РАССКАЗ
Было воскресенье. Профессор Хазаров сидел дома и пил мутный яблочный компот, в котором плавали юркие темно-красные косточки. Ему нравилось, когда они попадали к нему в рот, разжевывать их ради потустороннего миндального вкуса.
В дверь позвонили; профессор сделал на мгновение большие глаза, таким образом выразив самому себе удивление, глотнул еще и отставил стакан.
На площадке он увидел женщину, которую сразу заподозрил в каких-нибудь серьезных намерениях. Она стояла, кокетливо соединив стопы в дорогих сапожках на высоком, не по моде, каблуке; при ней были дамская сумочка и подарочный пакет с очевидно весомым содержимым, которые она держала в опущенных перед животом руках.
– Здравствуйте, Лазарь Магометович! – преувеличенно жизнерадостно сказала женщина, немного качнувшись вперед всем телом и отважно тряхнув прической.
Придерживая одной рукой дверь, на которую ощутимо давил мусоропроводный сквозняк, а другой прижимая к паху полу банного халата, хотя под ним были джинсы, Хазаров на всякий случай улыбнулся.
– Вы узнаете меня, Лазарь Магометович?
– Возможно, если вы дадите мне время…
– Что вы. Это я пришла просить вас дать мне время. Только, может быть, вы разрешите мне войти? Иначе вас продует.
Хазаров как бы встрепенулся.
– Конечно. Милости прошу…
Он пропустил, прижавшись к стене и не отпуская ручку двери, женщину в прихожую, закрыл дверь и повернулся к посетительнице, вопросительно подняв брови. Женщина немного взволнованно, или запыхавшись, вздохнула.
– Простите, Лазарь Магометович, что я без предупреждения.
Хазаров усмехнулся поощрительно и гостеприимно, насколько мог:
– Вы думаете, что предупреждение может оправдать акт агрессии?
– Что?..
– Шучу, шучу, – поспешил объяснить Хазаров. – Проходите, пожалуйста, на кухню. В комнате у меня… грустно. Вот сюда. Не разувайтесь: тапок нет.
Хазаров пошел вперед, показывая гостье дорогу, хотя у него нельзя было заблудиться. На тесной кухне он быстро убрал со стола и бросил в раковину мокрую тряпку, спрятал за шторку на подоконнике пепельницу, выставил из-под столика второй табурет, смахнул с него ладонью пыль.
– Вот. Присаживайтесь.
Женщина опустилась на табурет, немного поерзала, найдя удобную позицию, и положила сумку с бликующим пакетом на мощные колени. На пакете была изображена какая-то поп-дива; пакет немного смялся, и она лукаво подмигнула Хазарову.
– Давайте ваши хурджины, я поставлю их на тумбу в прихожей, – предложил Хазаров, протянув руку.
– Нет-нет, не беспокойтесь, мне не мешает, – отказалась гостья быстро и категорически.
– Ладно, как хотите.
Хазаров тоже сел, испытывая неловкость за початый трехлитровый баллон с яблочным компотом, надменно громоздящийся на пустынном столе.
– А я, видите ли, компот пью… Яблочный. Люблю, знаете. Да и полезно. Хотите компоту?
– Нет-нет, благодарю вас, – с испугом, словно ей предложили водки, сказала женщина.
– Ладно. А я еще выпью, если вы не против.
– Что вы. Хозяин, как говорится, барин.
– А гость – божий гость, – улыбнулся Хазаров благодарно и ловко, не уронив мимо ни капли, освежил свой граненый по советскому госту стакан.
– М-м… вкусно, – сказал Хазаров, чтобы уже совершенно реабилитировать себя в глазах незнакомки.
– На здоровьице, на здоровьице, – сказала она и снисходительно ухмыльнулась.
Поджав губы и зажмурившись, профессор Хазаров несколько раз утвердительно кивнул, ритмично и плавно, как бы кланяясь.
– Так я… слушаю вас, – сказал он, чувствуя, что покрывается испариной от странности и непривычности положения. Он никогда не видел женщин в своей кухне. Про себя он подумал, что лучше было бы все-таки пригласить ее в комнату, чтобы избежать такой близости.
– Значит, Лазарь Магометович, вы не узнали меня?..
– Нет, простите, – ответил Хазаров, не решаясь взглянуть на гостью.
– Ничего удивительного, Лазарь Магометович…
– Прошу вас, – непроизвольно перебил ее Хазаров, поморщившись, – не обращайтесь ко мне так часто по имени-отчеству… У меня от этого… в ушах звенит.
Женщина вздохнула и улыбнулась как-то настороженно.
– Хорошо… Постараюсь. Но без этого как-то неловко совсем. Ведь я ваша бывшая студентка.
– Именно, что бывшая, – сказал Хазаров, коротко глянув на нее через поднесенный к губам стакан. – У меня много было студенток… студентов, – поправился он, деликатно, стараясь не булькать, глотнув.
– Да. Вы не обязаны помнить всех ваших студенток. А теперь я, Лазарь Магометович, уже кандидат, – похвасталась она, будто шах поставила.
– О, поздравляю.
– И докторант уже, – добавила она почти со злорадством, как если бы речь шла о том, чего от нее никак не ожидали, а она сделала, и что должно было заставить профессора безусловно капитулировать.
– О.
– Да.
– Поздравляю.
