Виктор ЧИГИР. Старая дева

РАССКАЗ

Читать Леонид Борисович не очень любил, но он любил писать. Он писал с утра или после работы, а иногда и во время работы. Это было нечто среднее между дневниковыми записями неудавшегося поэта и праздными размышлениями человека, страдающего полным отсутствием литературного вкуса. Чукча не читатель, как говорилось в одном анекдоте.

К примеру, вчера у него было написано следующее:

«16.04. Температура плюс пятнадцать, облачность два балла, ветер западный, 0,5 метра в секунду. Приседаю голым на балконе.

В жизни бывает много событий. Одни считаются важными, другие – не очень, третьи – даже в расчет не ставятся. Для одних все события важны. Такие живут с ощущением собственной значимости и, как правило, мрут, как мухи: на войнах, в драках, в спорах, кто больше выпьет.

Другим никаких событий не надо. Такие живут себе тихо, мирно, и тоже, в конце концов, конечно, мрут, однако это случается гораздо позже забияк и алкоголиков.

Третьи просто живут и мрут, вот и все события.

Иногда события называют «так себе», что вполне их характеризует. А иногда их важно именуют «переломными моментами». Такие якобы решают судьбу человека. Еще есть моменты, которые называются также «переломными», однако в произношении к ним добавляется ярко негативная окраска, что справедливо, так как на деле такие моменты пускают эту самую судьбу человека псу под хвост. В судьбу НЕ ВЕРЮ!»

Здесь Леонид Борисович не врал. Он действительно не верил ни в судьбу, ни в переломные моменты, ни в собачьи хвосты. Это были, что называется, праздные размышления. Важность события для него была понятием перетекающим, текло оно, конечно, под уклон, – куда ж без этого? – но важность всегда оставалась важностью. И сегодня у Леонида Борисовича был важный день – Леонид Борисович переезжал.

Впрочем, делал это он в восьмой или в девятый раз за последние полгода, и важность сего дня сводилась к естественной и незатейливой мысли: «Наконец-то!». Наконец-то одни соседи сменят других, наконец-то забудется золотушный Федор Донатович, и повариха Шевалева с сальными щеками, и ее сестра Дуня со щеками впалыми, и их общий ревнивец-муж, алкоголик Хачатрян, тоже забудется, и усатый Тимофей, прообраз полоумного Родиона Раскольникова, и бабушка Тоня, которую он, тьфу-тьфу, так и не зарубил, и Андрюша перестанет просить уйти в монахи, и его распутница-жена больше не будет ломать руки и склонять к побегу, и крысы, белые как снег, перестанут притворяться носками, и носки, черные, как щеки шахтера, больше не будут валяться на полу, так как в новом месте обязательно должен быть комод, или хотя бы сундук, или, на худой конец, картонная коробка из-под пылесоса, которого не надо, да и не нужно коробки, лишь бы крыс не было и не доставала тучная повариха с худой сестрой, и никто не гнал на постриг!.. Леонид Борисович знал, что ничего нового, конечно, не будет, но он также знал, что не будет ничего старого. А значит, можно малость насладиться важностью очередного переезда и заставить себя улыбаться хотя бы до того момента, пока не покажут комнату, где, конечно же, будут все те же белые, как снег, крысы и все те же черные, как щеки шахтера, носки…

И вот в жаркую весеннюю субботу, в 9.00 утра, когда любой мало-мальски работящий человек отсыпается за всю неделю, Леонид Борисович подымался по лестнице своего нового обиталища. Он был настолько рад, что совсем не обращал внимания на нескромные пожелания, умело выведенные на стенах, а также на мусор в темных углах и на паутину там же, и даже не поморщился, когда на одном из этажей пришлось перешагнуть через здоровенного, но мертвого таракана. На губах его играла блаженная улыбка, и напевал он что-то из бурной юности:

А я с баяном, а вот он я!

А это что?

А это музыка моя!

Он так разошелся в этом самообмане, что потерял счет этажам, а нужно ему было всего лишь на третий. Окошки, выходившие на двор, бесстыдно врали и вообще были замазаны ярко-зеленой краской, а посмотреть и посчитать между пролетами мешала банальная брезгливость – вдруг плюнут сверху. Так он и подымался, не переставая напевать и все больше убеждаясь, что вот-вот достигнет чердака.

На площадке очередного этажа он столкнулся с дородным мужчиной лет пятидесяти, в тельняшке, кальсонах, со сталинской трубкой в зубах. Трубка лениво дымилась, но не табаком, а чаем, – это Леонид Борисович подметил без труда, так как чай точно такой же марки любил куривать алкоголик Хачатрян. Выражение лица дородного мужчины можно было назвать сурово-помпезным, если бы не озорной блеск в глазах, с головой выдававший в нем человека широкой натуры, этакого человеколюбивого патрона, свято верующего в то, что добро обязательно должно быть с кулаками.

Дородный, казалось, очень удивился, увидев человека в поношенном сером костюме, лысеющего, но не злобного, с явно тяжелым чемоданом, в любовно начищенных туфлях – для острого глаза этих деталей было вполне достаточно, чтобы считать, что ты знаешь человека наполовину. Другая половина автоматически становилась явной, если человек заговаривал первым…

– Простите, – не выдержал Леонид Борисович, когда тишина стала щекотать за ухом. – Какой это этаж?

– Что, не видно? – донеслось из-за чайной трубки, и незнакомец ткнул большим пальцем себе за спину.

Там на стене черным фломастером значилось: «ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ ВЫШЕ! И ГУЛЯ ДАВНО ПЕРЕЕХАЛА!», а ниже приписано: «АДРЕСА НЕ ЗНАЕМ!»

– О! – обрадовался Леонид Борисович. – Значит, мне к вам.

– Все у нас исправно, – хмуро заявил незнакомец. – И проводка в порядке, и крыс на прошлой неделе вытравили.

– Да? – обрадовался Леонид Борисович сильнее. – А комоды в комнатах имеются?

– И комоды, и отопление, и счетчики… – перечислял незнакомец, но осекся. – Что?.. Что за комоды? Вы о чем? Кто вы вообще будете?

– Я ваш новый сосед, – сказал Леонид Борисович, кланяясь. – Бухгалтер и демократ.

– Бухгалтер? – повторил незнакомец и очень оживленно зачавкал чайной трубкой. – А звать как?

– Леонид.

– А по папе?

– Борисович.

– А по династии?

– Немцов.

