его охламон поступил в школу милиции, ради жены, пытающейся уже которую зиму сбросить лишние полста своего веса, ради пенсии, которая будет даже не выше чем у доцента с третьего этажа. Ради чего всё это? А когда-то он мечтал стать подводником и служить на атомных ракетоносцах. Сейчас ракетоносцы только в патриотических программах по ящику, а здесь каждый день – рогоносцы, забившие своих жён до смерти, алкаши, гопники, карманники, просто шпана с вокзала, проститутки, торговки с переходов, – весь цвет столичного общества. Да когда же проклятая кончится?!
Он сам не заметил, когда удары стали сильнее, когда эмоции вы-плеснулись на костяшки пальцев, которыми он переломал парню шейные позвонки. Тот осел на стуле, смотря бездонными серыми глазами в потолок. Он даже не вскрикнул. Он стоял до последнего. Не сдался. Эх, парень. Что же ты так? Зачем? И вспомнил капитан всех невиновных, кто ушёл из этого кабинета, подписав повинную. Всех. Поимённо.
И солнце светило на бритый капитанский затылок, в котором зияла здоровенная дыра от «макаровской» пули. И будет ещё светить, даже после того, как капитана отвезут в морг, оприходуют и схоронят под траурные залпы карабинов, как погибшего, выполняя свой долг. Солнце светило.
«Ты была там! Я знаю, ты была там!» «Конечно. Вы, органики, нелепы, непоследовательны, непрактичны, неразумны. Вы не можете сдерживать свои чувства. Вы не можете чувствовать. Вы умираете из-за пустяка и смерть превращаете в пустяк. Вы смешны в своих потугах понять свои пути. Вы мерзки в стремлении сожрать всё живое, изнасиловать саму жизнь и избить её напоследок. Вы ненавистны самой вашей природе и пожираете сами себя как голодные пауки. Но не все… не все…»
…не все. Конечно, не все люди одинаковы. Вот старший менеджер Хэнсон, он да, жестокий человек. Все уже знают, что он жену бьёт, детей своих ненавидит. От этого и мы страдаем. Всё ему не так. Если уж он на поваров бросается, то простому грузчику вовсе труба. Тем более, если грузчик из Марокко. Тем более, если грузчик без документов, без визы, без жилья и прочих атрибутов цивилизованного капиталистического мира. А вот повар Армен, тот свой человек. Хотя и русский вроде. Он как-то объяснял, откуда родом, но там у русских всё так сложно.
А вообще человеку с именем Хасан очень тяжело среди белых людей. И неуютно, но жить как-то надо. Здесь хотя бы заработок больше, чем на родине. Пусть и есть небольшие неудобства, как, например, вон те скинхэды. Они всегда здесь кучкуются. Правда, Хасана не трогают. Он им не интересен, потому что может постоять за себя. А им ведь всего лишь нужно развлечься.
А вот и очередная жертва. Вернее – жертвы. Молодая парочка. Судя по виду и разговору, заклятые враги арабского мира. Скины тут же увязались за ними. Конечно, как всегда, сначала они пошутили, чтобы у жертв создалось впечатление, что их не тронут, что они пройдут мимо, и эта встреча останется в прошлом и скоро забудется, как и всё мимолётное. Однако поклонники нацизма не дали жерт-вам шанса, – посыпались шуточки про еврейских девушек, обильно сдобренные матерным сленгом, затем в такой же манере было рассказано о достоинствах этой конкретной еврейской девушки и о желании окружающих проверить эти достоинства на практике. Этого Хасан уже не мог слушать. Дело шло к изнасилованию и, вполне вероятно, к убийству.
Только Аллах мог их спасти. И он выбрал Хасана своим орудием.
