РАССКАЗ
А стоит ли в черной печи обжигать…
прекрасную красную глину?
Максим Амелин
Мы вошли с Тамиком в автобус на Черкесск.
Сели на параллельные ряды, почти синхронно воткнули в уши наушники и поехали. Дорога была трехчасовой, и я подготовилась – закачала целых три альбома своих любимых прогрессивщиков. А у Тамика были перемешаны в плеере, роль которого исполнял его камуфлированный телефон, небожитель Плант и какая-то дешевенькая расслабляющая попса. Через какое-то время он спросил меня, что я слушаю.
– Porcupine tree, – ответила я.
– Что это значит? – серьезно поинтересовался он.
– Дерево-дикобраз.
– А ну, дай послушать… – прогрессивная психоделическая печалька пришлась ему не по душе.
– А я – Роберта Планта, – проговорил Тамик в нос.
Он у него был хронически заложен, и все звуки уходили куда-то под купол тамикиной гениальной головы. Это наш общий друг Зура окрестил его «гениальным», и, каждый раз слыша этот эпитет, Тамик счастливо смущался. Правда, спустя пару лет словцо начало его сильно раздражать. Уж не поэтому ли дружба с Зурой стала сходить на нет?..
Мы ехали в Домбай на совещание молодых писателей. И если я еще подпадала по конкурсным условиям под такое определение, как «молодой автор», то Тамик совершенно не подходил, ведь ему уже было за 40. Однако Фонд с удовольствием записал его в участники, потому что с пишущими в поствоенной ЮО не густо, особенно с гениальными.
– А я всегда под музыку пишу, – сказал он вдруг.
– Недавно я прочла в «Феймосе»: «…Я сажусь за ноутбук и под классную музыку пишу очередной вкусный рассказ…».
– Это ты к чему? Я тоже в «Феймосе» печатался, – улыбнулся он.
– Ну это же графоманская тема, Тамик…
– Я графоман?
– Будь ты трижды гением, вы с графоманом поступаете одинаково.
– Ты не в духе?
– Нет, я готовлюсь к мастер-классу, учусь критиковать…
– А-а, – потянул Тамик и углубился в дебри своего телефона.
Мы снова ехали молча. Я действительно была совсем не в духе, потому что вспоминала еще одного нашего общего с Тамиком друга. Думала о нем что-то совсем недоброе и сочиняла рэп: «Твоя корова любуется облаками… А ее рога, ветвистые весьма, не мешают задирать шею…» – злой рэп. Тамик натянул кепку почти на глаза и смотрел на желтые поля. За окном накрапывал дождь. Мои «дикобразы» как раз запели свою протестную песенку: «Let’s sleep together, right now!» (давай переспим прямо сейчас!). Через пять минут психоделических пассажей Тамик ткнул меня пальцем в плечо. «Смотри, какую смску он прислал, – начал он… и я сразу поняла, что это он о Герасиме. Напряглась в ожидании продолжения фразы, напуская на себя безразличие, пока он нажимал на джойстик телефона. – Привези мне чьи-нибудь стихи с мастер-класса, керамовские вещи, например, ну кто там еще будет сильный»… Это писал герой рэпа.
Горечь подкатила к горлу, остро захотелось курить.
Тамик снова повернулся к окну, а я стала разъедать себе мозг: «Это он специально показал мне в очередной раз, что я никудышний автор. «Не-е, это говно, солнышко», – передразнила я его мысленно. «Ты хорошо пишешь только про то, что чувствуешь», – снова передразнила я. И стала усиленно сочинять рэп: «Мудо, Мудо…Герасимито, там, наверху, ты убедил меня, что я твоя, твоя Му-Му, и теперь – я непонятный зверь, не желающий свободы. Так делаются рабы!» – кричала я ему беззвучно и видела, как его это веселит, как он ревет, словно осел…
Как же хочется курить!
– Покурить бы, – сказал Тамик. – Смотри, что у меня есть – настоящие «Мальборо», друг привез из Голландии.
– Откуда ты знаешь, что настоящие? Там что, нет левых фабрик?
– На, понюхай…
Пахло хорошим табаком.
– Я все равно люблю с ментолом.
– Это тебя с Зурой Кира подсадила на ментол.
Я вспомнила, как впервые встретила эту странную парочку. Большой, сияющий, искрометный Зура и маленькая Кира, сосредоточенная, как полевая мышь, а скорее – крыска. Глаза у нее очень выразительные. Она села напротив, вероятно, чтобы отсканировать новое пополнение в компании, и закурила, сжимая цепкими, крепкими пальцами изящную сигаретку «Vouge» с ментолом. Все ее движения были отточены и выверены временем, они выдавали в ней опытную курильщицу. Как мощный пылесос, Кира глубоко затянулась и пустила густой, лохматый дым. Меня вдохновила ее энергетика: самоуверенное лицо постепенно показалось за рассеивающимся дымом, как фотография в проявляющем растворе, и пронзительный взгляд голубых глаз, полный настороженности и, на всякий случай, презрения, уперся мне в лицо, как рапира. Браво! Никогда и никто не курил при мне органичнее.
– Скоро Пятигорск?
– Мё а1 … – потянул Таме и засопел.
– Ты сопишь, между прочим.
– Омё шы саразон2 … – ответил он, выстукивая что-то на клавиатурке своего мобильника-пенсионера.
– Тамик, я его ненавижу, – серьезно заявила я.
– Алё, шёй3 … – продолжал он писать, не поднимая головы. – Все перемелется и будет мука-а-а… – потянул он, зевая.
– Ты тоже не лучше, – процедила я зло и отвернулась, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
Тамик пересел и положил руку мне на плечо.
– Быр-рат, йё ма… скоро Пятигорск, а там анаша-а-а… до чего ж ты хорош-а-а!
Я невольно прыснула.
– Ты одинаковым тоном говоришь все фразы, брат.
– Ма сё скёр, ай йё ма4 … – прикольнулся Тамик по-цхинвальски.
«Ай йё ма» – паразит, прочно вошедший в речевой обиход… Фразу говорят при любом эмоциональном состоянии – и в разборке, и в приватной доброжелательной беседе, и стар, и млад. Помню, в школе наш завуч сильно ругал мальчишек, когда слышал этот набор звуков. Он считал, что «ай йае ма» – начало матерного ругательства. Но на самом деле это универсальное цхинвальское выражение вроде «forget about it» из Донни Браско, его же потом в фильме «Мечтать не вредно» здорово обыграли: «Мой папа посмотрел “Донни Браско” и теперь вместо «бля» все время говорит «forget about it»… Зачем? Ведь «бля» короче и понятней…» Я тоже хотела прикольнуться было, но, глядя на Тамика, решила, что вряд ли он смотрел этот фильм, а объяснять ему киношный мем будет слишком долго, учитывая его манеру переспрашивать.
Показался Пятигорск.
Мы вышли из автобуса, у нас было 15 минут. Сходили в туалет, потом съели по вонючему прогорклому пирожку с картошкой и выпили бурду, называемую «кофе со сливками». А Тамик еще купил колу, и потягивал ее теперь перед автобусом, ловя пузырьки своим многострадальным носом.
– Почему ты сказал, что здесь анаша?
