КАВКАЗ В ЗАРУБЕЖНЫХ СМИ
Le Huffington Post 15.01.2014
РОССИЯ И ИСЛАМ: КАК ВСЕ ОБСТОИТ НА САМОМ ДЕЛЕ
Дидье Шоде
После событий в Волгограде все вновь начинают осознавать, что на части российской территории продолжается война, и что Москве приходится иметь дело с собственной формой исламизма. Такое удивление всякий раз ощущается в СМИ, когда взрыв происходит в достаточно крупном российском городе для того, чтобы его заметили в Западной Европе. Как бы то ни было, к этому вопросу нужно отнестись со всей возможной серьезностью.
Пустивший корни в России радикальный исламизм, безусловно, отчасти был порожден неверными политическими и оборонными решениями Кремля в 1990-х и 2000-х годах. Тем не менее, существующая напряженность частично связана с позицией власти во внутренней (жесткая риторика и авторитарная логика) и внешней (по Сирии, Ливии и т.д.) политике. Отсутствие должной серьезности и детального анализа в рассмотрении этого дела объясняет непонимание российской дипломатии в Париже и других европейских столицах.
Однако перед тем как заняться рассмотрением исламизма в России как такового следует поговорить об исламе в стране, чтобы сразу избавиться от целого ряда стереотипов и заблуждений. Запутаться в этих вопросах могут не только те, кто мало что понимают в России, или сторонники теории «войны цивилизаций» между западным и мусульманским миром. Беспристрастный анализ российского ислама с опорой на источники и знание местных реалий лишь служит наглядным тому подтверждением. Чтобы прийти к правильным выводам, прежде всего, нужно избегать двух главных подводных камней: русофобии (о ней в частности говорит Андрей Цыганков из Университета штата Сан-Франциско) и исламофобии (иррациональный и упрощенческий страх перед исламом, который воспринимается как некое монолитное целое, стремление переложить на мусульман ответственность за все беды на определенной территории).
Разумеется, напряженность и стереотипы в отношениях двух сообществ действительно существуют. Это отражается в регулярно возникающих спорах по поводу числа мусульман в России. Близкие к ультранационализму россияне и их мусульманские «коллеги» нередко раздувают цифры. Некоторые поговаривают даже о 23 миллионах верующих в Аллаха граждан страны, однако у этих заявлений нет никаких подтверждений. Существует представление о большом числе перешедших в ислам этнических русских, однако и оно тоже относится к числу бездоказательных утверждений.
Подобные заявления сильно напоминают звучащую в Европе исламофобскую риторику. Они представляют собой следствие укоренившихся заблуждений в сознании представителей обоих сообществ и страхов некоторых православных верующих при виде пустеющих церквей. Официально РПЦ насчитывает 80 миллионов прихожан, однако, скорее всего, по-настоящему ощущают связь с религией не более 40 миллионов.
Как бы то ни было, если внимательно рассмотреть факты, становится очевидно, что ситуация в России, как и в других странах, еще далека от «исламизации» и «замещения населения». Дело в том, что мусульманин в России во многом напоминает православного верующего: он зачастую ведет светский образ жизни, что является следствием советского прошлого.
По данным проведенного в 2007 году исследования Института Гэллапа, 49% российских мусульман вообще не молятся, причем среди молодежи этот показатель еще выше (66%). Кроме того, 46% не в состоянии произнести Шахаду, 50% пьют спиртное и, что еще удивительнее, 27%… едят свинину.
Что касается самых общих цифр, достаточно обратиться к открытой для всех информации: у нас имеются опубликованные в 2005 году результаты переписи 2002 года, из которых следует, что на традиционно мусульманские группы населения приходится 14,64 миллиона человек.
Как следует из обнародованной в 2011 году работы американской организации Pew Research Center, в 2010 году их число составило 16,4 миллиона. Кроме того, по прогнозам американских специалистов, в 2030 году речь будет идти не о 20 миллионах человек (эту цифру нередко приводят плохо разбирающиеся в вопросе аналитики), а о 18,6 миллиона. И это при условии, что мусульманское население России будет расти на 0,6% в год, что вовсе не обязательно случится на практике.
Многие исследования говорят о том, что демографический рост не бывает линейным. Так, после 1999 года в стране, вероятно, произошел небольшой всплеск рождаемости (не полностью объяснимый и не обязательно устойчивый) в традиционно православных и русских регионах с одновременным спадом в традиционно мусульманских зонах (вторая чеченская война обернулась кровопролитием на всем Северном Кавказе, что явно не способствовало рождению детей). Из этого подхода следует, что после 2017 года стоит ожидать замедления роста мусульманского населения страны.