Глядя в стакан, Хазаров снова покивал головой, примериваясь к косточке и гадая от праздности, получится ли выудить ее следующим глотком. Теперь было ясно, зачем здесь эта женщина. Хазаров внутренне грустно усмехнулся: зачем еще может быть в его квартире женщина, если не для консультации?.. Он глотнул компота, поймал косточку и привычно прикусил ее левым клыком, отчего сурово обозначились желваки на его скуле.
Визитерша неграциозно подвинулась.
– Извините, Лазарь Магометович, я буду говорить прямо.
– Сделайте одолжение, – машинально произнес Хазаров, вдруг ощутив холодную волну апатии. Ему стало досадно и жаль своего драгоценного времени, своего, возможно, бесповоротно испорченного воскресения, своих мыслей, которые хотели к нему прийти и которые спугнула эта случайная большая женщина, и которые уже наверняка никогда не придут. Он знал по опыту, что мысли, если их не услышать в свое время, уходят навсегда, как уходит сильно обиженный человек. Время имело для него значение только как развитие своей мысли; всякое другое время, даже время, проведенное с коллегами за ученой беседой, он считал мертвым временем.
Хазарова вот уже несколько дней занимал один вопросец, в котором он, как сам выражался, подозревал перспективу. Суть его состояла в том, что, как ему виделось, социалистический реализм существовал благодаря определенному противоречию между крайним материализмом и атеизмом мировоззрения и самым жестким и бескомпромиссным в истории мировой литературы требованием идейности. Для себя он назвал этот феномен идеалистическим материализмом; при всей его банальности ему нравился этот оксиморон. Гипотеза его интриговала: он уже умозрительно строил концепцию: шлифовал для своих нужд и громоздил тяжелые блоки систем и школ, прокладывал в нехоженых пустошах рельсы блестящих аналогий, рыл колодцы и шахты в глубину культурных слоев, разбивал сады плодоносных цитат, на свой собственный вкус строил мавзолеи для почивших корифеев и добротные особняки для немногих живых, ровнял с землей незаконные застройки, в частности, с удовольствием, хоть без злорадства, разоблачал своего любимого некогда Достоевского с его «если Бога нет – все дозволено». Он еще не подступился к вербальным формулировкам, но во всем своем сухом и жилистом теле он ощущал творческий зуд и волнение, которое свидетельствовало о том, что он, как тоже выражался сам, напал на след зверя. Это обещало крепкий и умный, главное, нужный теперь трактат…
– Ведь мы люди взрослые и понимаем, как сейчас устроено.
– Что именно устроено, простите? – искренне, поскольку его снова вырвали из привычного состояния, удивился Хазаров и впервые посмотрел на посетительницу цепко и заинтересованно.
– Жизнь, знаете, – сказала громко гостья, театрально обведя рукой кухню Хазарова и вульгарно хохотнув.
– Простите, как вас зовут?
– Ах, да, – женщина подвигала коленами, похрустела жестким пакетом, заставив поп-диву некстати погримасничать, – я и не представилась. Это от волнения, наверно. Марта. Ахурова, Марта Януариевна. Просто Марта.
– Ясно, – Хазаров сосредоточенно потер лоб. – Хотите компоту?
– Нет, благодарю…
– Или я уже спрашивал?.. Впрочем, все равно…
Как бы неожиданно чем-то оживившись, Хазаров снова технично долил себе из баллона, подвинул к себе стакан и закинул ногу на ногу, выставив напоказ оригинальной формы, с выдающимся большим пальцем, ступню в черном носке. Он набрал в рот компоту, задрав этот палец кверху, взболтнул стакан, приведя жидкость в ровное круговое движение, глотнул и, чтобы вязкая яблочная кислота не мешала артикулировать, быстро облизнулся и поскреб зубами верхнюю губу.
– То есть, – сказал он внятно, глянув в стакан с дружелюбным прищуром, словно его гостья сидела в стакане, – вы утверждаете, что мы все понимаем, как устроена жизнь?
– Ага, – ответила Марта Януариевна веселей и тоже, подчиняясь обаянию профессора, невольно и растерянно улыбнулась. – А разве мы не понимаем?
– Понимаем. Кое-что. На то ведь мы и ученые, не так ли? А чего вы, маловерная, сразу заколебались, засомневались?.. – ласково подмигнул ей Хазаров. Он уже предположил, что дело не в только консультации, а в чем-то более насущном: для консультации вводная часть получалась слишком затянутой.
– Не знаю. Вы же профессор. Раз говорите, что знаем, то… да.
– Кое-что, кое-что, – поправил Хазаров уже серьезно, будто в самом деле задумавшись о том, как устроена жизнь. Хазаров сделал это не нарочно, а Марта Януариевна снова немного сникла.
– Так; Марта, стало быть, Януариевна. Компоту вы не хотите. Чего же вы хотите? Консультации? Рецензии? Отзыва?.. Комплимента?
Хазаров отпил из стакана, прикрыв глаза, чувствуя, что уже весь пропитался яблочным духом: кончик языка онемел, как от тонкого вина или электричества, которое он в детстве любил слизывать с батареечных клемм, в глазах свербело, казалось, даже барабанные перепонки окислились.
– Почему вы не дали мне разуться? Ведь вы сами в носках ходите.
– Не беспокойтесь. Их давно в стирку пора. Итак?
Марта Януариевна порозовела, хрустнула пакетом, отчего поп-дива стала похожа на кинг-конга, и, превозмогая удивившее ее волнение, сказала громче, чем хотела:
– Лазарь Магометович!.. Сделайте за меня… диссертацию.