– О, брат… Я тут недавно такую травку сорвал, прямо бутоны. Меня твой… мой друг попросил привезти.
– Не надо о нем, ладно?
– Ну, он попросил, короче. А потом я представил, что будет, если вдруг в Кабарде в автобус войдут пограничники с овчарками-и, – тянул Тамик, допивая колу.
– И что? – нетерпеливо переспросила я.
– И что-что – выбросил я ее, сочную, жирную такую… Ох… тц, тц, тц, – сладко почмокал Тамик.
– И что в ней такого, прямо не накуритесь вы все.
– Ты что, брат, я давно бросил. Теперь, как старый импотент смотрит на молоденьких девочек, издалека любуюсь ею, – и Тамик проводил взглядом блондинку в кожаном мини.
– Она, наверно, рокерша…
– Нельзя же пускать слюни на любую юбку…
– Не-е, эта очень хороша-а…
Автобус тронулся. Я сменила британских «дикобразов» на американских «театралов» («Dream theater»). Альбом «Metropolis». Прекрасный-красный5 -шум, нарастай, нарастай, нарастай!… Louder, louder, louder! Ударник Майк Портной отрывается на своей установке. Классная у него фамилия! Джордан Рудесс вошел в контакт с клавиатурой, и вот меня уже атакуют экстатические волны… обожаю его пальцы… Вступает сладкозвучный фронтмен, всепроникающий его голос растет и ширится, захватывает меня, и я лечу по направлению выдоха ЛаБри, лечу в его возрастающем крике: «а-а-а-а-А-А-А-А!»
– Что с тобой? – просочился гундосящий голос Тамика сквозь мою музоманну, и все испортил.
Я в раздражении выдернула наушник.
– А что?
– У тебя был такой вид, будто ты испытываешь оргазм, – ухмыльнулся мой друг.
Я свернула трубочкой свою подборку и треснула его.
– Меня нельзя бить, я ветеран ополчения… – попытался противиться Тамик, защищаясь локтем.
Экстатическое состояние прошло, и теперь я решила, в свою очередь, понадоедать Тамику. Отняла у него мобильник и стала пересылать себе на телефон песни Планта, выбирая их из кучи редкостного кала, который он закачал.
– Что ты делаешь? Только ничего не удаляй… – сказал Тамик сонно, глядя на мои руки сквозь слипающиеся веки.
– Тамик, не говори даунским голосом и спи, пожалуйста, – ответила я, решительно продолжая отделять зерна от плевел.
– Ну, может, я и даун… – согласился он уже в полудреме.
Скоро весь тамиков Плант перекочевал ко мне. Я включила «Whole lotta love» – официально мою любимую песню. Теперь до меня дошло, что я себя запрограммировала на нее еще в юности, когда папа спросил, какая песня «цеппелинов» мне нравится больше всего. Мне нравилась «Stairway to Heaven», но признаться в этом я не могла, ведь «лестницу» любят все, и поэтому ткнула в большую-большую любовь.
Я смотрела сквозь стекло и плакала. Хорошо, что Тамик заснул, а то начал бы опять гундосить про свою «мук-к-у-у-у…».
Через час мы прибыли в Черкесск, где нас ждал карачаевский поэт-мажор с громким именем Хусейн. В ГАЗели уже находилось много поэтических и прозаических физиономий. От ребят и девочек-интравертов шли свои шизопотоки, все с интересом посматривали друг на друга. Наверно, каждый анализировал каждого, пытаясь угадать, с кем придется скрещивать шпаги, а с кем удастся подружиться. Мне понравилась чернявая девочка с выразительными кавказскими чертами, Жанна из КБР. На заднем сидении расположились еще двое кабардино-балкарцев – Даша и Леша. Показалось, что они пара.
Скоро в машину вошла, вернее, ввалилась странная двоица с огромным чемоданом на колесиках. Оба были худенькие и анемичные, и им пришлось немало повозиться, чтобы устроить между сиденьями чемодан, к которому они устало припали потом с разных сторон. Девушку звали Анна, а парня Николай, это были участники семинара поэзии из Адыгеи. Я поймала себя на мысли, что почти уже не думаю о… Хотя нет, опять ведь вспомнила.
Тамик уже с кем-то обмолвился первыми фразами и всем улыбался, как китайский болванчик. Он был слишком взросленький дядька для всей этой двадцатилетней зелени. Да и я как-то уже была не ко двору. Но Тамика ничто не смущало. А я держалась гордо и отстраненно. Мажор Хусейн то и дело сообщал нам какие-то новости, типа «Мне только что позвонил Сергей Александрович, они сели в самолет во Внуково…», или «…когда мы будем проезжать Карачаевск, я прошу вас, друзья, почтить память репрессированных…», «…сейчас мне гвоздики подвезут…». Скоро в самом деле прибыли гвоздики, и каждый из нас получил по два цветка.
ГАЗель двинулась с места. Она была жутко вонючая, понятно, почему дверь все время была открыта, пока мы стояли – пытались вытравить запах бензина с помощью свежего черкесского ветерка. Но теперь в салоне стоял какой-то теплый смрад, и меня затошнило. «Меня мутит», – сказала я Тамику на ухо. «Ты что, беременна?» – поступил ответ. Ну что с него возьмешь, всегда одно на уме. Окна не открывались. А тут еще Анна из Адыгеи стала есть какие-то невыносимо ароматные чипсы. Я почуяла химическую эссенцию а-ля бекон и меня затошнило с новой силой. Сразу аукнулся мне пятигорский пирожок и пятигорский же сомнительный кофе. Когда мои муки усилились, в щель в полу стало просачиваться еще и белое горькое облачко. «Мы горим!» – сказала я. Это была моя вторая фраза после «здравствуйте» еще в Черкесске, и все обратили взгляды в мою сторону. Только Коля смотрел туда же, куда и я – на пол, из которого уже вовсю валил дым. Водитель затормозил.
Мы стояли на дороге больше часа, ждали другую машину. Все разбрелись по карачаевским просторам. Я не отходила от Тамика, который присоединился к Коле из Адыгеи. Оказалось, что они знакомы с совещания в Майкопе, того самого, на которое я не поехала в прошлом году, но куда поехал мой экс-герой. Поежилась от воспоминаний тех дней, всех наших архибезумных звонков и мегастрастных смсок… и сочинила очередной пассаж сердитого рэпа: «…а рыбы попадаются в подлые рыбацкие сети…». Коля Редькин грустный и замк-нутый… Как это Тамику удается так легко сближаться с людьми?
– А Керамова ты читал, хорошие стихи у него? – интересовался Тамик.
Коля как-то ловко ушел от ответа, видимо, он вообще тактичный мальчик. А мне керамовские стихи понравились. Но я не вмешивалась в разговор. Тут до Тамика дошло, что невежливо так долго меня не представлять, и мы с Колей Редькиным обменялись приветствиями.
– Я так и понял, что ты Милена, – сказал он мне.
Интересно, что бы это значило. Видимо, он не в восторге от моих стихов. Да, определенно. Вон, как у него уголки губ дрогнули, словно он сдержал усмешку.
– А у тебя есть опубликованная книжка? – спросила я его, когда Тамик сказал, что везет в Домбай свой «Судный день».