– И не женат?! – С каждым вопросом незнакомец подавался все дальше вперед, и вот-вот должен был потерять равновесие и покатиться навстречу бухгалтеру и демократу Леониду Борисовичу Немцову.

– Что вам, собственно, надо? – спросил Леонид Борисович, невольно делая шаг к перилам.

– Что мне надо? – переспросил незнакомец и вдруг улыбнулся самой дружелюбной улыбкой. – Лёлик, – сказал он ласково, – так мы же вас ждем! Мы ж для вас неделями комнату держим. Туда ж евреев селить хотели…

– Но позвольте! – перебил Леонид Борисович. – Я и сам еврей!

– Те были хуже! – не потерялся незнакомец. – Сущие евреи! Хуже не придумаешь! Но вы-то у нас с русскими корнями?.. Вот-вот. А те прямиком из Азербайджана. И бурые такие, как индейцы. Индейцы ведь тоже евреями были. Ничего не давали, даже землю пришлось отвоевывать… Я, если позволите, Сергей, Сергей Дудин. Но все называют меня Батя. Это еще со времен, когда я был полковником. И не подполковником, а полковником. Тогда я был немного выше, и табак курил чуть лучше. А еще у меня был собственный батальон отборных бритых молокососов в количестве сто тридцать два человека, не считая фельдшера, и я собственноручно вел их в бой, когда кто-то показывал нашей стране неприличный жест… Славное было время. И табак был славный. Сейчас такой табак весь скурили. И жестов таких никто уже не кажет… Но что мы стоим, Лёлик? Давайте я вам помогу!

И буквально выхватив из рук Леонида Борисовича чемодан, назвавшийся Батей ногой отпер единственную на этаже дверь и размашистым шагом двинул по темному коридору, не переставая что-то говорить.

Леонид Борисович семенил следом и с опаской поглядывал на зловеще облупленные двери, мелькающие через каждые четыре шага. Попутно он узнавал много нового: о военных тайнах своей славной Родины, о повальном беззаконии продуктовых магазинов, о надувательстве сбербанков, о проституции пингвинов и о многом другом. Но на сердце его все явственней опускалось неприятное подозрение, что добродушие отставного полковника рано или поздно должно закончиться и выставить счет к оплате…

– Мы вот на прошлой неделе крыс травили, – говорил Батя воодушевленно. – Представляете, Лёлик, они были рыжие и умели матюгаться не хуже матросов!.. Говорите, белых видели? И что, тоже матюгались? Ха! А наши – матюгались! Нет, вы представьте! Ночь, два часа до рассвета, темнота, тишь, время ворья, и тут на кухне ка-ак сказанут что-нибудь эдакое, душа в пятки уходит! Даже дворник Савел, моряк в пятом поколении, крякал уважительно. Это мы потом поняли, что они так с голоду. А вот когда им кусок колбасы оставят – молчали. И на следующий день тоже. Но не всегда ж их колбасой кормить!..

Они все шли, а коридор все не кончался. Леонид Борисович двигался наощупь и на громкий голос Бати. В темноте запахло чем-то тяжелым, но слабое дуновение свежести откуда-то издалека подавало смутную надежду на лучшую долю.

– Нам еще долго? – спросил Леонид Борисович.

– Не! – отозвался Батя. – Скоро! Это вам не первый этаж! Там точно заблудитесь!.. Вы лучше скажите, Лёлик, как вы к гулянкам относитесь?

– Категорически отрицательно, – выдал Леонид Борисович заученную фразу. – После работы люблю принять душ, поужинать, поболтать и тихонечко поиграть партию в пасьянс. Словом, соседей уважаю.

– Отлично! – восторженно отозвался Батя. – Только я о другом.

– О чем же?

– О гулянках. По старинке, знаете ли. Когда, к примеру, получил жалованье, портмоне еще не куплено, карман дырявый, а душа требует развеяться.

– Контрастный душ – лучшее лекарство от тоски, – произнес Леонид Борисович со знанием дела. – Не зря же Иоанн Креститель макал всех в холодный Иордан.

– А вы, простите, верующий?

– До тех пор, пока никто не начинает собирать средства на пожертвование. А вы?

– Атеист, – сообщил Батя через плечо, однако добавил: – До тех пор, пока еще раз не накроют минометным залпом… Так что насчет гулянок? – спросил он. – Если вдруг Иордан… то есть душ перекроют, как будете расслабляться?

– А душ перекрывают? – испугался Леонид Борисович.

– Только по праздникам, – успокоил Батя. – Но не волнуйтесь, спуститесь к соседям на первый, там напор будет… Так что насчет гулянок?

– А вы с какой целью спрашиваете?

– Ну, знаете, всякое бывает. У нас тут и дамы моложавые, и молодняк, не служивший, кирзухи не евший… Половозрелый возраст, знаете ли, отсутствие самоуправления и пэ рэ…

– Но позвольте! – смутился Леонид Борисович. – Я, наверно, ближе к вам буду!

– То есть как это ко мне?! – воскликнул Батя, остановившись и повернувшись. Его чайная трубка уперлась Леониду Борисовичу в переносицу. – Сколько вам лет, молодой человек?

– Сорок два через месяц, – ответствовал Леонид Борисович по-солдатски.

– И что?

– Что – что?

– Как с этим делом у вас?

– С каким делом?

– С этим! Как с ним, это самое… обстоит? – Батя все напирал, и Леонид Борисович с трудом удерживал себя не делать постыдных шагов назад.

– Да все в порядке, – бубнил он, шепелявя от волнения. – Просто я не понимаю, о чем вы говорите. Правда. Какой, к черту, молодняк и какие, к черту, дамы? Я тоже не ел вашей кирзухи и, слава богу, не знаю, что это такое. Я тут первый раз, и вообще… отдайте мой чемодан!

– Ну, уж нет, Лёлик! – сказал Батя, смягчаясь. – Мы сейчас пойдем в вашу комнату и там обстоятельно побеседуем.

– А вы, правда, берегли для меня комнату? – спросил Леонид Борисович.

– Конечно, – сказал Батя, не моргнув глазом. – Пойдемте!

Они снова зашагали по коридору, но уже в молчании. Леонид Борисович только теперь заметил, что практически под всеми дверями, мимо которых они проходили, в промежутке света шевелились тени чьих-то ног. Иногда двери приоткрывались, и в темноту коридора высовывался чей-то любопытный глаз, на который Батя угрожающе шикал и который тут же пропадал с послушным хлопком. Леонид Борисович делал вид, что ничего не замечает.

