НАЧИНАЛОСЬ ТАК
Зернин видит, как в конце длинного коридора Зимнего дворца появляется группа военных во главе с князем Георгием Евгеньевичем Львовым. Офицеры направляются по длинному коридору в сторону его поста. Зернин напряжен: он готов, как обычно, вытянуться в струнку, дабы подобающим образом приветствовать высокую персону. Мало того, он видит сейчас не только председателя Временного правительства России и министра внутренних дел – главу верховной власти, но и своего благодетеля. Совсем недавно, в марте семнадцатого года князь Львов, вступив во власть, заметил приглянувшегося ему своим служебным рвением двадцатисемилетнего армейского поручика внутренней охраны Зимнего дворца. Князь вызвал к себе молодого офицера и в беседе с ним выяснил, что Зернин приходится родным племянником его давнему приятелю по тульской губернской земской управе, где Львов предводительствовал два года с 1903 по 1905 год. Без промедления был издан приказ о производстве поручика Александра Зернина в жандармские ротмистры. Нужно отметить, что в мирное время поступить на службу в жандармерию – «глаза и уши императора» – было весьма сложным делом. Среди прочих условий зачисления в это ведомство нужно было: не иметь долгов, прослужить в армии не менее шести лет и не быть католиком. Однако бурный период ломки государственных устоев сделал возможным столь быстрое продвижение по службе.
Закончивший тремя годами ранее юнкерское училище, двадцатисемилетний Зернин был полон амбиций и веры в счастливое, хотя и непредсказуемое будущее раздираемой кровавыми противоречиями Российской империи. Тем более, такое блистательное начало карьеры окрыляло Зернина и открывало перед ним, как ему казалось, широкие жизненные горизонты. Воодушевленный удачно сложившимися для него обстоятельствами, он всецело включился в исполнение служебного долга. С этого часа он стал защитником новой власти. Его старания позволили ему в одночасье подняться на ощутимо высокую ступень иерархической лестницы. Нельзя сказать, что молодой ротмистр стал инициатором облав на инакомыслящих, их арестов или казней. Однажды, по просьбе своей невесты, он даже спас от ареста брата её подруги, одного из активных участников большевистского движения. В круг его обязанностей входило обеспечение безопасности высоких персон. Его благодетели ценили в нем безусловную аккуратность при несении службы, ровные взаимоотношения с подчиненными и врожденное дворянское воспитание.
Смутное время совпало в жизни Зернина с завершением его романа с очаровательной курсисткой Софьей. Вслед за счастливой вехой в жизни молодых, венчанием в церкви, в октябре семнадцатого года следует падение временного правительства. Зернин покидает Зимний дворец и перебирается в целях безопасности в квартиру родственников жены в ожидании лучших времен.
Через месяц его бывшему товарищу по юнкерскому училищу, налаживавшему по поручению белогвардейцев связи с единомышленниками, каким-то образом удалось разыскать Зернина и связать со сторонниками генерала Краснова. Генерал готовил вооруженное выступление против советской власти. Как известно, попытка свержения советов окончилась неудачно: большая часть заговорщиков была расстреляна, кто-то успел эмигрировать, остальные, в их числе и Зернин, никак не определивший еще свое отношение к новой власти большевиков, были арестованы и осуждены.
Советская страна победоносно завершала пятилетку за пятилеткой, оповещая мир о небывалых победах в строительстве социализма. Шли десятилетия, развивалась и крепла огромная страна, менялись государственные обвинители, клеймящие все новых разоблачаемых врагов государства. Неизменным лишь оставалось отношение властей к своим гражданам, причисленным к врагам новой власти
Самообладание, проявленное Зерниным на протяжении его нескончаемого каторжного пути, твердость духа, рационализм в повседневном поведении, завидное физическое состояние, не покинувшее его чувство сострадания к окружающим его собратьям по несчастью позволили ему в свои шестьдесят четыре года не выглядеть стариком-развалиной. Это был пожилой человек, прямая осанка которого выдавала в нем бывшего военного. Его крупная, грузная фигура, расчесанная густая белая толстовская борода, аккуратная внешность невольно внушали окружающим, включая даже видавшее виды лагерное начальство, уважение. Этому в немалой степени способствовала и беспримерная история его лагерного долголетия, начало которой, как ни парадоксально, было положено в 1919-м году государственным декретом ВЦИКа о создании лагерей для противников новой власти. Оказавшись в нечеловеческих условиях заключения, он нашел в себе физические и моральные силы, чтобы избежать гибели. На следующем этапе «декретная эстафета» по наказанию врагов революции была передана образованному в 1930-м году ГУЛАГу. В 1931-м первая группа заключенных-первопроходцев численностью в двести человек, в составе которой оказался и Зернин, под конвоем высадилась с парохода на дикий берег Колымы. Последующие карательные шаги власти чередовались в судьбе бывшего ротмистра Зернина, как в известной песне, «этапами большого пути».
«Песня» оказалась долгой: три с половиной десятка лет провел он за колючей проволокой в окружении сторожевых вышек с торчащими на них силуэтами часовых. Все это время его окружал всемогущий ГУЛАГ в лице вооруженного сборища безжалостных людей, способных по поводу и без оного на самые крайние злобные деяния против массы людей, безвинно осужденных, «искупающих свою вину» перед родиной. Нужно отметить, что уцелевшие после длительного содержания в условиях тюрем и лагерей зэки, сумевшие сохранить элементарное человеческое достоинство, пользовались определенной, если позволительно так выразиться, благосклонностью воровской элиты. Такое отношение являлось немаловажным условием в сохранении жизни лагерника. Известно, что воры, согласно принадлежащей им формуле: «Петушки к петушкам, раковые шейки – к раковым шейкам» по-разному относились к лагерникам, не принадлежащим к их сообществу. Основная некриминальная масса представляла для них низшую категорию, в то время как второй малочисленной группе лагерных «долгожителей» из «мужиков», уцелевших в неволе хотя бы лет восемь-десять («разменявших червонец»), можно было рассчитывать на помощь воров, богатейший опыт которых позволил им выработать свое особое отношение к лагерным «долгожителям». Коротко эта фраза звучала так: «Мужик, (не блатной), который много лет чалился (отбывал срок) и не секанул дуба (уцелел), точно никого не заложил. Не то торчал бы сходу на воровской пике!».
Небольшая часть лагерной администрации, сохранившая в себе остатки элементарных человеческих качеств, знала, что пришлось перенести таким «долгожителям» за время пребывания в лагерях, и иногда позволяла себе проявлять к ним подобие гуманности, направляя на более легкую работу.
БЕССАРАБ
Здесь мы вынуждены вновь вернуться в коридор Смольного, где в ожидании приближающейся группы военных, Зернин внутренне готовится проделать с блеском так знакомую ему, многократно повторяемую процедуру приветствия. Но, несмотря на прилагаемые им усилия, что-то мешает молодому ротмистру привычно отступить назад, вытянуться в струнку, щелкнуть каблуками и лихо взять под козырек. Наконец, ему кажется, что он готов выполнить положенный ритуал. Но внезапный шум и резкий порыв холодного ветра заставляют Зернина вздрогнуть и… пробудиться ото сна.
Перед ним раскрытая настежь дверь. Клубы морозного воздуха заполняют помещение. На пороге стоит лагерный надзиратель Бессараб и, не мигая, выжидающе смотрит на него своими стеклянными глазами. Полночь. Несколькими минутами ранее политзаключенный колымского Берлага (особлага) Зернин Александр Данилович проверял разложенную в деревянных ящичках картотеку и незаметно задремал, привалившись к деревянной стойке стеллажа.
Внезапно разбуженный, он открывает глаза и хочет приподняться с места. Неудобная поза отзывается резкой болью в пояснице. Он издает стон. Наконец он выпрямляется, и его взгляд встречается с колючими узкими глазками стоящего в дверях лагерного надзирателя. Тот смотрит в упор, не отрывая взгляда от лица старика, крупные черты которого и белая пышная борода придают ему поразительное сходство с великим русским писателем. Разбуженный Зернин в растерянности: он силится связать только что виденное им в кратком сне с действительностью. Наконец тишину нарушает сиплый голос непрошенного гостя:
– В ночном обходе я. Дай, думаю, загляну на огонек к Данилычу, видать, не спится ему, – пытается придать своему обращению почтительно-дружественный оттенок надзиратель Бессараб.
При этих словах он хищно вглядывается в темноту помещения, еле освещаемого тусклым светом маленькой электрической лампочки. По усвоенной им многолетней профессиональной привычке он считает своим долгом, на всякий случай, узреть в сумраке помещения что-либо запрещаемо-наказуемое. В случае успеха в этом поиске можно приступить к любимому занятию – куражу, а при подходящих условиях и завершить «общение» с очередной жертвой с помощью увесистого кулака или палки. Лагерный «блюститель порядка» – вертухай (надзиратель), как и большинство его коллег, считает вполне естественным, выражаясь деликатно, «отведение души» – воспитание зэков путем физического воздействия. После очередной такой разрядки Бессараб начинал испытывать, по его словам, полное умиротворение. Имея внушительный стаж «лагерного воспитателя», прозванный по меткому выражению зэков псом, а во множественном числе лагерной псарней, этот вертухай, по его собственному мнению, обладал «неимоверно тонкой и отзывчивой» нервной системой. Многие считали, что «Бессараб» – это кличка, другие думали – фамилия. Зато всему лагерному сообществу было известно, что обладатель «хрупкой» натуры Бессараб испытывает частенько, по его собственным словам, невероятный нервный зуд по всей коже спины, погасить который удается ему лишь путем нанесения беспричинных побоев подвернувшемуся под руку зэку. Да простит Бог за такое сравнение, но состояние этого истязателя, обретенное им в результате экзекуции, по воздействию на его организм в чем-то, видимо, было схожим с тем душевным облегчением, которое испытывает верующий после очередной исповеди у священника.