– Я предпочитаю печататься только в общих сборниках, – отрезал Коля.
– Почему? – спросила я, чувствуя, что это лишнее.
– А какой смысл в персональном сборнике? – задал Коля встречный вопрос.
Я не знала на него ответа. Непростой парень, нелегко будет с ним подружиться, но я еще попробую. Извинившись, я пошла по склону вверх, искать местечко где-нибудь за деревом или кустарником. От тряски мне захотелось в туалет.
До Домбая мы доползли только к вечеру на второй развалюхе, которую вызвал водитель первой, задымившейся. В холле гостиницы «Снежная королева» нас стали расписывать по номерам. Мне досталась в соседки Аня, которая ела чипсы в ГАЗели. Она явно не девушка Коли, догадалась я по прохладце к ней последнего. Он поставил знатный клетчатый чемодан рядом с Аней и отошел. И тут я подумала, что нас с Тамиком тоже, очевидно, могли принять за парочку. Горько усмехнулась этой мысли… опять мне явился герой рэпа. Но я отложила сочинение на потом.
Нам выпала милая комнатка в мансарде, вся обшитая деревом, кровати, правда, были старые и пружинистые, а в остальном все понравилось. Было очень натоплено (о снежной королеве точно ничто не напоминало), и мы спешно открыли окно, чтобы немного остудить номер. Аня очень плохо видела: мои –4 – это полная зрячесть по сравнению с ее –12. Все время щурилась и закрывала подолгу глаза, хрупкая такая девочка-эльф… Я поняла, что мне повезло с соседкой, она не будет меня мучить. Из окна по комнате распространялся такой свежий и озонированный воздух, что у меня немного закружилась голова. Воздух Домбая – волшебный и целительный… никогда не забуду его!
Оказалось, что и Аня курит. У нее неожиданно обнаружился крепкий «Донской табак», весьма диссонирующий с ее неземным образом, а я достала свой «Vogue». Мы вышли на балкон в коридоре. Странным образом дым, даже моих ментоловых, не ощущался с привычной остротой – пронзительной чистоты кислород мгновенно стирал терпкий привкус сигарет. Ноздри щекотала смесь запахов хвои и мха, а прохлада близких картинных ледников освежала лицо – казалось, протяни руку и дотронешься до белой шапки скальной громады.
К нам медленным шагом направлялся из коридора какой-то парень, было плохо видно лицо, так как мы стояли на освещенном солнцем балконе. Когда он показался, я поняла, что это Керамов. Он прилетел с Филатовым и мастерами из Москвы, я догадалась, потому что Хусейн все время констатировал прибытие очередного участника на вокзале, и когда все собрались, он сказал: «Теперь только Керамова нет, он прилетит с Филатовым». Итак, это Керамов. Мы поздоровались. И он непринужденно прислонился к перилам балкона и тоже стал разглядывать живописные окрестности.
– Как вас зовут?
– Милена.
– Аня.
– В поэзии? – уточнил он коротко.
– Да.
– Прекрасно.
Если бы не его естественное спокойствие, я бы сочла, что это дагестанский вариант нашего Коста Дудаева. Эдакий Вадим Гамзатов. Взгляд молодого человека, которого хотелось сравнить с таинственным вороном, скользил по предметам, оставляя их нетронутыми. Словно он постигал суть вещей мгновенно, теряя к ним дальнейший интерес. Вадим пребывал погруженным в себя, даже когда общался.
На следующий день за завтраком мы с Тамиком сели с адыгейцами, и к нам опять присоединился Керамов. «Будешь моим оппонентом?» – спросил он, глядя в свою тарелку. Я не была уверена, что он это мне, и продолжила поедание своих оладушек. Когда мы позавтракали, я опередила Вадима на пути в номер, где должен был состоятся мастер-класс, и уже там наугад ответила ему: «Да, конечно, буду». Но Вадим вежливо отказался. «Я успел попросить других товарищей». Значит, он все же меня спросил.
Все погрузились в чтение подборок. Скоро вошли мастера. Умский и Веселин. Последний почти сразу после приветствия язвительно спросил нас, зачем мы все же пишем по-русски? Чтобы встать в многотысячную очередь русских поэтов? Неужто не лучше было бы добиваться чего-то на своих родных языках? Не лучше, господин мастер, это долгая история… Умский с вежливой улыбкой добил нас, заявив, что знает только одного нерусского русскоязычного поэта, добившегося успеха – Бахыта Кенжеева. Тамик, который задержался у нас по пути к прозаикам, сказал: «А как же Кибиров?» Умский промолчал, кинув отстраненный ответный взгляд на Тамика. Мой друг поднялся и, уходя, жестом показал, мол, держись! Затем Умский раздал нам всем свой новый сборник. Я заметила, как у Вадима дрогнула бровь и как он заложил гостинец Умского под свой блокнот. Остальные стали с интересом листать. Я открыла книжку сзади, где указаны тираж и выходные данные, и этот жест заинтересовал автора, который скосил глаза в мою сторону.
Каждому из нас предложили коротко рассказать о себе, о своих идеалах и ориентирах в поэзии. Ого… так вот откуда эта знакомая фраза – этот стандарт для семинаристов! Мой-то герой в прошлом году, оказывается, просто тестировал меня по отработанному образцу… Вот же ворюга – ничего своего! Рэп бил в висках: «…знаешь, веревка уже так тонка, что только рвани, и камни отвалятся сами…» Я словно предстала перед ним, на том «собеседовании», и спокойно перечислила своих любимых поэтов. При упоминании мной Бродского Веселин снисходительно улыбнулся, видимо, счел это штампом. Потом я называла латинских магов, французских сюрреалистов, сделав паузу на моем любимом Поле Элюаре. «Собственно, это самый серьезный автор из них», – уточнил Веселин.
О том, что для меня поэзия и почему я пишу, я сказала почти с вызовом, памятуя о былом замечании одного владикавказского сноба, обозвавшего меня любителем, когда я ответила ему, что из меня просто прет, потому и пишу. Теперь, судя по всему, я не попала пальцем в небо. Сказала, что слово – это путь познания. Я решительно выбрала его, но не факт, что завтра меня не повлечет нечто другое. Веселин кивнул и обратился к Ане. В какой-то момент вошел седой, как лунь, и добрый, как дедушка Мороз, Сергей Александрович, который всем улыбался и делал снимки на свой цифровик. Он устроился на диванчике рядом с ребятами и ненадолго погрузился в чтение электронной книги. Но скоро он ушел к прозаикам и больше не появлялся, видимо, там ему было интересней. А в нашем мастер-классе сложилась довольно нескучная компания. Назавтра предстояло обсуждать Вадима, Аню и Жанну – ту черноволосую девушку, которая мне понравилась еще в Черкесске. Оказалось, что она кузнец по профессии и учится на художника. Опять резануло где-то в груди… Отчаянный рэп прорвался новой строчкой: «Что за шум?! А это дети играют в салки на берегу этого кладбища, моего пруда, а-да…».
