РАССКАЗЫ
ВАЛЮШИНА МОЛИТВА
Валюша помыла посуду, подтерла на кухне пол. За окном синел ранний зимний вечер. Наташки дома не было – наверное, опять придет поздно. Да, другого подходящего времени и не выбрать – сейчас надо, когда никто не мешает и не лезет с глупыми вопросами. Сейчас.
Валюша прошла в тесный карманчик прихожей, сняла с крючка на двери свою сумку и вернулась в комнату. Там она огляделась по сторонам, словно что-то ища. Наконец, подошла к углу, в котором стоял телевизор, и вынула из сумки маленький – размером с почтовую открытку – образ Спаса Нерукотворного. Прислонив репродукцию иконы к темному экрану, Валюша отступила пару шагов назад и опустилась на колени. Затем сцепила пальцы рук перед грудью и подняла глаза на образок.
– Не знаю как начать, Господи, не молилась никогда. Обрядов не знаю, в церкви не бывала, да и некрещеная. Так ты, небось, любую молитву от любого человека принимаешь? Мне Надька Селиванова сказала, главное, чтоб от сердца слова были. А чего мне врать-то? Тебя ведь, небось, не обманешь… Если ты есть, конечно. Надька говорит, что есть. А я чего-то не верю. Кабы был, так разве допустил бы те безобразия, что на Земле испокон веку творятся? А Надька говорит, что все это – нашим душам испытания, что мы сами такую жизнь себе выбрали… Ой, не знаю… Но думаю, что помолиться, в любом случае, не помешает: хуже-то все равно не будет, а лучше… Как знать?
Так вот… Валя меня зовут, Слепцова, а люди Валюшей кличут. Вспомнил? Есть такая в твоих списках? Должна быть… А как же, не на Марсе ведь живу. Чего меня молиться приспичило? Да знаешь, Господи, людям ведь душу не изольешь – только начнешь про свои печали кому-нибудь рассказывать, а он тебя перебьет и про свое станет говорить, и то правда – всем сейчас нелегко. Так вместо того, чтобы совет у кого получить или кому на жизнь пожаловаться, в роли жилетки всегда и выступаешь. А оно мне надо: чужой груз на сердце носить? Свой не знаешь, куда сбагрить… А ты ведь не перебьешь? Выслушаешь?
Ну, живем мы с Наташкой как и многие другие. Я на кассе в супермаркете работаю, да по утрам в ресторане прибираю. Не много выходит, но на жизнь, если все правильно, до копеечки рассчитать, пока хватает. Хрущевка у нас, как видишь, полуторка. Я вот тут, в проходной комнате, на диване, а Наташке отдельный угол выделила: девка-то взрослая, 20 лет в августе стукнуло. На четвертый курс перешла. Через год, считай, с институтом разделаемся, и будет она каким-то там менеджером – такие нынче странные профессии пошли, не понять, кем человек работать собирается. У меня-то не получилось выучиться: хотела врачом стать, стоматологом. Три года подряд поступала – проваливалась. Думала в четвертый раз пробовать, да мать сказала, чтобы я дурью не маялась. Ну я и пошла в торговый техникум. И то верно: пока в меде-то выучишься – полжизни пройдет.
На последнем курсе я Наташкой обзавелась. По глупости да по пьяни все случилось. И замуж, наверное, поэтому никто не взял. Так парни заглядывались, а когда узнавали, что у меня девка нагулянная на руках, быстренько свинчивали. Был, правда, у меня потом и серьезный мужчина. Но говорил: «Люблю я тебя, Валюша, а от жены не уйду – и ее тоже люблю, и ребятишек. Если хочешь, будем так встречаться, я тебе помогать буду». Не согласилась я: не нужна мне такая жизнь – ни два, ни полтора? Да и обман все равно наружу выплывает, рано или поздно жена бы узнала. К чему ей такая правда? Короче, прогнала я его.
