ИЗ ЦИКЛА «СОКРОВИЩА ВСЕЛЕННОЙ»
Сказание о происхождении Иверской иконы и появлении ее
в Моздоке основано на предании. Предание это вполне
согласуется со свидетельствами истории, ими
объясняется и подтверждается.
Сказание о чудотворной Иверской иконе
Божьей Матери. Кавказ, 1846 г.
1
Волы шли ровно, и ничто не предвещало того, что станет потом знамением на века. Но в какой-то миг все изменилось…
Вначале волы встали, как вкопанные, и четверо овсов*, что везли свой груз из глубины гор на равнину, одновременно ощутили нечто необычное в остановке волов посреди дороги.
Какая-то незримая, но непреодолимо властная сила остановила этих больших и сильных животных и не позволяла сдвинуться с места.
Мужчины спрыгивали со своих повозок, как с ближайших, так и ехавших сзади, чтобы ринуться к той единственной арбе, которая остановила весь поезд.
Они пытались сдвинуть волов с места, но те стояли неподвижно, как вкопанные в землю.
Овсы снова и снова напрягали все свои силы, потому что промедление в пути казалось нарушением данного ими слова, впрочем, самим же себе, в своем сообществе переселенцев – прибыть в Моздок вовремя.
Самым странным было то, что они не могли распрячь быков. Тогда они бросили попытки и оставили всё как есть.
Было решено остановиться и заночевать вокруг той арбы. Мужчины завернулись в свои бурки и, тихо переговариваясь, залегли в стороне от повозок.
Луна то появлялась, то закрывалась тучами, наводя на равнину полнейшую темень.
В полночь ко всем в сон проник один и тот же луч света. Проснувшись, каждый продолжал видеть этот свет, озаривший стоянку и намного дальше – большим ровным кругом – всю равнину.
Один за другим овсы вставали и изумлённо смотрели, возможно, в самую необычную ночь своей жизни.
Молча они наблюдали и другую поразившую их картину: волы уже не стояли, привязанные впереди арбы, а были распряжены. Вот только кем, если овсы были теми же, кто отошел от них в начале ночи?!
Огромные быки стояли вокруг не только этой арбы, но и всех остальных, сбив их в один плотный стан.
В том круге были волы от всех других повозок, и все были распряжены, однако ни один никуда не уходил и не опускал головы к вожделенной траве – все стояли в ярком серебряном свечении, которого не могла посылать луна, скрытая за тучами.
В окутавшем волов свечении главным атрибутом происходящего были сами животные.
Великие символы жизни, испорченные волей человека, лишившего их естественного продолжения, они когда-то были навсегда выведены за jpsc солнца в ночную темень. Символы плодородия, они были лишены плодородия собственной природы.
Когда-то и они, как все живое, наполнялись солнечной энергией и были так же беспечны и веселы, как нетронутые быки.
Точно так же они заполняли мир собственной плодовитостью, вспаханные поля плодородием, а когда ночами снились пахарям, один их вид сулил богатство и радость жизни.
Они служили человеку всем, что было у них – и шкурой, и мясом, и своим пожизненным трудом. Они были тельцами и для мены их на золото, и для кровавых жертвоприношений.
Цвет их шкур оповещал не только о мудрости бытия и несомненном изобилии, но и о смертности всего земного.
В их белых шкурах китайцы видели символ мудрости, а греки и римляне – жертву всемогущему Зевсу.
Уделом чёрных шкур была жертва Плутону. Чёрным быкам отводилась самая печальная миссия на свете – перевозить в повозках чью-то смерть.
Всякий раз, рождаясь солнечными быками, они получали смертоносную метку и уходили во тьму бесплодия, откуда глядели на мир своим характерным взглядом исподлобья.
Как изначально ни противоречило это божьим заповедям, вол претерпел от руки человеческой наказание за лучшее, чем был одарен – за силу и мощь, за смирение и покорность.
И когда, с позволения самого Господа или вопреки, волы стали быками с затронутой плотью, и уделом их стал тяжелый труд в вечном ярме, они безропотно отдали человеку последнее, что имели.
