РАССКАЗ
С представлением о субботе связано что-то неопределенно хорошее, хотя я не знаю что конкретно. Уж придумаю, чем заняться, тешу себя иллюзиями, когда нахожу силы мечтать. О прогулке в зоопарк, однако, не помышляю. До субботы надо еще дожить.
В июле-августе (отпускное время), когда на шестьдесят коек – острая патология! – остается два врача, приходится вкалывать за троих. Резко увеличивается число дежурств. И чуть ли ни каждую ночь проводишь среди больных, а дома они, может, тебе еще и приснятся.
Мне двадцать восемь лет. С юности веду дневник. Он помогает мне отслеживать себя, в том числе профессионально.
Я – врач диспансерного отделения, детский психоневролог. Это тихая, уютная должность с редкими выездами в провинцию на больничном транспорте. А я с первых дней напрашивалась в стационар и в большую психиатрию. Мои задумки на каком-то этапе совпали с интересами администрации, и меня, пока временно, прикрепили ординатором к пятому мужскому отделению.
Сколько помню себя в медицине, никогда не хотела лечить внутренние болезни и все другое, физическое. Не считала потолком для себя даже такую интересную науку, как неврология, хотя мне и пришлось начинать с нее. Нервная система, центральная или периферическая, это все равно – материя, хотя и высшая. А мне изначально, с пятнадцати-шестнадцати лет, хотелось заниматься душой. Конечно, не все так просто было с моим «хотением». Я побаивалась идти в психиатрию, но интерес оказался сильнее.
Позавчера на дежурстве мне пришлось повозиться с некоей Кетеваной. Среди прочих обитательниц палаты, главным образом старушек-одуванчиков, она выглядела просто горой. Нижняя сорочка из белого грубого полотна, без ворота, казалось, с трудом умещает в себе эту массу. Взъерошенные клочки волос, полуседых от корней, полурыжих с середины, напоминали шерсть какого-то животного. Беззубый рот с одинокими осколками, что раньше называлось зубами, неутомимо причитал. В такт причитаниям рыхлая гора колыхалась из стороны в сторону, и так же отчаянно моталась всклокоченная голова.
–Ах, убейте меня, убейте! Меня уже десять лет убивают… не дают жить!
(Кто же не дает тебе жить, уважаемая Кетевана, бывший врач-терапевт, у которой есть любимая внучка?)
–Это я, я одна во всем виновата…
(В чем?.. – конкретно не говорит, не признается, может, и сама не ведает, в чем же виновата.)
–Одна просьба у меня: приведите внучку!
Бедная, старая, измученная болезнью женщина… Я пыталась утешать ее. Медсестра способствовала мне: она отправила соседей Кетеваны погулять в коридор, чтобы не любопытничали и не мешали. Вокруг нас образовалось нечто вроде запретной зоны. Но кто-то все-таки нарушил запрет и стоял сейчас за моей спиной.
Оказалось, тринадцатилетняя Нелличка. Она очень рослая, может быть, поэтому находится здесь, а не в детском отделении. Там ее, видимо, не удержать. Мне приходилось встречаться с ней раньше, когда она, еще здоровая, училась в одной школе с моей дочерью. И тогда, помню, Нелличка не нравилась мне чрезмерной своей манерностью. А теперь – тихая, грустная, как будто сразу повзрослевшая, она совсем не похожа на себя прежнюю и на своих сверстников… Я кивнула ей. Но надо разбираться с Кетеваной.
Наш «специальный» разговор, диалог психиатра с больной, не стану передавать подробно. Скажу только, что Нелличка прислушивалась к нам с явным интересом и тоже пыталась утешать старую женщину, которая теперь лежала на спине, неряшливо раскинув ноги и запрокинув глубоко назад как будто совсем не нужную ей голову.
–Крошки хлеба во рту не держала, – вдруг пожаловалась она.
Я, конечно, принялась, что и следует врачу, укорять больную: как можно так себя губить, ведь есть же внучка, которая любит бабушку, всякую бабушку, больную, здоровую. На самом деле ничего про внучку я не знала, но мне хотелось, чтобы Кетевану любили.