В любом случае, цифры предельно прозрачны: мусульмане составляют существенную часть населения России, но все равно являются меньшинством сейчас и останутся им в будущие десятилетия. Каких-то особых трений между простым православным русским и обычным мусульманином тоже не существует: и тот и другой ведут предельно светский образ жизни. Кроме того, у них есть общая история. В своем подавляющем большинстве татары (первая по величине мусульманская группа, треть всех российских мусульман) не таят никакой злобы на русских за взятие Казани в 1552 году, а башкиры (вторая крупнейшая мусульманская группа, 11% всех российских мусульман) не зацикливаются на бунте против Российской Империи в 1753 году. Как и для православных русских, главной исторической вехой для них является Великая отечественная война против нацистской Германии, в которой все граждане страны, православные и мусульмане, верующие и атеисты, потеряли хотя бы одного члена семьи. Таким образом, сложно провести некую искусственную черту между православными и мусульманами, представив ее значимой линией разлома в обществе.
Это отражено даже в одной примечательной местной поговорке: «Поскреби русского – найдешь татарина». Причем до такой степени, что обычный русский, который давно воспринимает татар как привычную часть окружения, даже не всегда отдает себе отчет, что они исповедуют другую религию. По сути, Россия — одна из немногих европейских стран, где ислам уже давно является неотъемлемой частью истории. Вообще, он был ей всегда: в интервью телеканалу «Аль-Джазира» в 2003 году Владимир Путин напомнил, что ислам пришел на русскую землю даже раньше христианства.
Народная мудрость проливает свет на один важный момент, о котором нередко забывают демографы и те, кто воображают себе какие-то перемены в населении: представители разных групп не просто формируют общую или смешанную культуру и обладают общей историей, но и женятся друг на друге. По последним имеющимся в нашем распоряжении цифрам (1994-1995 годы), 30% браков в Татарстане — межэтнические, а в целом по России этот показатель составляет 22%. Он включает в себя супругов разного вероисповедания и даже выходцев из других постсоветских республик (Грузия, Армения, Узбекистан и т.д.). Это служит еще одним доказательством тому, что приписываемые русским исламофобия и расизм на самом деле сильно преувеличены. Тем не менее, они все же существуют (как, впрочем, и повсюду в Европе), а порожденная ими агрессия была освещена в международной прессе. В любом случае, они не свойственны всем русским или даже большинству. Поэтому все представления о «войне цивилизаций» между православными и мусульманами в России — идиотизм чистой воды.
Как бы то ни было, хотя в стране нет настоящих религиозных конфликтов (если отбросить в сторону исламофобию некоторых ультраправых и православных деятелей), нельзя не отметить сильнейшую напряженность между федеральным центром и Северным Кавказом. Некоторые специалисты вроде Алексея Малашенко из Центра Карнеги говорят о «кавказофобии», которая представляет собой куда большую проблему, чем некое «столкновение цивилизаций». Именно Северный Кавказ служит главным источником исламистской и сепаратистской напряженности. Речь идет не о противостоянии культур, а политической проблеме, которую Кремлю и местным пророссийским элитам так и не удалось правильно решить за последние два десятилетия.
The Globe and Mail 03.02.2014
БЕСЛАН: ПАМЯТНИК ПРОВАЛУ
В ОБЕСПЕЧЕНИИ БЕЗОПАНОСТИ
ИЛИ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ О НЕВЫУЧЕННЫХ УРОКАХ?
Марк Маккиннон
В преддверии Олимпиады в Сочи The Globe and Mail вспоминает о произошедшем без малого десять лет назад захвате заложников в бесланской школе номер 1. Корреспондент издания Марк Маккиннон полагает, что надлежащие выводы из случившегося до сих пор не сделаны.
«Есть раны, которые не заживают. Что еще хуже… [для жителей Беслана], есть уроки, которые не выучиваются, – говорится в статье. – Из-за обыкновения прикрывать высших чиновников от критики вместо того, чтобы пытаться выявить ошибки, в Беслане многие убеждены, что правду о случившемся держат в тайне».
Именно в этом местная жительница Сусана Дудиева, у которой бесланские события отняли сына, видит причину того, что теракты в России повторяются снова и снова.
«Путин просто хотел показать террористам, что он может их раздавить, – цитирует газета Риту Сидакову, мать одного из погибших при штурме здания. – Он отказался вести переговоры, отказался признать, что внутри были наши дети».