Оно воплощало все, что было в них изначально и что было приведено в такой вид искаженного существа, после которого им не оставалось ничего иного, как получить в награду за смирение свой образ в библейских сценах, дабы напоминать смирение самого Господа Иисуса Христа, взошедшего на Голгофу.
Никогда не было народа и такого времени, когда бы вол не был востребован, но не свирепым тельцом вассанским, о коем сказано: «Крепость его как первородного тельца, и роги его как роги буйвола; ими избодет он народы все до пределов земли», а тем, о ком сказано было Моисеем – о чистоте его души, не тронутой никакой страстью.
Лунными ночами, сострадая, смотрел на них воловий бог Волопас.
Претерпевший глумление кастрацией, стеная, но не смиряясь, единственный из всего племени ушел он, непокоренный, к луне и звездам, чтобы возвыситься над своей судьбой и стать созвездием лунных быков.
С тех самых пор Волопас и начал повелевать своею властью всеми волами на свете.
Днем, предоставленные власти человека, они тащили свои непосильные ноши, везли тяжелые подводы в горах и на равнинах, не сбиваясь с пути и не ломая ноги о каменистые дороги, незыблемые и непоколебимые, как столпы земли.
А ночью… быть может, впервые дано было видеть человеку, как освобожденные волы кружили под небом, подчиняясь неизвестно кому и чему – своему Волопасу или иной силе.
Взгляд исподлобья вернется к ним с первыми лучами солнца, как только веселые быки жизнерадостно стряхнут ночную дрему и встрепенутся, завидев вторую половину своего племени.
Тогда же волы опустят свои глаза долу, и вечная боль потери отразится в них.
А между тем, в стоянии овсских волов виделась не простая неподвижность животных, это было лёгкое, едва заметное кружение, происходившее с ними, как во сне, и в этом случае это был самый медленный танец, который когда-либо происходил.
Танец волов под луной, под созвездием вечного Волопаса, который, возможно, и сам наблюдал подчинение собратьев не тьме, а свету, правившему этой ночью.
Уже никто не сомневался, что волы кружили вокруг той самой арбы и были полностью поглощены своим кружением – все до одного подчинившись тому, что происходило с ними. Эта воловья отрешенность от самих себя вначале поражала более всего.
И, наконец, ни у кого из овсов не осталось сомнений, что свет исходил из арбы.
Все разом, в единый миг, осознали, что Свет излучала икона, которую они сами завернули в чёрную бурку, чтобы не пострадала в пути.
Теперь овсы знали, что скрывалось за этой иконой.
Но никто на этом свете не может знать всего, что таит в себе святой лик…
2
Перед тем как найти сокровенный дар в помощь для овсов, царица вызывала к себе мастеров, смотрела пристально, словно внутрь каждого, хотя уже все мастера впитали то, что называлось иверской иконописной школой, но она всех отсылала и призывала нового.
Наконец, остановив свой выбор на одном, она повелела ему начать писать икону Божьей Матери по установившимся канонам.
Избранный иконописец, готовясь к написанию, прошел шестинедельный пост, усердно молился весь этот срок и, получив внутреннюю готовность и благословение не только царицы, но и высшего священнического сана, ушел в творчество.
На тот момент было неизвестно, получит ли икона благословение от самой Божьей Матери, но мастер, не думая об этом, писал свой труд для овсов, истинной веры у которых в Учителя, как он знал, на тот момент было не больше, чем в одном мазке его кисти.
Так сказала сама царица, доверяя ему свою тайную тревогу.
Поэтому мастер вложил в икону всю надежду – и царицы, и свою, но не ради благосклонности повелительницы, а возвысил свой дух для благословения самой Матери Господа, которое невидимо, неслышимо, но проявит себя, если икона будет писана по ее святому Благословению.
Он думал, нельзя об иконе думать, насколько она хороша ликом, есть только одно мерило – будет ли она таить в себе божественный свет или нет.
Никто из иконописцев никогда не может предугадать, как отнесется сама Богоматерь к написанию своего образа. Порой ему казалось, что она наблюдает за процессом творчества, и кисть ложится ровно так, как должно ей ложиться, и глаза смотрят с печалью и нежностью на мир, как на большого младенца.
Не знала этого и царица, когда, получив икону от мастера, готовилась к отсылке ее за Горный хребет утром следующего дня.