–Тетя Кето, я сейчас принесу вам поесть! – и Нелличка притащила горбушку хлеба. Я про себя ужаснулась: как же Кетевана будет со своими осколками есть этот хлеб? Но она с остервенением тряхнула головой, рванула тем, что называлось когда-то зубами, мякиш – и пошло: только крошки летели в стороны.
Тогда же, на вечернем обходе, без приключений минуя мужскую половину этого отделения, я с улыбкой вспомнила, как была напугана здесь год назад во время своего самого первого дежурства.
Молодой человек по имени Эдик, старожил этих мест, говоря образно, нудист вне пляжа, периодически выскакивал в коридор абсолютно голым. Все бы ничего, ведь – психиатрическая больница, но больной имел необычно больших размеров penis, и при первом взгляде это впечатляло довольно негативно. Впрочем, выбежавшая из палаты в коридор вслед за больным медсестра постаралась меня успокоить: «Не волнуйтесь, доктор, он – безобидный!» Так и оказалось. Больной-хроник, он не должен был находиться в стационаре института психиатрии. Наверное, как всегда, сделали исключение из правил.
В клинике у практических врачей существует мнение, что летом, в сезон отпусков, в больнице работать нагрузочно, но легче, потому что «наука отдыхает». Впрочем, некоторые, редкие, институтские «звезды» и летом ошиваются в стенах стационара, что им здесь надо? Все очень просто. И летом кому-то нужен профессор и только профессор, хороший профессор, всеми уважаемый, популярный… Один из таких – Варамидзе.
Это он однажды пытался «подставить» меня на дежурстве. Прислал в поздний час в приемный покой пациента без документов. Тот требовал уложить себя в отделение неврозов. При внешнем обычном поведении он мог оказаться кем угодно: наркоманом, бандитом… В общем, обидела я Варамидзе: отказала больному. А главврач на утренней конференции мне намекнул, что надо было как-то помягче с профессором. А как помягче? Чтобы волки сыты и овцы целы?
В пятом мужском отделении, где я работаю – шила в мешке не утаишь – сотрудники любят посудачить, посплетничать. Поскольку же они – люди интеллигентные, да еще психиатры, то и сплетни у них особенные, остроты достигают необыкновенной: самое нутро человеческое, что называется, наизнанку вывертывают и соль из него извлекают. Если я вслушиваюсь – я напрягаюсь, потому что в уме перевожу на русский. В общем, не стандартные люди – сотрудники этого отделения.
Скажем, завотделением Нино, женщина лет сорока. Конструкцией своей фигуры она напоминает кенгуру: светлый приятный верх и тяжелый низ неопределенного цвета. На лицо – писаная красавица. Кстати, она – жена Варамидзе. Нет-нет, не подумайте, что супруги в одном отделении начальствуют. Муж соседним, женским, отделением руководит, профессорствует там и проповедует. А Нино – в четвертом, мужском, не пасует, ведет себя соответственно профессорской жене. Высказывает мысли широкие, нигилистические, к примеру: «Я никого не боюсь… врач все может и… должен делать!» Позволяет себе днями не ходить на работу при отсутствии какого-либо оправдательного документа. Когда же находится на месте, то время пробалтывает – если только не авральный летний сезон! – с подругами, как она их называет, то есть с подчиненными.
Особенно здорово это получалось в середине дня, где-то начиная часов с двенадцати, когда садились «пить чай». Как сейчас вижу почти семейный, психиатрический портрет в интерьере, где я – ну не совсем гостья, ведь работаю!.. так, очень дальняя, приезжая, родственница.
Рядом с Нино расположилась Нана, старый опытный ординатор, ее непосредственная подчиненная и опора, которой все, видимо, глубоко надоело. Она жалуется, что болит рука от постоянной писанины. А куда деться в ее положении? Да, регулярно заполнять двадцать пять, тридцать историй болезни – не шутка. Речь у нее отрывистая. Про нее можно сказать, что она единственная в этом отделении по-настоящему злая. Она так общается со всеми: все перед ней виноваты, и пациенты и коллеги, за исключением заведующей, ее она, по-видимому, боит ся… если бы не страх – тоже бы подальше послала.