Правда, упомянутые выше меры воспитания зэков Бессараб вряд ли осмелился бы применить к Зернину. Срок в три десятилетия, отбытый Зерниным, его несгибаемый характер, проявляемый в отношении к лагерному начальству, которому на первых порах он резал правду-матку в глаза, за что постоянно попадал в изолятор – постоянное место пребывания нарушающих режим блатных. Благодаря воровскому сословию, лагерная летопись не обошла стороной явление, столь неординарное по смелости и идущее вразрез с оценкой блатными поведения представителя «мужиков»: имелось в виду длительное пребывание за проволокой и безукоризненный, с точки зрения криминала, образ лагерной жизни рядового зэка. Постепенно создавшаяся обстановка вынудила начальство к несколько уважительному отношению к Зернину, а воровской мир предоставил «вечному» зэку негласную гарантию лагерной неприкосновенности, охраняемую всевидящим воровским оком. Сам Зернин с усмешкой называл себя ровесником Октября, имея в виду одинаковое время от свершения октябрьского переворота и обретения им статуса одного из первых заключенных новой власти. По завершению первого десятилетия своего заключения, испытав на себе все ужасы ГУЛАГа, Зернин освоился в хитросплетениях разработанного поколениями чекистов поистине всеобъемлющего свода унижений и ликвидации несчастных зэков, что тоже послужило укреплению его авторитета.
Наконец окончательно проснувшись, Зернин, сдерживая раздражение по поводу визита уже развалившегося на табурете вертухая, смотря в пол, обращается к нему:
– Что ж, заходи, служивый, хотя ты уж и без приглашения здесь. – Слово «служивый» Зернин произносит с явной издевкой. Такое вольное обращение к представителю власти наводит на мысль об особых взаимоотношениях этих людей. Вряд ли это объяснимо «высокой» должностью Зернина, полученной им вопреки существующему положению об использовании политзэков только на тяжелых физических работах. В его ведении склад, который состоит на три четверти из прослужившего отведенные сроки ветхого лагерного хламья, называемого «вещевым довольствием», и подремонтированной кое-как лагерными инвалидами «обувки». По причине отсутствия интереса к содержимому склада (украсть там нечего) Зернин был назначен на должность «хранителя» склада. На материально ответственную должность в особлаге мог быть назначен только осужденный по бытовой статье. В этом случае начальник возлагал на назначенца полную материальную ответственность и приступал к внедрению в жизнь гулаговского принципа: «Закон – тайга, прокурор – медведь». Хозяин попросту заставлял «счастливого» кладовщика воровать для него с лагерного склада нужные ему продукты. Однако урезанные таким образом нормы питания лагерников, тем не менее, не влияли на выполнение производственного плана подразделением ГУЛАГа. Каждое утро голодные зэки, не утратившие еще способности самостоятельно передвигаться, выдворялись за ворота зоны, а принимающее их производство вынуждено было акцептировать всю численность и полностью рассчитываться с «эффективно» работающим ГУЛАГом.
Что касается зэков-бытовиков, назначаемых кладовщиками, их ждал неминуемый печальный финал. Их, ублажавших начальство воровством из скудного рациона заключенных, со временем ждало «неожиданное» разоблачение в виде соответствующего довеска к имеющемуся сроку. Юридически это квалифицировалось, как «хищение продуктов питания, предназначенных заключенным» и «нежелание зэка стать на путь исправления». И еще: в ответ на специально раздуваемую администрацией лагеря кампанию по бичеванию «кладовщика-ворюги», блатные – хранители лагерной «справедливости» в зоне – вынуждены были также «отреагировать». Наказание с их стороны за воровство «кровной пайки» не обходилось иногда без удара заточкой в грудь. Что касается вертухая Бессараба, появившегося у Зернина в этот неурочный час, то надо отметить, что он чувствовал некую робость по отношению к Зернину, имея, конечно, в виду его авторитет, заработанный солидным стажем пребывания в неволе. Поэтому на взаимоотношениях зэка Зернина и «гражданина начальника» Бессараба следует остановиться подробнее.
Может показаться странным, что столь авторитетный даже у лагерного начальства заключенный Зернин не прервал визита своего наглого незваного гостя. Терпеть старику выходки этого наглеца приходилось, как ни странно, по причине негласно существовавшего между этими разными людьми соглашения, поводом к которому послужил следующий случай. Попадая в лагерь – сборище растоптанных, разноплеменных людей, надломленных свершившимся над ними произволом – человек окончательно осознавал себя в этой общей массе обреченных бесправной песчинкой. Остатки возможно сохранившейся еще в нем защитной реакции наводили его на мысль, что поддержку в этом положении можно найти лишь у своих земляков, если, конечно, таковые имеются. Это утверждение, естественно, никоим образом не относилось к криминальной составляющей лагеря. Таким образом, лагерное сообщество поневоле представляло собой множество ячеек, сформированных по принципу землячества. Чем внушительнее был количественный состав такой группы, а, если еще и появлялся зэк-лидер, признаваемый остальным лагерным сообществом «мужиков», то существование лагерного «новобранца» становилось более сносным.
Поскольку заметной фигурой среди зэков в лагере был Зернин – уроженец Петербурга, к нему тянулись оказавшиеся здесь в немалом количестве представители этого города, которым Зернин старался оказывать посильную помощь. Но он категорически отказывался от контактов с многочисленной ленинградской прослойкой, состоящей из бывших ответственных работников Смольного (убийство Кирова, «Ленинградский центр» и т.п.). Он называл их «иллюстрациями к русской пословице – “Что посеешь, то пожнешь!”».
У истоков, упомянутых выше и необъяснимых на первый взгляд взаимоотношений между заключенным Зерниным и надзирателем Бессарабом оказалась судьба старого, истощенного до последней степени, умирающего ленинградского профессора-лингвиста. Его, прибывшего еще живым по этапу, сразу же на носилках понесли в лагерный морг, невзирая на отчаянные крики его попутчиков по этапу: «Гражданин начальник! Он живой! Он еще живой!».
За помощью лагерники бросились к Зернину, который в это время готовился к приему нового этапа, придирчиво отбирая более-менее приемлемое обмундирование «второго срока» – точнее, разнокалиберные лохмотья для прибывших этапников.
Ворвавшиеся к Зернину зэки, перебивая друг друга, с трудом объяснили ему суть их посещения и замолкли, ожидая от него ответа. Наконец внезапно воцарившуюся тишину нарушил хриплый голос Зернина: «Господи! Огради рабов твоих грешных от несправедливости! Придай мне силы помочь этому несчастному!» Затем, оглядев окруживших его зэков, он спросил: «Кто из надзирателей сейчас дежурит?» Оказалось, самый жестокий и подлый из всех вертухаев – Бессараб, которого даже лагерное начальство старалось зачастую лишний раз не тревожить. Оценив выявленные ранее им черты характера этого лагерного пса, Зернин оделся и направился на встречу с ним. С трудом преодолев себя, убедившись, что лишь в порочном союзе с этим негодяем он сможет в чем-то помочь своему товарищу по несчастью, Зернин, скрепя сердце, заключил с алчным вертухаем негласное соглашение. За услуги, оказываемые Зернину, Бессараб получил со склада новые хромовые офицерские сапоги. Зернин сильно рисковал, ибо при обнаружении подобного самовольства он лишился бы всего достигнутого им благополучия. Кроме того, Бессараб мог в любое время своего дежурства заходить в вещевой склад, чтобы получить так необходимый ему глоток вожделенного спирта, нужного Зернину для растирания и доставляемого для этих целей блатными.
Это было известно вертухаю, но он выжидал подходящего случая для атаки.
Кроме указанных выше благ, вертухай приобретал право получать ранее положенного срока нижнее белье и постельные принадлежности, в то время как противная сторона негласного соглашения использовала вертухая в качестве передатчика продуктов, курева и теплого тряпья зэкам, оказавшимся в изоляторе. Договор давал Зернину возможность при определенных обстоятельствах рассчитывать на помощь закоренелого подлеца. Благодаря сговору между силами зла и добра старый профессор-лингвист, находившийся на грани смерти, остался в живых и даже получил должность лагерного библиотекаря.
Вторгшийся сейчас в каптерку Бессараб, успев напустить стужу в помещение, захлопнул, наконец, за собой дверь и, облокотившись о стеллаж, развалился на скамье, явно пытаясь приступить к изложению цели своего прихода. Он знал заранее, что Зернин догадывается о причине его визита и, естественно, попытается подчеркнуть свою неприязнь к его персоне. Однако в случае острой необходимости вертухай все же считал возможным позволить себе напомнить Зернину кто здесь «гражданин начальник».
– Тепло у тебя здесь, Данилыч, – изрек он, сняв рукавицы и потирая руки в предвкушении чего-то приятного. – А на дворе никак не меньше сорока поджимает!
В его сузившихся глазах, неотрывно прикованных к Зернину, вспыхивают настороженные, злые искорки, предвестники закипающей ярости. Зернин спокойно выдерживает этот взгляд. Будь его власть, он немедля выбросил бы Бессараба вон. Но, подавив в себе естественный порыв, он поднимается, подходит к стоящей в углу тумбочке, достает пузырек с какой-то жидкостью и протягивает его надзирателю со словами: «Только не здесь!» Бессараб с готовностью хватает посудину и поспешно оставляет помещение.