За обедом я вспомнила, что надо бы и мне определить оппонентов, так полагалось по условиям мастер-класса. Полюсами тишины при первом обсуждении наших коллег были Керамов и Редькин, но что-то подсказывало мне, что они пока просто разогреваются. Я решила остановить выбор на них, к тому же, судя по предварительному изучению творчества всех сотоварищей, их произведения были самыми сильными. И еще мне хотелось проверить, почему у Коли так скептически дернулись губы там, на дороге, когда он сказал: «я так и думал»… Интересно, что во мне так соответствует моим стихам. После обеда мы расписали обсуждения на все дни, мою казнь назначили на последний. Я пошла путем всех двоечников, но не жалела. За три дня будет возможность освоиться и узнать всех получше.
Вечером состоялся «Свободный микрофон». Вел его Редькин. Он начал чтения с презентации сборника стихов своей подруги Алисы Мусиенко. Ее стихи были пронзительными… Очень талантливая девушка, жаль, что не приехала в Домбай… Я подумала, вот бы и мне так научиться – коротко и ясно, а то разворачиваю спектакли с действующими лицами. Стихи Вадима звучали весьма убедительно. «Он выпускник литинститута», – сказал кто-то. «Прекрасен человек, бегущий от смерти по дороге, ведущей к смерти…» – классика. Затем Коля представил еще одного поэта – нашего Тамика. Стало тепло от знакомых текстов, ведь все эти миниатюрки я перечла дважды, когда корректировала «Судный день», и знала почти наизусть. Коля сказал, что написаны они в свободной американской манере. А Тамик улыбался буддистской улыбкой, сидя недалеко на ступеньке сцены в своей двухслойной футболке. Мой рэп вдруг отозвался во мне новой печальной строчкой: «Слышала, у тебя строится дом, но я не о том…».
В зал вошел Герман. Его ждали еще в обед. Герман жил в Белоруссии, тоже из форумских «старичков». Легкий, спортивный, он подошел к Филатову, поздоровался, а потом снова пересек зал и присел возле меня. «Ты Милена, да?» Он сразу расположил к себе, вызвал доверие. «Ага, а вы, я знаю, Герман». Мы пожали руки. Коля завершил читать тамикин стишок. Потом читала Роза из Грозного. Видная такая, утонченная девушка в косыночке. Моя соседка Аня объявила, что прочтет сочиненное ночью стихотворение. После Ани почитала я. Старые стишки, не те, что привезла для обсуждения. «Нервный поршень давит на мои посиневшие жилы, кто я, кто ты…» – даже не помню, кому я бросала вызов в 2007 году. Можно ли сражаться с тем, чего еще не ведаешь?
Перед тем, как разойтись по комнатам, мы сидели в холле гостиницы, немного измотанные энергетикой чужих сочинений, да и своих тоже. Вадим предложил всем пойти погулять, но я отказалась, и Аня тоже не пошла. Мы остались с Германом и Тамиком.
– А ты в самом деле психиатром работаешь? – спросила я Германа.
– А что в этом особенного?
– Это же страшная работа…
– Но очень интересная.
– У меня есть друзья среди твоих коллег. Я пытаюсь получше разобраться в своей психике. Ведь психика – это дух человека. Если он здоров – психика сильная, а если нет – люди сходят с ума. Я не согласна, что безумцев называют душевнобольными, они духовно нездоровы.
– Да, в психике все наши секреты. Странно, что тебя так интересует безумие, – сказал Герман и тут же предварил возможное мое смущение, – просто это основная тема в моих литературных опытах…
Разговор с ним был очень живым, на волнующие меня темы. И с ним было легче, чем со всеми остальными, потому что он был свободнее. В нем совсем не было никакого инфантилизма и никакой фальши.
Тамик не слушал нас и копался в телефоне. Аня сидела с закрытыми глазами.
Потом к нам присоединился Мусса из Назрани. Он безуспешно пытался заигрывать с Аней, но получал лишь короткие комментарии в ответ на свои сложносочиненные, высокопарные пассажи. Аня была в своей теме, как говорится. Герман с Тамиком чуть раньше предупредили меня, чтобы я была с Муссой поосторожнее. Парень, по их словам, известен своей навязчивостью. Тамик перешел на осетинский.
– Дёхи джы хиз, брат. Фарон Зинайён йё магъз рахаста, Жёуджыхъёумё дёр ршыди6 …
– Вот как? К Купеевой?..
Мусса прислушался. Мы с Аней решили подняться к себе, и Герман пожелал нам удачи, потому что Мусса вызвался нас проводить. По дороге он учтиво поддерживал за локоток то Аню, то пытался меня поддержать, но я спешила увернуться, хватаясь за перила узенькой винтовой лестницы. Нескладно и туманно объяснял он, почему ему больше всего понравился мой ответ на мастер-классе. Он был «как легкий дымок-к», по словам Муссы.
– Вы ставите мне пятерку?
– Да, да, – обрадовался он зацепке…
Мы попрощались с ним у порога нашего номера, но было видно, что он готов войти с нами. Как и предсказывали ребята, нас постигли его преследования уже утром следующего дня. Хорошо хоть за завтраком он был прикован к своим землячкам. После ужина, вернувшись с прогулки, я застала его в нашем номере. Аня отстраненно слушала его, учтиво кивая, а он удобно развалился на моей кровати, подложив под голову мою подушку (!). Это с моей-то брезгливостью… Я контуженно уставилась на незваного гостя. В голове сразу закипела аналитическая работа: а с чего это он так обнаглел? И дошло – вчера к нам поднимался Тамик, решивший проверить, чем закончилась история с провожатым, он присел на край моей кровати и пробыл у нас какое-то время. И пока он так сидел, еще раз под каким-то предлогом зашел Мусса, которого доверчиво впустила Аня. Видимо, непринужденность наших с Тамиком отношений его и вдохновила на сегодняшний подвиг. Я выскочила из номера и побежала в холл, где Герман с интересом знакомился с произведениями семинаристов.
– Представляешь, он уже на моей подушке развалился!
– Поздравляю, – серьезно сказал Герман. – Хочешь, я его прогоню? Я не постесняюсь.
– А это удобно?
– А тебе удобно, что он на твоей подушке лежит?
Мы просидели в холле до десяти. Я тоже спустила подборки вниз и стала читать. Рядом с Германом было спокойнее.
– А где Таме? – осведомился он.
– Они с Редькиным стихи обсуждают. Тамик говорит, что Редькин сильно крут по части критики.
– А ты тоже так думаешь?
– Я еще не знаю, но могу поверить, он очень умный мальчик.
– А ты вообще боишься критики?
– Не знаю… Скорее, да, наверное… боюсь. Сегодня я сказала про стихи Вадима, которые мне на самом деле нравятся, что они словно вино, а мне иногда хочется водки.
Герман рассмеялся.
– И теперь ты боишься, что он раскритикует в ответ твои?
– А ты что скажешь о них?
– А я еще не знаком с ними, дай посмотреть. Только мне надо еще дочитать рассказ Шомаховой Даши. Я тебе утром верну подборку, ок?
Я увидела, как спускается Мусса. Он бросил нерешительный взгляд в нашу сторону, а потом подошел к двум девушкам-соотечественницам, которые мило щебетали, устроившись на другом диване. Я пошла к горничной, чтобы попросить новую наволочку.
Когда поднималась на свой этаж, столкнулась с Колей и Тамиком. Коля пожелал нам спокойной ночи и пошел в свой номер. А Тамик пригласил меня к себе.