Садятся за стол и научные сотрудники. Их так много в этом отделении. Натэла Георгиевна – научный руководитель, доктор медицинских наук, женщина средних лет, подтянутая и выдержанная. У нас с ней ровные, почти академические, отношения. Она честно и скрупулезно консультирует сложных больных, поэтому я испытываю к ней чувство признательности. Как-то у нее случилась со мной обмолвка: «У Нино большой хвост…», что также способствовало прояснению моего сознания.
С младшими научными сотрудниками у меня отношения более отдаленные. Среди них две перезрелые «мэ-нэ-эски», дамы под – и за пятьдесят, не защитившие в свое время кандидатских диссертаций – Ариадна и Маквала. Ну, еще один мэ-нэ-эс – Эка. Она моя сверстница, и всегда восхищается Адой, неважно, по какому поводу, например: «Ада-очень-очень умная, у нее прабабушка была немкой».
Я присматриваюсь к Аде… Трудно не заметить угловатость пластики, шумное дыхание. Говорит и жестикулирует – залпами. Ей, видимо, остро не хватает сцены. Вот вкрадчиво, с поджатыми губами, подстраивается к собеседнику, а когда тот расслабился, с присказкой – «Я ведь, любя, подъелдычиваю!» – нападает.
Другая – Маквала (Мака), дочь работающего в нашем же пространстве профессора, ведет себя ровнее, но отличается тем, что надоевших ей больных любит сплавлять младшим коллегам, в частности, мне.
Эти двое, по сути, здесь не работают. Психиатрия, можно сказать, не является их профессией. Она для них хобби.
Озабоченная своим бесплодием Эка, что тоже обсудили в ее отсутствие коллеги, не имеет возможности полностью отдаться интересной для нее работе: она страдает… в том числе и от отсутствия собственной квартиры. Они с мужем, оба из провинции, жилплощадь снимают. Муж у нее – перспективный комсомольский работник. Она очень гордится мужем, а еще и тем, что она – грузинка.
Питье чая, так смачно начатое во время утренней пятиминутки, растягивалось часа на два. Правда, и теперь, как утром, дверь периодически открывалась, и в нее просовывалось лицо, а то и вся фигура какого-нибудь страждущего больного с просьбой уделить ему внимание.
Но сидящие в белых халатах вооружены разнообразными методами самосохранения, чаще применялся самый примитивный из них.
– Мы заняты… потом… закрой дверь! – повелительно восклицала Нино, решительно жестикулируя, так, что посягнувший на нее лично или на ее свиты внимание понуро и безропотно ретировался. Встречались, конечно, менее ординарные больные, такие, например, как Марик Шаер.
Его высохшая фигура, давно потерявшее всякую пластику движений, была телом Арлекина. Заводные руки-ноги, казалось, сами по себе проделывали скабрезные штуки, застывая на мгновения в неприличных жестах, а обтянутый очень сухой, прямо-таки пергаментной, шелушащейся кожей скелетообразный череп все время скалился умопомрачительной улыбкой. Два живых шарика в глубоких глазницах горели постоянным желанием что-нибудь сотворить.
– Нино! Нино! – утробным голосом взывал Марик Шаер и, сделав несколько осторожных, крадущихся шагов вперед, тоненьким, вычурно вытянутым, указательным пальцем пытался дотронуться до тучной, топорообразной, фигуры завотделением.
–Прочь! – довольно спокойно, но с силой открещивается сидящая к нему спиной, поначалу даже не соизволив обернуться. И все! Достаточно! Глубоко деградированный, проказливый, сексуально расторможенный Марик, которого с большим трудом удается утихомирить кому-нибудь другому, и сейчас уже проникший внутрь ординаторской, начинает опасливо пятиться перед все-таки поднявшейся и наступающей на него массивной женской фигурой в распахнутом белом халате, приговаривая:
– Я – что? Я – ничего! Я пошутил, Нино!
–Испарился! – улыбаясь, торжествующе подводит итог инциденту большая Нино, делая упор в сторону Эки, самой молодой из находящихся в комнате врачей. Вот так, мол, с ними надо!
До меня вдруг доходит, что они, Нино и Нана, два практических врача (к категории которых отношусь и я), не любят свою работу.
Я ухожу из отделения домой, но это видимость. На самом деле я не могу уйти. Ночами, лежа в своей кровати, вместо того, чтобы отдыхать, думаю о них. Обо всех – больных и здоровых.