Вскоре впереди забрезжил поворот направо. Он обозначался белой, очень новой и очень гладкой дверью с большой золотой табличкой на уровне глаз: «ТУАЛЕТ» и маленькой серебристой на уровне красивой резной ручки: «ЗАЩЕЛКУ, ВЕНТИЛЯТОР И БАЧОК НЕ ЛОМАТЬ! ЦАПАЕВ».

– Видите, как вам повезло, – сказал Батя важно. – Туалет прямо перед носом!.. Вот ваша комната!

С этими словами он потянулся к ручке двери, второй от туалета, но она вдруг открылась сама, а точнее, ее открыл молодой золотоволосый субъект в одних трусах.

Был субъект довольно мужественен и крепок, прекрасного образца голова как влитая сидела на прекрасном туловище, а туловище опиралось на прекрасные, мужественные, волосатые ноги; руки и прочие причиндалы соответствовали. Хмурился золотоволосый субъект недовольно, но мило, наталкивая почему-то на мысль о мороженых пельменях и соленом кипятке в алюминиевой кастрюле.

– Что еще за штучки, товарищ полковник? – спросил он решительно, но мило. – Если вы думаете, что ваше звание дает вам право врываться в чужую казарму в отсутствие хозяина, то вы крупно ошибаетесь!

– Молчи, салага! – перебил Батя. – Собирай свои манатки и вали в тридцать седьмую!

– Еще чего! – воскликнул золотоволосый субъект. – Чтобы я самолично отдал место у туалета? Да никогда! Слишком долго я этого добивался!

– Знаю я, чего ты добивался! – воскликнул Батя. – Не для того я лил кровь, чтобы ты этого добился! Клянусь табаком в своей трубке, ты этого не добьешься, бездельник!

– Ой, не загадывайте, товарищ полковник! Знамя вашей части вот-вот свернут и сдадут в хранилище. Мама научила меня терпению, а папа выдержке. Делов-то!

– Во-о дурак! – проговорил Батя, хватаясь за голову. – И это страна, победившая француза и немца!..

– Не на того напали, товарищ полковник! – отмахнулся золотоволосый субъект с достоинством. – Я, знаете ли, на прошлой неделе голыми руками справился с двумя каратистами, молодыми, заметьте, и к тому же непьющими.

– Напал бы я на тебя, будь ты под моим началом! Ох, побегал бы ты у меня! Салагой бы завыл!

– Видал я ваших салаг! Такие мне сигаретки на углу стреляют!

– Эх, где законы военного времени? – воскликнул Батя, ни к кому не обращаясь. – Где мой маузер? Где мои портянки? Почему все такие небритые и наглые?!..

(Золотоволосый субъект действительно был небрит, однако это его только красило.)

– Товарищ полковник, – примирительно бросил он, – только давайте без истерик. Ну, проиграли вы сражение, ну, и я их проигрывал. Сейчас это зовется «динамо»… Война-то продолжается!

Батя отмахнулся.

– А в чем, собственно, дело? – подал голос Леонид Борисович.

– В том, – ответствовал золотоволосый субъект, – что товарищ полковник решил поселить вас в моей комнате, но забыл, так сказать, выгнать меня оттуда днем ранее.

– То есть, это не моя комната? – обратился Леонид Борисович к Бате.

– То есть, да, – кивнул золотоволосый субъект с непритворным сожалением.

– А где же моя?

– А куда вас направили?

Леонид Борисович покосился на дверь туалета, на табличку, ту, что висела у резной ручки, и сказал:

– Цапаев говорил, что нужно подняться на третий, и тут меня расселят, говорил, свободно здесь четыре комнаты, и можно выбрать любую.

– Прямо так и говорил – четыре? – не поверил золотоволосый субъект. – Слышали, товарищ полковник? А вы гоните бедного студента!

– Это ты-то студент?! – воскликнул Батя. – Пшел вон!

– Ага! – отозвался золотоволосый субъект. – С песней, в ногу!

– Нет, правда, – снова вмешался Леонид Борисович. – Я лучше пойду в ту, тридцать седьмую…

Он попытался забрать свой чемодан, но Батя вцепился в него полковничьей хваткой и хмуро засверлил взглядом золотоволосого субъекта.

– Не уходишь? – спросил он роковым голосом.

Золотоволосый субъект заулыбался.

– Говорят же вам, товарищ полковник, человек хочет в тридцать седьмую.

– Да, я хочу, – подтвердил Леонид Борисович. – Дайте чемодан, пожалуйста.

Батя выпустил, наконец, чемодан, но вид у него был такой, будто он расставался с собственным маузером и собственными портянками.

– Я тебе это еще припомню, – сказал он сквозь зубы, обращаясь к золотоволосому субъекту. – Война не за горами, и призывной возраст будет тебе могилой.

– А вот это уже грустно, товарищ полковник, – покачал головой золотоволосый субъект. – Давайте без траура и вооруженного конвоя. Неужели из-за меня нужно разжигать войну с бедной Европой? Право слово, я того не стою. А Европа и подавно. – Потом он повернулся к Леониду Борисовичу. – Вас проводить, уважаемый?

Леонид Борисович представил, как он будет смотреться рядом с золотоволосым субъектом в трусах, и ему это не понравилось.

– Нет, спасибо, – сказал он, – я как-нибудь сам. Вы тут лучше помиритесь и подпишите какой-нибудь мирный пакт лет на десять. А я пойду, мне ведь дальше по коридору?

– Только не забудьте, – сказал золотоволосый субъект вдогонку, – тридцать седьмая у нас пишется цифрами «три» и «один».

– «Три» и «четыре»! – возразил Батя.

– «Три» и «один», – повторил золотоволосый субъект.

– И «четыре»! – возразил Батя.

– И «один»!

– И «четыре»!

Леонид Борисович оставил спорящих за поворотом, но до него продолжали доноситься выкрики: «И “один”!» «И “четыре”!», «И “один”!» «И “четыре”!», и в темноте могло даже показаться, что эту бессмыслицу кричат гребцы на галерах, забывшие от голода правильный счет и мысли о бунте.