Надька Селиванова говорит, что мне еще не поздно замуж выйти: я же не старуха – всего сорок шесть, «ягодка». Ни фигурой, ни лицом не обижена. Да за кого только? Все нормальные мужики давно к рукам прибраны, остались алкоголики, наркоманы да прощелыги, которые сами за бабу норовят спрятаться. Но, Господи, так тяжко все одной тянуть! Самой гвозди забивать, полки вешать да краны ремонтировать! Сил нет! Так хочется, чтобы мужик в доме был, с руками, с головой, непьющий. Да ведь и живая я, не робот какой, – надоело без ласки-то. Хочется хоть раз в жизни за чью-то спину спрятаться и хоть какое-то время ни о чем не думать… Устала я, Господи, хоть ложись и помирай.
А как тут помрешь? Мама совсем старенькая стала, ходит плохо, болеет – надо ее из деревни забирать, а куда? Придется ее со всем скарбом ко мне в комнату переселять, спать положу на диван, сама на раскладушке приткнусь. И так с Наташкой друг у друга на головах сидим – и вдвоем в нашей хрущобе не развернуться, а с мамой, с ее сундуками, мешками и валенками… О-ох…
Да, Наташка… Что она по вечерам-ночам делает, Господи? Может, ты знаешь? Приходит иной раз под утро, вином от нее пахнет, табачищем. «Где была?» – спрашиваю. «С друзьями!» С какими – молчит, на чьи деньги пьет, не говорит. «Угощают!» И не прикрикнешь: с норовом она, язык как бритва – иной раз так ответит, что и не рада бываешь, что расспросы затеяла. Чуть что так в лоб мне и лепит: «Сама-то какая была в мои годы?» И права ведь… Кабы не скатилась девка, одна ведь она у меня, одна… Только на нее и надежда: выучить, на ноги поставить, чтобы без нужды и горя жила, чтобы гроши, как я, от зарплаты до зарплаты не считала, замуж за приличного человека выдать.
Замуж выдать… Опять же на какие шиши? Как по нынешним временам денег-то на свадьбу собрать, хоть сколько-то наскрести? И хорошо, если жених с жильем будет, а если нет? Квартиру или комнату снимать? Цены скачут как бешеные, а зарплату хоть бы кто на копеечку прибавил! Народ не знает, как денежки свои сохранить, в какой банк нести, во что вкладывать. Раньше хоть доллар за валюту считался, а теперь и он деревянным, как рубль, стал.
Так вот, Господи, чего попросить-то хочу: дай мне сил и здоровья Наташку на ноги поставить, не позволь ей по кривой дорожке пойти, присмотри за девкой, не оставь ее после института без работы. Да сделай так, чтобы и меня не уволили, у нас уже двоих кассиров турнули, говорят, еще будут сокращать. А если меня выгонят, то где я, в мои-то годы, сейчас работу найду? И так полгорода уже на улице. Тогда хоть на паперть с протянутой рукой. Или уж прямиком в петлю… Да чтобы квартплату и коммуналку не повысили – не на чем мне больше экономить.
И вот еще: не удивляйся, что о таком прошу… Дай маме моей, когда срок придет, быстрой и легкой смерти, без паралича. Вон, Николаевна, соседка моя с четвертого этажа, восемь лет колодой провалялась. Хоть сноха ее и обихаживала – грех ее судить, а все равно два дивана под бабкой сгнили и весь подъезд мочой провонял, и хоть уж месяц прошел, как Николаевна померла, а до сих пор дух спирает, когда с улицы заходишь. Случись с мамой такое, не смогу я за ней ходить – домой ведь ночевать только и прихожу. В богадельню не отдам – мама! Забери ее, как бабушку мою к себе забрал: три дня она только в постели пролежала и во сне умерла. Христом-Богом тебя прошу! Ай, вот дура-то! Ты-то ведь и есть Христос! Прости ты, меня, грешную, заговариваться уже стала… Ну вот и все, вроде.
Валюша опустила руки и какое-то время еще стояла на коленях перед дешевой репродукцией, с усилием всматриваясь в едва различимый в темноте лик, словно ожидая ответа. По улице, стуча на стыках колесами, проехал трамвай – проползли по противоположной окну стене рваные пятна света. Слабый отблеск мазнул по иконке, и Валюше показалось, что губы Спаса дрогнули в улыбке.