Для меня запоздавшая новость, что многие психиатры не любят свою работу, что смотрят на этих несчастных как на бракованное человеческое мясо. И как его много!
«Мясо» -условный термин. Это, конечно, от боли. Ясно, что в данном случае «мясо» – синоним плоти, а у меня тошно на душе, поэтому я и выражаюсь так грубо и жестко.
А кто это – бракованный материал? В частности, Малхаз?.. опухший тридцатичетырехлетний молодой мужчина. Он давно уже ходит в безнадежных шизофрениках, но замечательно вежлив. И вежливость не наносная, а удивительно интеллигентская. И меня терзает неразрешимая загадка: почему больной, в чем-то дефектный, Малхаз в межчеловеческом общении – интеллигентен, а моя здоровая заведующая Нино и ее ординатор – как…
А Малхаз сегодня при встрече со мной на дежурстве, в коридоре:
– Мой хрупкий доктор! Разрешите поцеловать вашу ручку… – и поцеловал при всех.
Что объединяет их, людей из «бракованного» материала, шизофреников разных возрастов, принадлежащих к разным социальным слоям, в эту когорту благородно благодарных? Впрочем, стоит ли так, почти по-марсиански, удивляться?
Надо лишь хорошенько вспомнить свое детство, болезни, черноглазую худощавую Русудану, участкового педиатра, успевавшую выслушать не только мои сердце и легкие, но и лично меня. Вижу как наяву ее нежно-ироническую улыбку, чувствую легкие, бережные, при косновения ее рук… Любимый доктор моего детства, где ты сейчас?
Чувство благодарности – это не я открыла – замечательное чувство как тест на положительность человека. И пусть его, этого человека, не считают нормальным!
Случай, первый и последний такого рода в моей профессиональной практике, произошел неделю назад, перед самыми летними отпусками. Уже не помню, кто потом мне поведал предысторию, кажется сама Геор гиевна.
Перезрелые мэ-нэ-эски сидели в своей комнате и болтали. Ада рассказывала Маквале, как вчера была в гостях. Шумно вошла Нино.
–Мака! Когда ты Нугзара выпишешь? Ты ведь уходишь через два дня в отпуск!
–Он еще не готов к выписке, – в голосе Маквалы сквозит неуверенность: она побаивается возможной грубости со стороны завотделением, хотя та и не ее непосредственная начальница,
–Что значит – не готов? Уходишь – давай выписывай!
– Нино, как странно ты рассуждаешь… у него еще вчера были галлюцинации.
–Мака! Галлюцинации у него могут быть всегда. Ты лечила его модитеном-депо?
– А как же, Нино! За кого ты меня принимаешь?
–Ну, не знаю тогда… значит, надо переводить в больницу для хроников… ты прекрасно знаешь, куда. Давай пиши переводной эпикриз.
–Ты не сделаешь этого, Нино, – просительно заговорила Маквала и добавила, – пусть наша новая доктор его полечит.
–Новая, новая… – ворчливо, но гораздо мягче произносит заведующая, – ты ведь так избаловала его, что он никого, кроме тебя, не признает. Хочешь, чтобы у нас из-за тебя конфликт был?
Именно тогда я постучалась в комнату к «мэ-нэ-эскам».
–На ловца и зверь бежит, – обрадовалась Маквала. – Дорогая! Вы ведь полечите без меня Нугзара?
–Как решит заведующая.
–Вот видишь, Нино, – улыбается Маквала, – ты не волнуйся, она справится.
На следующий день Нугзар остановил меня у дверей в ординаторскую.
– Я хочу выписаться, отпустите меня!
–К сожалению, пока невозможно.
–А когда будет возможно?
–Вы ведь знаете, я для вас новый врач. Сегодня приглашу вас для беседы, и мы обсудим ваши проблемы.
– Доктор Маквала уходит в отпуск… когда?
–С завтрашнего дня. Разве она вам этого не сказала?
–Кто вы такая?.. откуда взялись?.. наши врачи – хорошие, а вы… никуда не годитесь! – выкрикнул он мне в лицо и ушел.
Он крикнул довольно громко у самой двери ординаторской и скрылся в палате. Я вошла в ординаторскую и села за свой стол, подумала: что же мне теперь делать? В комнате находилась Эка, она что-то писала. Конечно, она все слышала, но не сказала мне ни слова.