Вот те на, думал Леонид Борисович сокрушенно. Не успел съехать с одного дурдома, попал в другой. И даже не скажешь, что куда-то съезжал. Разве только белых крыс больше не будет, и воду будут отключать только по праздникам… Он благополучно прошел коридор насквозь и уперся в кладовую, отгороженную от мира толстой пыльной решеткой. Там, за решеткой, было, несомненно, самое темное место, какое могло встретиться на этом этаже. Рядом с кладовой был еще один поворот и, судя по запаху, кончался он кухней, где на плитку кто-то разлил масло, а окно открыть забыл. Туда Леонид Борисович не стал идти. Он пошел в обратном направлении, так как понял, что по обыкновению пропустил то, что было нужно. Он решил не слушать ни Батю, ни золотоволосого субъекта (которые так и не замолкли) и просто найти комнату под номером тридцать семь и законно в нее вселиться. Вскоре комната была обнаружена. Цифры «3» и «7» на двери, несомненно, были выведены той же рукой, которая написала на площадке: «ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ ВЫШЕ». Леонид Борисович вздохнул, набрался храбрости, раскрыл дверь и стремительно в нее вошел. На лице его непроизвольно отпечатался голодный взгляд, ищущий что-нибудь деревянное, кубической формы и желательно с маленьким зеленым замочком…

Но комода в комнате не оказалось.

Вместо него была кровать, коврик около кровати и девушка на кровати (по какой-то причине Леонид Борисович не разглядел: шкафа-серванта, книжной полки, швейной машинки, двух стульев, розового чемодана, трельяжа с женскими причиндалами, обеденного столика, стакана, пачки молока с прищепкой и фарфоровой хрюшки на подоконнике). Девушка была в белой ночнушке и, насколько мог понять Леонид Борисович, она только-только просыпалась. Взгляд ее сонно блуждал, ловя по комнате остатки сладких ночных фантазий. Возраст тоже блуждал где-то между двадцатью двумя и двадцатью двумя с половиною. Еще надо заметить, что была она пышной блондинкой, и это относилось не только к волосам. Пышной и привлекательной была у нее каждая часть тела, независимо, что к чему прикладывать. К примеру, в первую секунду Леонид Борисович силой мысли соединил ее белую пышную шейку с белой пышной стопой – получилось нечто божественное, тающее во рту. Потом он соединил белую пышную коленку с белым пышным плечиком и тоже остался вполне доволен. Потом он увлекся и начал соединять вовсе несоединимое… Но пышная блондинка решила, что хватит мучить лысеющего беднягу, ворвавшегося к ней в комнату, и оборвала его страстный поток фантазий звонким голосом молодой, но строгой преподавательницы:

– Вы по какому поводу, мои солнце и рассветы?

– О, я, наверное, ошибся, мои реки и крабы! – пропел Леонид Борисович, не замечая, что переходит с прозы на высокий слог.

– Вы ошиблись, мои небо и звезды? – удивленно отозвалась сонная блондинка, отчего Леонид Борисович затрясся, словно мотылек на ветру. – Но тогда почему так долго этим пользуетесь?

– Не могу иначе, мои горы и норы! Я, кажется, влюбился!

– Но, мои луга и долины! Как вы жили до того, как вошли в мои покои?

– Не знаю, мои моря и кашалоты! Не помню! Я, наверное, не жил!

– Вы обманщик, мои деревья и птицы! Вам уже за сорок! Вы обманули меня на целых сорок лет!

– Но, мои родники и болота! Как я мог знать, где вас искать?! И сорок – это возраст настоящего мужчины!

– Вам не сорок, мои океаны и ветры! Вы опять врете! Вам больше! Я сказала «сорок», чтобы не обидеть вас!

– Вы ошиблись всего на два года, мои поля и вороны! Без вас два года – это пытка! Я не посмел их приписать!

– О, вы опять темните, мои облака и тучи! Подите прочь! Влияете вы на меня похабно!

– Только из-за любви к вам, мои стога и грабли! Хотя б надежду мне подайте, скажите, кто вы!

– Подите прочь, мои закаты и кометы!.. Учительница я! И Лида, если интересно!

– О, это дар, мои дожди и лужи! Я на коне, теперь не страшно! Лида! Я так и знал, что вы учитель! Я вас любил, когда был в первом классе!..

– Треп, треп и непотребство! Я вам не верю!

– Ох, лучше б вы стреляли!.. Теперь пойду!.. Бухгалтер я, и Леонид к тому же!..

– Постойте же, мои обрывы и вершины! Бухгалтер, говорите? А сколько жалованье ваше?

– Я это нашепчу вам, если можно!

– Давайте! Но только не темните!.. Ха-ха, ха-ха! И это все? Все, что вы можете мне дать?.. Подите прочь, сказала вам однажды! И повторюсь!

– Ох, лучше б вы стреляли! – С этими словами Леонид Борисович вынужден был покинуть покои учительницы Лиды. Сердце его разрывалось, впрочем, недолго. Таких пилюль за свои сорок два года он проглотил достаточно, чтобы организм выработал иммунитет к этой заразе.

В коридоре до сих пор слышалось: «И “один”!» «И “четыре”!», «И “один”!» «И “четыре”!». Леонид Борисович решил поверить сперва золотоволосому субъекту и начал искать тридцать седьмую комнату с номером «31». Долго искать не пришлось. Комната была совсем недалеко от комнаты учительницы Лиды и, что сразу обрадовало, дверь была опечатана белой ниткой и желтым пластилином, сжатым в продолговатый комочек, напоминающий мяч для игры в регби. Леонид Борисович сорвал нитку, повернул ручку и осторожно заглянул за дверь. Комната была пуста, и там была узкая железная кровать без матраса – чтобы увидеть что-нибудь еще, следовало открыть дверь полностью и войти, но Леонид Борисович не спешил. Он вглядывался в листочек, прилепленный к зеленой стене над кроватью, и все никак не мог понять смысла написанного на нем. Листочек вещал: «ЩУРА, АРКАДИЙ И ПР. НЕ ВХОДИТЬ! ЦАПАЕВ». Леониду Борисовичу понадобилось время, чтобы понять, что предупреждение к нему не относится. Он осторожно ступил в пустую комнату, прикрыл за собой дверь и осмотрелся.