Показалось, впрочем, только на мгновение.
2009 г.
МАЛЕНЬКИЙ
Мать отложила прочитанное письмо в сторону и сказала:
– Тётя Сима замуж вышла. На выходные она нам своего мужа привезёт знакомиться, так что порядок надо навести. Дядя Веня у нас в первый раз, надо, чтобы всё было чин-чинарём. Устраиваем генеральную уборку.
Ага, устраиваем. Распорядилась и исчезла. А мне полы мыть, половики трясти, стекла протирать. Кто он такой, этот дядя Веня, что ради него столько шуму-копоти?
В субботу к вечеру под окном скрипнул тормозами зеленовато-серый «козлик». Приехали. Свежеиспечённый муж тёти Симы, дядя Веня со странной фамилией Маленький, оказался высоким мосластым мужиком с красным лицом, русыми маслянисто-жирными волосами, мелкими, как будто сгрызенными, зубами и сиплым голосом. Как выяснилось, он работал водителем у директора районной типографии и мог иногда по выходным пользоваться казённой машиной по своему усмотрению.
Бабушка суетилась у буфета, обтирая полотенцем бутылку водки за 3-62 и расставляя стопарики, мать жарила яичницу, тётка вынимала из сумки какие-то свёртки.
Дядя Веня по-хозяйски сидел в торце стола, курил и в упор смотрел на нас с братом; его светло-серые глаза казались белыми на красном лице.
– А это что за население? – просипел он, оперев правую руку на колено. На тыльной стороне ладони синело вытутаированное восходящее солнце с надписью «Веня».
Мы стояли посреди кухни как «два тополя на Плющихе». Не знаю, что чувствовал Юрка, но мне казалось, что меня за какую-то провинность вызвали в учительскую и сейчас будут песочить. От нехорошего предчувствия на душе было муторно.
– Чего как пни торчите? Вас спрашивают! Как зовут-то, скажите, – фыркнула со смехом мать.
– Юра, – выдавил мой брат.
– Таня, – прошептала я.
– Как? Маня? – «не понял» дядя Веня. – Хорошее имечко! Ну и сколько тебе, Маня, лет?
– Таня меня зовут, – ещё тише сказала я. – Мне скоро двенадцать будет.
– Маня так Маня, я не спорю, – опять «не понял» дядя Веня. – И b каком ты классе? В пятом? Двойки, поди, приносишь?
– Хорошо учусь.
– Врёшь, небось! А ну, неси дневник! – под общий смех потребовал дядя Веня.
Я стояла, набычившись. Я никогда не вру! Слезы обиды уже кипели на ресницах.
– Неси-неси, – подхватила мать.
Я вынула дневник из портфеля. Стыдится мне было нечего: учебный год только начался, чистенький дневник ещё свежо пах типографской краской и в графах для отметок стояли, в основном, пятёрки. Да и вела я его старательно: ещё бы – до пятого класса никаких дневников у нас не было, только табеля, и мне нравилось, что мой первый главный школьный документ был в идеальном порядке.
Дядя Веня разочарованно пролистал аккуратно заполненные странички:
– Ну-ну! А здесь почему четвёрка? Исправить надо! Приеду в следующий раз, проверю! Смотри, старайся, ты же пионерка. Клятву-то пионерскую, поди, забыла?
– Помню.
– А ну, рассказывай!
– Не буду! – не выдержала я, выхватила дневник из клешнястых рук и, всхлипывая, убежала в комнату. На кухне захохотали.
– Ишь, соплюшка, хорохорится! – просипел дядя Веня.
Бабушка, видимо пожалев меня, громко, так чтобы было слышно в комнате, сказала:
– Танька – молодец, учителя не нахвалятся: и учится примерно, и общественную работу выполняет – староста в классе.
Я тихонечко скулила, забившись в угол кровати. Они все смеялись! Все! Почему? Ведь нет ничего забавного в том, что я помню пионерскую клятву, что у меня в дневнике только одна четвёрка! Противно было чувствовать, что тебя неизвестно за что выставляют на посмешище.