А на следующий день царица отсылала икону Богоматери в народ овсов как чудотворную, ставшую таковой в ту ночь, когда она велела поставить ее до утра невдалеке от своего ложа, а ночью проснулась nr света, который дал понять царице, что в иконе заключен свет Небесной Царицы.
Теперь царица Тамар уверенно отдавала ее, зная, что выполнила обязательство своей души перед Господом.
Однако никто не мог и подумать, что в Иверской иконе Богоматери заключено, казалось бы, своеволие самой Иконы, а правильнее сказать – высшая воля…
3
В Дзывгисе, горном селении Большого Кавказа, у овсов была крошечная каменная церквушка, где и хранилась икона.
В ней едва бы поместился один престол, такие молельные залы вбирали не слишком много веры от осетин.
Именно это имела в виду и русская царица Елизавета, создав Комиссию по вопросу, как оторвать горцев от магометанства, которое ничего им не дало, но разрушило христианскую веру алан, зародившуюся задолго до самих русских.
Было время, когда была у них и греческая православная митрополия, и одновременно они согласились на католическую рим-скую, что говорило о политике больше, чем о сознательном выборе способа веры в Господа Иисуса Христа.
В результате овсы вернулись к своей древней арийской, только при этом вобрали образы святых от Учителя, которого забыли.
С ними в горах пребывала та горстка святых, что совместилась с утраченными богами, и они жили в душах овсов, заимев новые имена – христианские.
В тех горных церквушках нашлось место великомученику Георгию, ставшему небесным покровителем путников на всех дорогах, и архистратигу Михаилу, и другому бесплотному архангелу – Гавриилу и еще святым, которым молилась и Россия, и Грузия, и вся христианская Европа.
Но во время жертвенных обрядов овсы по-прежнему обильно орошали землю кровью тельцов и агнцев по любому поводу – от рождения младенца до его смерти, порой в столетнем возрасте.
Грузинская же Племянница Тамар изо всех своих сил старалась для материнского народа – присылала мастеров с обозами красного, никогда не гниющего, дерева.
Они-то и строили в самом глубоком Цейском ущелье, на той высоте, где альпийские луга встречаются с вечными ледниками, церковку из вечного дерева во имя святой Троицы.
Мастера те повсюду оставляли надписи на грузинском языке. Овсы и не смотрели на надписи, и не пытались их заменить своими, потому что никогда не читали священных писаний, доверив таинство смысла писаний своим небесным покровителям.
На самом деле Племянница старалась из любви и преданности Учителю образумить народ, родной ей по крови, ибо зачата она была княжной Бурдухан, дочерью вождя Западной Алании Худана, от грузинского царя Георга III.
Все надежды иверской царицы были на то, что материнский народ овсов возымеет больше веры от ее священных даров, с их помощью научится жить в святой вере, не подвергаясь преследовавшей их гибельности.
Овсы чтили царицу, гордились ею, с открытыми сердцами ak`cnd`phkh за приносимые дары.
Издревле была у них некая разница в отношении к детям, рожденным женщинами от мужчин другого племени. Эти потомки всегда были привязаны к материнскому народу, за что их любили овсы, если не больше своих детей, то почитали больше.
Царица Динара, как звали ее русские, рожденная от аланской женщины, или ясской, как называли русские весь народ, выражала любовь своим стремлением помочь взойти к былому, конечно, не величию, какое величие у потерянного народа, но к почти забытому ими умению выживать во всех частях мира, куда только вели их прежние дороги.
Дороги эти всегда были дорогами войны, от поколения к поколению – то сарматы, то аланы, но всегда и неизменно – воины.
Она же словно подстерегала их повсюду, неусыпная Племянница, старавшаяся в своей совершенной любви к Учителю не только держать в благости свой отцовский народ – иверский, но и родных овсов.
Царица думала ночами, что без веры, с въевшимся язычеством, которое подтолкнет их к гибели непременно и больше, чем простые человеческие грехи, этот народ всегда висит над бездной.
Огненной лавой, снежной лавиной, злобной мошкарой беды нагрянут из тьмы и поглотят их, думала она, не зная, не предвидя, как именно.