Комода в комнате не было, и насколько мог понять Леонид Борисович, не было никогда. Что ж… Вместо комода был стол со стулом, небольшая тумбочка, которая, по закону логики, должна была стоять у кровати, но стояла почему-то под столом, подсвечник с огрызком серой свечи на подоконнике и книга там же. Все. Больше в комнате ничего не было, лишь крошечное (дециметров пять с половиной) окошко выходило на рыжую кирпичную стену дома напротив. Где-то Леонид Борисович читал, что вид за окном отражает сущность хозяина. Что ж, немного лучше, чем белые крысы. А комод и вовсе не нужен… Он приблизился к окну, положил чемодан на пол и заглянул в книгу. Это была «Популярная математика» на французском языке. Леонид Борисович понял это по характерному флажку, скромно размещавшемуся под названием нерусского издательства за восьмидесятый год прошлого века. Будет что изучить на досуге, подумал он не без радости.

Потом дверь открылась, и на пороге появился Батя. Чайная трубка его оживленно дымилась, а в руках он держал большой полосатый сверток, при ближайшем рассмотрении оказавшийся матрасом и постельным бельем.

– А! – воскликнул он обрадованно. – Вот вы где! Все же отыскали себе комнату. Очень хорошо. Я же говорил, что вам нужно в тридцать первую.

– Да, – рассеяно отозвался Леонид Борисович. – Спасибо.

– Я вам тут матрас принес, – продолжал Батя, – мягкий, синтепоновый, почти новый. Как знал, что здесь не будет… Подушки нет, но скоро принесу. А вы пока, если спать надумаете, сверните в клубок брюки, и под затылок. Я на фронте постоянно так делал.

Леонид Борисович догадывался, каким образом у Бати оказался лишний матрас, но сказать об этом он не решился. Спать-то на чем-то надо, в конце концов…

– Благодарю, – сказал он, принимая из рук Бати подарок.

Когда он расстелил матрас на кровати, его подозрения подтвердились: в самом центре якобы белой простыни очень четко обозначалось подозрительно желтое пятно, по форме напоминающее Южную Америку с неизвестным архипелагом у Северо-Западного побережья. Скрепя сердце, Леонид Борисович поблагодарил Батю еще раз и поспешил отойти к окну, подальше от этого непотребства. Спать-то на чем-то надо, в конце концов, успокаивал он себя.

– Я вот зачем зашел, – проговорил Батя, непринужденно усаживаясь на Южную Америку задом. – У меня ведь к вам дело, Лёлик.

– Я уже это слышал, – сказал Леонид Борисович. – Говорите. Если это в моих силах, помогу. Как-никак я у вас в долгу.

– Ой, не стоит, – отмахнулся Батя довольно. – С меня еще подушка, а быть может, и радио.

– Было бы чудесно… Так что у вас за дело?

Батя затянулся и задвигал губами, как бы подбирая правильные слова.

– Знаете, Лёлик, – начал он. – У меня ведь дочка, красивая, как Афродита, и верная, как афганская борзая.

– Случайно, не пышная блондинка из тридцать седьмой комнаты? – спросил Леонид Борисович, и в сердце у него томно стрельнуло.

– Какая еще блондинка? – нахмурился Батя.

– Пышная, ясноглазая учительница, и зовут Лида.

– Наша пышная Лида вовсе не учительница, – ответствовал Батя недовольно. – Она медсестра… Но я вовсе не о ней. Моя Клара не блондинка и не так пышна, как медсестра, но, поверьте, стыдиться там будет не за что. И, к слову, если вам так нравится, что Лида якобы учительница, то скажу, что моя Клара – воспитатель в детском саду, а это почти одно и то же. И, между нами говоря, знал я парочку блондинок, одну на полвека меня моложе, другую – на четверть века меня старше, и знаете, неверные были обе.

– Погодите, – остановил его Леонид Борисович, предчувствуя, что вот-вот запахнет горелым. – Что-то я вас не пойму.

– Да господи ты боже мой! – воскликнул Батя в сердцах. – Что за поколение! Вас даже отцы ремнями не били, а вы!.. – Потом, на секунду замолкнув, он взял себя в руки и голосом, не терпящим глупой аудитории, поведал такую историю…

Клара Сергеевна Дудина, 19… г.р. Родилась в военном городке в г. Железнодорожный, ранее Южно-Горильск, в семье командира Второй роты связи Батальона Связи старшего лейтенанта Дудина С.И. и оператора связи Узла Связи при Штабе старшего сержанта Курильской К.И. Как уже видно, от родителей Кларочка унаследовала все те качества, которые так необходимы в любой уважающей себя семье. Более того, Кларочка все детство провела в разъездах по военным городкам и полигонам, а значит, не была подвержена тому тлетворному влиянию гражданской жизни, которому обычно подвержена молодежь. Росла она среди лучших людей своего века, а также среди их детей. И, как истинный отпрыск цвета офицерства, она не водилась с солдатиками, заброшенными судьбой на уборку территории в городок, где проходило ее детство. С молоком матери она впитала в себя все те качества, которые так ценятся в женщинах: скромность, желание услужить мужчине, умение накормить, одеть, постирать и пр., вплоть до религиозных убеждений. И так как в семье, согласно Конституции, действовал беспрекословный патриархат, Кларочка очень быстро усвоила, каким она видит настоящего мужчину.

Также она всегда знала, кем она станет. Её не прельщало до конца жизни оставаться старшим сержантом, как ее матери, а равно и командиром роты, как ее отцу – ее влекло на гуманитарные нивы. По ее собственным убеждениям (высказанным в шестилетнем возрасте), воспитать из человека можно кого угодно: и умницу, и буку, и лейтенанта, и… здесь она называла не слишком приличную профессию, за что получала от мамы по губам, а от папы – мороженое. Папа, надо заметить, очень любил дочку, так как Кларочка, к своему счастью, была единственным ребенком в семье. Быть может, благодаря этому она быстро подхватывала и мотала на ус то, что папа на редких военных празднованиях (23 февраля, 9 мая, 8 марта) говорил ей в пьяном угаре. А говорил он простые до безобразия вещи, в основе своей сводившиеся к вопросу «Что на самом деле мужику от бабы нужно?». Кларочка всегда кривилась, когда папа ей такое рассказывал, что не могло папу не радовать.

Но, как говорится, белая полоса когда-нибудь кончается, и в дело вступает ее черная сестрица. Иными словами, Кларочка стремительно вступила в тот возраст, который поэты вдохновенно называют «нежный», а биологи смущенно добавляют: «половозрелый». И как ни убивались уже не старший лейтенант, а капитан Дудин С.И. и его жена, все еще старший сержант Курильская К.И., никак они не могли расшевелить свою доченьку и вернуть ее в прежнее целомудренно настроенное состояние. По скромной офицерской квартире она ходила, как во сне, и все рвалась на улицу, а на обыкновенный вопрос «Зачем?» загадочно улыбалась или начинала заливаться безрассудным смехом, незаметно переходящим в веселое икание. Словом, капитан Дудин С.И. истинно мужским чутьем понял, что кто-то очень изящно и незаметно накинул на неподготовленную Кларочку лассо и теперь время от времени аккуратненько так дергал на себя, вызывая на лице Кларочки эти улыбки и этот смех.