Юрка угрюмо утешил:
– Не реви. Он так пошутил.
* * *
Эта глупая проверка стала любимым развлечением дяди Вени, когда он приезжал к нам. К оценкам он придраться не мог – я была лучшей ученицей в классе, – цеплялся к мелочам: помаркам, замусоленным уголкам, незаполненным строчкам:
– Как это ничего не задавали? Такого быть не может, наверное, домашнее задание не делаешь, я вот поинтересуюсь у твоей классной руководительницы. Как её зовут? А фамилия? А где она живёт?
И я должна была отвечать, причём, вежливо: дядя Веня был гораздо старше и к тому же – гость. Народ смеялся, брякал рюмочками, закусывал, а я стояла посреди просторной кухни с портфелем в руках и ждала очередного вопроса, который незамедлительно следовал:
– Так. Дневник проверили. А где тетрадь по математике?
Это продолжалась до тех пор, пока бабушка не прерывала:
– Оставь девку в покое, Веня, еда стынет!
Я ненавидела его. Ненавидела его красное лицо, становившееся багровым уже после первой рюмки, прядку противных жирных волос, при каждом движении головы падающую на глаза, мелкие, прокуренные зубы, приказной тон его неприятного, скрипуче-сиплого голоса:
– Неси дневник!
Маленькие бывали у нас часто. Почти каждый месяц. Дядя Веня привозил ружьё и они уезжали с моим братом стрелять тетеревов. В воскресенье к вечеру гости отправлялись домой, и Юрка садился с ними в машину, чтобы прокатиться за околицу.
Ближе к весне моя кошка окотилась. Через три недели два очаровательных серо-голубых котёнка, выставив вверх хвостики-морковки, смешно ковыляли на неокрепших лапках по скользкому полу кухни, забавно фыркая, лакали молочко из плошки, сладко мурлыкали у меня на коленях, когда я сидела на диване и читала книжку. Бабушка ворчала:
– Отдай котят кому-нибудь, куда нам три кошки.
– Подожди, бабуш! Маленькие они. Подрастут – подружки заберут, – говорила я, втайне надеясь, что постепенно бабушка смирится с наличием в доме моих подопечных.
Тётя Сима и дядя Веня приехали, как всегда, в субботу. После ужина и традиционной пытки дневником, разговор взрослых перешёл на бытовые проблемы: как достать комбикорм для поросят да где купить мешок пшеничной муки.
Бабушка привычно вздыхала:
– Тут бы самим прокормиться, а Танька ещё живность расплодила. Тебе, Веня, кошку в дом не надо? Или знакомым каким?
– А давай! – весело подхватил дядька. – Два котёнка? Обоих заберём и в пять минут пристроим!
– Ну вот и ладно! – обрадовалась бабушка.
Вечером следующего дня я отправляла своих котят в дальний путь: нагрела для них на печке старую шапку, посадила в это гнёздышко тёплые серые комочки и прикрыла их сверху сложенной вчетверо байковой пелёнкой. Гости уже сидели в машине, когда я вынесла и осторожно передала тётке своё сокровище:
– Тётя Сима, они приученные, вы им ящик с песочком поставьте и кормить не забывайте, они ещё маленькие, им надо часто кушать.
– Не волнуйся, кошачья мать, будут жить как у Христа за пазухой, – ухмыльнулся дядя Веня, поворачивая в замке ключ зажигания.
Когда Маленькие приезжали в следующие разы, я подолгу пытала их, выспрашивая, как там поживают мои серые.
– Нормально! Выросли и уже мышей гоняют! – хором отвечали тётка с дядькой и почему-то громко смеялись.
Через пару лет мой брат признался мне, что в тот весенний день дядя Веня, выехав за село, привязал котят проволокой к телеграфному столбу и расстрелял их из ружья.
* * *
…Он давно умер. А я всё равно не могу его простить…
2005 г.