По наблюдениям Маккиннона, правоохранительные органы на Северном Кавказе сейчас приведены в состояние повышенной боевой готовности: в регионе все находятся в «предолимпийском напряжении», «двери главного входа во владикавказский аэропорт… залеплены черно-белыми фотографиями десятка разыскиваемых мужчин и женщин». При этом «в режиме безопасности по-прежнему имеются огромные пробелы. На этой неделе [корреспондент] The Globe and Mail преодолел пять КПП на пути из Грозного, столицы Чечни, во Владикавказ. Хотя номера у нас были чеченские, нас (ненадолго) остановили лишь однажды, после чего отпустили без какой-либо проверки паспортов или досмотра багажа».
Сам Беслан сегодня «живет в постоянном трауре», развалины школы до сих пор хранят признаки трагических событий: «пол спортзала все еще выщерблен осколками от взрывов десятилетней давности, на стенах видны отметины от стрельбы из автоматического оружия». Город «остается памятником тому, что бывает, когда в России дают сбой меры по обеспечению безопасности», подытоживает Маккиннон.
Le Huffington Post 03.02.2014
ЧЕЧНЯ: ОТ ВОЙНЫ ЗА СВОБОДУ ДО БУНТА ИСЛАМИСТОВ
В первой статье из цикла «Безопасность в Евразии» мы подробно разбирали российский ислам, чтобы избежать любой возможной путаницы ислама с терроризмом. Причем дело не в какой-то там «политкорректности»: любое смешение понятий и направленная против некоего религиозного и/или этнического сообщества фобия всегда носят упрощенческий характер и говорят больше о психологии человека (и явной нехватке у него исторических познаний), чем о существующих реалиях. Для мало-мальски серьезного анализа требуются не умствования о «столкновении цивилизаций», а размышления о (гео)политических, исторических, экономических и социальных корнях ситуации. Только так можно понять, почему экстремистской или даже террористской доктрине удалось утвердиться на той или иной территории.
В первом материале мы уже говорили, что напряженность связана в первую очередь не с российскими мусульманами, а с Северным Кавказом, его историей и нынешней политической ситуацией. А внутри региона речь главным образом идет о Чечне.
История чеченцев, которые первыми подняли мятеж на Северном Кавказе после окончания холодной войны, совершенно не похожа на историю татар и прочих мусульманских народов России. Нужно помнить, что завоевание этого региона в XIX веке проходило с огромными трудностями, жестокостями и репрессиями. Поэтому оставшиеся в памяти людей колониальные раны намного свежее, чем у татар и башкир (третий и четвертый по величине этносы России). Для российских мусульман Великая отечественная война стала общим моментом героизма всей страны.
Для чеченцев и их соседей-ингушей это было время восстания против советских угнетателей. В период с 1940 по 1944 год националист Хасан Исраилов организовал настоящее восстание и подтолкнул многих ингушей и чеченцев к дезертирству из Красной армии. Надежда родилась у них при виде тех трудностей, с которыми столкнулся Советский Союз при попытке завоевания Финляндии (30 ноября 1939 года – 13 марта 1940 года). Мятежников просто-напросто объявили союзниками нацистской Германии, хотя на самом деле их идеалы были совершенно другими (неприятие Северным Кавказом любого империализма противоречило идеологии Третьего Рейха), а политика никак не стыковалась с немецкой (отказ Берлина признать независимость Северного Кавказа). Как бы то ни было, все это не имело значения: наказанием за «коллаборационизм» стала депортация. Во время этого массового исхода погибли 100 000 человек, и когда речь заходит о новой чеченской истории, на ум в первую очередь приходит именно этот трагический эпизод.
Вряд ли кому-то покажется странным, что после распада СССР Чечня снова взбурлила. И по итогам первой войны (1994-1996) ей удалось вырвать у московских властей независимость. Ельцинская Россия оказалась не в силах помешать этому ни переговорным, ни военным путем. После 1996 года Москва никак не могла смириться с таким положением дел. Государство внутри российских границ, которое не признавало российских федеральных законов, представляло угрозу для безопасности и территориальной целостности России, отметил в 1999 году бывший министр внутренних дел Куликов. Для России (как, впрочем, и для Китая) это очень важный момент: речь идет о страхе потерять часть территории и, как следствие, национальный престиж, что может повлечь за собой политический и общественный хаос. Это объясняет решение России отказаться от подписанных в августе 1996 года Хасавюртовских соглашений, по которым Чечня становилась субъектом международного права (прелюдия к признанию независимости).