Взбодрившись содержимым пузырька, вертухай чувствует себя столпом правопорядка: сейчас он бросится открывать амбарные замки на дверях запираемых на ночь бараков, где в тревожном сне забылись заключенные. По его команде дневальные станут поднимать спящих людей на «ночную поверку», а он, приосанившись, медленно шествуя вдоль строя, будет придирчиво вглядываться в искаженные от испуга лица зэков, выискивая того, кто ему не «пандравитца», чтобы приступить к очередному сеансу «ночного воспитания».
КОШКИ-МЫШКИ
Годы пребывания Зернина в качестве узника совпадали с возрастом советского государства и приближались к тридцати пяти годам. За все проведенное им в заключении время, находясь под юрисдикцией советского государства, он ни на час не стал его гражданином. Дальнейшие события развивались уже по выработанному сценарию: заканчивался первый срок, и тут же следовало очередное осуждение. Процедура «перевоспитания» врагов народа не претерпевала особых изменений. Менялась лишь преамбула к приговору. На первых порах новой власти эта часть приговора озвучивалась «именем революции», затем «именем советской власти», а позже, конкретнее – «именем Российской Советской Федеративной республики». В семнадцатом году глашатаем «народной воли» выступал петроградский военно-революционный комитет. Затем право карать антисоветскую нечисть было доверено последовательно ревтрибуналу, чекистской «тройке», особому совещанию и, наконец, вершителем судеб врагов социалистического государства – изменников родины – выступили военные трибуналы. В состав трибунала входили офицеры, грудь которых была увешана орденами и медалями, полученными некоторыми из них за «беспримерные подвиги» в сражениях с фашизмом. Это они, разоблачавшие изменников родины, просыпались среди ночи в холодном поту от неожиданного осознании того, что их могут отправить на передовую в случае потери к ним доверия партии и правительства. Дождавшись утра, с удвоенной силой они бросались доказывать вложенным в их руки «карающим мечом» свою беспредельную верность родной стране. Им было поручено определять степень вины советских граждан, оказавшихся в плену или на оккупированных немцами территориях СССР.
Очередной, третий, «срок наказания» Зернина на Колыме, подлежащий «корректировке», пришелся на начало 1947-го года. Состав судебного заседания, как и положено, единогласно остановился на одном из семнадцати пунктов колоритной палитры наказаний, перечисленных в 58-й статье УК РСФСР и охватывающих все мыслимые и немыслимые стороны антисоветской деятельности. На сей раз, согласно этой статье, Зернин был «возведен» в чин «начальника повстанческого штаба Колымы» и получил гарантию на пребывание в «родных пенатах» в качестве осужденного еще семь лет.
Еще задолго до войны ему, как и многим другим политзэкам, «механически» добавляли сроки осуждения. На заседаниях выездного суда обычно зачитывалось постановление об освобождении «в связи с отбытием срока наказания», но без права выезда на материк. Однако, после перерыва, окончательный итог судебного заседания подтверждал дополнительные пять-семь лет пребывания за проволокой. Для этого обычно использовался «контрреволюционный саботаж (статья 58-14), вкупе с оголтелой антисоветской агитацией (статья 58-10)». Это был один из юридических трюков, применяемых властями к политзаключенным, сроки которых заканчивались. Но сценарий «освобождения» иногда бывал более закрученным. Зэку, срок которого истекал, объявлялось заранее об его освобождении. Однако дальнейшие события, связанные с этим благородным актом, носили, надо думать, характер демонстрации положительного «преображения» существующего строя. Еще можно было расценить этот сценарий как некий реверанс в сторону того же Запада, имевшего тенденцию обрушиваться с критикой на СССР за нарушение прав человека. Этот акт милосердия выглядел таким образом: «освобождаемого» зэка отправляли этапом с Колымы на материк, где в пересыльных тюрьмах были оборудованы просторные помещения для «освобождающихся» из лагерей. По замыслу создателей, эти «райские уголки», изолированные от забитых битком камер пересылок с вновь осужденными, направляемыми эшелонами на Восток, должны были олицетворять заботу и справедливость властей к осужденным. Здесь не было привычных нар, а стояли железные кровати, аккуратно застеленные одеялами с отвернутыми пододеяльниками, подушки с белыми наволочками. На большом столе, покрытом красной скатертью – кипы газет и журналов, от блокнота агитатора до «Крокодила», правда, полугодовой давности. Красный кумач во всю ширь стены вещал о вечном гулаговском призыве идти «На свободу – с чистой совестью, через ударный труд!» Независимо от того, в каком суде сибирского городка проводилась краткая инсценировка судебного заседания, повторно осужденный зэк с новым сроком направлялся уже в другой лагерь. В то же время у солагерников, проводивших «на свободу» своего товарища, появлялась зыбкая мечта о возможном освобождении. Слух о таком незамысловатом, придуманном чекистами мираже, распространялся среди тысяч осужденных, направляемых этапами на Восток по окончании войны. Причем, рассказывали об этом очевидцы, которые во время нахождения на подобных пересылках воочию становились свидетелями «гуманизма» властей, вселявшего в них веру в ростки справедливости. Некоторые зэки делали нужный ГУЛАГу вывод, что только ударный труд поможет им вырваться из этого ада.
Это еще одно доказательство того, что все предпринимаемые чекистами хитроумные инициативы были всегда продуманы и никогда не работали вхолостую, а приносили ощутимую пользу родному ГУЛАГу.
.Но даже такой возможности – увидеть хотя бы «в клеточку» давно покинутую им страну, – Зернин оказался лишен. Он никак не мог представить себе, как выглядит сейчас послереволюционная Россия. Вновь осужденные граждане, представляющие весь разрез общества от высоких должностных персон до самых последних, безграмотных крестьян и рабочих, причислялись к врагам народа и обвинялись в целенаправленной борьбе за свержение социалистического строя. Раздавленные первым мощным чекистским прессом лишения свободы – «профессионально» проведенными в застенках дознаниями – эти люди первое время пребывания на зоне лишались способности хоть как-то осмыслить то, что произошло с ними. Поэтому их бессвязные, сбивчивые свидетельства не могли дать Зернину возможности составить хотя бы какое-то представление об этой новой стране рабочих и крестьян, чьи представители делили теперь наравне с ним все муки лагерного произвола. Затем, «успокоенные» двадцатипятилетним приговором, оказавшись в зоне, осужденные направляли все свои действия и помыслы на достижение единственной цели – дожить до завтрашней утренней пайки хлеба. Им было не до анализа обстановки!
С первых же минут ареста сломленные морально и физически осужденные, пройдя знаменитые внутренние тюрьмы ГПУ, НКВД, КГБ, оказывались в зоне, где большая их часть воспринимала лагерь как завершающий жизненный отрезок их мучений. Смирившись с такой мыслю, многие из них становились жертвами своего желудка, опускаясь морально и физически на лагерное дно. Полученная со склада еще годная одежда и обувь обменивалась ими на несколько паек хлеба, которые тут же с жадностью уничтожались. В конечном итоге вырисовывался облик кандидата в «доходяги»: он с трудом передвигал опухшие ноги, обутые в валенки с привязанными проволокой кусками автомобильных шин вместо давно истлевших подошв. Рваный бушлат – бесформенная масса висящих лохмотьев, – перепоясанный веревкой с прицепленной к ней ржавой пустой консервной банкой и голодные, бегающие глаза, неотрывно следящие за дверью столовой, через которую выносятся кухонные помои. Само собой разумеется, что подобный образ жизни не гарантировал зэку продолжительного существования на грешной земле. На первых порах такой заключенный с легкостью становился «стукачом» за лишнюю миску лагерной баланды, отпускаемую ему тайком в столовой по распоряжению «кума» (оперуполномоченного). Однако чаще всего кум, со временем убедившись в непригодности завербованного им осведомителя, «снимал» того с «довольствия», обрекая его на скорейшую кончину. Ведь относительно благополучные зэки, взгляды которых представляли для опера острейший интерес, не подпускали к себе доходяг, избегая всякого общения с ними. При таком положении дел никакой информации от «стукача» не поступало, и он переставал интересовать опера. Удел такого несчастного – неминуемая скорая смерть от дистрофии или меткий удар заточкой в руках блатного за вынужденное доносительство.
Со временем, даже в условиях зоны, каждый лагерник как-то обживался, привыкая к невыносимым условиям своего бытия. Но по неведомым ему причинам его неожиданно этапировали в другой лагерь. На каждом новом месте ему снова и снова приходилось бороться за свое место в зоне. Зэк, выживший благодаря стойкости характера в нечеловеческих условиях лагеря хотя бы первые три года, становился носителем новых, приобретенных в многолетней борьбе за жизнь качеств, далеко не всегда необходимых в нормальной жизни. Он делался безразличным ко всему происходящему вокруг него: его мысли направлены на то, чтобы дотянуть благополучно до конца рабочей смены, проглотить свою миску баланды и, скорчившись на своих нарах в холодном бараке, уснуть. Его короткий сон прерывается гулкими ударами в висящий рельс. – Подъем! Подъем! – громко оповещают своих жильцов дневальные бараков. А дальше – ранний утренний развод на работу, сорокаградусный мороз. Зэки, притоптывающие от холода в ожидании обыска и вывода их пятерок за ворота зоны. Они закутаны с ног до головы во все имеющееся в их распоряжении тряпье. ГУЛАГ милостиво разрешает не выводить заключенных на работу лишь при температуре минус пятьдесят градусов. Это называлось актированием рабочего дня. Стоящие на площади перед лагерной вахтой зэки издали напоминают некие бесформенные тумбы, непрерывно двигающиеся на месте. На лицах повязки из тряпья. Из-за льдинок, образовавшихся от дыхания, еле проглядывают глаза. Все молчат. Только изредка слышится произносимая вполголоса короткая фраза, полная глубокого смысла и иронии именно в данный конкретный момент, произнесенная некогда неизвестным лагерным философом: «Скорее бы утро, да на работу».