Под окном Хазарова болезненным пунктиром заскрипела парадная дверь, пошаркали чьи-то утомленные ноги, послышался жалобный вздох, каким вздыхают, опуская на землю тяжелую ношу, и тихий старушечий голос сказал: «Господи Иисусе, помилуй меня, грешную…» То была баба Люся с первого этажа, вдова-солдатка, которая просиживала, когда могла встать с кровати, целые дни на скамеечке под окном Хазарова, и с которой Хазаров любил здороваться по утрам, когда уходил читать лекции.
– Что… вы сказали?.. – переспросил Хазаров простодушно: фраза, ударив хоть крепко, но как-то наискосок, отрикошетировала от его сознания.
– Естественно, я отблагодарю вас, как полагается, – быстро и по-деловому, без интонации разъяснила Марта Януариевна. – Ведь мы понимаем.
Хазаров посидел немного с приоткрытым ртом, не двигаясь, потом вдруг снова утвердительно кивнул головой:
– А. Ну да. Естественно.
– Конечно, Лазарь Магометович, – выдохнула Марта Януариевна. – Ведь мы понимаем, как это…
– Устроено.
– Точно.
Хазаров взял стакан, отпил, посмотрел в окно.
– Кто же это так устроил?
Марта Януариевна потрогала чуть дрогнувшими пальцами воротничок блузки.
– Что вы говорите, Лазарь Магометович?..
– Я спрашиваю… Кто рекомендовал. Вам. Обратиться ко мне.
– Честно?
– Какой, простите меня, Марта…
– Януариевна…
– …Януариевна, глупый вопрос. Тем более, что вы сами грозились честностью и прямотой, – сказал Хазаров, посмотрев на гостью с упреком и сочувствием.
– Н-никто, я сама… решила… Решилась.
– В таком случае ваш вопрос еще глупей, чем я думал. Согласитесь.
– Я согласна, Лазарь Магометович.
– Очень хорошо.
Хазаров достал из кармана халата пачку «Беломорканала», вынул папиросу, потрогал ее торец на предмет присутствия слишком жестких табачных щепок, которые при сгорании взрывали папиросу и делали ее вредной не только для здоровья, но и для мышления, зажег спичку и прикурил.
– Вы позволите?..
– Разумеется, Лазарь Магометович… – сказала Марта Януариевна, неожиданно радуясь возможности позволить Хазарову причинить ей некоторое неудобство: она не переносила табачного дыма. – Хозяин – барин, – добавила она, уже не надеясь услышать от Хазарова прежний ответ про божьего гостя.
Хазаров протянул, не глядя, руку к окну, нашарил на подоконнике мохнато обросшую пеплом пепельницу с несколькими стреляными папиросными гильзами и поставил ее перед собой, случайно стукнув.
– А сколько это сейчас стоит?
– Зачем же так, Лазарь Магометович?.. – сказала вдруг Марта Януариевна, еще не зная, притворяется она обиженной или в самом деле обиделась. – Скажите просто – нет, и все.
– Бросьте, Марта Януариевна. С чего бы вам дуться?.. Разве я когда-нибудь обещал вам сказать «да»?.. Я не настолько гостеприимен. Но и одним «нет» вы не отделаетесь, не ждите этой милости от меня. Вам, может быть, легко и просто сказать «нет», а мне это не просто, нет. Нет ничего сложней, нет ничего трудней, чем просто «нет».
Марта Януариевна зарделась, как морской закат: сама того не зная, она была если не совестлива, то весьма стыдлива. Такого малодушия она никак от себя не ждала и досадовала на себя, только усугубляя свое страдание и краску лица. Она хотела убежать, не говоря больше ни слова, – но не смела пошевелиться, потому что Хазаров был грозен и немилостив.
– Давайте разберемся, – решительно и даже с некоторым азартом предложил Хазаров, бросив папиросу и толкнув ногтями пепельницу к окну. – Вот вы сказали: «сделайте». Да: вы сказали «сделайте». Не «напишите», а «сделайте». Вы так сказали. Почему вы так сказали?
Марта Януариевна каменно смотрела на руки Хазарова, которые он, параллельно поставив ребрами ладоней на стол, двигал справа налево и обратно, словно переставлял с места на место слова и понятия, и молчала.
– Вы сказали так потому, что это гораздо дешевле. Вы сказали так потому, что сделать гораздо дешевле, чем написать. Сознайтесь.
Марта Януариевна молчала. К непривычному моральному состоянию прибавилось тревожное и гнетущее ощущение подступающей к гландам жажды.
– Почему вы молчите? Вы уже не хотите со мной говорить? Или вам уже нечего сказать? Или, чем черт не шутит, вам, может быть, стыдно?
Хазаров схватил баллон за горло и наполнил стакан компотом. Марта Януариевна нервно сглотнула.
– Давайте в этом разберемся. Это вполне филологическая проблема. А мы с вами филологи и кое-что понимаем, как устроено. Да, кое-что, – добавил Хазаров, пригубляя. – Так вот. Сделать дешевле. Но, когда я это говорю, вы не понимаете, что я имею в виду: то ли я хочу сказать, что понял вашу хитрость и не продешевлю, то ли я уличаю вас в некомпетентности, коль скоро вы думаете, что диссертации делаются, а не пишутся. В сущности, я готов признать, что, в отличие от меня, вы знаете, как они делаются. Но я абсолютно убежден, что вы не имеете представления о том, как они пишутся. Сознайтесь в этом.
Без выражения глядя в стену, Марта Януариевна дернула плечами.
– Сознаюсь, Лазарь…
– Обойдусь без Магометовича.