– Что это у тебя?
– Не видишь? Наволочка. Меня преследует Мусса.
– Я ж тебе сказал, что так будет! – обрадовался почему-то Тамик и приобнял меня за талию.
– Эй, только без рук, ок? – освободилась я.
– Хочешь, я дам тебе одну статью почитать, критик столичный про меня написал.
Я присела на кровать и стала читать, а Тамик прилег, взял на колени пепельницу и закурил. Критик в самом деле жестко прошелся по его прозе, назвав ее «кровожадной»…
– Ну и что… Ты сильно расстроился?
– Нифигассе…
– Знаешь, что я тебе скажу, Таме: ты неблагодарный! И «Русской премии» тебе мало, и какой-то там прелести образца…
– Чистейшей!
– Вот именно. А как о тебе Алиса Ганиева в Exlibris написала?
– Как?
– «Ему удается остро передать короткое дыхание жизни…», и всего тебе мало… – но договорить я не успела, потому что Тамик неожиданно набросился на меня и подмял под себя. Я чуть не задохнулась, пока он пытался приблизить свой прокуренный рот к моим губам… Изо всех сил я отворачивалась и работала всеми конечностями: «Не вырывайся, я только тебя поцелую…какая ты сильная…ай дё…», – он смеялся, стараясь завести мои руки вверх, и я уже стала было слабеть, но потом уперлась коленями в его живот и со всей своей яростью оттолкнула этого бессовестного эротомана.
Тамик со смехом отвалился, а я рассержено вскочила.
– Вот же ты свинья, Тамик! Старая, вонючая свинья! Все! Ты мне не брат больше! – и пошла к двери.
– Ну, прости, Миле, прости! – прогундосил он вслед.
Когда я закрывала дверь, он еще крикнул мне:
– Я что, правда – вонючий и старый?!.. – я громыхнула дверью, и хлипкие петли дрогнули.
На счастье, в коридоре никого не оказалось. Большая часть ребят, видимо, гуляла по ночному Домбаю, а старшие поселились в другом крыле. Я быстро взбежала по лестнице, юркнула в нашу дверь и повернула несколько раз ключ в замке. Ани не было. К тому моменту, как она вернулась, я уже наревелась, потому что вся эта нелепая борьба растравила мои раны. Рэп достиг апогея и пошел на спад. Злиться на Тамика было бессмысленно. В общем-то, всеми своими нелепыми приставаниями он странным образом помогал мне не впасть в депрессию. Когда Анька уже собралась лечь, постучали в дверь. Она пошла открывать.
– Стой, Ань, не открывай!.. Это или Мусса, или Тамик.
– А может, надо чего? – ответила она.
– Да-а-а… – промычал Тамик за дверью. – Миле, бакён7!
– Что тебе надо, Таме?! – громко крикнула я.
– У вас минералки нет? – жалобно простонал он. – Этот гуляш был такой жи-ирный.
У нас как раз была минералка, и Аня поделилась с Тамиком. Он пришел с гостиничным стаканом из своего номера. Вид у него был помятый и болезненный. А еще час назад изображал из себя мачо.
– Я пошутил, брат, не злись… Может, спустимся вниз, на воздух? Ань, ты не хочешь?
– Нет, я уже буду укладываться, еще почитать надо на завтра… – ответила она.
– Ну, посиди тут под окном, если тебе воздух нужен, – предложила я.
Тамик подошел и присел на краешке моей кровати.
– Как мне плохо от этого противного жира… бок болит.
– У нас есть еще бутылка, возьмешь потом… но-шпу дать?
– Давай…
Мы сидели почти до трех, читали, а больной освежался под окном и пил воду. Потом он ушел, и мы с Аней, наконец, заснули.
На следующий день перед завтраком и мастер-классом Герман подошел ко мне в холле и присел напротив.
– Слушай… Не бойся, того, что тебе скажут, это не имеет никакого значения, ты настоящий поэт, и не должна зависеть от чужого мнения, – сказал он, смотря своими большими карими глазами. Глаза Германа – острова спокойствия и доброты – земля Германа… – Пойми: этот мастер-класс вообще не имеет значения. Кто и чему нас учит? Почему они мастера, а ты ученица?.. Это их правила игры, пусть у тебя будут свои, ладно?
– А ты обсуждал когда-нибудь свои стихи?
– Да, и послал вашего Умского подальше…
– Кроме шуток?..
– Да. Я сказал ему, что думаю о его стихах, – улыбнулся Герман.
– И что ты думаешь? Он нам, кстати, подарил сборники, я еще не читала.
– Лучше бы по номеру «Нового мира» вам подарил… В общем, он скучный человек и сноб, и стихи ему под стать.
– Но он ведь Мастер…
– А ты поэт, ок? Пошли завтракать.
Я послушно последовала за Германом со своим тяжелым джинсовым хурджином, полным семинарских подборок. Тамик бодро шагал впереди с прозаиками из Кабарды – Дашей и Лешей. Когда мы расселись за столы, я заметила, что наш великовозрастный тинэйджер в сильно приподнятом духе, видимо, приступ холецистита прошел бесследно. Он был светел, даже просветлен… И не зная, куда деть свою энергию, Тамик развлекался тем, что сально глазел на официантку в коротком мини, подперев щеку ладонью. Нагло глазел, как истинный приставала. Когда она принесла наши порции каши, он осмелел, выпрямился и спросил, как ее зовут.
– Балда, у нее же бейдж, читай имя – «Фатима», – шепотом посоветовала я.
– Какой бейдж?…Ааа! Фа-ти-мааа, какое у вас красивое имя!
– Главное, редкое, – уточнил Герман, как в фильме «Ирония судьбы», и прыснул со смеху.
Фатима проигнорировала заигрывания Тамика и обслужила нас молча.
– Уырыссагау не’мбары ашы сыл8 … – с разочарованием подытожил он.
А потом развернулся ко мне и неожиданно ткнул в бок, а другой рукой изобразил хватающее движение в воздухе рядом с моей грудью.
– Эй, ты опять?! Совсем разошелся… – сказала я и вооружилась ложкой. – Получишь сейчас!
– Он исполняет роль Вовочки, – весело сказал Герман и передвинул вазу с цветами, чтобы ему было лучше нас видно.
Я грозно шикнула и замахнулась на Тамика, который теперь пытался, минуя ложку, схватить меня за запястье, и отбилась. Другой рукой он дернул меня за волосы. Потом я еще раз изловчилась и довольно сильно стукнула его ложкой по костяшкам пальцев. Тамик потер руку.
– Она обращается со мной, как с ребенком, люди, я ей в папы гожусь!.. – заныл он, кривляясь.
Все смеялись, а я продолжала держать оборону на всякий случай.
– Она шипит на меня, как гю-юрза-а.
Завтракать было невозможно. Я поняла, что у Тамика какой-то гормональный сдвиг и пересела поближе к Ане. Наконец удалось доесть кашу и выпить кофе.
Перед разбором полетов было еще полчаса. Мы стояли с Германом, но на этот раз говорили на темы, которые больше интересуют его. Об энергиях. Я для себя решила духовный вопрос еще в старших классах. А Герман был в поиске, он считал, что пространство наполнено разными безличностными энергиями, с которыми надо научиться правильно взаимодействовать. Я рассказывала ему все, что знаю из святоотеческих трудов.