СВЕТИЛО ТАКОЕ СОЛНЦЕ
– А может хватит тебе, в твои-то годы, не обижайся, я ведь по-родственному, неделями по морям мотаться? 47 – не 17! Шла бы лучше ко мне, заведующей в шестой магазин. Там у меня с кадрами такая свистопляска… – Сергей поднялся с дивана, прошелся по комнате. – А у тебя – образование специальное, опыт; с людьми умеешь обходиться.
Елена с улыбкой смотрела на шагающего по комнате из угла в угол брата.
– Сереж, я сюда в отпуск приехала, а ты меня работой грузишь!
– Нет, ты хорошенько подумай! – Сергей встал напротив сестры. – Зарплата у тебя будет побольше теперешней, это я тебе, как шеф, гарантирую. А потом ты там, в Питере своем, одна. А тут все ж таки – я, Люда. В случае чего, поддержим.
– Давай так договоримся: мне по контракту осталось полгода на «Звезде Балтики» проработать. Контракт закончится – к тебе приду. Если не передумаю. Подождешь полгода-то?
– Подожду… – Сергей остановился возле стола, налил в бокалы вина, один бокал передал сестре, второй взял сам, не за ножку, а уютно разместив его в ладони. – Ну что? За будущую совместную деятельность?
– Ой, шустрый какой! Я же еще ничего не решила!
Он улыбнулся:
– Решишь, я не сомневаюсь.
Они пригубили вино. Помолчали.
– А знаешь, кто тут недавно объявился?
Елена вопросительно подняла брови.
– Не поверишь: Николай!
– Какой Николай?
– Воронов! Колька Воронов – сосед наш из Борового! По «Одноклассникам» меня нашел. Представляешь? А хотя ты помнишь ли его? Маленькая была, когда они уехали.
– Помню, – сказала негромко Елена. – Я все время за вами таскалась, а вы меня с собой играть не брали, прогоняли…
– Да, было такое! – Сергей рассмеялся. – А знаешь, кто он теперь? Ворон – самый крутой авторитет в своем Железнодорожном. Сначала за кражу в тюрьму попал, потом 12 лет за убийство отсидел.
Елена ахнула:
– Как: за убийство?!
– Зарезал кого-то. Там ведь у них, в Железнодорожном этом, испокон веков бандитское гнездо – узловая станция, весь сброд туда ехал и едет, он и вырос-то среди «правильных пацанов». Тюрьма – закономерный жизненный этап, считай, для всех тамошних мужиков. Зато сейчас Николай Семенович – уважаемый человек. Я, кстати, думаю его попросить, чтобы он меня под «крышу» взял: братки замордовали – сил нет, накаты – один за одним, один за одним, им все денег мало…
Сергей говорил и говорил, Елена его слушала в пол-уха: Коля Воронов… Коля… Колька… Боже мой, конечно же она его не забыла! Как такое забудешь?..
* * *
…У Аленки были папа и мама, дедушка и бабушка, брат Сережка, пес Бублик и кошка Пушинка.
И все, в общем-то, в Аленкиной жизни было бы замечательно, если бы она по утрам просыпалась в сухой постели. И это несмотря на то, wrn Аленке в июле уже шесть лет исполнилось!
Страдали от этой неприятной особенности Аленкиного организма только двое: сама Аленка и бабушка. Папа и мама с раннего-прераннего утра до позднего-препозднего вечера пропадали на работе в колхозе – им некогда замечать такие мелочи, Бублику и Пушинке было все равно, а Сережка только смеялся над сестренкиной проблемой. Да, ему – Сережке – хорошо! Ему уже девять лет! Он, похоже, уже забыл, как сам когда-то такие делишки в постель делал – бабушка рассказывала.
Чтобы предотвратить очередное ночное происшествие, бабушка заставляла Аленку перед сном сходить в туалет.
Дощатый туалет был прилеплен с задней стороны дома, туда вел коридор, по вечерам освещаемый тусклой лампочкой, в самой же будке, с прорубленной в досках пола дырой, даже и такого освещения не было. Аленка туалета стала недавно бояться, после того, как услышала, как мальчишки пели песенку:
Когда я был мальчишкой
носил я брюки-клеш,
соломенную шляпу,
в кармане – финский нож.