Этот кто-то впоследствии оказался молодым солдатиком, своей кучерявой смуглостью чем-то напоминающий известного поэта А.С. Пушкина. Как выяснилось впоследствии, рядовой Пушкин состоял в рядах Первой роты Мотострелкового Батальона на малопочетной должности второго минометчика (т.е. он таскал всякую тяжесть) и, что интересно, он тоже писал стихи. Доподлинно неизвестно, чем он так полюбился Кларочке – своей должностью или своими стихами, однако факт был налицо: Кларочка влюбилась в него по уши.

Всякое пришлось пережить капитану Дудину С.И. и его жене. Кларочка не желала никого слушать, грозилась сменой фамилии, а иногда и дезертирством, тыкала в нос прагматичным родителям гениальные стихи рядового Пушкина, начинающиеся строками: «Вы как цветок в пустыне бесконечной» и заканчивающиеся: «Я вас хочу, отдайтесь мне сейчас же!», или просто начинала рыдать постыдными, совсем не офицерскими слезами. Быть может, строки действительно были гениальными, однако прагматичность капитана Дудина С.И. никак не позволяла ему смириться с содержанием строк применительно к своей дочке.

Далее черная полоса становилась только чернее, так как имела такие же права на жизнь, как ее сестра, белая. Иными словами, не один рядовой Пушкин стал поклонником созревшего целомудренного сердечка Кларочки. Незаконно используя служебное положение, капитан Дудин С.И. в считанные дни насчитал около восьми немало оголодавших поклонников своей дочки. Трое были из Медроты, прыщавые, пахнущие медикаментами, двое из Инженерно-саперной роты, грязные и косолапые, двое из Комендантского взвода, бесформенные, как огарки, и один из того же Мотострелкового Батальона, что и рядовой Пушкин. Собственно, последний, по имени Жора (фамилия стерлась из памяти за давностью лет) и беспокоил капитана Дудина С.И., так как наравне с рядовым Пушкиным относился к фаворитам Кларочки.

Жора, надо заметить, не страдал никаким уродством, ни физическим, ни духовным, и принадлежал, видимо, к довольно знатной фамилии, так как из тайных источников было заведомо известно, что каждый месяц из дома ему присылалась посылка в пятнадцать килограмм веса, не меньше. И, наверно, во многом благодаря этим посылкам он чувствовал себя способным выкрасть целомудренное сердечко Кларочки у гениального поэта рядового Пушкина.

При любом другом раскладе капитан Дудин С.И. выбрал бы, конечно, Жору, так как наравне с другими истинными патриотами своего Отечества был падок на чистоту крови и, тем более, на ее обеспеченность. Но речь первым делом шла о чести его дочери и о ее будущем. Кларочка уже знать забыла, что она хотела стать воспитателем и воспитывать достойнейших людей своего времени. Днями напролет она читала и перечитывала стихи рядового Пушкина и какие-то записочки, написанные впопыхах кем-то еще. Есть она тоже перестала. Вместо этого принялась вслед за мамой «беречь фигуру», что очень огорчало папу. Пытаясь заглушить в дочке это душевное воспаление, капитан Дудин С.И. водил ее на стрельбы, возил на мотолыжах и даже давал кидать в мишени боевые гранаты. Кларочка, конечно, понимала, что подобными действиями папа нарушает устав и может крупно за это поплатиться, но все же не могла ничего с собой поделать. По ночам она тихо плакала, и если капитан Дудин С.И. оказывался дома, сердце у него обливалось кровью до самого утра. Наутро он шел на работу с твердой уверенностью добиться перевода рядового Пушкина и его сослуживца Жоры куда-нибудь подальше, желательно в тайгу, но вот уже неделю на порог Мотострелкового Батальона его не пускали по приказу свыше. Капитан Дудин С.И. был близок к отчаянью. По редким штатским празднованьям (день рожденья, Пасха, Новый Год) в пьяном бреду он строил планы расправы. Однако ничего законопослушного придумать у него не получалось. Разве только нечаянно обломать пальцы рядовому Пушкину, чтоб больше не писал гениальных стихов, и подкупить почтовую службу, чтобы не выдавала сослуживцу Жоре его посылок. Однако все это не годилось. Во-первых, было чревато последствиями, во-вторых – кто его знает, кого за что любят?

Но все было не так уж плохо. По крайней мере, не так плохо, как казалось капитану Дудину С.И. в пьяном бреду. Черная полоса стремительно шла на убыль, уступая место своей небезызвестной сестричке. Иными словами, в один прекрасный день свела нелегкая рядового Пушкина и его сослуживца Жору в один наряд. Наряд назывался «Патруль». А точнее «Усиление». А еще точнее «Ночная Смена». То есть там, наверху, великой и надменной Судьбе вдруг стало скучно, она решила позабавиться и свела двоих заклятых врагов на одной тропке.

Что там у них ночью приключилось, до конца так и не разобрались. После двух одиночных выстрелов с интервалом в пятнадцать секунд, прогремевших во втором часу ночи в районе складов, рядового Пушкина нашли с простреленным брюхом возле красной пожарной бочки с дождевой водой. Он лежал на спине, прижимая руку к простреленному месту, и очень витиевато ругался (очевидцы утверждали, что время от времени раненый даже попадал в рифму). Рядом стоял сослуживец Жора с побелевшим лицом и прижимал ладонью простреленный локоть. Два автомата валялись тут же…

Словом, рядовой Пушкин скончался спустя несколько дней на третьем этаже Медроты, а его убийца был вынужден дослуживать четыре года дополнительно на дизеле.