– А ты попробуй, спроси у духа, как его зовут? У каждого есть имя, – сказала я.
– Я считал, что есть нейтральная, чистая энергия…
– Отцы пишут, что нет. Легион имеет свою иерархию и имена. У ангелов тоже и имена, и свои роли…
– Мне надо поизучать вопрос.
Лицо Германа сейчас было другим. Словно по нему пробегали многочисленные тени.
– Спасибо, ты дала мне почву для размышлений…
– Тебе спасибо, ты меня так поддержал.
– Просто будь смелее, и все будет отлично!
Идя в толпе семинаристов, я заметила, что все уже разбились на пары или группки, сразу видно, кто кого критиковал, а кто кого хвалил. Мы с Колей шли рядом и молчали. Внутри меня тоже было тихо. Рэп отвалился этой ночью, как болячка, он больше не звучал в моей голове и не вызывал раздражения. Последние его строчки, как по инерции, дописывались сами, без моего участия. Лишь серд-цевина сочинения еще болела, но уже далекой, ноющей болью.
Как я и предчувствовала, меня покритиковал Вадим. Сказал, что он категорически против стихов, выплеснутых безо всякого брожения (вернул мне мой бумеранг), и что мне надо попробовать себя в прозе. «Тут… кх… я заметил влияние Цветаевой, это перетекание из строки в строку, но… кх… на мой… взгляд, ей этот прием удавался лучше, возможно, вам надо попробовать писать прозу… кх…», – я делала пометки, держа блокнот на коленях и не поднимая головы.
Веселин парировал эту мысль: «А мне кажется, у Милены как раз поэтическое видение»… Умский спросил о стихотворении «Падение», написанном в столбик. «Скажите, а почему вы записали его таким образом, ведь интонационные паузы – в других местах?» «Я видела его так, это отображение падения, наверное, визуальный прием»… «Ах, вот как… ну тогда ясно, просто с такими паузами его читать невозможно». В этот момент Хусейн подсунул мне свой блокнот. Там было написано: «Мне кажется, тебя пригласят в Липки!»
Потом дали слово Коле Редькину, который педантично разложил мои вещи на составляющие, короче – разнес меня в пух и прах. Я радовалась. Потому что, кроме его, бесспорно, ценных замечаний, он сказал то, от чего я могла спокойно оттолкнуться, как от обратного. Это касалось того, что двигало мной при написании стихов. «Эпатаж! Она не чувствует того, что пишет…», – поставил диагноз Коля. Я попыталась поспорить.
– Извините, но совсем наоборот! С точностью до наоборот…
Но он продолжал и продолжал выводить из тьмы на свет Божий каждую очередную строчку. Видно, что все честно изучил и проанализировал.
– Как, скажите, могут воробьи «вдыхать запах темных окон»? Вы видели, какие у них ноздри? И как мог холод пробраться и на кухню, и сразу в постель?
– А почему бы нет? Это же воздух…
– Я не закончил… Складывается впечатление, что кровать стояла в кухне.
Все, включая меня, рассмеялись.
– А как можно бежать одновременно и домой, и на работу?
– Ну зачем же одновременно? Сначала домой, потом на работу… Любовник поспешил домой, а оттуда уже на работу, – объяснила я, но переубедить Колю не удалось.
А вот Веселин поддержал мою логику.
– Можно, – уверенно подтвердил он. У меня мелькнула догадка, что эта уверенность тоже проистекает из личного опыта.
Коля между тем распалялся.
– Хорошо, допустим, «водяная гибкая кошка», – начал он про очередную виршу, – допустим, с натяжкой «обоймет меня нежной лапой», а потом – «поглощая запах» (!), читаем дальше – «языком смывая печали, от конца к началу»…
Зато красавица Роза из Грозного была на моей стороне.
– А на мой взгляд, «водяная гибкая кошка…» – это прекрасная метафора, сразу задающая лирический тон всему тексту.
Потом под прицел попал мой выстраданный «Слепой дельфин», который мы редактировали с цхинвальской художницей Анжелой Стамбулян, моим близким другом… Нам с ней одинаково болезненно дались эти падения в огненные озерца и гибель дельфина, а потом мы еще приписали циничный постскриптум: «бульон из овощей и рыбы полезен для здоровья», хотя и известно, что дельфин не рыба, а млекопитающее. Редькина неприятно задел мой текст. Знал бы он, чего он стоил мне… «Проклятый палач, утопивший меня в озере!» – обратилась я мысленно к своему ишаку отпущения, лирическому герою Герасиму. Рэп стал рваться к выходу… На время мастер-класса я бросила его в подземелье, и теперь он дергался там с кляпом во рту и мучительно мычал.
– Единственное, что я могу отметить как плюс, – сказал Редькин, возвращая меня к реальности, – это умение называть произведение. Выделять центральный мотив, интриговать. Вот если я, к примеру, вижу заголовок «Слепой дельфин», то, скорее всего, прочту то, что под ним написано. А что написано, конечно, уже другое дело… Да… – продолжал он, листая подборку, – мне решительно нравятся верлибры. «Шиповник» больше, чем «Фотография», структура текста тут более плотная. Только я бы отрезал все после «делая воздух горячим».
– То есть полстихотворения? – спросила Роза, с недоумением глядя в подборку.
– Да, дальше оно начинает распадаться.
Затем Коля сделал еще одно ценное замечание о «Балерине», в месте, где я описала скольжение на помете свиньи. Меня обвинили в незнании, потому что свиные фекалии вовсе не таковы, как я их описала. Это далеко не шарики, на которых скользит моя балерина, шарики бывают у овец и коз.
Вмешался Мусса. Он явно ждал удобного случая, чтобы вступить в обсуждение, но до этой минуты не находил аргументов. И тут они, наконец, подвернулись.
– Это непоэтично! – темпераментно заявил он.
Ему интеллигентно возразил Умский.
– Простите, что значит НЕпоэтично? Поэтизировать можно что угодно, важно лишь употребить слово к месту. Уместны и козьи шарики, и все что угодно, в нужном контексте, разумеется, – оговорился он сразу, чтобы я не сочла это за похвалу моей «Балерине».
Веселин стал приводить примеры.
– Вот скажите, поэтичны ли мясные туши Сутина?
Мусса замолчал, он не знал Сутина.
– А я вот видел их вживую, что называется, в Музее Оранжереи в Париже, и знаете что – дух захватывает… А что поэтичного в туше?
Мусса понял, что не там вставил ремарку и стал ждать другого момента.
А Редькин тем временем разбирал очередную мою неудачу.
– Что такое «стерка»?
– Ну, ластик, стирательная резинка… – ответила я.
– Вот именно, а что же вы так и не сказали? Слово «стерка» уже сто лет как не употребляют, – утрировал он.
– Но ведь я же знаю его откуда-то, хотя мне всего 30, и разве оно исчезло из обращения? – спросила я.
– Из обращения исчезают дензнаки… И дальше вот… «как всякий одинокий волчонок»…
И тут снова встрял Мусса.