Отца я зарезал,
мать я зарубил,
сестренку-гимназистку
в сортире утопил…
И Аленке казалось, что стоит только приблизится к чернеющей в тусклом свете дыре, как оттуда высунется рука с зажатым в кулаке финским ножом и утащит ее вниз, в отвратительно пахнущую жижу. Зажмурившись, почти умирая от ужаса, она делала все, что требовалось, и стремительно убегала.
Впрочем, профилактические мероприятия помогали не всегда, и тогда бабушка вывешивала Аленкину постель на просушку и выговаривала внучке, а Аленке было стыдно: такая большая девочка и вот снова, здрасте вам…
Но вместе с утром уходили и вечерние страхи, и ночные неприятности, и Аленка, засунув в карман линялого сарафанчика ломоть черного хлеба с куском сахара и свистнув жизнерадостному Бублику, убегала гулять.
И тот день, когда прежний – светлый и радостный – мир для Аленки перестал существовать, начался точно так же, как и все прочие.
Было теплое летнее утро, когда Аленка, попив с бабушкой чая, побежала на улицу, к соседскому дому.
– Ну вот, опять они приперлись! – недовольно проворчал Сережка, который на пару со своим неразлучным другом Колькой мастерил самокат. – Не возьмем мы вас играть! Только под ногами путаетесь!
– Мы не будем путаться! Мы здесь, в сторонке, мы только посмотрим! – пропищала Аленка и прижалась спиной к забору – Сережка мог запросто наподдавать ей по мягкому месту. – Мы вам, правда-правда, мешать не будем! Скажи, Бублик!
Бублик в ответ негромко тявкнул: так мол! и завилял облепленным репьями хвостом.
– Ладно, – буркнул Сережка. – Смотри: если что, получишь у меня!
Радостная Аленка, пропустив угрозу брата мимо ушей, присела рядом на корточки, обтянув подолом сарафанчика расцарапанные коленки, обняла сладко пахнущего псиной Бублика и стала наблюдать за тем, как мальчишки из двух подшипников и нескольких дощечек мастерили настоящий самокат! Впрочем, больше смотрела она не на то, как и что они делали, и не на них, а на него – на Кольку.
Про то, что есть на свете любовь, Аленка еще не слыхала, но чувствовала, что прожить день без того, чтобы не увидеть этого темноволосого, кареглазого, смуглого и слегка картавившего мальчишку, уже не может. Колька почти не обращал на нее внимания, но когда он бросал ей: «Эй, ты! Дай-ка молоток!» – и протягивал навстречу Аленке ладонь, загорелую, усыпанную цыпками и испачканную солидолом, Аленка просто задыхалась от восторга.
Конечно, она знала, что Колька не будет с ней водиться: это же позор – водиться с девчонкой, тем более, на целых три года младше, – засмеют! Но это не мешало ей мечтать о том, что когда-нибудь, когда она вырастет, когда ей, к примеру, будет десять лет, то, может быть, Колька будет с ней разговаривать. А потом, когда она станет совсем-совсем взрослой, ну, как Колькина сестра Маруся, которая учится в восьмом классе и дружит с Васькой-ПТУшником, тогда, может быть, и Колька с ней дружить будет.
«А потом люди женятся и живут вместе…», – эта мысль приводила Аленку в состояние абсолютного счастья.
Мальчишки доделали самокат и стали по очереди кататься по ровной, до каменного состояния утоптанной тропинке. Один раз дали прокатиться Аленке и она даже не упала!
И тут случилось страшное.
Колька, прокатившись в очередной раз, остановился и, передавая самокат Сережке, сказал:
– Забирай! Твой будет. Мы ведь уезжаем завтра. И мне теперь домой надо, мамка сказала пораньше придти – вещи собирать.
Колька махнул рукой и убежал.
Сережка помахал ему в ответ и покатил на самокате по дорожке. Убитая горем Аленка побрела домой, не обращая внимания на весело прыгавшего вокруг нее Бублика.
Как так – уезжают? Почему? Куда?
Она была настолько ошарашена этой неприятной новостью, что не могла даже заплакать. Дома Аленка забралась в свое укромное место – в чулан, за старый сундук, набитый пыльным хламом.