Однажды имел место анекдотичный случай, связанный с невыходом на работу в связи с минусовой температурой. Лагерные знатоки утверждали, что этот метод был испытан и одобрен учеными еще во времена папанинской станции и начинал действовать при температуре минус пятьдесят градусов. Этот метод, передаваемый от поколения к поколению зэков, получил распространение в северных лагерях. Когда бывало очень холодно, зэки опускали свои повязки с лица и, сложив губы трубочкой, делали продолжительный выдох в воздух, прислушиваясь к возникающему при этом звуку. При температуре выше пятидесяти градусов не было никаких сигналов. Когда же температура опускалась ниже пятидесяти градусов, ясно слышалось громкое шуршание – среда как бы сопротивлялась проходу выдыхаемой теплой струйки воздуха.
В одном из бытовых лагерей, как обычно, в скрипучий мороз выстроили зэков на утренний развод. Все начали по этому методу дуть и единодушно пришли к выводу, что мороз за пятьдесят. Тогда один из воровских авторитетов, предварительно предупредив зэков о дальнейших действиях, вышел из строя и заявил: «Граждане начальники! По закону вы не имеете права гнать нас сегодня на работу, так как температура за пятьдесят. Принесите градусник, что висит перед вашим штабом, и докажите, что мы неправы! Если докажете, сажайте весь развод в изолятор! Мужики! – обратился он к стоящим в изумлении зэкам. – Пойдете пахать?!» – Ответом было дружное «нет», эхом подхваченное и разнесенное по сопкам. После короткого совещания руководства лагеря, два вора и один мужик под конвоем направились к штабу, где висящий термометр равнодушно зафиксировал пятьдесят и две десятых по Цельсию. Правда, надо отметить, что такое непослушание возможно было в то время только в бытовых лагерях. В том же Берлаге, где содержались политзаключенные, о подобных выступлениях никто не смел и помыслить.
Перед тем, как приступить к одиннадцатичасовому рабочему дню в подземелье, нужно было совершить при сорокаградусном морозе марш к месту работы по открытому всем ветрам заснеженному полю. На протяжении полутора-двухкилометрового пути монотонный хруст снега нарушали зычные команды одетых в белые добротные полушубки молодых, краснощеких конвоиров и лай свирепых псов. «Шире шаг!» – висела в морозном воздухе зычная команда, вынуждая тысячную колонну ускорять движение. При этом конвой шествовал по накатанной дороге или утоптанной тропе, в то время как основная масса пробивала себе дорогу по снежной целине или вдоль насыпи шоссе. Цель подобного разграничения маршрутов конвоя и подконвойных – не упустить возможность охране вволю поизмываться над лагерниками. Многие из последних сил передвигают ноги, задыхаются, судорожно глотая морозный воздух. Каждого из идущих в строю охватывало отчаяние от уверенности, что всё это повторится и завтра, и послезавтра, и всегда. И нет на свете силы, которая могла бы положить конец этим мучениям и издевательствам. Разве только смерть. Нередко колонна оставляла после себя одно, а то и несколько черных пятен на снегу. Это не выдержавшие «марафона» обессиленные зэки теряли сознание и, лишенные последних сил, падали. Колонна продолжала свой путь, а рядом с обессиленным зэком, оставшимся лежать на утоптанном сотнями ног снегу, еще долго маячила фигура пританцовывающего от стужи конвоира в полушубке с поднятым воротником. Конвоир ожидал прибытия «скорой помощи» из лагеря в лице зэков-дистрофиков, впряженных в деревянные сани-волокуши.
Но ГУЛАГ может быть уверен: при любых условиях производственный план будет выполнен!
Обстановка в зонах к началу пятидесятых годов в отношениях воровской братии с остальной частью заключенных обострилась. Однако это не повлияло на особые отношения преступного мира к оставшимся редким лагерным долгожителям. Вот почему Зернин к этому времени уже не «копал золото», как все остальные политические заключенные, а был внесен в категорию лагерной обслуги, коротко именуемой в зоне придурками.
Все лагерные испытания сполна, а вернее, с лихвой перенесенные Зерниным, дали ему право на некое привилегированное положение в лагере. По этой причине чудом уцелевший в живых жандармский ротмистр, политзаключенный Берлага –УСВИТЛа (управления северо-восточных исправительно-трудовых лагерей), Андрей Данилович Зернин мог позволить себе даже вольное обращение с таким незваным ночным гостем, как надзиратель Бессараб..
ВТОРЫЕ ХОЗЯЕВА
В стране под названием ГУЛАГ, как ни парадоксально это звучит, в начале её существования получилось так, что власти неофициально передали часть решения внутрилагерных проблем, в первую очередь дисциплины в зоне, представителям высшей иерархии преступного мира – ворам в законе, для которых тюрьма, по их собственному выражению, «дом родной». Большая часть их жизни протекала за проволокой. С легкостью они воспринимали свое очередное водворение в казематы и так же спокойно, без особого сердцебиения, покидали места заключения при выходе на волю, заранее предчувствуя возвращение в родные стены. Подтверждением тому – широко известная в свое время блатная песенка:
«Ремеслом я выбрал кражу, из тюрьмы я не вылажу, а тюрьма скучает обо мне».
В начальный период советской власти газеты уделяли много внимания хроникам о ворах-карманниках, абонирующих самые дорогие места в лучших театрах страны, о кутежах в шикарных ресторанах. Карманники были изысканно одеты, стараясь ничем не привлекать к себе внимания разжиревшего нэпманского окружения. Надо отметить, что интеллект этой воровской касты был намного выше, чем у представителей остальных воровских профессий. В интересах своего дела они проявляли чудеса изобретательности: изысканно одетыми они могли появиться в обществе прекрасных дам в различных, вполне приличных местах.
Титула «вора» в двадцатых-тридцатых годах удостаивался в первую очередь «щипач» (карманник), авторитет которого в преступном мире был чрезвычайно высок. Жизнь в пространстве, ограниченном колючей проволокой, всецело регулировалась авторитетами преступного мира, неукоснительно выполняющими свои неписаные законы. Среди наиболее значимых для обширного лагерного контингента табу был запрет самому вору работать («грязной тачкой руки пачкать») и, второе условие – вор не должен был заставлять работать других зэков. Последний фактор, а также справедливая, по лагерным меркам того времени, роль вора – третейского судьи в постоянно возникающих в среде лагерников конфликтах, предопределяли страх и уважение «мужиков» (не воров) перед воровским сословием. Тогда же воры, сообразуясь, естественно, со своими интересами и опираясь на многолетний лагерный опыт, ввели для «мужиков» нечто вроде статуса лагерного «старожила», приблизив к себе эту небольшую часть лагерного контингента. Причисленные к такой категории зэки получали по сравнению с остальными зэками определенные преимущества на зоне, а также, при необходимости, и защиту. Заручившаяся поддержкой воровского сообщества эта часть зеков в нужный момент могла бы оказаться ему полезной.
Правильность решения воров выделять лагерных «долгожителей» в среде основной массы зэков была проверена ими со временем и не противоречила их «понятиям». Администрация, в свою очередь, считала оставшихся в живых долгожителей-зэков прошедшими невиданную шлифовку временем и утратившими в связи с этим присвоенный им первоначально грозный статус политзэка – врага народа. Развитие огромного по своим масштабам преступного сообщества в советской стране, действующего на всей территории «от Кронштадта до Владивостока», с его противоречиями и непрекращающейся борьбой за существование шло, как и во всем меняющемся мире, по своим определенным законам. Оно помогло заключенным-долгожителям времен тридцатых годов и военного лихолетья получить некое признание со стороны блатного мира и тем самым смягчить условия своего пребывания в зоне.
В послевоенные сороковые годы в местах заключения воры прочно контролировали в соответствии со своими неписаными законами все происходящие в зоне явления. Однако изменения, могущие с течением времени быть в жизни страны, заставляли воров корректировать многое из того, что еще вчера являлось для них неприемлемым.
Чтобы внести изменения в негласный воровской свод законов, необходимо было созвать всесоюзную (без кавычек) сходку авторитетнейших представителей преступного мира СССР. Выполнение решений этих форумов было обязательным не только для многомиллионного населения советских лагерей, но и для представителей криминального мира, пребывающих на свободе.
Воры вскоре убедились, что негласные, выработанные ими законы со временем усложняют и их жизнь, препятствуя выполнению возложенных на них чекистами задач. Начальство требовало одного: обеспечить ежедневный максимальный выход на работу за зону заключенных, независимо от их физического состояния и прочих уважительных причин, и заставить их выполнять план. Но статус вора – регулятора порядка в зоне – не позволял ему заставлять зэков работать. Таким образом, главнейший показатель работы Гулага – выполнение народнохозяйственного плана – оказывался на грани срыва, что грозило и воровской элите значительными неприятностями. Собравшаяся по этому поводу грандиозная воровская сходка сняла один из запретов, препятствующих вору быть бригадиром, т.е. принуждать зэков работать. Теперь ответственность за выход лагерников на работу приходилось брать на себя «вторым хозяевам».