Действовать нужно было без промедления. Хасан быстро подошёл к скинхэдам и, выбрав самого здоровенного из них, толкнул: «Ну что, ублюдки, попробуйте со мной! Я не слабенький еврейчик! Я марокканец! Я воин пустыни!» Уговаривать не пришлось. И понеслось. Он только помнил, как упал на мостовую и, закрыв голову руками, сжавшись в комок, принимал удары. Потом всё кончилось. Полицейский экипаж прибыл на место по вызову той парочки, которая успешно сбежала от расправы. Его подняли, начали вытирать кровь с лица. «Как тебя зовут?» «Хасан. Хасан Аскари». «Хасан, у тебя сломан нос, три пальца, и, скорее всего, сотрясение мозга. Сейчас мы поедем в больницу, а показания дашь потом в участке». «Спасибо, офицер, но мне нужно домой». «Ты что? Можешь инвалидом остаться. Сейчас приедет скорая». «Спасибо, офицер, но у меня нет медицинской страховки. Я пойду домой». Полицейские ошарашено смотрели вслед, пока Хасан уходил темнеющей улицей в своё, никому неведомое будущее…
Ещё одна сигарета и ещё одна чашка кофе. Немного затекли запястья и устали глаза. Прогресс. Всё, что начиналось с обычной, разлинованной в клеточку тетради и пары карандашей, перешло затем на довольно шумную печатную машинку, после чего оказалось в каретке дико визгливой электрической печатной машинки «Ромашка», откуда попало в ненасытное чрево ЭВМ IBM PC ATXT. А сейчас мирно почивает на лаврах в нескромном тайваньском ноутбуке. Неужели я успел? Успел вспомнить и рассказать. Конечно, нет. И не всё успел вспомнить, и не всё смог рассказать. Некоторое не расскажешь даже под пытками. Многое никому не расскажешь. Но то, что можешь, нужно рассказать. Не мудрость, она не приходит с годами, с ними приходит лишь опыт. Знание, вот что важно. Зная, начинаешь понимать. Освобождаешься от иллюзий, окружающих тебя всю жизнь. Уходишь от слепой и бессмысленной веры. И начинаешь избегать бессмертия. Уходя в тихое небытиё многомилионных кладбищ, где каждый из живущих уже мёртв по определению. Просто ждёт, а скорее всего не ждёт своего момента. И только что-то большое, трепетное рвётся в небо, в горы с друзьями, в море, в тайгу, к микрофону или гитаре, к чистому листу бумаги, в зимний лес, к той девушке с горько-шоколадными глазами… Ещё сигарета. Пора бы отвыкнуть от привычки писать, сидя в тяжёлом сигаретном дыму и стряхивая пепел в любое доступное место. Стоило ли вообще начинать? Ма оценил бы это. Да и Рябинин, наверное, тоже угрюмо кивнул бы головой в знак одобрения. Драгунов уже не сможет. Кали прибрала его к себе. Все мы дети Кали. Нужно ли это кому-то ещё, кроме нас? Не знаю. Это как раз то смешанное чувство незнания и непонимания, как когда уходит любимая женщина. Мозг понимает, что на всё есть свои причины, а вот весь остальной организм не понимает и отпускать не хочет, и рвётся весь в непонятных муках и чувствах; любовь, ненависть, сожаление, горечь, нежность.
Только сейчас заметил, что машинально, что-то черкаю на листке цветной ручкой. Получается рожица. Довольно симпатичная, на мой взгляд. Наверное, такой была бы Кали. Улыбающейся.
…«никому не ведомое будущее».
«Даже мне неведомо ваше будущее, нелепые органики. Хотя я Мать Вселенной, защитница Своих детей и Разрушительница оков привязанностей, ограничивающих вас. Я освобождаю вас от иллюзий этого и других миров, даже несмотря на то, что сама являюсь иллюзией. Я – благостная Сила. Отрубая головы демонам ваших мыслей, я лишаю вас беспокойства. О! Нет, вы не станете рабами, не имеющими мыслей, не способными думать, рассуждать, анализировать, не станете бездумно, слепо верящими во что-то существами. Здесь речь совсем не об этом… Мысли, впрочем, как чувства и поступки, должен контролировать разум, а не мысли и чувства должны подчинять себе более разумное начало. Контроль ума, чувств и поступков – единственный путь к свободе.
Я – разумное начало, благодаря которому можно утолять жажду из источника знания. И кровоточащая голова в руке моей представляет собой совершенное знание, за пределами ума, свободное от ограничений тела, подобное самадхи, подобное смерти. Ты видишь, что отрубленная голова на самом деле живая. Блаженная улыбка говорит об этом. Как она может быть мертва, находясь в руках Матери Кали, как и все Сущее?
Я – Мощь Созидания. Уничтожение настоящего, каждую долю секунды становящегося прошлым, создание неочевидного будущего, потенциального настоящего. Я – Темная, Черная, Непроглядная, как неочевидность и неизвестность будущего, на которое вами возлагается так много надежд.
Я – Ночь Вечности.
Я – истинная Форма Времени, Создающего и Уничтожающего, как костер. Потому что вся наша жизнь, все наши хрупкие мечты и многочисленные желания и впечатления – всё становится грудой ничего не стоящего пепла».
Возбужденная, Радостная, Кали стала танцевать, разрушая при этом Вселенную…
Возбужденная, Радостная, Кали стала танцевать, разрушая при этом Вселенную…