Она сидела, прислонившись спиной к стенке сундука, и слушала, как дробно стучал по крыше дождь, как порывистый ветер трепал черемуху в огороде, как хлестала вода из переполненной бочки под водостоком – такая непогода разыгралась, такая лютая непогода, а ведь с утра светило солнце…
Как ей жить теперь? Что делать ей завтра? Куда пойти?
Следующее утро началось предсказуемо: Аленка снова проснулась мокрой. И только она хотела встать, как в дверь избы кто-то постучал.
Бабушка открыла дверь, в дом вошла тетя Нюра, Колькина мама, а за ней и сам Колька.
– Попрощаться зашли, – сказала тетя Нюра, – да вот это отдать! – она протянула бабушке горшок с геранью. – Боюсь, не довезем, поломаем.
Бабушка усадила тетю Нюру к столу – попить на дорожку чаю и спросила:
– Дак че, квартеру-то уже получили там?
– Квартеру тока обещают, – ответила тетя Нюра, – пока дали две комнаты в бараке. Дак ведь все равно лучше, чем наша хибара. Мужика мово в мастерские на станцию приняли, слесарем, я с завтрева тоже на работу выхожу, техничкой в обсажитие. Хоть какой – а хлеба кусок, не то что здесека… – и тетя Нюра шумно прихлебнула чай из блюдечка.
Колька тем временем хвастался Сережке, что он будет жить в городе, где есть железная дорога с паровозами, где по улицам ездят легковые машины, и везде-везде асфальт.
А сгоравшая от стыда Аленка была вынуждена лежать в противной луже и делать вид, что ей просто лень вставать.
Наконец, тетя Нюра допила чай, поставила чашку кверху донышком на блюдечко, а сверху, на чашечное донышко, положила недоеденный кусочек сахара – не нищие!
– Колька! Айда, шофер-от поди заждался!
Колька похлопал Сережку по плечу, ну бывай, мол, и – не может быть! – подошел к Аленкиному топчану.
– Ну, пока! – и протянул ей, как взрослой, ладонь. Аленка выпростала из под одеяла руку и ответила на его рукопожатие. И вдруг, преодолев робость, спросила:
– А вы насовсем?
– Не знаю. Мамка сказала, что если не понравится – вернемся!
– А в гости приедете? – осмелела Аленка.
– Наверное, следующим летом! – сказал Колька и вышел. Вслед за ним выбежал и Сережка.
Аленка подождала, пока за ними закрылась дверь, вскочила с постели, надела сухое бельишко, платьице и тоже выбежала на улицу.
Машина уже отъезжала: в кузове грузовика, на узлах с пожитками сидели соседи и махали руками. Минута – и машина скрылась за поворотом улицы, только гудение мотора было слышно еще какое-то время, но вскоре и оно стихло.
Аленка тяжело вздохнула и пошла домой.
Потянулись дни за днями, настала осень, и однажды Сережка получил от Кольки письмо, в котором тот писал, что пошел в школу, в третий класс, и что в их классе тоже есть неплохие парни, с которыми он сначала подрался, а потом подружился. А Аленке даже привета в том письме не было…
Самокат, оставленный Колькой, не дожил и до осени: подшипники рассыпались. Аленка собрала шарики от сломавшегося подшипника, завернула их в тряпочку и положила в картонную коробку из-под сандалий, туда, где она хранила все свои сокровища: разноцветные стеклышки, стопку разглаженных листиков фольги – «золотинок» – от шоколадных конфет, несколько медных монеток и две розовые перламутровые пуговицы от старой маминой кофты.
Аленка ждала, надеялась, что соседям там, в городе, не понравится, что они вернутся, что она снова увидит Кольку.
Конечно, они не вернулись, и не приехали в гости. И даже писем Колька больше не писал. Но она ждала: он же пообещал, значит, хоть когда-нибудь да приедет! Она так ждала, что, может быть, поэтому даже перестала мочиться в постель: вот вдруг он внезапно войдет в избу, а она, как тогда, в луже… А может быть, она просто немного повзрослела.