Сей факт настолько кардинально поменял взгляды Кларочки на жизнь, что капитан Дудин С.И. стал жалеть, что не позволил дочке быть любимой в полной мере. Она потухла и даже перестала следить за фигурой. По ночам она продолжала плакать, но теперь как-то по-другому. Капитану Дудину С.И. хотелось застрелиться, слушая эти завывания. Желая все исправить, он даже решил познакомить дочку с еще одним поэтом…

Дело в том, что после смерти рядового Пушкина в Мотострелковом Батальоне в Первой роте как по волшебству объявился новый поэт. Был он из новобранцев, немногословен, болезненно желт, тощ, с гусиным пушком над верхней губой. Услышав историю о своем кучерявом предшественнике, этот типчик, очевидно, в приступе обострения уровня сахара в крови, написал довольно неплохой стишок в память об умершем сослуживце. Стих заканчивался строками: «Мы били, бьем и будем бить!». Строки командованию понравились, и после недолгого совещания стих без существенной редактуры был выведен красивым подчерком в ежемесячной батальонной стенгазете «Бляха-муха» в разделе «Наши Таланты». А в награду новоиспеченного поэта назначили писарем в офицерскую канцелярию, где он благополучно продолжал страдать обострением уровня сахара в крови…

Но Кларочка будто никого не замечала. Более того, поэтов она возненавидела. Все стихи покойного рядового Пушкина она сожгла в отцовской каске на балконе, а пепел развеяла по ветру. То же самое случилось и с записками, и (почему-то) с черным шелковым лифчиком, купленным совсем недавно за 15 руб. 40 коп. Погоревав еще недельку, она вдруг перестала плакать, будто запасы слез у нее неожиданно иссякли. А в один прекрасный день, плотно позавтракав и сделав гимнастику, она оделась и без объяснений ушла и вернулась только к семи вечера. То же самое случилось и на следующий день. И снова. И опять. На пятый день капитан Дудин С.И. не выдержал, подкараулил дочку и не поверил глазам – Кларочка ходила в офицерский клуб… в библиотеку! Там она часами напролет сидела и читала!.. Это было хорошо. Капитан Дудин С.И. был на седьмом небе от счастья. Про таких деток только в сказках писали.

Вскоре Кларочка начала приносить книги домой. Это были толстенные тома Коменского, Локка, Макаренко и прочих светил педагогики. Она зачитывалась ими перед сном и после сна, за завтраком и за обедом, в туалете и в ванне, лежа и стоя, сидя и на ходу, делая гимнастику и чистя зубы, и неудивительно, что на педагогический ее зачислили в числе первых. Капитан Дудин С.И. гордился своей дочкой, но не менее гордился он собой. Это еще раз доказывало его принадлежность к лучшим людям своего века. Вдобавок, как бы в подтверждение этих мыслей, его назначили майором.

В университете Кларочка ни с кем особо не водилась (с мужчинами, то есть). А очередных поэтов вообще спускала с лестниц. Ее интересовала лишь учеба и дальнейшая профессия. В течение пяти лет, вплоть до диплома, она спорила с каждым преподавателем. Благо, это было нетрудно, беря во внимание, чья кровь текла в ее жилах. Никого не слушая, она стояла на своем и даже смогла переубедить нескольких седых дряхлеющих старцев, что… как это там… основную воспитательную базу можно вживить в человека аж в дошкольном возрасте, вот. Это была ее позиция и ее диплом, который она с блеском защитила. После о трудоустройстве можно было не беспокоиться.

Но белая полоса вдруг кончилась, и уже не майор, а целый подполковник Дудин С.И. вдруг с грустью обнаружил, что девочка его вымахала в видную даму с перспективами, а внуков до сих пор нет. Более того, Кларочка до сих пор одинока, и что самое страшное, не видит в этом никакой неловкости перед обществом. Вдобавок так некстати умерла ее мама, Курильская К.И., светлая ей память, и у Кларочки появился предлог, что за отцом, убитым горем, нужно обязательно следить. Мысли о продолжении рода Дудиных как-то сами собой ушли на второй план, а по праздникам даже забывались. По правде сказать, подполковник Дудин С.И. видел в этом некую логику. Ему действительно было трудно смириться с потерей любимой жены. Лучше бы умерла любимая любовница, чем жена, думал он в пьяном бреду. Или любимая кошка…

До тех пор, пока Кларочке не стукнуло тридцать пять, он молчал. Он даже молчал, когда ей стукнуло тридцать шесть. А затем и тридцать семь. Но потом сердце его не выдержало. Он привел в дом постороннего мужика со взглядом опытного маньяка и, включив Клода Дебюсси, оставил Кларочку наедине с гостем. Ровно через семь минут сорок пять секунд, когда Клод Дебюсси, поклонившись, умолк, гость понуро вышел из дома, пряча в ладонях исцарапанные щеки, взгляд у него стал как у ребенка, которому не купили мороженое даже после того, как он начал плакать.

После этого случая Кларочка с папой основательно поссорилась, и папа пообещал никогда больше такого не делать. Деятельность его стала тайной и в некотором роде даже незаконной, так как желание понянчить внука на руках никуда не исчезло и с годами только крепло…

– Короче! – заканчивал Батя, еле шевеля языком. Его чайная трубка давно погасла, а глаза слезились от воспоминаний. – Мне надо ее женить. Срочно. Пока живой, и руки малыша удержат. Насколько помню, весят они немного, но все же.

У Леонида Борисовича отнялся язык, соображать он, конечно, не перестал, но вот ответить что-нибудь в свою защиту пока был не в состоянии.

– Она дева, – продолжал Батя гнуть свое. – Я за это ручаюсь. Тех, кого я посылал, свое дело знали. Это вам на заметку, Лёлик. Если баба стольких кобелей выпроводила, то, поверьте, того единственного она на руках носить будет.

– Но позвольте, – выдавил из себя Леонид Борисович, однако Батя его грубо перебил:

– Лёлик! Вы подходите ей как никто другой. Со временем я стал разборчивей, и слава богу! Хватит мне ошибок молодости. Еще покойная жена говорила… Подумаешь, был бы тестем поэта. И кто вам сказал, что поэты не работают на заводах? Быть может, тот Пушкин писал бы по вечерам, и в стол, и только для Кларочки. Уверен, это только укрепило бы брак!.. Это тоже возьмите на заметку, Лёлик. Проблеск ума в глазах я у вас вижу, значить начиркать несложный ямб вы в состоянии.

– Но позвольте! – сказал Леонид Борисович увереннее. – С чего вы взяли…

– Лёлик! – голос Бати стал умоляющим. – Лёлик, не гоните бедного старика! Я в отчаянии. Я больше не могу. К ней уже лезут всякие нахалы, ничего общего с мужчинами не имеющие. Рано или поздно она сдастся, и это будет крах всех моих надежд.