Хазаров вытряхнул из пачки новую папиросу, прикурил, помиловал на место пепельницу.
– Так. Пойдемте дальше. Гипотетически представим себе, что я согласен. Гипотетически, – подчеркнул Хазаров, взглянув на Марту Януариевну косо, с коварным прищуром. – Тогда возникает вопрос: зачем вам?.. Зачем вам это? Ведь вы всю жизнь будете не на своем месте. Мещанкой во дворянстве. На цыпочках ведь придется ходить. Притворяться. Лгать. Студентам. А они будут притворяться, что верят. И знаете, что самое страшное здесь? – скоро привыкнете.
Хазаров крепко затянулся, не замечая, что конец папиросы шипит и пыхает искрами, как бенгальская палочка.
– Зарплата больше.
Марта Януариевна сказала это назло. Ей было нехорошо.
– А зачем вам деньги? – иезуитски перехватил Хазаров. – Деньги – фальшивка.
– Вам легко говорить…
– Конечно. Когда вы это постигнете, вам тоже будет легко. Однако пойдемте дальше.
– Умоляю вас…
– Что это вы, Марта Януариевна… скисли?.. Словно я вас казню. Ведь мы только рассуждаем, как филологи. К тому же гипотетически.
Хазаров пригубил, поиграл желваками, и Марта Януариевна услышала его зубовный скрежет. Теперь она продала бы душу за глоток яблочного компота или воды из-под крана. Но Хазаров уже не предлагал.
– Предположим, однако, что деньги того стоят, и вы законно надеетесь извлечь из этого предприятия прибыль. То есть, в любом случае, даже если я не продешевлю, ваша общая, суммарная, так сказать, выгода будет значительно превышать мой гонорар. Вы хотите пожизненно извлекать из нашего контракта прибыль, а мне хотите разово заплатить – и квиты, так?
Стараясь не шуметь, Марта Януариевна сложила поп-диву пополам, по переносице, прижала пакет ладонями к бедрам. Хазаров невольно залюбовался ее крепким, широким бюстом и, осознав, отвел взгляд.
– Не молчите, Марта Януариевна, как двоечница. Вы уже не студентка. Это не экзамен. Это… симпозиум. Знаете, что такое симпозиум?..
– А что мне сказать?.. – глупо спросила Марта Януариевна, невольно воспользовавшись подсказкой Хазарова и входя в роль студентки, поругаемой профессором за нерадивость.
– Хотите, чтобы я повторил вопрос? Или, может быть, поставить его иначе?.. Ладно. Справедливо ли, что вы будете получать заработную плату за то, что заработал я?.. Что работа будет моя, а плата ваша? И не боитесь ли вы, что я стану вас шантажировать?.. Пожизненно.
– Но ведь это, простите, будет уже моя работа?.. – произнесла Марта Януариевна, опустив голову и показав Хазарову замысловатую макушку.
– Почему? – заинтересовался Хазаров.
– На ней будет стоять мое имя.
– Логично, – отметил Хазаров. – Это уже кое-что. Но ведь не только ваше имя там будет стоять. А?
– Конечно. Как полагается.
– Чьи же там еще будут стоять имена? Если не секрет.
– Профессора Осетрина. Он мой консультант.
– Еще?
– Профессора Псевдонимова.
– Еще?
– Доцента Панибратского. Мои оппоненты. Но это еще не точно…
– Замечательно. А я кто буду? Ваш исполнитель? М-м?.. Значит, моя проблема только в том, что имя исполнителя на работе не указывается?..
Хазаров мягко ударил, распластав на столе, широкие кисти рук, и близко уставился на свои пальцы.
– Замечательно, – повторил он, словно получил ответ. – У вас уже и оппоненты есть, хотя диссертации еще нет. Не логично ли, в таком случае, предположить, что они тоже будут получать деньги за мою работу, на которой будут стоять их имена?.. Или вы и их тоже хотите обвести вокруг пальца? Они тоже получат разово?
Каблучок Марты Януариевны сорвался с горизонтальной перекладины, низко скреплявшей табуретные конечности, и стукнул в пол.
– Ой!.. – она вздрогнула и неловко отдернула ногу. – Простите.
– Они в курсе?.. Им вы сказали уже?
– Что я сказала?..
– Что профессор Хазаров будет ваш исполнитель.
Марта Януариевна вспотела, а горло ее, напротив, пересохло, как Гоби. Она пошуршала языком по спекшемуся небу и деснам в тщетных поисках влаги и с трудом расклеила губы.
– Н-нет.
– Очень хорошо. И не говорите пока.
Баба Люся покашляла под окном бессильным и смиренным кашлем, покряхтела, постучала клюкой в асфальт и угомонилась.
– Да, – грустно и убежденно сказал Хазаров, посмотрев в окно на синее мартовское небо. – Да, Марта, да.
– Зачем вы, Лазарь Магометович, мучаете меня? – спросила Марта Януариевна, незаметно увлажнив язык капелькой пота, попавшей к ней в рот с верхней губы и глядя на трехлитровый баллон с нектаром, близость которого была мучительна, унизительна, оскорбительна.
– Хотите компоту? – спросил Хазаров совершенно искренне, как в первый раз, просто перехватив ее взгляд.
– Нет, – сказала Марта Януариевна, ужасаясь и приходя в отчаяние.
Что-то заставило Хазарова усомниться.
– Может быть, налить вам воды?..