С 1997 года Москва использовала все имеющиеся у нее дипломатические средства, чтобы не допустить признания за границей чеченских паспортов и документов, а также формирования прямых дипломатических связей Чечни с международным сообществом. Разумеется, с точки зрения России и ее борьбы с сепаратизмом все это было совершенно логично. Тем не менее, эти шаги не дали пришедшим к власти чеченским националистам структурировать их новое государство и поддержать в нем порядок. Они не смогли получить доступ к международному финансированию. Будучи прагматиками, они намеревались поддерживать тесные отношения с Россией: она была их главным соседом, и после победы в 1996 году антироссийский курс был совершенно контрпродуктивным. Однако чеченские исламисты и их иностранные союзники, ясное дело, придерживались совершенно другого мнения.
Во время первой войны в Чечне эта радикальная группа была в меньшинстве (как отмечают немногочисленные достойные доверия источники, в 1995 году там было всего 300 иностранных боевиков), но она была решительно настроена заполучить ключевую роль в новой стране. Они взяли на вооружение подход полевого командира Хаттаба (родом из Саудовской Аравии), который был против бесперспективной, по его мнению, борьбы с США. В 1980-х годах он воевал в Афганистане и был убежден, что Россия слаба и может развалиться на части, как это несколькими годами ранее произошло с Советским Союзом. Отсюда и стремление исламистов вести войну в Чечне: их целью была не только независимость этой республики. Им нужно было подстегнуть весь Северный Кавказ к мятежу, заставить Кремль допустить ошибку, показать, что в стране укоренилась исламофобия, и поднять на восстание другие народы вроде татар из-за репрессивного курса центра.
Если бы Россия развалилась на части, ветеранам-исламистам удалось бы утвердить свою власть по меньшей мере в одном-двух «новых» евразийских государствах. Часть их плана (мятеж на Северном Кавказе, репрессии со стороны Кремля), безусловно, увенчалась успехом. Они не сыграли большой роли в победе в первой войне, но им удалось провести несколько впечатляющих акций, которые привлекли к себе большое внимание СМИ, особенно в Персидском заливе. Им удалось найти там источники финансирования и с их помощью привлечь на свою сторону юных чеченцев, которые хотели вступить в отряды для борьбы с российскими войсками. В конце концов, иностранные исламисты могли платить своим солдатам по 500 долларов в месяц и бесплатно выдавать им оружие. После 1996 года они получили доступ ко внешним источникам поддержки и финансирования, тогда как стремившиеся построить новое государство умеренные лидеры сидели без гроша в кармане…
Командир вооруженного чеченского восстания Аслан Масхадов был рациональным и умеренным националистом и выступал против терроризма. Он явно пользовался поддержкой народа и получил 59,3% голосов на президентских выборах 1997 года против 10% у более близкого к иностранным исламистам Яндарбиева. Как бы то ни было, те неизменно поддерживали чеченских полевых командиров и препятствовали созданию централизованного государства, которое могло бы положить конец их контрабанде и незаконной торговле. У Масхадова практически не было средств, и он сначала предложил некоторым из них места в правительстве, а затем попытался выдворить из страны Хаттаба. Напрасно: местные союзники всеми силами защищали своего богатого и щедрого союзника…
Близорукий российский национализм, оставшиеся без средств для поддержания стабильности умеренные, решительно настроенные исламисты со внешним финансированием – бомба замедленного действия ждала лишь предлога для взрыва. Как мы уже отмечали чуть выше, иностранные исламисты не собирались останавливаться на Чечне: в августе и сентябре 1999 года они провели военные акции в соседнем Дагестане. Далее, 9 и 13 сентября в Москве произошло два теракта при невыясненных обстоятельствах (заказчики до сих пор не были точно установлены). Вторая война в Чечне стала неизбежной. В таких условиях в лагере националистов произошел раскол, и некоторые из них, в том числе Ахмад Кадыров, настолько опасались исламистов, что предпочли им вчерашнего врага. В первой половине 2000-х годов исламисты смогли постепенно подмять под себя чеченские националистические силы и стать ядром сопротивления власти России…
The American Interest 10.02.2014
ГРУЗИЯ И РОССИЯ: НАПСУКНОЕ ДРУЖЕЛЮБИЕ
Прошло чуть больше пяти лет с того момента, как российские войска разгромили небольшую и слабо подготовленную грузинскую армию, и российско-грузинские отношения стали понемногу улучшаться. Это началось после того, как прежний аутсайдер политической гонки коалиция «Грузинская мечта» одержала в октябре 2012 года неожиданную победу над «Единым национальным движением» претенциозного экс-президента Михаила Саакашвили. Отказавшись от враждебной риторики предшественников, «Грузинская места» начала проводить программу осторожного, но подлинного сближения с Россией в попытке снижения напряженности и расширения по мере возможности торговли, и даже создания условий для реализации евроатлантических устремлений страны.
