ЦХИНВАЛ
Нам осталось теперь
только Богу молиться
да комедию в лицах,
стиснув зубы, терпеть.
На закланье овец
отбирать в воскресенье
да за наше спасенье
крошить им крестец.
Ввечеру над овчарней
дым от святости густ,
и печальна, как Пруст,
молодая овчарка.
Разомлев в дубняке
от молитв и от водки,
мы земли нашей горстку
сожмем в кулаке –
мы печаль утаим,
запах пота и крови
втянем, глупости кроме,
с чванством сладим своим.
Возвращаться обратно
тяжелей во сто крат,
даже если утрат
по щепотке на брата.
NN
Теплой выдалась ночь под новый год, подруга,
хоть обратно бреди в дебри сваленных в беспорядке
дней, где возвращенье – чем глубже, тем больше – по кругу напоминает движенье, а не по прямой без оглядки.
География важна лишь применительно к комфорту
да в смысле подагры, будь она неладна,
еще до войны в Хвелиандро включали конфорку,
чаю хлебали вприкуску, а нынче нет Хвелиандро.
Возвращенье, подруга, добровольный отказ, но не выход
из затянувшейся тупости, поскольку точкой возврата
может служить, пардон, затянувшийся выдох –
как легато между тщеславьем и лицом циферблата,
или неточная женская рифма в неглиже,
способная усмирить ратный дух да бродилище
страсти, рядящейся в благородство, как я погляжу,
по глади воды круги пускающей, ровно удилище.
Нужных слов, как всегда, не найти, да и раковины
ушей успели изменить форму, отказавшись от звуков.
Куранты бьют по рукам, что твой репетитор, обкрадывая
кредо, и пространство сгущается лжи, и все прячут руки.
С.Б.
Сослан, к утру тональность ре-минор
приобретает матовый оттенок
и застывает между серых стенок
невозмутимо, как карабинёр.
Идет на убыль давешний разгул,
и не заменит Моцарта и Баха
отсутствие смирительной рубахи
или идей присутствие в мозгу.
Однако боль над плоскостью стола,
заляпанного уксусом и медом,
немедленно одолевает бродом
густую нахлынь подлости и зла.
Она ложится на бумагу, при-
стегнутая общими словами:
потомки вряд ли будут клясться нами –
тобой и мною, черт нас побери.
Но разве это главное, мой друг,
когда по гроб ты Родине обязан.
Гуляет глупость в Чребе, как зараза,
а недруги злорадствуют вокруг.
* * *
В декабре
одна тысяча девятьсот
девяносто второго
мы с братом Томмази
сидели на свежей могиле отца,
утомленные работой,
скинув сапоги и портянки,
побалтывая наполовину пустой
бутылкой,
и пар исходил от босых ног…
* * *
Когда не пишется, грешно
Пенять на скудное жилище,
На дефицит здоровой пищи,
На то, что было и прошло.
И даже спор с самим собой –
Всего лишь старости отсрочка –
С души сдирает оболочку
Являть бездарности разбой.
* * *
Из больничных ночей,
из детского плача и снов,
из тоски по отцу
подкралась ко мне седина,
эта сладкая боль –
неизбывная, как часослов –
что дворовая девка,
угодлива и ладна.
За столом, иссеченным
стихами, будто кнутом,
свобода меж пальцев
прохладна, как свет в полнолунье,
приходи помолиться, мне глядя в глаза,
а потом
мы выпустим плач попастись
ненадолго, вещунья.
Мне б с тобой пополам
мою бедность и скромный уют
разделить, как отребье,
от раба, что охоч до разбору,
голытьбе на потребу
глаз моих изумруд,
треугольных морфем марафет –
алкашам подзаборным.
Занимается день,
бульвар из тумана к утру
вылезает почти как змея
из своей оболочки,
собачники спят на ходу,
поводками сдирая кору
с деревьев, и очередь
собирается возле молочки.
* * *
Мы, лица запрокидывая, грусть
в глазницах паче сонного отвара
храним, и брадобреи на бульварах
нам Бродского читают наизусть,
опровергая заблужденье – де,
стихи, как средство личной гигиены,
востребованы лишь в среде богемы,
а не в обывательской среде.
ВИКТОРУ ШАВЛОХОВУ
Опять септембер – Бродский мне в ребро –
огульно нам огуливает плечи,
у изголовья оплывают свечи,
и плач голубит, ровно болеро.
Какое свинство – в пять часов утра
нестись к родным полковника в отставке,
умершего второго дня на лавке,
потом клевать носами у одра.
Дубовый гроб – услада для любой
процессии, когда слова от звука
отторгнуты, и слух в свою мензурку
из причитаний сцеживает боль.
* * *
Как хоронили горбуна,
несли горбатый гроб,
его безгорбая жена,
вернее, бывшая жена,
крестила белый лоб.
Оркестр доигрывал хорал,
лилась лубочно медь,
поп, проспиртованный на треть,
смирял мирян смотреть на смерть,
крестился и икал.
Плыла ладья от дольних дел,
от незамужних вдов.
Таков наш век, таков удел
горбатых, без горбов.