У Марты Януариевны потемнело в глазах; она была готова броситься целовать Хазарову колени: никогда прежде она не встречала такого великодушия, никто и никогда не был к ней так добр и внимателен, не предлагал ей такого всепоглощающего, томительного счастья – и притом так просто и обыденно, словно это был совершенный пустяк, вроде стакана воды.
– Фоты, пошалуй… та. Тпатипа…
Хазаров легко и быстро встал, пустил из крана пенную струю, один шум которой заставил Марту Януариевну задрожать, потом открыл дверцу навесного шкафа, достал другой стакан и на всякий случай глянул сквозь него на свет окна. Он позволил холодной воде перелиться каскадом через края стакана, по пальцам и, чуть отлив в раковину и закрутив кран, подал стакан Марте Януариевне блестящей и крепкой рукой.
Марта Януариевна выпила, стараясь не проявить ажиотажа, прерывисто вздохнула и, возможно, зарыдала бы, если бы Хазаров не сказал, присев и с излишним нажимом утирая руку о полу халата:
– Ах, Марта Януариевна… Как трудно с вами. Очень вы… неудобный, так сказать, агрессор. С вами нужно быть добрым и внимательным. Но ведь у меня нет в этом смысле ни школы, ни опыта. Что вы называете мучением? Ведь вы сами пришли ко мне. Без приглашения. Даже без предупреждения. Вы хотели взять меня на абордаж. Взять, как говорится, быка за рога. Вы сами поставили себя в такое положение, что любое междометие сбивает вас с толку. Кто же в этом виноват? Я? Нет. И, тем не менее, простите меня… Если вам от этого легче. Все думают о зарплате. Никто не помнит о расплате… Я, видите ли, умею только писать. Вы… вы понимаете, Марта… что я, возможно, и написал бы, если бы вы и сами могли написать; если бы, положим, вы пришли сюда и сказали прямо, без обиняков: «Лазарь Магометович, пожалуйста, напишите за меня диссертацию; я и сама могла бы, но, честное слово, времени нет: муж, дети, хозяйство, потом подруги, будь они не ладны, шопинги, спа-салоны, юга и тому подобное». Даже не то что возможно, а наверняка написал бы: ведь я бесхарактерный. Непременно написал бы: увлекся бы постепенно темой – и написал бы, – и уж тогда, конечно, не взял бы с вас ни копейки… Понимаете?.. Одного вашего спасиба мне, старому одинокому холостяку, сторицей хватило бы.
Марта Януариевна украдкой покосилась на Хазарова. Хазаров сидел, опершись в столешницу локтями, постукивая в нее подушечками пальцев и мечтательно глядя в синее небо. Вдруг пальцы его замерли в воздухе, он быстро повернул голову и глаза их встретились. На самом краешке губ Марты Януариевны тонко и осмысленно затрепетала улыбка, Хазаров восхищенно крякнул, деликатно хлопнув себя по лбу, и они рассмеялись – Марта Януариевна застенчиво и упруго, как мячик, подпрыгивая на своем табурете и словно икая, а Хазаров – хрипя, как пустой эфир в динамике, и бодая лбом воздух.
Некоторое время они посидели тихо, избегая снова посмотреть друг на друга, словно между ними произошло что-нибудь скабрезное. Забывшись, Хазаров снова принялся, было, стучать, но сразу бросил, чтобы Марте Януариевне снова чего-нибудь не померещилось, и крепко сцепил пальцы, а Марта Януариевна считала глазами мокрые грани стакана, который она с некоторым сожалением и, стараясь не стукнуть, поставила на стол и медленно отодвинула от края. Она выпила бы еще стакан, но какое-то чувство подсказало ей, что возвращаться к этой теме было поздно. Ей уже не хотелось бежать. На сердце было неведомое ей сладкое опустошение, как после урагана, и она хотела это продлить. Теперь, если бы Хазаров и велел, она не ушла бы.
– У вас, простите, есть дети? – спросил Хазаров, отчасти чтобы показать, что он не жалеет о своем последнем монологе и не возражает против обозначившегося между ними доверия.
– Есть, – скромно обрадовалась Марта Януариевна. – Двое. Мальчики. Арсений и Антоний. В школе учатся.
– Интересно. И куда вы их… прочите? Не по дипломатической ли части?
Марта Януариевна улыбнулась такому неожиданному предположению. Почему-то оно ее развеселило, в голове пошевелились какие-то смутные, далекие ассоциации, в которых, впрочем, она не захотела копошиться.
– А вы, Лазарь Магометович, почему не женились? – вдруг спросила она и осеклась.
Мягко, чтобы утешить ее, Хазаров усмехнулся, глянул на нее коротко и достал из пачки папиросу. Марта Януариевна удивилась:
– Вы курите папиросы?..
– Что вы. Нет, конечно. Кокетничаю перед вами.
– Не надо кокетничать с замужними женщинами, – сказала Марта Януариевна, приятно поежившись. – Так почему, раз вы не рассердились?
– Не довелось. Не случилось. Не случился никто.
– Это грустно.
– Еще как грустно. Знаете, ведь я даже рад вашему визиту. Вот насколько грустно… То есть, – спохватился Хазаров, – не то, что вы не можете радовать, а я вам все равно рад, нет…
– Пожалуйста, – попросила Марта Януариевна, – не нужно это объяснять, я понимаю.
– Да, конечно… Но это нормальная грусть. Здоровая. Так я надеюсь, во всяком случае. Теплая грусть. А у вас какая грусть?.. – посмотрел Хазаров сквозь дым и, поздно сообразив, что этот жест может Марту Януариевну напугать, махнул рукой, чтобы его развеять.