Покинутый дом долго стоял пустой. Аленка иногда заходила туда, вдыхала затхлый воздух нежилого помещения, в надежде уловить хоть wrn-то, что осталось от него и иногда ей даже казалось, что это что-то вот-вот появится. Вот-вот… Она вдыхала всей грудью запах старых газет, серыми клочьями висевших на бревенчатых стенах, запах пыли, кислый запах влажной золы из раскрытого зева печки.
Вдыхала, с надеждой прислушиваясь к своим ощущениям.
И – ничего…
Она вновь и вновь оглядывала избу: некрашеные косяки, грязный пол, облупленную печь и вспоминала, как бывала здесь, тогда, когда в этом домике еще жили люди. Когда здесь было тепло. Вот тут, у окна стоял стол – голый, без клеенки, тут – лавки. И даже однажды Аленка и Сережка обедали вместе с Колькиной семьей: тогда на обед у них был моченый горох в большой эмалированной миске. Больше ничего на столе не было, даже хлеба, но горох показался Аленке таким вкусным!
Опустошенная и разочарованная она уходила из старого дома, чтобы через какое-то время снова туда вернуться, чтобы снова постараться поймать ощущение его здесь присутствия. И опять – в который раз! – уходила ни с чем.
* * *
Потом Аленка пошла в школу, после восьмого класса поступила в кулинарный техникум, а потом уехала в далекий-предалекий город Ленинград и стала работать поварихой в портовой столовой, а спустя годы бывшая Аленка, а теперь уже Елена Васильевна, устроилась директором ресторана на круизный лайнер «Звезда Балтики». Побывала и в Хельсинки, и Стокгольме, и Копенгагене… да где только не побывала!
Квартира в Ленинграде, хорошая работа, достаток, уют.
Чего еще? Семья? Дети?
Два раза она выходила замуж и оба раза расставалась с мужьями без сожаления. Нет, мужья были людьми очень хорошими, интеллигентными, умными, успешными в делах, но чего в них ей не хватало: то ли теплого света карих глаз, то ли картавинки в голосе…
А детей у нее не было – не получилось.
«Может, действительно, принять предложение Сергея? Сколько можно одной куковать?» – думала Елена Васильевна, вышедшая на несколько минут на палубу, передохнуть от суеты кухни.
Надоел теплоход, надоела качка, надоело вечное приставание старпома, надоели порты, надоел этот вот Роттердам, к которому сейчас подходила «Звезда Балтики».
«Еду к Сережке! Ну его, это море! – решила Елена Васильевна. – Вот вернемся домой – уволюсь».
И еще одна мысль тревожила ее душу: ей хотелось увидеть Кольку, Николая. Какой он теперь? Она не верила, что он стал бандитом. И то, что он сидел в тюрьме, еще почти ни о чем не говорит. Мало ли, что в жизни бывает. В наше время настоящие-то преступники не в тюрьмах…
«Сережка говорил, что Коля так и не женился… Один живет…»
И может быть, может быть…
Через неделю, едва переступив порог своей квартиры, она позвонила брату.
Трубку подняла жена Сергея Люда:
– Лена, наконец-то! Леночка… – голос невестки задрожал. – Леночка…
– Люда, что случилось?
– Сережа погиб! В прошлый четверг похоронили…
В глазах у Елены Васильевны потемнело.
– Как?!
– На день рожденья к другу детства пошел, к Воронову какому-то. А там разборка началась: расстреляли и Воронова, и Сережу, и еще двоих…
Чернота в глазах стала непроглядной, ледяной холод захлестнул сбившееся с ритма сердце. Елена ощупью нашла стул, села.
Прошло несколько минут, прежде чем она начала приходить в себя.
«Боже, как шумит в ушах… как шумит…»
Она прислушалась: нет, это просто дождь…
Просто дождь: резкий, порывисто-нервный, с ветром, зло кидавшим в оконное стекло каменно-твердые гроздья крупных капель.
Какая непогода в одночасье разыгралась, какая ужасная непогода, а ведь еще недавно светило такое солнце…
Январь, 2011 г.