– Волчонок – это хорошо звучит, это символ свободы, но вот потом написано, «сжимаю сигарету губами», «глотаю горечь»! Разве можно девушке курить?!
Все поняли, что дискуссия зашла в тупик. Мастера решили огласить вердикт. Но Мусса продолжал яростно обвинять меня в аморальности, не реагируя на подсказку, что речь не обо мне, а о лирической героине.
– Это неприлично для девушки – так говорить! – утверждал Мусса.
– Вам бы на броневик и фуражку на голову, – попыталась защитить я свою хрупкую депрессивную героиню.
– Зачем фуражку?.. – удивился он.
– Погодите, Мусса. Сейчас выскажемся мы, а вы потом продолжите, – предложил Веселин.
После вердиктов, которые оказались в мою пользу, несмотря на трезвый взгляд Редькина, сомнения Керамова и протест Муссы, мастера пошли перекурить, и все расслабились. Все, кроме Муссы. Он продолжал порицать меня, и я уже охотно кивала. Но и согласие не помогало, он все не мог успокоиться.
– Нельзя же употреблять такие слова, как «тошниловка», «кладу с прибором на всех»… это же позорные слова, – краснел поборник нравственности.
Вошли мастера.
– Хорошо, Мусса, угомонитесь. А давайте-ка обсудим вас?
Это предложение сразу отрезвило его и сделало смиренным, он подтянулся и явил семинаристам все тридцать три своих белоснежных зуба. С ним все были очень аккуратны, некоторые хитро отмолчались, а мне не удалось, Веселину было интересно, что я скажу. Я назвала его рыцарем, дающим по мозгам читателю своим многоэтажным пафосом. Муссе явно понравилось слово «рыцарь», и он благоговейно внимал дальше словам оппонентов, с опаской поглядывая на Редькина, который и не думал ничего говорить и мудро занял себя чтением сборника Умского. В конце концов, мастер сравнил одну удачную строфу с каким-то стихотворением Пастернака, с чем-то из раннего. И у Муссы засветился нимб вокруг головы!..
Хусейн прошептал мне на ухо: «Он это стихотворение переписывал три года… на прошлые мастер-классы привозил». «Значит, надо переписывать, это полезно», – ответила я ему. Потом Мусса показал всем свою «Формулу поэзии» на двух страницах. «Я математически вычислил формулу поэзии!» Пока Веселин с Умским слушали, как происходило открытие, Керамов внимательно изучал цифры. Спустя две минуты, он сказал: «Ээ… вообще-то, здесь есть ошибки… кх… вот тут, например, стоит дробь, из которой ты извлек неверный квадратный корень»… «Не может быть! Там все точно!» «Ну вот, смотри», – мягко ответил Вадим и придвинулся к Муссе… Обсуждение затягивалось, а обедать хотелось со страшной силой, освободившиеся прозаики стали заглядывать к нам по пути в столовую… Голод взял верх, и мы коллегиально решили дообсудить Муссу после обеда, времени хватало…
Последний день был полон какого-то вдохновенного единения, мастер-классы окончились, все спокойно ждали оглашения результатов, их должны были озвучить поздно вечером накануне разъезда. После обеда семинаристы снова собрались в зале. Филатова обступили парни постарше и обсуждали политику. Мы с Розой и Вадимом говорили о религии. «Христианство дало миру любовь, а ислам – кнут», – сказал философски Вадим. А Хусейн услышал краем уха слово «ислам» и ввернул из другого угла: «…а ты вообще – суфий!» Но Вадим ничего не ответил. Веселина тоже взяла в кольцо группка парней, вероятно, он рассказывал им анекдоты, потому что все хохотали. В оставшееся до ужина время поэты с прозаиками решили погулять по окрестностям. По дороге Аня с Розой заговорили о Кастанеде. В какой-то момент мне показалось, что мы заблудились, может, от того, что голова все время слегка кружилась. Тамик, исчезнувший на весь день из поля моего зрения, снова очутился рядом.
– Ты куда пропал, Таме?
– Движенеты уыдтён, брат9 …
Герман улыбался. Видимо, знал что-то большее, чем я. Они ведь оба были в мастер-классе прозы. И похоже, их обоих удачно обсудили. Но Тамик улыбался в телефон вовсе не поэтому, он переписывался с кем-то.
– Как прошло твое обсуждение? – спросил меня Герман.
– Все, что говорили, отскакивало, как от стены, оставляя меня целой внутри.
– Будь в себе уверенней… – Герман с удовольствием втягивал носом воздух.
Я обратила внимание, что слева кто-то хрустит галькой. Это был Редькин. Он шел чуть поодаль, но держался с нами на одной линии.
– Какой вкусный тут воздух! Я не могу наесться, – вырвалось у кого-то. И это была правда. Я уже день не курила. В этом не было необходимости, хотелось только вдыхать сладкий горный воздух. Из Домбая я вернулась освобожденной от своей вредной привычки.
– Предлагаю законсервировать воздух, на нем можно сделать неплохой бизнес, – сказал Коля.
Настроение у всех было приподнятое.
– Продают ведь некоторые свои экскременты за миллионы, можно и карачаевский воздух попробовать, – сказал Леша из Нальчика.
– Это аланский воздух! – уточнил Тамик, не отрываясь от телефона.
– Сейчас прольется аланская кровь! – пошутил впереди Хусейн.
Подошли к речке. Мост через нее был подвешен на канатах, а на них пестрели десятки платочков – красных, желтых, синих… Было похоже на Дикий Запад, картина в духе фильмов Леоне. Рассматривая платочки, я столкнулась с Веселиным, который тоже созерцал эту красоту и курил.
– Ой, простите, Максим Альбертович…
– Бросьте, можно просто Максим.
Мы довольно мило побеседовали с Веселиным, пока шли, у нас даже обнаружились общие знакомые в Москве. На рынке перед канаткой все накупили сувениров. Я подарила Розе зеленую вязаную шаль, а себе взяла сиреневую. Коля запасся варежками на зиму. Скептик в варежках – это трогательно. Хусейн, Мусса и Тамик надели волосатые шапки и снялись на разные фотоаппараты. Наша процессия литераторов подошла к станции. Когда все семинаристы и мастера набились в вагончик, он как-то подозрительно затрещал. Все стали шутить на тему падения, показывая, что бояться-то нечего, но все равно было страшновато. Пока поднимались, заметили какие-то паклеобразные наросты на вековых соснах, таких высоких, что речушка у их подножья казалась голубой змейкой. Мы в два приема поднимались по канатке, сначала в вагоне, потом в креслах. Был еще третий отрезок пути – на вершину, но туда нас подымать не рискнули, было ветрено. Я лично очень жалела, что у меня нет шапки, в уши сильно дуло.