При утреннем разводе, когда лучи мощных прожекторов слепят готовые к выходу из распахнутых ворот традиционные пятерки зэков, можно было наблюдать бригадиров, которые сновали между пятерками, показывая свою нацеленность на предстоящий рабочий процесс. Пятеро надзирателей привычно обыскивали зэков, торопливо пытавшихся застегнуть окостеневшими на морозе пальцами распахнутые при обыске бушлаты, чтобы сохранить накопленное с таким трудом драгоценное тепло. Еще немного – и зэки в окружении конвоиров, с трудом сдерживающих остервенелых собак, начнут свой «крестный» ход.
КЛИЧКА «АЛТАЙ»
Надзирателя Бессараба, получающего регулярно от Зернина «положенную» ему порцию, не устраивало, что договор определял такой порядок. Своим звериным чутьем Бессараб долго нащупывал пути, по которым этот запрещенный продукт попадал к Зернину. Наконец ему удалось определить, что спирт к Зернину попадает от живущего в поселке, освободившегося два года назад авторитетного вора по кличке Алтай. Воровской стаж Алтая исчислялся с 1945 года, с четырнадцатилетнего возраста. Отец его погиб на фронте, мать нашла себе новую семью, пополнив своим сыном ряды беспризорников. Он быстро был признан опекающими его ворами «своим», и ему присвоили «кликуху» по территориальному признаку – «Алтай». Он родился в пригороде Новосибирска (железнодорожная станция Новосибирск-2 – Алтайская) Положительная характеристика местных воров-щипачей (карманников), принявших шустрого паренька в свои ряды, позволила закрепить за ним злачный для его рода работы район – всегда переполненную людьми железнодорожную станцию Новосибирск-2 с примыкающими к ней улицами пригорода. О высокой квалификации тогдашних щипачей ходили легенды. Можно было услышать, что карманник, рука которого проникала незаметно к предполагаемым ценностям, своими сверхчувствительными пальцами мгновенно отсортировывал содержимое, оставляя в стороне хлебные карточки или стандартные справки на их получение. Возможно, такое «благородство» объяснялось тем, что, якобы, в 162-ой статье уголовного кодекса РСФСР за такое преступление предусматривалось смягчение наказания «при отсутствии у виновного корыстных устремлений социальной сущности». Нужно помнить, что в дискуссии по трактовке своих «родных» статей, опытный щипач способен был одержать победу над вполне квалифицированным юристом.
По достижении восемнадцати лет Алтай переводится из зоны малолеток во взрослый лагерь. Имея за плечами заработанные к этому времени четыре судимости (четыре «ходки»), принимая во внимание его «правильное» поведение, одна из лагерных воровских сходок присваивает Алтаю статус вора в законе. Это знаковое для него событие совпадает с отправкой его на колымский этап.
Первый его взрослый «лагерный университет» чуть было не окончился для него трагедией. В начале пятидесятых по стране все еще продолжалась необъявленная война внутри криминала: противостояние воров и выходцев из той же среды, так называемых «сук», изменивших воровским законам. Это противостояние сопровождалось многочисленными жертвами с обеих сторон. На формулярах таких заключенных в верхнем углу крупно выводилось от руки: «вор» или «сука». В соответствии с этим вновь прибывшие в лагерь рассортировывались по «партийной принадлежности». На сей раз в формуляре Алтая по какой-то причине отсутствовала такая отметка, в то время как пунктом назначения колымского этапа значился лагерь в поселке угольщиков Аркагала, известный всему преступному миру страны как «осиное сучье гнездо».
Как обычно, в приемке прибывшего этапа принимали участие представители всех лагерных служб. Внутри зоны пищеблок спешно готовил кормежку для прибывших, а служба вещевого довольствия рассортировывала в бараке, освобожденном для этапников, изношенное тряпье, названное «вещдовольствием второго срока». Учет на вещевом складе Аркагалы в тот период осуществлял знакомый нам зэк по фамилии Зернин, разменявший к этому времени уже на Колыме третий по счету срок. Но даже среди этих отрешенных «махновцев», как называли на Колыме аркагалинских «сук», Зернин пользовался авторитетом лагерного долгожителя.
Наконец проверка по формулярам, шмон (обыск) и другие процедуры приема этапа заканчиваются. В распахнутые ворота, под громкий отсчет стоявшего на деревянном ящике старшины (ему сверху видно всё!), входят пятерки этапников. В то время как шеренга Алтая смешивается с толпой лагерного населения, двое молчаливо стоящих в стороне зэков неожиданно сбивают с ног Алтая и волокут его между шарахающимися в разные стороны, объятыми паникой зэками в темноту барака. В руках у каждого из них по заточке. Первый удар попадает в плечо Алтая, который, извиваясь всем телом, пытается вырваться из рук нападающих. Нечеловеческий вопль, раздавшийся из барака, куда успели втащить Алтая нападающие, был услышан далеко за его пределами. В это время Зернин в пустом полутемном помещении этого барака с помощью своих помощников-инвалидов спокойно сортировал тряпьё – обмундирование и постельные принадлежности, предназначенные для прибывших. Решив, что беда случилась с одним из его помощников, Зернин бросается на крик, и в прямоугольнике открытой двери видит черный клубок катающихся по полу тел. Подбежав с криком «что вы творите, изверги!», он с силой отшвырнул в сторону первого попавшегося ему под руки и бросился на второго. Внезапно руки его оказались заломленными за спину, а он лежащим на полу. Наконец, привыкнув к темноте, он начинает различать стоящих вокруг тяжело дышащих надзирателей, один из которых сидит на лежащем лицом вниз зэке. Надзиратель старается выкрутить окровавленную пику, зажатую в руке зэка. Зернин слышит стук выпавшей на пол заточки и видит расплывающееся темное пятно у головы другого лежащего рядом лагерника.
О том, что с данным этапом на Аркагалу следует вор в законе Алтай, «кому положено» на зоне знали уже давно. Неясна была причина отсутствия «партийной» отметки на формуляре Алтая: то ли намеренно, то ли по халатности. В результате, благодаря Зернину, вор Алтай остался в живых. Получив глубокую рану и потеряв много крови, он был отправлен в больницу.
Здесь нелишне обратить внимание и, естественно, выразить недоумение по поводу надежно налаженной связи преступного мира на всей территории СССР. Перемещения заключенных из одного места в другое, точные пункты их назначения в кратчайшие сроки становились известными крайне заинтересованным в них представителям криминального сообщества. К примеру, этап направлялся за тысячи километров через всю страну из Воркуты на Колыму. Он мог находиться в пути длительное время, исчисляемое иногда месяцами. Однако в течение двух, максимум трех недель преступный мир Колымы, находясь за тысячи километров, уже обсуждал имена «персон», к встрече которых нужно было провести соответствующую подготовку: то ли начинать ковать пики, то ли организовывать радушную встречу. Понятно, что подобная информация обходилась воровскому общаку в копеечку.
Что касается Алтая, чудом выжившего после нападения, он еще в тюремной больнице получил точные сведения о нападении на него в Аркагале. Одного из нападавших «сук» уже успели «замочить» на этапе. Второго, надо полагать, вопрос времени, ждала та же участь. А имя своего спасителя Зернина, который оказался «вечным каторжанином» и который, кстати, невзирая на свой политический статус, характеризовался блатными положительно, Алтай запомнил навсегда.
Переведенный после выписки в один из колымских лагерей, используя свое «служебное» положение, Алтай старался не пропустить случая, чтобы чем-то помочь Зернину. Используя воровские каналы, он постоянно посылал ему «лагерную валюту» (спирт или чай), а то какой-либо колымский деликатес в виде чеснока, сухого картофеля или даже лимонов.
Лишь спустя три месяца получающему эти бесценные дары Зернину удалось узнать имя своего благодетеля.
ЛУЧ СВЕТА
Тем временем страна с тревогой ждала перемен. В марте 1953-го года вождь «приказал долго жить». В который раз окончание последнего срока Зернина завершалось очередным судом. Однако происходящее вокруг на сей раз, вопреки его ожиданиям, закончилось неожиданным финалом. Предвестником этого благостного явления явилась широкая амнистия 1953 года бытовикам и последующая вскоре отмена особых режимных лагерей для политзаключенных. Теперь политические заключенные содержались в лагере совместно с бытовиками, не подпавшими под амнистию. Бараки в зоне на ночь уже не закрывались. Политзэки стали получать заработную плату. А ведь до объединения каждый обнаруженный у политзэка рубль становился уликой для возбуждения против него следствия «за преступную связь с вольнонаемными».
Но в этот раз, вопреки всем предыдущим судам, делу Зернина был дан ход, и его освободили из лагеря, правда, без права выезда на материк
Прошло около месяца, пока Зернин смог окончательно уверовать в поворот своей судьбы. После тридцатипятилетней разлуки он решается написать письмо в Ленинград своей супруге на их старый петербургский адрес. Знай Зернин, что при национализации буржуйских особняков его жену не выбросили на улицу, а милостиво разрешили проживать в бывшей кладовке, он бы, наверное, впервые за всю свою жизнь почувствовал неподдельную благодарность к советской власти. Случилось чудо: на посланное им по старому адресу письмо через два месяца пришел ответ его супруги, которая сообщала, что немедленно продаст комнатку и приедет к нему на Колыму. Получив эту неожиданную для него весть, Зернин испытал чрезвычайное волнение, необъяснимую тревогу и, вместе с тем, глубочайшее удивление. Не будет преувеличением отметить, что под грузом переносимых страданий большая часть заключенных, подавленная стремлением к выживанию, утрачивала положительные черты характера, присущие им ранее. Но Зернин, готовый в любое время помочь попавшему в беду, к счастью, не утратил этих чувств.
Полученное Зерниным письмо было для него единственным за прошедшие три с половиной десятилетия.