Через час Нугзар подошел ко мне в коридоре и попросил прощения. Я повела себя так, как и должна: на больных не обижаются! Но как далеко на самом деле мне было до истинного прощения.
Об эпизоде в отделении, конечно, прослышали. Оказывается, больной подходил к кому-то из врачей и каялся – что я сказал! что я наделал! – еще до того, как пришел просить прощения у меня.
–Вы его простили? – спросила меня научный руководитель отделения на следующий день. Меня разобрала злость:
–А почему это вас так интересует?
Видимо, она хотела подсказать мне, что нет другого выхода, что мне необходимо научиться прощать в душе, если я хочу оставаться в психиатрии, поскольку и в будущем не застрахована от подобных случаев.
Но единственной, кто по-настоящему, по-дружески, меня поддержал, оказалась пенсионерка Екатерина, приходящий терапевт. Она, прослышав об инциденте, сообщила мне:
–Я сказала Нугзару: хоть ты и больной, а обижать людей нельзя.
Я думаю, выходка Нугзара была спровоцирована.
Он пролежал у нас целое лето и как-то, опять виноватясь, сказал Натэле Георгиевне, когда научные сотрудники вернулись из отпуска: «Я же извинился». Каким нормальным он оказался! Наверное, потому – я всегда так думала – что сумасшедшие не вписываются в социальное бытие, они разрушают его для себя, остается одна душа, без хит ростей – в одеянии мимики, пластики и т. д. За что я и люблю их.
Так вот… вчера была суббота. Муж с утра сел за стол и мне предложил:
–Давай займемся делом!
–Нет!.. ничего не выйдет. Мне надо разрядиться. Сказала, а как разрядиться, и сама не знала. В рестораны мы с ним не ходим – не привыкли, да и вообще… не по карману. Парк рядом с домом родителей – надоел… кино, театр – все не то. Почему-то захотелось в зоопарк! И, как ни странно, оно состоялось, это путешествие в зоопарк.
Дочь, школьница, на каникулах в пионерлагере, а мама ее, почти бальзаковского возраста, захотела в зоопарк и потащила-таки вполне благоразумного ее папу. Звала, звала его с утра – выбрались из дому только в двенадцатом часу. И, конечно, на территории зоопарка оказалось уже больше людей, чем зверей, а я так нуждалась в обратном.
Летом в нашем городе очень знойно. Звери выглядели скучно, даже обезьяны, не говоря о тиграх и львах, которые проявляли равнодушие ко всему на свете, а точнее, попросту спали в своих тюрьмах. И только белый медведь затравленно, как умопомешанный, ходил взад-вперед в своей одиночной клетке. На нас, зрителей, не смотрел, поматывая головой из стороны в сторону. И муж первый предположил, что он – не в себе.
– А что, – сказал он, – помести человека в ненормальные условия, и он станет ненормальным, а это – ненормальный белый медведь.
Мысль мужа мне показалась неожиданно резонной. Было грустно. Грусть пронизывала и клетки-террариумы, где иод ярким электрическим светом – чем не пытка эта лампочка-громадина в маленьком стеклянном ящике? – на сером, почти бесцветном песке лежали, свернувшись клуб ками, серые и пятнистые змеи. Некоторые из них казались мертвыми. И лишь пара тоненьких, узеньких, блекло-серых глистообразных существ медленно вытягивала свои тела. Медленно, так медленно, что за все время нашего наблюдения за ними, а пробыли мы возле них не менее четверти часа, ни на сантиметр своего местоположения не изменили.
Змей становилось жаль все больше. Мне подумалось: ради чего их так немилосердно освещают? Ради посетителей зоопарка? Неоправданно! Сейчас солнечная погода и достаточно хорошее естественное освещение. Но вот зачем террариумы поместили в проходную неказистую комнатенку, чем-то напоминающую склад? Возможно, именно из-за электросветовой пытки змеи и выглядели почти мертвыми.