Пролетая в своих креслах над ущельем, ребята впереди изображали джигитовку. Это были прозаики-чеченцы. Я заметила, что самые молодые из них все время пляшут, при любом удобном случае. Но, может, сейчас был не лучший, потому что от их прискоков качались и мы с Аней. Я сблизилась с ней за несколько дней, ночами мы без умолку болтали, пока не начинали сами себя осаживать и пока рассвет не освещал нашу уютную мансарду. Оказывается, Аня заметила мои рыдания в ту ночь, когда я досочиняла рэп, и следующей ночью мы поведали друг дружке свои лавстори. Она тогда назвала героя моего рэпа «мимоходцем». Аня училась психологии и была уверена, что таких мужчин надо считать временными учителями. «Он тебе что-то дал, отпусти его и забудь»… Я улыбалась в темноту, поступить так очень хотелось, и рэп пришел мне на помощь: «…Ну ладно… Я прощусь с тобой, но помни: ты навсегда мой герой! Прощай, Герасимито». После возвращения с канатки объявили результаты, нам подарили книги и вручили грамоты. Затем семья Филатовых отправилась в аэропорт.
Семинаристы попрощались с Домбаем следующим утром, от которого остались самые приятные впечатления. Разве что Мусса немного чего-то недопонял. Сначала мы решили, что он выражает мастерам свою признательность, когда он что-то долго говорил им с привычной сияющей улыбкой. Но потом «рыцарь» яростно зажестикулировал, и стало ясно, что это он вовсе не признательность выражает, а атакует свои ветряные мельницы… Когда мы проходили мимо пятачка, где он объяснялся с помрачневшими Веселиным и Умским, то услышали: «Почему вы всегда их продвигаете? Чем она лучше меня?» На подведении итогов отметили всю нашу осетинскую троицу – Германа, Тамика и меня. Поэтому Мусса так расстроился. Ведь никого из Ингушетии так и не похвалили. При этом его совсем не обидели сертификаты, врученные другим участникам семинаров. Он был задет лишь тем, что сомнительная поэтесса из Владикавказа, которая пишет о сигаретах и свиных непоэтичных какашках, была отмечена мастерами и теперь поедет в Москву, на форум! А ведь это у него все было поэтично и написано высоким штилем!..
Когда я садилась в ГАЗель, Мусса настиг меня и настойчиво предложил сфотографироваться на свою мыльницу.
– Давайте обнимемся, Милена! – торжественно предложил он.
– Нет, уж, лучше обойдемся рукопожатием, – сказала я сдержанно и протянула ему руку. Однако парень упорно хотел обняться и попытался настоять на своем. «НЕТ! НЕ СТОИТ, МУССА!» – отчеканила я, и тогда он отступил. А Тамика потешила эта сцена, он смотрел из окна и улыбался.
Обратная дорога показалась мне короче. На вокзале в Черкесске все тепло распрощались. Мы с Таме пошли к пятигорскому автобусу, владикавказский ушел тремя часами раньше. Пока ехали, я опять прослезилась, жаль было бросать насовсем сигареты, Домбай и своего мимоходца. Что-то изменилось во мне, причинив тем самым новую боль, но и освободив от прежнего груза. Только Тамик был тем же, что и по дороге в Домбай: сопел и выстукивал что-то в телефоне.
– Оу, брат, что ты все время плач-чеш-шь?.. – промямлил он.
– У меня ноги кривые и сиськи маленькие! – выпалила я отчаянно и задохнулась от рыданий. – …Продолжаю ненавидеть, ненави… – пыталась говорить я, приглушая звуки ладонями.
– Ты просто пока любишь его, но это пройдет, брат… – быстро проговорил Тамик слова утешения и оживленно продолжил. -Твои ноги я не видел – ты все время в штанах, а сиськи у тебя нормальные… Зачем тебе большие, как у коровы?..
– Не надо, прошу тебя… не начинай опять…
– Хочешь, я проверю?
– Ну не приставай ты ко мне, пожалуйста!.. – крикнула я ему.
– Я не пристаю, не плачь, я просто проверю и скажу, какие у тебя сиськи, я разбираюсь в них, серьезно говорю.
Я зажмурилась: если он скажет еще хоть слово, я укушу или хорошенько стукну его по носу. Но, взглянув на Тамика, я увидела, как честно и без всякой задней мысли он делает мне свое идиот-ское предложение, и смягчилась.
– Если ты проверишь, ты прекратишь меня везде позорить и будешь вести себя прилично?
– Обещаю! – послушно согласился он.
– Я не шучу, если ты еще хоть раз пристанешь ко мне – я тебя исключу из числа своих знакомых!
Тамик был готов все что угодно пообещать, но он, тем не менее, понял, что я не шучу, и с его лица исчезли все остатки веселости. Я продолжала лить слезы. Когда наплакалась вволю, взглянула на Тамика. Было не очень удивительно, что намерения оценить мою грудь по достоинству он не оставил. Я хорошенько шмыгнула носом, потому что сопли подступили к самому выходу. Платок был где-то на дне забитой книгами сумки.
– На тебе мой! – и Тамик протянул мне отглаженный синий в клеточку платок. Он терпеливо ждал, пока я высморкаюсь.
– Хорошо, – сказала я и, глядя в окно, оттянула майку у горла.
Почетный эротоман цхинвальского ополчения скользнул рукой в чашечку моего бюстгальтера. Через несколько секунд он вытащил руку и серьезно сказал:
– У тебя идеальный размер… – и, сделав паузу, добавил, – и на ощупь она тоже классная.
В эту минуту я впервые поняла, что Тамик – не просто друг или, как я его зову – «брат», но… мужчина, настоящий, хоть и чокнутый немного. Теперь придется считаться с этим фактом. Раньше я рассматривала его лишь в контексте общения с Герасимом.
После этой сцены стало тихо. Я не испытывала никакого стыда за нашу объективно эротическую выходку, напротив, ощущение было нейтральное, как после посещения кабинета маммолога или гинеколога. Тамик своим дерзким жестом странным образом поставил точку в эмоционально напряженном для меня путешествии.
Он опять копался в телефоне, как ни в чем не бывало.
А я чувствовала, что мучительный узел, в который скрутила себя после разрыва с Герасимом, развязан. Лирический герой исчез в Домбае, растворился в его чудном воздухе, был выброшен с по-следней пачкой сигарет. В игре с образами воцарился спасительный тайм-аут. И у меня даже родилась тревога: что если с Герасимом уйдет и вдохновение, что если только он и питал его, а теперь я окажусь бесплодной?..
Мы приближались к Пятигорску.
– Будет мука-а, вот увидишь, – сказал Таме, словно отвечая на мой невысказанный вслух вопрос, и воткнул в уши наушники.
А я в моей душе гудел своим монотонным басом наш икарус. Его невыразительная, но умиротворяющая мелодия убаюкивала, и никакой другой музыки мне больше не хотелось.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Выражение неуверенности и незнания (осет. южный говор).
2 Ну что поделать (осет. южный говор).
3 Да ладно тебе (осет. южный говор).
4 Не гони (осет. южный говор, жаргон).
5 Аллюзия к отрывку из стихотворения Максима Амелина «Две песенки»:
«А стоит ли в черной печи обжигать,
прекрасную глину в печи обжигать,
прекрасную красную глину?»
6 Опасайся его, брат, в прошлом году он вынес мозг Зине, даже во Владикавказ приехал к ней (осет. южный говор с элементами жаргона).
7 Миле, открой (осет. южный говор).
8 Эта самка по-русски не кумекает (осет. южный говор).
9Жаргонное выражение, означающее, что у человека
были важные дела. Дословно: «Я был в движениях, брат» (осет.
южный говор).