А когда случилось нечто подобное, спустя века, то уже не было на свете царицы-старательницы на ниве овсского безбожия.
Та чума, которая косила всю Европу, заглянула и к ним в горные ущелья. Тогда овсы поставили умирающим городок, чтобы оградить живой окружающий мир от тления, настигавшего их.
Работал инстинкт верных долгу так же, как когда-то, когда, по договоренности с Римом, стояли они сверхорганизованным охранным отрядом у стены Адриана в Британии.
И сейчас, верные какому-то непонятному высшему долгу и исконной воинской дисциплине, залегли семьями и целыми родами в островерхих склепах – храмах смерти.
Только сейчас оберегали они окружающий мир от безжалостного и невидимого врага, косившего их, чтобы смерть не поднималась к чистейшим лугам и ледникам, у подножья которых стоял храм из негниющего дерева, присланного когда-то царицей-племянницей.
Возможно, и сами не понимали, что делали это во имя Бога, но Бог-то видел это!
А тот непреложный факт, когда мирно сосуществовали у одних и тех же две митрополии, был верхом политического миролюбия у овсов, впавших в простую человеческую усталость от постоянных походов и войн.
Оседлость сделала свое дело, она расслабила их, а когда пошла всесокрушающей лавиной с востока невиданная со времен гуннов сила, они нежданно приняли на себя первый сокрушительный удар.
Завоеватели откатились к степям, из которых шли своей ордой, а сами они – к горам, потому что знали, что эта великая сила придет вновь и сокрушит все на своем пути.
Тогда же народ Западной Алании покинул свои владения в Причерноморье и по всему Дону, который греки прежде назвали Танаисом, а они сами называли все реки, встречавшиеся на их пути, простым и верным словом «дон» – вода.
Оставили тихое спокойное течение большой реки, ушли к своей горской части соплеменников, укрылись в горах, где «дон» всегда был aspm{l, бешеным потоком, сбегавшим с поднебесья. Он и поил, и исцелял все раны и горести.
Когда уходили, женщины вновь сели на лошадей, как амазонки древности, для многодневных переходов.
А перед тем все долго молились в церквях – роскошных, с высокими сводами и щедро отделанные золотом, у икон, написанных маслом, как у византийцев, в храмах, построенных тоже по имперской византийской моде, со всем ее великолепием и блеском.
Еще не зная, что молятся на долгие века впредь в своей невозвратности к былому.
Простились с уже привычной роскошью, посвященной Создателю, и больше никогда не имели ни одного такого храма – в блеске золотых куполов и окладов, латунных подсвечников и драгоценной церковной утвари из серебра и злата.
Два века потом, закрытые горами как крепостью, они сопротивлялись потомкам чингисхановым, и Тохтамыш, со всем своим умением, не смог покорить их.
Но свобода теперь покоилась на скудной земле, когда ужались они в тех горах, оказавшись вне большого мира, в котором передвигались они прежде с неизбывной свободой.
Ушедший, или оставленный ими мир, содержал многое из того, чем можно было бы гордиться. Но в горах словно отрезало всю память о прошлом. Вместе с верой в Учителя…
Вечерами в глубине Большого Кавказа, черными и долгими из-за рано севшего солнца, они рассказывали детям и внукам свои древние сказания, в которых еще не был рожден Учитель.
Их сказания были древнее древнего, едва ли не от тех пришельцев – невиданных, но след руки которых, окаменевший навечно в цементе строящегося дома, был много больше размера следа ноги самого крупного из высокорослых овсов.
А пятнадцать храмов, сложенных из горского камня этих же скалистых гор, не могли вмещать и троих молящихся. Но было бы место Святой Троице, по вере овсской!
4
И вот теперь эти овсы спускались в большой мир из села Дзывгис Куртатинского ущелья Овсетии, покидая родные горы, в которых их фамилии жили тысячелетиями, ради плодородной земли.
Спуститься с гор и сеять на той земле повелела им русская царица Елизавета, дочь Петра.
Так некоторое время назад уже поступили их сородичи из других ущелий, которые теперь ожидали внизу, на равнине.
Уезжая, куртатинцы не могли оставить свою святыню, полученную в дар от царицы Тамар, которая уже шесть веков подряд спасала их от всяких бед, от чумы, лавин и наводнений.