Немного порадовал бегемот. Грузный, серо-буро-малиновый, он, нажевав после сена слюну в углах своего огромного рта, решил искупаться и с достоинством отправился в другой отсек камеры, где была вода. Плюхнулся в застойно-болотную жижу ядовито-зеленого цвета, в которой плавал разный мусор, в частности, коряги с ветвями, и пустил струйки через ноздри, затем отфыркнулся. Этот бегемот мне понравился. Он казался уравновешенным и мудрым, явно не унывал и как-то ассоциировался с моим детством. Я почувствовала себя немного лучше.
В привилегированном положении находился только морской лев: он плескался в прохладе довольно просторного бассейна, форма которого напоминала лекало. Живая свежая вода бодро журчала из опущенного внутрь шланга. Над всей этой обителью стояло дерево с раскидистой кроной, и лев демонстрировал себя. Словно торпедируя невидимую цель, он носился взад и вперед, а как достигал одного из двух полюсов вытянутого в длину, несмотря на извитую форму, бассейна, так горделиво вытягивал голову стояком из воды: смотрите, мол, как умею!
Направляясь в зоопарк, я прихватила с собой записную книжку и авторучку. Мечтала: сядем где-нибудь в тени, купим мороженого, может быть, я запишу свои мысли, и станет легче моей длительное время ноющей душе.
Мороженого не оказалось. Мы не посидели, поскольку не нашлось свободных скамеек. Дошли до проспекта. Мороженого не продавали и там.
Но все это было вчера. А вот сегодня, на второй день после описанного мной незавидного путешествия в зоопарк, я ощущаю вновь, что мне не хватает зверей.
«Доктор!» – так обращается ко мне утром Щеглов. Он очень душевно произносит это слово. Уложен к нам на обследование как призывник. Мне почему-то он особенно приятен. Даже имечко его дурацкое, Руслан, не раздражает. Хотя фамилия звучит гораздо лучше.
Сегодня он уходит домой. Так быстро пролетели две недели. Поскольку наш научный руководитель в отпуске, в комиссию включили Варамидзе. И хотя ничего особенного у обследуемого не нашли, все-таки «психопатию» поставили. В армию Щеглов не пойдет, что ему и требовалось. Но психопат ли он?.. Еще одно меня волнует – секрет, который мне пока не открыт. Откуда такой сын у простой матери? И не в том суть, что она – буфетчица в каком-то третьеразрядном питейном заведении и на лицо ее лишний раз не взглянешь – не захочется! – выглядит придонной мутью, а вот сын ее – чистым ручьем! Откуда он взялся такой? Какой-то отец-проходимец кинул свое семя и удалился?
Забирая сына домой, буфетчица, как бы возмущаясь, но с плохо скрытым восхищением мне сказала:
–Доктор! Он хочет найти такую работу, чтобы не утомляться и чтобы полный карман денег.
Я совершенно искренне удивилась:
–Да чем же тогда для него не работа – работа официанта? Будет, как его брат, работать в ресторане. Ему с его выигрышной внешностью – подойдет.
–Нет, доктор! Там надо гнуть спину, услуживать, – возразил мне Щеглов.
–А ты не хочешь гнуть спину! Но скажи, пожалуйста, на какую же работу ты со своим средним образованием можешь рассчитывать? (Nota bene – доперестроечные времена!)
– Доктор, он хочет жениться на богачке! – опять встревает мать.
–Нет, доктор! – самоуверенно возражает Щеглов. – Я смотрю, чтобы женщина была хорошо одета, затем – красива, значит, будет и здорова.
Они с матерью уходят.
Вот так философия!.. А мне все не хочется терять образ, придуманный мною. Но, помимо своей воли, я вспоминаю: у матери – четверо сыновей, двое – пожарники, один – официант, а этот младшенький, по ее словам, – самый любимый, потому избалованный, и неизвестно, что с ним будет. И вдруг меня с опозданием осеняет: как здорово бы ему подошла армия!
Это лето способствует моим метаморфозам. Мы с Наной вот уже неделю без Нино. Нана – как старая, больная, но еще мощная волчица. Она, по-прежнему, несет па себе главную нагрузку отделения, больных у нее больше, чем у меня. Но и я работаю с ней в паре на полную катушку. Надо бы мне не обижаться на грубость напарницы, а пожалеть ее.
Когда же кончится лето, а с ним и авральное состояние?.. На днях я снова уговорю мужа отправиться в зоопарк. Эти путешествия в зверинец действуют на меня благотворно.