К тому времени Зернин получил комнату в общежитии и в ожидании приезда супруги решил привести своё жилище в порядок. Его назначили счетоводом в бухгалтерию обогатительной фабрики, и на свою первую зарплату он, преисполненный ответственностью за непонятное ему семейное будущее, нанял маляра для побелки своей комнаты. Завершив работу, маляр, бывший зэк, категорически отказался взять деньги. После безуспешных уговоров Зернин в шутку решил воспользоваться сугубо лагерным аргументом, оказавшим на бывшего зэка мгновенное действие: «Будешь в отказе, сука – воры поправят!» – зловеще проговорил Зернин. Растерявшийся маляр протянул руку и взял деньги. Впоследствии Зернин со смехом рассказывал знакомым о своей «блатной» находчивости.
Многие из окружающих Зернина людей старались как-то помочь ему. Стол, два стула и тумбочку выделила ему из своего скромного инвентаря бухгалтерия обогатительной фабрики. Стройцех прииска смастерил ему этажерку и приступил к изготовлению подобия шкафа. Санчасть внесла свою лепту, предоставив марлю на оконные занавески единственного в его жилище подслеповатого окна. Кто-то снабдил его кастрюлей, он заимел сковородку, короче, постепенно обрастал необходимыми предметами домашнего обихода. Однако нельзя забывать, что треть века Зернин провел среди закоренелых убийц и преступников, среди низведенных до скотского состояния, деморализованных, массово гибнущих от произвола лагерников. Он изучил психологию этих столь разных, подвергающихся многочисленным формам принуждения людей, объединенных единственной целью – выжить. Поэтому новый, непривычный Зернину образ жизни утомлял его. Он ощущал постоянно некую давящую на него тяжесть и никак не мог представить себе своего нового будущего. Вопреки присущему ему ранее желанию общения с окружающими, теперь он стал избегать разговоров с людьми, даже если его поведение могло иногда вызывать обиду со стороны собеседника, пытающегося наладить с ним контакт. Единственным, кто составлял исключение, был осужденный уже на Колыме по 58-й статье и освободившийся семь лет назад инженер Кольцов. Направленный партией в начале войны на Север для «укрепления на месте технического руководства» опытный инженер вывел вверенный ему прииск на первое место по итогам работы. Портрет Кольцова на Доске Почета передовиков Дальстроя в Магадане из года в год можно было видеть в течение трех лет. Такое признание, по мнению Кольцова, дало ему право выразить свою точку зрения на партийном активе Дальстроя. Он обрушился с резкой критикой грубых нарушений правил техники безопасности, в результате которых на одном из рудников погибло девяносто шесть производственников (так именовались заключенные). По окончании высокого форума Кольцов был оперативно причислен к врагам народа и, «не отходя от кассы», осужден на шесть лет по статье 58 пункт 4 за «помощь международной буржуазии» с отбыванием срока в одном из самых отдаленных колымских лагерей. И хотя по «классификации» Зернина Кольцов принадлежал к презираемой им категории, названной им когда-то «Что посеешь, то пожнешь!», мужественный поступок авторитетного начальника послужил теперь мостом для налаживания их взаимоотношений. После работы они допоздна вели беседы, в которых задающим вопросы бывал обычно Зернин. Кольцов пытался своими ответами пояснить те или иные события, происходившие во время длительной изоляции Зернина за колючей проволокой, описать общую политическую обстановку в стране. После выхода из лагеря Зернин, привыкший к монотонному, отупляющему времяпрепровождению в зоне, обязывающему соизмерять все происходящее вокруг с точки зрения своей безопасности, должен был теперь взять ответственность за судьбу родного ему, близкого человека. Такая ситуация буквально давила на него, вынуждая постоянно задаваться одним и тем же вопросом: надо ли было писать жене, отрывать её от скорбного, но привычного со временем одинокого существования. Надо ли было таким образом заставлять её, уязвимую от любого проявления грубости и несправедливости, лишенную практичности, пуститься в опасную, неизведанную даль, да еще зимой. Её ждал дикий, суровый край, заселенный, в основном, несправедливо обиженными властью людьми.
После мучительных раздумий Зернин посылает второе письмо в Ленинград. В нем он просит супругу дождаться тепла, пишет о том, что происходящие в стране события могут обернуться разрешением его выезда на материк, что намного упростит их встречу. Зернин теряет покой, им овладевает бессонница. Утром он приходит на работу в подавленном состоянии.
Его место работы, обогатительная фабрика, находилась в низине между сопок, в двух километрах от поселка. На отрезке между поселком и новым местом работы Зернина два маленьких автосамосвала были задействованы в перевозке руды с прииска на обогатительную фабрику, одновременно доставляя попавших им на пути вольнонаемных работников (кому повезет) на работу и с работы. Что касается заключенных, то это расстояние они преодолевали в любую погоду и в любое время года пешим маршем в сопровождении неусыпного конвоя. Жители поселка, где предстояло жить Зернину, в основном, были одиночками. Большинство из них освободилось из лагерей и не имело возможности по различным причинам покинуть Колыму. Тем временем супруга Зернина, получив письмо от мужа, не задумываясь, спешно приступила к продаже своей комнаты. Решив эту задачу, она приобрела железнодорожный билет и после изнуряющего длительного пути добралась до Бухты Ванина. Полученная счастливая весточка вселила в нее силы и помогала ей одолевать все бесконечные мытарства. Достигнув восточной окраины, страны в предвкушении счастливой встречи, она телеграфировала о своем приезде супругу. Весть о её предстоящем приезде тут же разнеслась по всему прииску. Все без исключения желали ей скорейшей встречи с навеки потерянным супругом. Единственная за десятилетия одиночества радостная весть о муже озарила ее беспросветное, лишенное всяческих надежд существование. Превозмогая все тяготы тяжелого продолжительного пути, ей удалось благополучно пересечь всю страну с запада на восток. Теперь, почти у цели, ею с каждым днем все больше и больше овладевало беспричинное беспокойство. Проведя две ночи на деревянной скамье в дальнем углу вокзальной комнаты ожидания, старушка на второй день оказалась в центре внимания пришедшей на смену уборщицы вокзала Екатерины. За время недолгого разговора обе женщины в изумлении поняли, что их судьбы, разные во времени, поразительно схожи по своей трагичности.
Пусть кто-то и сочтет это пафосным, но спустя сто тридцать лет, в двадцатом веке повторился гражданский подвиг жен декабристов, проявивших бескорыстную любовь и самопожертвование по отношению к своим обездоленным мужьям.
Уборщица Екатерина, не задумываясь, забрала старушку к себе, в свою комнатку в бараке.
ПИСЬМО
Реже во время войны, а после её окончания нередко бывали счаст-ливые случаи, когда после получения похоронки или официального сообщения о потере без вести ушедшего на фронт человека, родные получали неожиданно радостные весточки от случайных людей, свидетельствующих о том, что их близкие живы. Кроме безмерного счастья, приносимого родным, эти письма во время войны лишний раз подтверждали официальную версию об отказе властей от своих попавших в беду граждан. Их, сотнями тысяч оказавшихся в плену, причисляли к изменникам родины, приговаривая тем самым к безмерным страданиям и неминуемой голодной смерти.
Однако люди, подвергавшиеся на протяжении всей истории государства многократному «великому переселению народов» – раскулачиванию, депортации, бесчисленным арестам и этапам, лишенные права переписки, находили все-таки иногда возможность сообщать о себе своим близким. Это удавалось в первую очередь тем, кого перевозили на длинных этапах по стране в товарных вагонах. На узких полосках бумаги, послюнявив единственный на весь вагон химический карандаш, они на обрывках старательно выводили свои данные и адреса родных. Затем полоски сматывались в трубочки, а кое-кто, совершенствуя их полет, вкладывал в них размятый кусочек хлеба (для тяжести). Теперь, чтобы выбросить свою весточку в окошко, оставалось ждать удобного случая – соблюдения двух условий: наличия людей на стоянке эшелона и отсутствия в этот момент конвоя.
Можно предположить, как обернулась бы судьба Екатерины, если бы me встретились на полустанке у Иркутска два следующих навстречу друг другу железнодорожных состава. Молодая солдатка Екатерина тянула бы лямку в своем колхозе в Новосибирской области. Возможно, ей и повезло бы: вышла бы замуж за чудом уцелевшего в живых инвалида войны, нарожала бы детей и спокойно доживала свой век в привычной домашней обстановке.
На СИБИРСКОМ ПОЛУСТАНКЕ
Летом 1945 года на одном из полустанков близ Хабаровска остановились два поезда, следующих в противоположных направлениях. Один состав перебазировал танковую часть на запад, другой, значительно превосходящий по длине воинский эшелон, состоял из четырехосных товарных вагонов с зарешеченными окошками и наглухо закрытыми дверями. По доносившемуся из этих вагонов шуму можно было понять, что внутри находятся люди.
На платформах воинского эшелона, загруженных танками, раздетые по пояс танкисты, радуясь осеннему солнцу, беспечно отдыхали у своих боевых машин. Один из танкистов сквозь дрему услышал шум в товарном вагоне стоящего напротив состава. Он прислушался, а затем, присмотревшись, обратил внимание на бледные лица людей, прильнувших к зарешеченному оконцу. Удивленный, он решил обратить внимание своих товарищей и громко закричал: «Хлопцы! Смотри, в вагоне люди! Они чего-то просят!»
Взбудораженные танкисты поняли, что перед ними этап заключенных. А зэки, видя, что на них обратили внимание, перебивая друг друга, принялись кричать еще громче. Шум, поднятый ими, послужил для полусонных конвоиров, охранявших состав, руководством к действию. Понять, что хотели заключенные, было невозможно, лишь изредка улавливались какие-то географические названия.