Пока грузинские усилия превосходят все ожидания. На российские прилавки вернулось знаменитое грузинское вино и минеральная вода, пользовавшиеся большой любовью в бывшем Советском Союзе. Вернулись и грузинские мандарины, которые выращивают на благодатном черноморском побережье, а также другие сельскохозяйственные продукты. Но речь не только об экспорте. Упрощены визовые процедуры для грузинских водителей грузовиков, а это свидетельствует о том, что долгосрочные торговые отношения будут развиваться. Большой босс Владимир Путин также обнадежил, проявив интерес к отмене визового режима для гостей из Грузии (прежнее грузинское правительство «Единого национального движения» в одностороннем порядке отменило визовые требования для россиян в начале 2012 года), объяснив это глубокими «культурными и духовными» связями между народами России и Грузии. Но самый обнадеживающий признак улучшения отношений менее заметен: впервые за много лет мало кто считает возможным возобновление боевых действий между двумя странами. Но это Кавказ, и здесь возможно всякое, а поэтому ничего нельзя списывать со счетов. Но, наконец, появилось ощущение того, что мир, пусть и хрупкий, возможен.
Однако это отнюдь не говорит о том, что российско-грузинские отношения теплеют. На самом деле, они не «нормализовались», как часто оптимистически называют этот процесс. В них просто начался процесс детоксикации. Враждебная риторика прошлых лет в основном стихла, и теперь два государства могут говорить друг с другом. Но это еще далеко не дружба. Грузия и Россия пока не восстановили дипломатические отношения, и между ними сохраняются острейшие противоречия по множеству важных вопросов. Народы двух стран испытывают глубокие и вполне естественные чувства взаимного восхищения, но это не то же самое, что доверие. Согласно данным недавнего опроса, 71% грузин видит в России опасность для своей страны. А по данным российского опроса общественного мнения, большое количество россиян считают, что грузины враждебно настроены к их стране.
На уровне геополитики расхождений между двумя государствами – еще больше. Упорство России в отстаивании абхазского и югоосетинского «суверенитета» («суверенными» эти территории являются в той же мере, в какой Россия является «демократической») кажется непреодолимой пропастью. А непрекращающиеся и даже усиливающиеся евроатлантические устремления Грузии вызывают лишь раздражение у Москвы, которая до сих пор отказывает Тбилиси в праве проводить самостоятельную внешнюю политику. Достаточно оценить давление России на Армению, которое уничтожило ее планы подписания соглашения об ассоциации с ЕС, или на продолжающуюся драму на Украине, чтобы понять преференции Москвы в данном вопросе. Грузия натолкнулась на аналогичное давление со стороны России в вопросе соглашения об ассоциации, которое Тбилиси парафировал в ноябре прошлого года; однако из-за российско-грузинской войны у Москвы не осталось видимых рычагов влияния на грузинскую внешнюю политику. По всей вероятности, Грузия продолжит начатый процесс евроатлантической интеграции и подпишет соглашение об ассоциации с Европейским Союзом в текущем году, хотя Россия не преминет выразить по этому поводу свое неодобрение.
Может, Грузия с Россией и нашли способы для урегулирования разногласий, но основополагающие расхождения во внешней политике между ними не дадут поднять уровень двусторонних отношений. «Грузинская мечта», придя к власти в 2012 году, приняла ряд важных мер, однако в этот период российское руководство провело переоценку ситуации, поскольку смена власти в Грузии застала его врасплох точно так же, как и союзников Тбилиси в западных столицах. Теперь Россия, похоже, качается маятником между дружественными и недружественными жестами. Она открывает для Грузии свои рынки, но в то же время возводит заборы на границах сепаратистских территорий. Тем самым Москва проверяет планы и намерения нового грузинского правительства. Но к настоящему времени ситуация довольно понятна: Грузия решительно и недвусмысленно выступает за евроатлантическую интеграцию, выдвигая это в качестве центральной задачи своей внешней политики. Да и в вопросе территориальной целостности она не пойдет на попятную. Грузия, конечно же, заинтересована в налаживании отношений с Россией, но не в ущерб своим принципам.
Тем не менее, хотя российско-грузинские отношения могут остановиться на нынешнем уровне и даже пойти на спад, шансов на хронический кризис, существовавший при правительстве «Единого национального движения», очень немного. Важно то, что в настоящее время в своих двусторонних отношениях Москва и Тбилиси отдают предпочтение прагматизму, а не антипатии, и не очень заинтересованы в использовании друг друга в каких-то собственных внутриполитических целях. Но два соседа все-таки никак не могут примириться в очень важных и даже критических вопросах.