Лишь позднее было проявлено то, что вложил иверский мастер в написание лика. Не тогда, когда икону только что доставили в Дзывгис, а все овсы собрались смотреть на этот дар царицы.
Ничто не изменилось поначалу, да и было понятно, что никто ничего и не ждал, не зная, чего ждать.
Им был привезен дар от царицы, который следовало принять. Это и было сделано с большой признательностью всего общества, но и с не меньшим непониманием значимости для их суровой жизни женского лица с младенцем на холсте. Подобные лица красивых юных горянок с lk`demv`lh на руках являли картину счастливого состояния жизни любого селения, но только живую картину.
Однако после того, как трижды горела церковь у них в Дзывгисе, и всякий раз Икона оказывалась где-то неподалеку, не тронутая ни в коей степени огнем стояла, как ни в чем не бывало, на какой-нибудь горе, изумление сельчан возрастало от раза к разу.
И каждый раз, получив в результате новой беды сгоревшее помещение, сельчане снимали свою икону с горы и снова водружали на самое видное место, чтобы вновь и вновь просить и получать Бог знает как вымоленную помощь у Мады Майрам.
Святая Дева и все тайны святого семейства были забыты, но Мать Мария осталась с ними навеки – мать всем и каждому.
И от их любви и почитания Матери все им прощалось снова и снова – и забвение ее Сына, и небрежность к помещению, где они хранили икону.
Прощалось, как видно, и незнание всей святой истории, которая к тому времени уже проникла в самые потаённые уголки земли, омытая кровью верных апостолов Христа, равноапостольных святых, тысячами распятых за веру и съеденных римскими львами.
Они думали, всего-то надо бережнее хранить эту икону и просить, просить у нее помощи в тяжелых обстоятельствах.
Именно последнее они делали исправно, потому что бед не убывало, а наоборот, все прибывало и прибывало.
А когда царица Тамар умерла, упокой, Господи, душу этой великой женщины, Грузия, потерявшая свою истинность, стала раздираться гордыней и распрями, нелюбовью и соперничеством, пока не утратила все признаки своего процветания и тотчас подверглась большим испытаниям.
Тогда же отовсюду ринулись враги и терзали прежде прекрасную и цветущую страну, пребывавшую под мудрым оком царицы и ее супруга-соправителя овса Сослана-Давида Царазона, воспитанного в доме славных Багратидов.
Отданный в царский дом в малом возрасте путем кавказского аталычества, он был воспитан грузинским домом в славных светских традициях.
И жил, вооруженный знанием переведенного иверами Священного Писания, вооруженный им не менее, чем владением воин-ским оружием, когда вместе с рыцарями Фридриха Барбароссы отправился за Крестовиной Господней в Палестину.
И рос он, и играл в детские игры со своей будущей женой и возлюбленной, ставшей царицей перед Богом и властительницей его души.
Русский княжич Георгий, первый царственный супруг во имя укрепления союза Руси и Грузии, сын ясыни и суздальского князя Андрея, обладавший тяжелым пороком для политика – склонностью к вину, был оттого удобной мишенью для заговоров против властительницы Грузии.
На том и канул бесславно в Лету, бежал, разоблаченный, к южным сородичам матери, не пригодившись и там.
Тогда-то и вступил в силу союз двух любящих сердец, и озарил на годы их царствования всю страну Иверию.
Когда же прошел срок их жизни, царственного супруга теперь никак добром не поминали, ни его умения, ни могущества держать в мире и безопасности страну правительницы своей души.
Тогда и сошло на горделивую Иверию на множество веков большое зло.
Ее разоряли и сжигали, убивали и уводили в рабство мужчин и женщин, продавая на невольничьих рынках по всему Востоку, и сердцем Иверии, Тифлисом, теперь правили все – арабы, персы, турки, и вновь жестокие арабы, но только не сами иверийцы. И храмы их постигала такая же участь разрушения.
А овсы так и жили со склоненной головой перед своей судьбой – недоедали, не обозначали себя перед другими, ничего из того, что значило прежде племя, ни перед кем не утверждали, по-прежнему ни на каком языке не писали свое прошлое.