Двое танкистов быстро спрыгнули с платформы на землю и, оказавшись у вагона, знаками пытались дать понять, что ничего не могут разобрать в этом шуме. Наконец, старшему по вагону удалось утихомирить людей. В наступившей тишине, опасаясь конвоя, старший по вагону торопливым, приглушенным голосом объяснил танкистам, что в вагоне бывшие военнопленные, осужденные военным трибуналом к двадцати пяти годам лагерей. Он успел сообщить, что сначала в Европе им, освобожденным союзниками из немецких лагерей, было объявлено, что они репатриируются на родину, а теперь осудили каждого на двадцать пять лет, и как изменников вот уже больше месяца везут неизвестно куда.
– Братцы! Не посчитайте за труд, бросьте наши адреса в почтовый ящик!
Опасения старшего по вагону подтвердились: со стороны паровоза, а затем и от хвоста состава раздались одиночные выстрелы, послышался приближающийся топот солдатских сапог, крики: «Отойти от вагона! Стреляем на поражение!» Старший по вагону еще раз успел крикнуть танкистам, чтобы те передали родным заготовленные заранее весточки. Не дожидаясь ответа, из обоих окошек товарного вагона посыпались на землю свернутые в трубочки бумажки.
Услышав выстрелы, находившиеся на платформах воинского эшелона танкисты мигом оценили ситуацию. Они увидели, что к их товарищам стремительно приближаются с обеих сторон, стреляя в воздух, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками солдаты. Они поняли, что их товарищам грозит опасность. Как по команде, танкисты окружили своих друзей, спешно собирающих с земли бумажки, и направили свои автоматы в сторону нападавших. Аргумент оказался весомым – конвойные остановились. На какой-то момент стало тихо, слышалось только тяжелое дыхание нападающих.
Тишину нарушил начальник конвоя, который отрекомендовался через рупор и, громко чеканя заученный заранее текст, обратился к танкистам:
– Товарищи военнослужащие! Обращается к вам начальник конвоя по сопровождению железнодорожного состава с осужденными изменниками родины! Вы пытаетесь контактировать с ними, тем самым подвергаете себя немедленному аресту! Именем командования приказываю всем немедленно освободить территорию, а двум участникам противоправных действий следовать в сопровождении конвоя в военную комендатуру!
Обращение это явилось толчком к развитию дальнейших событий. Как по команде, обороняющаяся сторона еще теснее сплотилась вокруг своих товарищей, изливая при этом в адрес конвойных на общепонятном русском языке поток возведенных в степень выражений, состоящих из слов, не входящих в привычную лексику. Затем свои обращения танкисты для большей убедительности подкрепили парой автоматных очередей в воздух. Затем старший лейтенант-танкист коротко суммировал все ранее озвученные мысли своих подчиненных: «Пошли вы все к …матери! Ясно?!»
Подобный демарш нарушителей, подкрепленный дулами автоматов, и полностью лишенное дипломатии громкое заявление быстро охладили пыл конвойных. По приказу своего командира они отошли на почтительное расстояние от места конфликта и остановились в ожидании развязки. В станционную военную комендатуру был послан нарочный за помощью.
Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не гудок паровоза воинского эшелона, возвестивший об его отправлении. Лязгнули сцепки вагонов, и состав с «нарушителями закона» – танкистами, запрыгивающими на ходу в свои вагоны, медленно двинулся на запад.
Узники провожали танкистов благодарными взглядами. Радость их победы над конвоем постепенно уступала место нарастающему страху перед предстоящей местью конвоя.
Суровый конвой не заставил себя долго ждать. Одновременно с ударами деревянным молотком снаружи в двери мятежного вагона последовала команда: «К поверке! Готовсь!» Это означало, что все находящиеся в вагоне зэки, а их было порядка девяноста, должны срочно переместиться в одну сторону вагона и втиснуться в пространство, заполненное двумя ярусами нар, освободив проход и расположенные напротив нары. Зэк, старший по вагону, помогающий конвою изнутри открывать дверь, еле успевает отскочить в сторону. Однако первый полновесный удар молотка все же достается ему. В вагон, дыша перегаром, врываются двое конвоиров с деревянными молотками на длинных ручках (этими молотками они днем и ночью проверяют прочность стен, пола и потолка вагона). Но у зэка хватает сил во избежание повторного удара отпрыгнуть в сторону и врезаться в сгрудившиеся на нарах тела, обеспечив на время свою безопасность. А внизу, у открытых дверей вагона, задрав головы, стоят несколько автоматчиков, жаждущих вмешаться в экзекуцию. Дальнейшее действие происходит под громкий счет одного из принявших привычную позицию молоточника: он громко ведет счет, в то время как другой, виртуозно орудуя молотком, наносит в такт счету удары по пытающимся проскочить «поверку» зэкам. Следуя команде, зэки в панике по двое, а иногда и по трое срываются со своих мест, сопровождаемые ударами молотка. Затем, к великому удовольствию конвойных, зэков возвращают по команде назад для повторного «пересчета». Ни о какой проверке, естественно, не могло быть и речи. Просто конвой мстил за унижение, которому подверглись «бравые» конвоиры со стороны танкистов.
Вообще, в зависимости от настроения конвойных, «поверка» обычно производилась один-два раза в сутки. Но в «воспитательных целях» вошедшие в раж пьяные солдаты конвоя готовы были истязать людей до изнеможения. После короткой передышки, захватив с собой нескольких попавших под руку зэков, они удалились в свой вагон «для продолжения разбирательства». После жестоких процедур полуживые зэки, которые могли еще держаться на ногах, возвращались в свой вагон, занося с собой своих бездыханных товарищей. На сей раз в число «принесенных» попал и муж Екатерины. Брошенный на нары, он еле дышал, все время стонал и харкал кровью. Когда этапников выгрузили из вагонов в Бухте Ванина, в очередной пятерке, поддерживаемый зэками с обеих сторон, проследовал муж Екатерины, благополучно засчитанный за живую душу. Опытный конвой сдал в «полной сохранности» всё доверенное его зоркому оку поголовье этапников.
ПО СЛЕДАМ ПИСЬМА
Супруга Зернина потеряла своего мужа тридцать пять лет назад. Такое же несчастье случилось и с Екатериной, с той лишь разницей, что её муж, призванный на войну в сорок первом, через три месяца был признан пропавшим без вести. И вдруг по окончании войны сельский почтальон вручает Екатерине воинский треугольник от неизвестного танкиста. В полученном письме, кроме исписанной тетрадной странички, в конверт был вложен клочок мятой бумажки с нацарапанными карандашом несколькими кривыми строчками. В каком-то изумлении, граничащем с испугом, она узнала почерк своего мужа. В записке приводились данные, необходимые для доставки письма адресату. От себя неизвестный танкист сообщил, что их воинский эшелон по окончании войны с Японией перебазировался в конце сентября на запад. Во время остановки эшелона на железнодорожном полустанке недалеко от Иркутска рядом с их составом оказался идущий в противоположном направлении товарный поезд с заключенными. Арестанты, как сказано в письме, побросали из окна товарного вагона бумажки с указанием фамилии, имени, отчества, года рождения и домашнего адреса. Таким образом, весточка мужа попала к Екатерине. На всякий случай танкист указал на конверте обратный адрес своей части, приписав в конце, что им удалось выяснить путь следования эшелона – Бухта Ванина, а далее – понятное дело – Колыма.
Екатерина прочла вслух письмо свекрови. Обе женщины долго плакали и решили, благо обратный адрес был указан, попросить неизвестного танкиста описать этот случай поподробнее, а, возможно, и получить от него добрый совет.
Конечно, сообщение танкиста помогло Екатерине уверовать в то, что муж ее, к великому счастью, жив. Она была безмерно благодарна этим людям, которые, наверное, подвергали себя риску ради незнакомых обездоленных людей. Екатерина написала танкисту письмо с просьбой подробнее рассказать ей об этом случае и, если возможно, посоветовать, пускаться ли ей в розыски мужа. Не получив в течение месяца долгожданного ответа, Екатерина твердо решила ехать на поиски объявившегося мужа.
В то время такая поездка сельской труженицы Новосибирской области была невозможной. Дело в том, что паспортизация 1932-го года обошла стороной колхозников страны, оставив их гражданами без паспортов, навеки закрепленными за колхозом. Сведущие сельчане подсказали Екатерине, что с разрешения председателя колхоза ее могут отпустить на полмесяца, если она сможет убедить начальство в крайней необходимости такой отлучки. Пришлось свекрови, проработавшей в колхозе со дня его организации, одной из первых последовавшей почину трактористки Паши Ангелиной, воспользоваться своим героическим прошлым и придумать себе, не без помощи сельской фельдшерицы, заболевание «по-женскому».
Расчет оправдался. Екатерина в качестве сопровождающей «больного передовика колхозного производства» – свекрови, отбыла в город Новосибирск. Три ночи ей пришлось провести в пригородном зале вокзала. На ее счастье, по внутреннему радио было передано объявление о том, что в вагон-ресторан скорого поезда Новосибирск – Хабаровск взамен внезапно заболевшей, срочно требуется уборщица-посудомойка. До отхода названного поезда оставалось менее часа. Находящаяся в критической ситуации администрация вокзала вынуждена была поверить Екатерине в том, что она жительница Новосибирска. Она назвала улицу и номер дома сестры ее сердобольной соседки по селу, которая на всякий случай снабдила Екатерину этими данными. Понимая, что дефицит времени на её стороне, она смело заявила вокзальному начальству, что срочно смотается домой и привезет документы. С условием, что по возвращению в Новосибирск она представит все необходимые документы, Екатерина была принята на работу.