Грузия хочет вернуть свои территории и желает проводить внутреннюю и внешнюю политику без российских «руководящих указаний». А Россия хочет иметь последнее слово в событиях, происходящих в ее «ближнем зарубежье», куда она включает Грузию. Эти цели принципиально несовместимы.
Slate.fr 18.02.2014
АБХАЗИЯ – НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО
Хотя из-за Олимпиады нам с вами иногда встречается название «Абхазия» в какой-то статье или в углу приложенной карты, мало кому известно, где на самом деле находится эта республика. А бывали там вообще единицы. Ее зачастую путают с Южной Осетией, и – за исключением нескольких специалистов – у большинства из нас голова идет кругом при виде невообразимой смеси стран, территорий, языков, народов и религий, которую представляет собой этот кавказский регион.
Как бы то ни было, это не совсем то, о чем говорят выставка и фильм Эрика Бодлера «Потерянные письма Максу», которые будут идти до 8 марта в центре искусства Bйtonsalon. Бодлер, скорее, использует Абхазию как предлог для рассмотрения концепции национального государства в XXI веке и средство для построения многоуровневого повествования. Он делает это с определенной симпатией, хотя и сохраняет нейтралитет по поводу требований абхазских властей. Он использует для этого широкий спектр разнообразных средств, создает изменчивое произведение, которое открывается зрителю с нескольких сторон, несет информацию сразу на нескольких уровнях. Первый – это история и политика, второй касается скорее политической философии, а третий связан с манерой подачи истории и формирования проекта.
Абхазия – несуществующее государство
Абхазия расположена на территории между Кавказом и Черным морем. Во времена СССР она была автономной советской социалистической республикой в составе Грузинской ССР. После распада Советского Союза Абхазия объявила об отделении от Грузии в 1992 году. За этим последовали война и выдворение из республики практически всего грузинского населения (200-250 тысяч человек, то есть около половины жителей). По данным на сегодняшний день население насчитывает 240 тысяч человек (против 500 тысяч в 1989 году): 50% абхазов, 18% грузин (вернулись обратно после выдворения), 17% армян и 9% русских. Территория Абхазии составляет 8 600 км2.
Но кто такой абхаз, и чем он отличается от грузина? Мы не будем пытаться выявить какие-то чисто этнические различия (оба народа исторически очень близки) или ввести религиозные критерии (меньшинство абхазов перешли в ислам при власти Османской империи). Главными критериями отличия служат язык и культура, хотя собственно абхазский почти не используется, а в повседневной жизни повсеместно употребляется русский (более того, на нем говорит даже правительство).
Республика Абхазия объявила себя независимым государством в 1993 году. У нее были все государственные атрибуты: флаг, гимн, правительство, армия, форма (национальной валюты в республике нет: вместо нее используется российский рубль). Как бы то ни было, чтобы стать полноправным государством, Абхазии требуется признание других стран и международных организаций, и она приложила все силы, чтобы достичь поставленной цели.
Россия первой признала независимость республики в 2008 году. Абхазский паспорт недействителен в других государствах, однако у большинства граждан есть российское гражданство и паспорт, который позволяет им путешествовать за границей (и голосовать в России). Кроме того, Абхазию признали Никарагуа, Венесуэла и три тихоокеанских микрогосударства (Науру, Тувалу и Вануату). И все.
Именно на этой основе (мы попытались кратко и как можно объективнее напомнить о ней) Эрик Бодлер и построил свой проект: по его словам, Абхазия – это парадокс, «она существует и не существует, находится в изначальной пустоте, в пространстве между двумя реальностями».
«Как выстраивается государство? Оно вовлекает или изолирует граждан? На основании каких критериев государство может считаться существующим? И какие представления делают государство реальным? Если все государства выстраиваются на основе коллективных условностей, то что же такое Абхазия: условность в условности? Как и любая спорная территория, Абхазия существует в узле противоречивых представлений».
Этот проект представлен в форме общения Эрика Бодлера с бывшим министром иностранных дел Республики Абхазия Максимом Гвинджией, который был одним из главных действующих лиц в борьбе за международное признание. Эрик отправлял письма Максу с 29 июня по 11 декабря 2012 года.
Абхазия не признана Всемирным почтовым союзом, однако 48 письмам (на конвертах французские почтовые служащие иногда ставили от руки приписку «Грузия» или «Россия») все же удалось преодолеть все препятствия и добраться до Макса. Еще 26 писем были не приняты почтой, потеряны или возвращены отправителю (не понятно, на основании каких критериев), и ознакомиться с ними у нас не получится.