Марта Януариевна не испугалась, опустила голову и поискала глазами по хазаровскому линолеуму.
– У меня… никакая, вроде. У меня не грусть.
– А что у вас?
– Страх. Да.
Она подняла голову и улыбнулась будто с недоумением, словно только теперь увидела свой страх.
– Точно. Страх.
– А чего вы боитесь?
– Не знаю. Вас вот боюсь. Морщинок боюсь. Своих, то есть. Холестерина. Амброзии… За Антония и Арсения боюсь, что в плохую компанию попадут… Боюсь, что папа… умрет. Папа болеет… – Марта Януариевна вздохнула и, не переставая улыбаться, просто так посмотрела в окно. – Не бойтесь, я не заплачу.
– Не смейте. А то я подумаю, что вы на жалость давите. Это унизит вашего папу. Что говорят врачи?
– А что врачи!.. – Марта Януариевна усмехнулась, и все-таки на букве «о» голос ее сорвался на долю секунды; ее рыдание было коротким, оно уместилось в одном выдохе, круглом и легком, как воздушный шарик.
Он повис в воздухе, и Хазаров проткнул его тонкой и крепкой струей дыма и холодно настоял:
– Так что врачи?
– Говорят, деньги нужны на лечение заграницей.
Хазаров посидел смирно, глядя в сиротливый крючок для рушничка.
– Вы не думайте, – упредила Марта Януариевна убедительно, – вашего гонорара на это не хватило бы.
– Вот видите, как это устроено?
– Что устроено?
– Жизнь. Своих детей не учим, и приходится лечиться у заморских. За большие деньги. А свои бы и даром вылечили. Как вы думаете?
– А вы… зануда, Лазарь Магометович!.. – сказала Марта Януариевна и сладко рассмеялась сквозь слезы.
Хазаров смотрел на нее и улыбался умиленно, с жалостью и тоже с наслаждением.
– Скажите, Марта… какая тема у вас?
– Вы о чем? – напряглась Марта Януариевна, замерев с платочком в поднятой руке.
– О вашей диссертации.
– Ну уж не-ет, – плавно отпрянула Марта Януариевна. – Ни за что не скажу теперь.
– Я мог бы дать вам консультацию, – попытался оправдаться Хазаров.
– Дали уже. Спасибо…
– Что ж. Пожалуйста. Если не шутите.
– Какие уж там шутки… – Марта Януариевна тоже посмотрела в окно и затихла.
Хазаров решился взглянуть в ее освещенное лицо. Это было редкое лицо, из тех, что, в силу именно чрезмерной ясности и чистоты линий, не дают внятного представления о душе, благодаря чему она остается как бы нераспознаваемой душой, душой-невидимкой. Возможные полярные прочтения взаимно упразднялись, и оставалось сентиментальное, трогательное впечатление провинциально-простой, лубочной красоты, готовой к любым воплощениям. Ее кожа цвета бледного персика, крепкая, но с классическим изгибом, шея, широкие и толстые плечи и пышная грудь почему-то напомнили Хазарову эротический этюд Бунина:
Я к ней вошел в полночный час.
Она спала, – луна сияла
В ее окно, – и одеяла
Светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, –
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.
Хазаров никогда не мог окончательно решить, хорошие это стихи или дурные, искусство это или китч. Давным-давно, будучи еще ассистентом кафедры, он сказал на лекции, что это шедевр на грани с пошлостью, именно пошлый шедевр, а не шедевр пошлости, – но только сейчас он это понял. Он вдруг увидел, в чем была слабость и собственно синтаксического построения, всегда ускользавшая от его взгляда, немного зачарованного луной, буржуазным атласом и будто нарочно раздвоенными грудями: именно соседство в пределах одного четверостишия глаголов «лежала» и «стояла». Даже притом, что стояние, конечно, означало у Бунина не позицию в пространстве, а полный покой самого пространства – замирание, застывание, настаивание – здесь пряталась семантически рискованная, холостая коллизия, не только не преднамеренная, но такая, что автор хотел бы, чтобы читатель ее не замечал. Ибо она существовала на правах не эстетического открытия, а технического допущения и уступки. Даже Бунин требовал снисхождения, коль скоро и ему приходилось жертвовать ферзем, чтобы спасти короля. «Итак, вода в сосуде – жизнь во сне: разве это не хорошо? – подумал Хазаров, посмотрев на стакан с компотом. – Очень хорошо. Бунин во сне растворил сознание, изготовил настойку из памяти… Допустим. Но… если у сосуда есть границы, то где же границы сна? Разве это хорошо?.. нет, не хорошо». Предчувствуя здесь если не перспективу, то важный нюанс, Хазаров снова поднял глаза на Марту Януариевну.
– Скажите, Марта. Вы филолог?..
Когда Марта Януариевна пошевелилась, Хазаров вдруг понял, как именно Бунин хотел быть понятым: он хотел сказать, что жизнь стояла не во сне, а в самой девушке, которая была во сне; и жизнь ее стояла в ней, пока она спала. Не сон был сосудом жизни, а девушка была сосудом сна. «Конечно, конечно, – заключил с удовлетворением Хазаров, – а у девушек, конечно, есть границы».
– У меня есть диплом кандидата.
– Вот видите? Ваш ответ показывает, что вы только кандидат в филологи. И примите во внимание, что если есть высшая математика, то есть и высшая филология. Еще более точная наука, именно потому что существует иллюзия, что такой науки нет. Вот на что вы претендуете. Готовы ли вы сдать экзамен по высшей филологии?.. Не обижайтесь, не смейте. Я ручаюсь вам, что вы прекрасны. Хватит с вас и этого. Вам не надо быть филологом.