Благополучно доехав до Хабаровска, Екатерина по совету проводника поезда, с которым вынуждена была поделиться своими планами, оставляет вагон-ресторан и к середине октября 1945-го года с небывалыми лишениями добирается-таки поездом до Бухты Ванина.
В этом диком поселке все знали друг друга. Появление здесь в сороковые годы вольного человека, не связанного какими-либо договорами с этим краем, проклятым тысячами жертв ГУЛАГа, казалось немыслимым. Естественно, изможденная молодая женщина, просящая открыто подаяние, мигом оказалась в центре всеобщего внимания жителей поселка. Надо отметить, что правами негласного «распорядителя» поселка обладала известная еще до войны своими дерзкими воровскими подвигами на всем Дальнем Востоке воровайка (от «вор в законе») по кличке Луиза. После многочисленных отсидок, достигнув преклонного возраста, она, наконец, решила уйти на «заслуженный отдых», выбрав местом своего пребывания поселок Ванино. Чтобы «без греха, справедливо отойти», «завязать» со своим прошлым ремеслом, Луиза, сообразуясь с негласным воровским кодексом законов, получила на то разрешение воровского кворума. Авторитет, приобретенный ею за время многолетнего служения блатному миру, обеспечил ей дальнейшую поддержку со стороны покинутого ею сообщества и позволил сохранять налаженные связи с местными эмвэдешниками.
Как только весть о появлении Екатерины дошла до Луизы, та немедленно велела привести её к ней. Представ перед ее пристальным острым взглядом, Екатерина поведала ей свою историю. Видимо, доля добрых дел, заложенная в каждом человеке с рождения и невостребованная, в данном случае, в течение бурной, полной риска и безудержного разгула жизни, наконец, заявила о себе. В Луизе, душа которой была запятнана кровью ее жертв, вдруг открылось неведомое ей желание помочь несчастной женщине, в изломанной судьбе которой она винила ту же систему, толкнувшую когда-то ее, сироту, в омут преступного мира.
Первым долгом она заставила канцелярию пересыльного лагеря переворошить документы для определения местонахождения мужа Екатерины.
Увы, к несчастью, официальная справка из тюремной больницы с приложением печати управления пересыльного лагеря засвидетельствовала место, дату и факт смерти мужа Екатерины, Август 1945 года можно считать датой вынесения приговора Екатерине на вечное прозябание ее на чужбине. Луиза добыла ей паспорт, устроила на работу и добилась комнатки в рабочем бараке.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
В этот раз, как обычно, по окончании рабочего дня Зернин направился к проселочной дороге, чтобы на попутной машине доехать до поселка. Вскоре появился самосвал, но в его маленькой тесной кабине с чугунной печкой, расположенной под бардачком и отапливаемой углем, находилась также закончившая свою фабричную смену женщина – контролер ОТК. При виде Зернина шофер остановил машину, женщина открыла дверцу, пытаясь уступить Зернину место в кабине. Увидев вылезавшую женщину, Зернин бросился навстречу и буквально затолкал ее обратно в кабину, закрывая дверцу обеими руками. «Не беспокойтесь, я стану между кузовом и кабиной, я уже приноровился так ездить», – успокоил он шофера. С этими словами, захлопнув дверцу кабины, он влез на указанное место. Раздалась его бодрая команда: «Поехали!» – и самосвал, натужно урча, тронулся с места. Длинный пологий подъем приводил к утрате инерции, и машина еле-еле ползла в гору. Для Зернина настает время окончания его поездки, самосвал подъезжает к повороту у общежития. Зернин знает, что в случае остановки на подъеме машина не сможет продолжить движение и будет вынуждена съехать вниз. Чтобы не создавать дополнительные неудобства, он решается совершить пару раз благополучно проделанный им маневр – спрыгивает на ходу в сторону на заснеженную обочину. Но в этот раз нога его предательски подгибается, он наносит пяткой удар в пах и, теряя сознание, падает в снег.
Самосвал, натужно ревя мотором, буксуя колесами, выбрасывая из выхлопной трубы клубы черного дыма, продолжает медленно двигаться, отдаляясь от неподвижного темного пятна у дороги, заносимого хлопьями падающего снега.
Вспоминаются слова песни: «Отряд не заметил потери бойца».
Через три часа возвращающаяся в лагерь по окончании смены колонна зэков на руках принесла в поселок окоченевший труп наконец-то обретшего волю «вечного каторжанина».
В похоронах Зернина принял участие весь поселок, жители которого обсуждали дальнейшую судьбу супруги покойного. Правда, участие этих людей, немало переживших на своем веку, не шло дальше словесных соболезнований. Никто из сочувствующих не подумал о помощи оставшейся в одиночестве несчастной старушке.
К всеобщему изумлению, заботы о дальнейшей судьбе супруги Зернина взял на себя… преступный мир.
Волею судеб весть о смерти гулаговского долгожителя в тот же день дошла до авторитетного на Колыме вора в законе Алтая, который после очередной «ходки» (отсидки) проживал в одном из центральных поселков Колымы – Мяките. Не раздумывая, на следующий же день Алтай прибыл на прииск Днепровский, к месту похорон Зернина. Ему пришлось приложить много усилий, чтобы срочно собрать воровскую сходку для определения позиции братвы в деле оказания помощи не принадлежащему к их сообществу, но почитаемому всеми Александру Даниловичу Зернину. Предполагалось соответственно похоронить его и оказать помощь находившейся на материке старушке, помочь ей вернуться обратно в Ленинград. Однако мнения расходились: часть воров, в основном молодых, считала неправильным тратить средства общака на фраера, в то время как опытные старые воры были склонны к оказанию помощи этому незаурядному заключенному. Надо полагать, что основой в принятии решения в пользу похорон послужила почитаемая воровским миром стойкость зэка, не «прогнувшегося» перед псарней. Такой линии поведения, согласно «гулаговской летописи», придерживался всю свою лагерную бытность Александр Данилович Зернин. Кроме того, участие в «толковище» такого авторитета, как Алтай, в свою очередь, склонило чашу весов в пользу сторонников Зернина. А когда Алтай напомнил браткам еще о том, что, кроме известных им заслуг покойного, тот спас ему жизнь от сучьих пик на Аркагале, вопрос окончательно был решен в пользу старушки. Затем Алтай назвал крупную денежную сумму, которую он от своего имени жертвовал на благое дело. Не остались в стороне и зэки зоны, откуда освободился Зернин: в свою очередь они собрали по лагерю и передали ворам две с половиной тысячи рублей.
Прощание с покойным, по меркам Колымы, было запоминающимся. Пришли все жители поселка. Даже администрация лагеря вывела под конвоем очередной развод заключенных на работу, изменив маршрут их следования: колонна зэков, сняв шапки, молча прошла мимо гроба, вынесенного из общежития.
В вечной мерзлоте погоста была вырублена могила, куда и опустили сосновый гроб с телом Зернина.
БУХТА ВАНИНА
Два представителя воровского мира, получив от своего «командования» внушительную сумму денег и попутно пару ответственных «партийных» поручений, связанных с материком, стартовали на своем нелегком пути: сначала им предстояло ехать автобусом до Магадана, затем самолетом до Хабаровска, откуда поездом через Комсомольск-на-Амуре в Бухту Ванина.
Местонахождение супруги Зернина посланники определили без труда с помощью Луизы. Оказалось, что старушка, постоянно чувствуя себя обязанной перед Екатериной, все время старалась в чем-то помочь ей. Пытаясь занести дрова с улицы, она поскользнулась на крыльце, упала и пролежала на снегу до тех пор, пока ее не обнаружила соседка. Пришедшая с работы Екатерина застала ее в постели с высокой температурой. А вызванный соседями фельдшер диагностировал воспаление легких. Всего этого гонцы, конечно, не знали.
Согласно их плану, Луиза отправилась одна на свидание со старушкой. Она представилась маркшейдером прииска, где работал Зернин, и постаралась развлечь старушку (благо опыта в таких делах ей было не занимать), чтобы подготовить её к скорбной вести. Внушительная сумма денег, по их общему убеждению и по собственному опыту, гарантировавшая обеспеченное будущее старушке, должна была сгладить удар, наносимый ей этим сообщением. Однако, несколько прибодрившаяся во время живого рассказа Луизы старушка внезапно замолкла, голова ее бессильно склонилась и, не приходя в сознание, она тихо отдала Богу душу.
Возвращение Луизы гонцы намеревались отметить застольем по поводу благополучного завершения своей поездки. Но неожиданно скорое возвращение Луизы спутало все их карты. Они поняли, что случилось нечто неизбежное. Минутная растерянность гонцов длилась недолго: они созвонились со своим колымским «штабом» и получили команду: оставить энную сумму на похороны старушки, а остальные деньги возвратить назад в «общак».
И только воровской мир, жестоко сметающий на своем пути всё, что противоречило его негласному, пропитанному кровью воровскому закону, смог оценить всю трагедию тридцатипятилетнего беспрерывного ада, перенесенного старейшим узником советской эпохи.
Таким оказался печальный финал существования «вечного каторжанина» Александра Даниловича Зернина, который содержался за колючей проволокой непрерывные тридцать пять лет, ровно столько, сколько существовала на тот период советская власть. За это время ему ни единого дня не довелось быть по другую сторону колючей проволоки, вне лагеря, и ощутить на себе, что же дала новая власть своему народу.
Настал час, когда под его ироничным выражением «Я ровесник Октября» была подведена трагическая черта.