Макс же не может отправлять письма из Абхазии. Поэтому его ответом в некотором роде стал фильм, который снял Эрик в этой кавказской республике. Кроме того, бывший министр будет до 8 марта по несколько часов в день находиться в Bйtonsalon (а затем и в двух других центрах, где представят проект: в норвежском Bergen и калифорнийском Berkeley). Там он готов пообщаться со всеми желающими и проведёт нечто вроде художественно-политического представления.
За час беседы Макс ответил на мои вопросы о его стране, и мы обсудили с ним историческую концепцию национального государства. Bйtonsalon на время стал посольством Республики Абхазия во Франции. Кроме того, вопрос национального государства поднимается по субботам на восьми собраниях. В числе участников значатся, в частности, специалист по истории искусства Морад Монтазами (Morad Montazami) и философы Ален Бадью (Alain Badiou) и Пьер Зауи (Pierre Zaoui).
Что такое государство сегодня?
Бадью и Зауи будут говорить о переосмыслении государства как утопии и проекта. Таким образом, Абхазия становится куда более широким вектором размышлений о свободе и возможностью дать новую оценку отношениям с государством. И это при том, что представленный нам процесс строительства абхазского государства, по всей видимости, повторяет схемы национальных государств XIX и ХХ веков: такое государство определяется на националистической и этно-лингвистической основе (по конституции предусматривается, что президент страны должен быть абхазом по национальности), а также обладает всеми атрибутами власти.
Здесь почти не видно утопии и эмансипации. Речь идет не о изобретении новой модели, а о следовании существующим методам определения государственной власти. Без сомнения, первые абхазские лидеры считали жизненно важным участие в сообществе наций и воспринимали его как необходимый этап в обретении подлинной независимости, не задумываясь о возможных утопиях и не имея времени и желания экспериментировать с более революционными изобретениями.
Как бы то ни было, примеров реализации на практике подобных утопий практически не существует: большинство государств формировались по одной националистической модели без малейшего намека на оригинальность. Исключением можно считать разве что революцию 1917 года (и другие попытки формирования социалистических республик), однако в дальнейшем советская власть быстро приобрела все формы классического государства.
Израиль представляет собой еще один пример неудачи утопии: сионистская утопия постепенно превратилась в колониальное государство с агрессивной политикой. Тут прослеживается определенная схожесть с Абхазией, для которой Израиль, кстати говоря, послужил источником вдохновения: выдворение воспринимаемых как нечто чужеродное меньшинств, лишение прав всех «чужих» элементов с одновременными призывами вернуться на «историческую» родину ко всем членам заграничных диаспор доминантного этноса, отбор по этнической принадлежности, который не ограничивается одним президентом, а затрагивает также армию и всю структуру власти.
Признанные государства либо сформировались на постколониальных основах, либо, когда речь шла об обособлении части территории существовавшего государства (единственные, кому удалось добиться признания таким образом – это Восточный Тимор и Косово), не продемонстрировали никаких инноваций в строительстве государства, которое стало со всех сторон похожим на классическое национальное государство (вчерашнее этническое меньшинство становится большинством и подминает под себя бывший доминантный этнос).
Кроме того, даже Палестинская автономия с ее второстепенной ролью в ООН не сможет принести ничего по-настоящему нового: ее структура власти точно так же не способна выйти за пределы жесткой и устарелой модели. В этой связи нужно отметить, что хотя у абхазов и нет признанного государства, их положение все равно намного лучше, чем у палестинцев (некоторые пытались сравнивать два этих народа): никакой оккупации, никакой блокады, единая территория, отсутствие внутренних ограничений на передвижение людей, воздушные, морские и сухопутные пути сообщения со внешним миром, российские паспорта у большинства граждан и контроль над собственной судьбой.
Тем не менее, сегодня возникают мечты о формировании другого государства, более размытых основах власти, других отношениях с согражданами, переосмыслении понятия демократии и доверия между гражданами и государством. То есть о другой модели современного национального государства.
Так где же найти утопические модели, к реализации которых могло бы привести создание этих стран? Где еще жива надежда на появление государственных структур нового типа, которыми стали в свое время Швейцарская конфедерация, Новые Гербиды, Международная зона Танжер, остров Фазанов, Андорра, Федерация Боснии и Герцеговины и прочие конституционные странности, которые, по сути, так ничего и не дали?