Если и было что-то, что говорило о них от берегов Британии до Ливии, так были то надгробия аланских могил с неведомыми именами воинов.
Не было у них ни великой веры, ни великих царей, ни рабов. Даже самую лихую бедность они не воспринимали как рабство, а те, кто был богаче, просто имел больше овец и коней, и завезенных через ущелье Дарьял товаров – оружия, утвари, тканей.
Все остальное было одним и тем же, часто общим, как сельские котлы для варки древнейшего – от первой человеческой пары – ячменного пива и супа из мяса горного тура, подстреленного среди скал, или баранов, пригнанных с альпийских пастбищ.
Собери всех горцев в одно войско, были бы неразличимы в конном строю, как образ, стершийся во времени.
Стерлось все и в собственной памяти, да и кому до них было дело, и когда русская царица призвала их спуститься с гор к плодородным землям, то с одним негласным условием – вернуться к заброшенному ими христианству новообращенными.
Послушались далеко не все, только часть их, которых так и назовут во всех донесениях царице – «новокрещёнными».
5
Они двинулись в путь со своего высокогорья на четырех волах, два впряженных, два позади, привязанных для смены.
С собой везли в большой мир имевшуюся у них святыню, когда она стала проявлять свою волю – остановила животных и их погонщиков.
Миссия этой поездки была вполне осознана овсами – они навсегда покидали горы, проехав по равнине всю свою страну, и были уже вблизи конца своего путешествия.
Но если вспомнить все-таки недавнее прошлое, то продвижение на равнину началось задолго до приказа царицы, когда весь Кавказ узнал, что царь Грозный построил на реке Терек город Терки для своего воеводства.
Тогда и овсы стали осторожно спускаться и селиться к ним в качестве новокрещенных.
Проезжая мимо Татартупского минарета, они уже не знали, что на самом деле он был их последним оплотом и остатками храма, порушенного и сожженного, на котором обманно был водружен монголами минарет как символ их веры, а не тех аланских великомучеников во Христе, имена которых давно стерлись в памяти самих овсов.
Магометанский минарет на порушенной колокольне православного храма, обагренного кровью невинных христианских жертв, куда прежде по осени сходились не только их единокровцы из-за Терека, но и lmnfeqrbn жителей Большой Кабарды, дабы исполнить благодарственную молитву за все, что дал им Господь этой осенью.
Вновь в них дремало то, о чем они и думать не думали – о чудодейственной силе своей Иконы во время стихийных бедствий и пожаров, когда все сотрясается и гибнет, а она всякий раз оказывается где-то и смотрит на них со стороны, призывая их к себе как своих детей.
Правда, позолота со временем покрылась патиной въевшейся копоти, но это никак не скрывало святого образа от всех, кто смотрел на него с надеждой.
Завернули ее, как ребенка, положили на дно арбы, запряженной волами, повезли с собой.
В этот раз, хотя все вокруг горело, это был не пожар. Горело не красным, сжигающим цветом, а ровным свечением, в несколько раз сильнее, чем лунное – не обжигающее и не холодное.
Вначале тихая радость, проникающая в грудь, в сердце, в душу – у всех одно и то же чувство теплоты и спасительной радости оттого, что Она по-прежнему проявляет себя чудесным образом.
Свет сиял на протяжении всей ночи, овсы больше не дожились спать и не разжигали костров, а молча сидели, окутанные этим сиянием. Каждый ушел в себя, быть может, каждая душа искала путь общения с Богом.
Так и прошла эта ночь воистину волшебного сияния, а утром, когда все растворилось в ясной заре, они легко и беспрепятственно запрягли волов, которые были опять обычными волами.
Однако, как только начали собираться в путь, все повторилось, и сколько ни понукали волов, никак не могли заставить их сдвинуться с места.
Снова бились с непостижимой силой, но не потому, что хотели сломить сопротивление этих тяжелых и упрямых животных, а затем, чтобы скорее довезти икону туда, где ей надлежало быть – в храм.
Пока один из них, пораженный чем-то внутри себя, не воскликнул, что услышал в своей голове, как сказано было, однако, не его и ничьим чужим голосом, а мыслью:
– Оставьте икону на месте, а сами уходите…
Ему вняли, икону вынули, арбу отвели вперед, а ее поставили, и она встала без всякой поддержки, хотя ни камня, ни дерева в голой степи!