– Но ведь они заставляют защищаться.
– Как? Они что – нападают на вас с рогатинами?
– Я им рейтинги снижаю, – ответила Марта Януариевна, не без труда подавив щекотливый смешок. – Им нужны доктора. Они говорят: или защищайтесь – или уходите.
– Так уходите: вы прекрасны – а они хотят вас испортить. Вы понимаете?..
Марта Януариевна опустила веки и замерла, прямая и строгая, немного смешная во внезапно постигшей ее серьезности, горделивой, как у Жанны Д’Арк.
– «Горе вам, книжники и фарисеи…», – вспомнил Хазаров для самого себя и, понизив тон, добавил: – Истинно, истинно говорю вам: вы сделаете большое и важное, государственное дело, если уйдете от них. Им не доктора нужны, им доктора нужно. А вы не доктор. Уходите. Мир станет лучше, если откажетесь.
– Вы думаете?
– Убежден. Посудите сами: столько неправды на земле. Зачем усугублять?.. Вот вы говорили о страхе. И о мучении говорили. Сказать вам?.. У вас ведь и страха настоящего нет. Не обижайтесь, не смейте. Совсем не страшный ваш страх. Моя грусть страшней… Всю сознательную жизнь, Марта, мы ведем войну против самих себя и при этом удивляемся, что мы несчастны. А вы… заключите мир сама с собой. Встаньте на страже мира и правды. Вы пробовали когда-нибудь?.. Вдруг вам понравится?.. На страже всего, что подлинно. На страже своей семьи, человечности и человечества. Сделка с совестью всегда сомнительна, Марта, мы-то сами на все готовы живота ради, но наша совесть не идет на компромиссы. Совесть – это как раз то и есть в нас, что не идет на сделку. Совесть нас выдает, и судит, и на каторгу шлет. В конце концов, убивает. Казнит. Если мы смертны, значит, мы не совсем бессовестны. Мы все – Раскольниковы: все мы готовы убить, а перешагнуть никто не может.
– Я всегда восхищалась вами, Лазарь Магометович. Честное слово. Теперь-то мне зачем врать?..
– Я верю вам, верю, – поспешил Хазаров, чтобы не отвлекаться на пустое, – ответьте мне лучше, в чем заключается основной принцип литературоведения?
– Не помню, – пожала плечами Марта Януариевна, широко улыбнулась и снова покраснела.
– Этого нельзя помнить, это нигде не написано, – сказал, впервые радуясь ее румянцу, Хазаров. – Основной принцип литературоведения гласит, что литература важней литературоведения. А основной смысл жизни в том, что жизнь важнее смысла. Как только вы перестанете думать о смыслах, тут смысл и появится. И страх настоящий появится. Живите. Ваше личное счастье – всеобщее достояние… Никто своего места не знает. Никто на своем месте не хочет сидеть. Вот откуда наши несчастья, частные и общественные. Белинский, Марта, признавался кому-то, что ему хочется любви, а жизнь, дескать, говорит ему: это не для тебя – пиши статьи и толкуй о литературе. У вас все наоборот, Марта. Ваше место – дом и семья, подруги и соседи. И пусть всем от вас будет хорошо.
– Я…
– Мне слишком дорого ваше восхищение, чтобы я им так рисковал. Живота ради. Я буду беречь его как зеницу ока. Кем я стал бы, если бы принял ваше предложение? Видите: вы провоцировали меня. Вы тоже хотели меня испортить. Не дьявол – мы сами друг друга искушаем.
– Ах ты, господи!.. – горько вздохнула под окном баба Люся и постучала клюкой в глухую землю.
– Да, да, вот где, Марта, страх страшный, настоящий, стоящий. Только не подумайте, что я вам про бога вещаю. У меня для этого диплома нет. Сегодня вера – симптом паранойи: за мной следят, мне надо быть хорошим… Впрочем, паранойя лучше, чем ничего. Знаете, что такое социалистический реализм?..
– Да, – с готовностью и некоторым воодушевлением ответила Марта Януариевна.
– Охотно верю. А знаете, почему он правомерен?
Марта Януариевна разочаровано поникла.
– Нет. Надо подумать…
– Не надо, я уже подумал. Потому что только трудовой человек обладает чувством справедливости. А диктатура пролетариата – единственно правомерная диктатура. Апофеоз демократии. Если бы баба Люся баллотировалась в президенты, я голосовал бы за бабу Люсю.
– За бабу Люсю? – усомнилась Марта Януариевна.
– Конечно. Или за Сократа. За кого же еще? Воины – основатели государства и власти, то есть необходимости. Философы – основатели свободы. А буржуа… скажите мне, Марта, что основали буржуа?..
Марта Януариевна быстро пожала плечами, как девочка, которой задали вопрос просто так, чтобы увидеть ее реакцию, и Хазарову показалось, что на мгновение перед ним мелькнула ее невидимая душа.
– Кисточки и золотые гвоздики для мебели. Шляпки и колготки. Диеты и контрацептивы. Коррупцию и плагиат. Ваучеры и франчайзинг. Стразы и фразы. Шантаж и бандаж… Скажите, Марта, – Хазаров плотней запахнул халат на груди, спрятав выпроставшийся наружу пучок седых волос, – чем, если не секрет, занимается ваш супруг?..