Семь лет назад прошедшая в Токийском дворце выставка работ американского художника Питера Коффина (Peter Coffin) подняла вопрос о статусе государства. Называлась она «Государство: сделай сам». Всего было представлено 46 государств со всем аппаратом и инструментами власти: картами, банкнотами, марками, паспортами, формами, скипетрами, конституциями и заявлениями. Тем не менее, только одно из них было настоящим (Маврикий), тогда как все остальные были плодами воображения. У одних имелись опоры в реальном мире (вроде республики Силенд на платформе в Северном море), однако по большей части это были чистой воды фигуральные построения, будь то художественное творчество или фантазии утопистов, так или иначе подверженных гигантомании, для которых создание государства было возможностью реализовать мечту, донести послание, обрисовать очертания новой цивилизации, а также дорваться до власти, заполучить титулы и награды и уклониться от налогов. Существует даже целый путеводитель по этим утопическим микро-нациям.
Как вам прекрасно известно, властям государств свойственно навешивать ярлык «террористов» на сепаратистов, выступающих против них. В этой связи на последней берлинской биеннале особое внимание привлекла к себе инсталляция нидерландского художника Йонаса Стала (Jonas Staal): украшенный флагами зал стал своего рода проектом всемирного конгресса движений (от сапатистов до басков), которые исключены из мировой дипломатической игры из-за того, что их считают «террористическими».
Этот вопрос о стремлении к статусу государства на догосударственной стадии (у большинства из таких движений нет власти над четко определенной территорией) будет находиться в центре внимания четвертого Нового всемирного саммита, который Стал намеревается провести в Брюсселе в сентябре 2014 года. Получается, искусство сильнее реальной политики?
Проект Эрика Бодлера может показаться слегка разочаровывающим, если вы рассчитываете на невозможную революционную утопию в государственном строительстве, однако он невероятно интересен с точки зрения построения и формы.
Многообразная художественная инициатива
Проект Бодлера опирается на несколько средств: представленные в Bйtonsalon письма к Максу, «перфомансы» Максима Гвинджии в выставочном пространстве, субботние конференции (они имеют ключевое значение) и фильм.
Прежде всего нужно отметить использование обычной почтовой переписки, которая выглядит настоящим анахронизмом в эпоху интернета: гораздо проще было бы отправить SMS или электронное письмо (хотя у Абхазии нет собственного доменного имени). Тем не менее, материальность писем подразумевает неизбежную конфронтацию с мировым порядком, дает толчок стремлению к признанию Абхазии международными властями (в данном случае Всемирным почтовым союзом, правилам которого подчиняется и французская почта). Кроме того, рукописный текст, конверт и марка вовлекают все в русло исторической традиции и задействуют «архаическую силу, которая развеивает сформировавшуюся в современных средствах общения иллюзию вездесущности», отмечает Морад Монтазами. Письма задают редкий сегодня медленный темп, выстраивают длительное повествование с задержками и пропусками. Участие же бывшего министра в перфомансе – редкий, но отнюдь не невиданный случай: нет причин рассуждать о каком-то особом политическом умысле.
Но главным образом сложность структуры проявляется в фильме. Мы уже видели, как Эрик Бодлер отказался от своей роли постановщика и при создании картины «Уродливый» стал своего рода передаточным звеном для далекого режиссера/сценариста, который каждый день присылал инструкции по факсу. Масао Адачи было запрещено выезжать из Японии, но он каждый день отправлял Бодлеру в Бейрут инструкции по съемке сцен, которые, пусть и не были его автобиографией, но все равно затрагивали жизнь Адачи в Ливане среди палестинского сопротивления.
Схема здесь уже совсем иная: Максу отводится роль советника и консультанта, тогда как Бодлер не отказывается от режиссерского кресла. В письмах к Максу он просит его в первую очередь записать звуки, ответить на вопросы или записать истории на пленку, сделать фотографии, найти подходящие для съемок места, порекомендовать ракурсы, как это обычно бывает в подготовке классического документального фильма.
Постепенно складывается ощущение, что Эрик Бодлер ослабляет хватку, все больше позволяет Максу направлять себя:
«Я задаю тебе правильные вопросы?»
«Если бы мы поменялись ролями, какие вопросы ты бы мне задал?»
«Какие вопросы я не задал, но, как ты считаешь, дожжен был бы задать?»
Его не оставляют мысли:
«Что снимок может сказать нам об Абхазии? О воображении?»
«Какие роли нам нужно играть?»
Творчество, манера изложения истории, построение произведения – все эти вопросы, помимо проблематики Абхазии и государства, формируют суть этой работы и, как мне кажется, представляют в ней наибольший интерес.