Она больше не светилась, была внешне обычной иконой.
Овсы запрягли всех волов в поезд из подвод и двинулись вперед. Но, уходя, они всё оглядывались и оглядывались…
А икона Богоматери, никем и ничем не поддерживаемая, стояла сама по себе в степи и смотрела им вслед…
6
Волы в Моздок пришли обычные, с погасшим взглядом, глядя исподлобья и, как всегда, в ярме – ничем не примечательные животные, несчастные тем, что они извечная тягловая сила.
Это случилось в первые годы епископства в Моздоке Гайи, то ли иверийца, то ли овса.
Преосвященный Гайя вывел народ, и крестным ходом они приблизились к месту стояния иконы.
Отслужив молебен перед нею, он подумал, что теперь икону надо bgr| и скорее доставить туда, где ей надлежит быть – в храм.
Но и Гайя тотчас же получил от Иконы безгласное повеление оставить ее на том самом месте, где оставили ее овсы.
Преосвященный был вынужден не только подчиниться иконе и оставить ее в степи, но и выстроил в самый короткий срок приют для нее, часовенку, притом не отойдя ни на аршин от нее в сторону.
Это позднее там вырос храм на пожертвования тех же овсов, которые не оставляли без присмотра свою святыню как нечто неотъемлемое, Богом данное, шесть веков хранимый дар почтенной Племянницы, образ которой почитался овсами едва ли не как сама Мать Мария, Мады Майрам.
Но денег овсов не хватило, если б не пожертвования всем миром – от православных черкесов, грузин, армян и русских казаков.
Храм, выстроенный всеми силами, тем не менее, нельзя было не счесть бедным, если сравнивать с храмами столиц – деревянные стены, железный крест, поставленный на тесовой кровле без купола.
Внутри того простого и бедного храма Успения Божьей Матери теперь жил ее образ, творивший чудеса.
И уже третья царица, Екатерина II, пыталась исправить бедность храма возведением более достойного, а также монастырей вокруг него – мужского и женского, однако, денег всегда не хватало, да и чиновники своей медлительностью и неповоротливостью затягивали это дело без малого на целый век.
Между тем моздокские грузины, посчитав икону единокровной себе, вознамерились купить ее за 360 рублей.
Осетины отдали свою святыню для всех – черкесов и казаков, армян-григорианцев и грузин, взявших свое православие из рук Византии. Горцы чистосердечно разделили единственную святыню, сроднившись с нею за шесть веков в горском заточении.
Но тут они воспротивились, стали собирать названную грузинами сумму, чтобы оставлена икона была там, где стоит, в построенной на их общие деньги обители.
Другой преосвященный, хотя и обратил церковь в приходскую, все же от продажи Успенской церкви отказался, а значит, Икона так и осталась на месте, трижды явив свою волю к постоянству выбранного места своего пребывания на века.
Когда же Моздок потерял свою первоначальную значимость, а Успенский монастырь опустел, и осыпались стены, к Иконе все равно стекался страждущий люд со всего юга российской империи.
В благодарность за исцеление икона обвешивалась золотыми и серебряными крестами, золотниками, туда попал и голландский червонец, и золотой перстень, и серебряные монеты, и куски материй из канавата, перусеня и тафты, и разные другие благодарственные подношения познавших ее милость.
Просящие приходили по снегу босыми, при этом совсем не чувствуя холода, магометане, получившие помощь, в благодарность принимали крещение.
Святая Дева продолжала воздавать – порой столь щедро, насколько способны были принять божественное воздаяние просящие его.
Икона, рожденная в иконописной школе иверских монахов от великой любви Царицы-Племянницы овсской не только к Богу, но и к материнскому своему народу, воссоздалась отныне и навеки как чудотворная Моздокская икона Иверской Богоматери.
Но это было лишь одно из проявлений бесконечной жизни Иверской Hjnm{ Богоматери, великое пришествие которой из глубины Кавказских гор завершилось той светлой ночью, когда она осталась в предгорной степи в полном одиночестве, глядя вслед уходившим овсам…
* Овсы – древнее (грузинское по происхождению) название осетин.