Марта Януариевна удивленно помотала головой и виновато улыбнулась:
– Буржуй. По вашей классификации. Как же вы угадали?.. Плохой, правда. Начинающий, неумелый.
– Очень хорошо.
Марта Януариевна рассмеялась.
– И что: знает ваш плохиш, где вы сейчас находитесь?..
– Знает, – раскаянно улыбнулась Марта Януариевна, вдруг вспомнив о времени.
– Значит, он тоже думает, что я не опасен, – с кокетливой жалобностью вздохнул Хазаров.
– Вы-ы?.. – душевно возмутилась Марта Януариевна. – Вы, Лазарь Магометович, самый опасный в мире человек!..
– Ну да, конечно, – застеснялся Хазаров и, опустив голову и поглядев на свои стопы, пошевелил их черными остриями.
– Знаете, – Марта Януариевна поерзала на жестком и узковатом для нее хазаровском табурете, – однажды… не помню на каком курсе, вы рассказывали про Чехова и…
Улыбаясь, Хазаров приготовился с удовольствием покурить; закинул ногу на ногу, придвинул пепельницу, взял папиросу, потрогал ее торец чувствительным безымянным пальцем, присмотрелся, поймал ногтями табачное бревнышко и, медленно вытащив его на свет божий, переломил и бросил в пепельницу. Папироса словно вздохнула свободно и стала мягкой и желанной.
– Что же вы замолчали?
– Я не уверена, что это надо рассказывать.
– Расскажите мне, – прикурив, Хазаров поднялся и распахнул форточку до упора, – чтобы я мог рассеять ваши сомнения.
Марта Януариевна снова рассмеялась.
– Ну так вот. Вы говорили про Чехова и, между прочим, процитировали его высказывание… про усы.
– Про усы?
– Про усы!.. Не помните? У вас тогда усы были.
– Нет, не помню. Усы помню, а высказывание – нет.
– Двойка вам, Лазарь Магометович!.. Или, может, это было ваше высказывание, а вы его Чехову приписали?.. для весомости…
– Зачем вы меня мучаете, Марта Януариевна? – улыбнулся Хазаров, показав желтые, но крепкие и ровные зубы.
– Ладно; вы сказали, что у Чехова где-то написано: «Мужчина без усов – все равно, что женщина с усами»!..
Хазаров рассмеялся, чуть не стукнув лбом столешницу.
– Нет, это, точно, не я. Это только Чехов мог.
– Мне-то было от этого не легче. О, – Марта Януариевна закатила глаза под потолок, – как же я вас возненавидела тогда!..
Хазаров на всякий случай еще раз посмотрел в лицо своей гостьи.
– Так у вас же нет усов.
– Так я же их выщипала! В тот же день, вечером. Так что я вам очень даже благодарна. Хотя и больно было очень…
– И тогда же, должно быть, вы и начали мной восхищаться?
– И считать самым опасным человеком!..
– Очень, очень хорошо! – одобрительно рассмеялся Хазаров, имея в виду литературность такого поворота. Он затянулся еще раз, аккуратно положил папиросу в пепельницу и, прижав ладони к столу и разглядывая пальцы, спросил:
– Что же будет, Марта Януариевна: на рожон полезете, будете отбиваться своими белыми ручками от их рогатин, или уйдете с миром?
Марта Януариевна выдержала паузу, чтобы ответ ее не выглядел поспешным и притворным, и спокойно сказала, посмотрев в окно:
– Уйду.
– Обещаете? – поднял к ней глаза Хазаров.
– Обещаю.
– Вот и хорошо. – Хазаров хотел еще раз затянуться, но папироса уже погасла. – И имя, видите, какое у вас красивое. И по сезону.
– Да, только отчество подкачало, – засмеялась Марта Януариевна.
Хазаров светло улыбнулся, посмотрев в молодое, сияющее весеннее небо:
– Напрасно вы. Это великолепный… оксиморон…
Кухню Хазарова наполнил неопределенный нарастающий гул, в котором скоро распознался топот нескольких пар детских ног на лестничной клетке. Потом жалобно взвизгнула и стукнула парадная дверь. И еще, и еще раз.
– Здравствуйте, баба Люся! – крикнули наперебой несколько ликующих, отчаянно звонких и чистых голосов.
– Ах вы, пострелы!.. – радостно бросила им вдогонку баба Люся, постучав в землю клюкой, – ах ты, господи!..
Марта Януариевна посмотрела на Хазарова.
– Да, – ответил Хазаров, хотя его ни о чем не спрашивали. – Баба Люся, наш президент. А то были наши Мальчиши-Кибальчиши.
Марта Януариевна хотела выразить что-то очень серьезное и большое, и вместе с тем легкое, радостное, существование чего она раньше не подозревала и что вдруг начала предчувствовать здесь, в тесной кухоньке Хазарова, а вместо этого, неосторожно постреляв пакетом и растерянно и быстро оглядевшись, спросила:
– Знаете что?.. Давайте я у вас тут приберусь немного?..
– Хотите в юные тимуровцы записаться? – улыбнулся кротко Хазаров. – Что вы. Не смейте и думать… Да тут и нет непорядка. Это, видите ли, просто такой порядок… Знаете что?
– Что?
– Хотите компоту?.. Только, предупреждаю, от него в животе урчит.
– Знаете что?.. Хочу! – сказала Марта Януариевна, выпучив глаза, и рассмеялась так непринужденно, как смеются в виду только самых близких друзей, и профессор Хазаров ясно увидел, как пробуждается, как зацветает и наполняется соками жизни его мертвое время.
Март 2014