– Что плохого в том, что она уступит нахалу? – спросил Леонид Борисович, чувствуя, что нащупал уступ, за который можно уцепиться. – Вам же внук нужен?

– Да, нужен! – вскричал Батя округляя глаза в слепом фанатизме, но потом снова перешел на умоляющие ноты: – Лёлик, вы же все равно рано или поздно женитесь. Так ведь? Так почему не на Кларочке?!.. Она красивая, начитанная, упрямая, верная, душевная, нежная, хозяйственная, неподкупная, справедливая, … э-э… начитанная!.. Я вам ее фото покажу… Лёлик! – Он вскочил. – Такие лица искал Рафаэль, да вот поспешил с рождением и умер в великой печали! А Микеланджело, зная, что не найдет, принялся ваять голых мужиков!..

– Хватит! – остановил его Леонид Борисович. – Успокойтесь!

Батя замер, ожидая продолжения. В глазах его тлели огоньки надежды.

– Мне это не надо, – сказал Леонид Борисович лихорадочно. – Я не хочу. Я не такой… Я вообще прелюбодей! А жалованье… Знаете, какое у меня жалованье?

– Будем делить офицерскую пенсию! – вскричал Батя в отчаянии.

– Хватит! – запищал Леонид Борисович. – Не нужна мне ваша пенсия! Мне хватает моего жалованья… то есть не хватает… Но пенсии брать я ни у кого не буду!

– Лёлик, ну подумайте, – залепетал Батя, подаваясь вперед. – Ну, вы же ее не видели. Дайте я вам фото принесу. Конфетка, а не женщина. Мадонна. На таких молиться надо.

Батя еще долго уговаривал. Леонид Борисович отмахнулся и отвернулся к окну, уставившись в кирпичную стену дома напротив. Батя не замолкал. Леонид Борисович попытался думать о чем-нибудь другом, но голос отставного полковника каким-то образом преобразовывал звуковые колебания и бил по ушам не хуже мегафона. Отвлекаться не получалось. Тогда Леонид Борисович демонстративно закрыл уши, но Батя и тут не сдавался. Леониду Борисовичу вскоре надоело смотреть на стену, он развернулся, небрежно оттолкнул Батю в сторону и поспешно вышел вон. Батя что-то кричал вслед, но Леонид Борисович не слушал.

В коридоре было какое-то оживление. Люди, в трусах и ночнушках, лохматые и лысые, усатые и бородатые, опухшие и примятые шумно шли кто куда, задевая друг друга плечами, наступая друг другу на ноги, шушукаясь и показывая друг другу языки. И все это было так шумно, так беспорядочно и сумбурно, что Леонид Борисович на секунду оглох… Странно, подумал он, но, будучи в своей комнате, я ничего этого не слышал… Кто-то рыжий и лохматый улыбнулся ему, представился и дружески хлопнул по плечу. Леонид Борисович опешил. Затем женщина с косынкой, скрывающей глубокое декольте ее ночнушки, подмигнула и унеслась куда-то в неопределенном направлении. Затем какой-то старец скрутил влажные губы трубочкой и извлек из этого самодельного инструмента страшно неприличный звук. Леонид Борисович мотнул головой. «Весьма рад, товарищ Немцов!», – проговорил кто-то над ухом. «Наше почтение, господин Немцов!», – в тон незнакомцу пролепетали две старушки, страшно друг на друга похожие. «Здорово, Лёлик!», – вскрикнул носатый мужчина, дышащий прошлогодним перегаром. Леонид Борисович издал неопределенно-нервный звук и, расталкивая всех подряд, спешно направился на кухню выпить воды. Рассказ Бати, а равно и бесцеремонная фамильярность со стороны незнакомых людей вызвали в нем животную жажду и смутное предчувствие скорых неприятностей… Клара, Кларочка, думал он. Вот уж влип, так влип. Лучше бы белых крыс оставили…

На кухне, за большим грязным столом, с полупустой кружкой чая в руке восседал с довольным видом давешний золотоволосый субъект все в том же наряде (трусы, обнаженный торс, волосатые ноги). Рядом с ним сидел еще один типчик в одежде неопределенного цвета, весь лохматый, неопрятный, с двумя волосатыми бородавками треугольной формы в районе правого уха. Типчик сперва очень удивил Леонида Борисовича, так как, помимо всего прочего, сидел в дорогих кожаных сапогах с заостренными носиками и блестящими шпорами. Однако свежесть сего наблюдения вскоре ушла на второй план, так как Леонид Борисович вспомнил, что изнемогает от жажды. Он знаками показал золотоволосому субъекту, чего ему надо, и тот, все поняв, тут же встал из-за стола, приблизился к стойке с кучей кастрюль разного литража, пошумел там немного и вскоре подал Леониду Борисовичу большую кружку холодной кипяченой воды. Отпивая жадными громкими глотками, Леонид Борисович осмотрелся.

Кухня была вместительная, с двумя большими окнами, широкими подоконниками и с переполненными пепельницами на широких подоконниках. Плита была заляпана подгоревшим маслом. Умывальник давился горой немытой посуды. Над умывальником косо нависали пустые полки. В углу между стеной и холодильником был ящик с тяжелым двойным замком и табличкой: «НЕПРК. ЗАПАСЫ. ЦАПАЕВ» Надпись Леониду Борисовичу не понравилась – было в ней что-то от дремучего феодализма. На дверце одной из полок он разглядел еще одну: «ПОЕЛ – ВЫМОЙ ЗА СОБОЙ. ЦАПАЕВ». А еще был шум воды. Он доносился из трех закрытых дверей, утопленных в нише дальнего угла, и слышался за этим шумом девичий визг и девичье хихиканье. Леонид Борисович не удивился, когда разглядел еще одну табличку с очень оригинальной надписью: «ДУШ. ЦАПАЕВ» и стрелочки, указывающие на двери, за которыми хихикали.

– Ой, там сейчас такие фифочки! – подмигнул золотоволосый субъект, указывая на двери. – Мы с Василем только поэтому тут и сидим. Караулим.

Леонид Борисович смущенно прокашлялся и отдал кружку.

– Но вам, я вижу, это уже ни к чему, – проговорил золотоволосый субъект.

– С чего вы взяли? – спросил Леонид Борисович недовольно.

Золотоволосый субъект смущенно улыбнулся.

– Ну как?.. Вы ж теперь все, почти женатый человек.

– Вот еще! – запыхтел Леонид Борисович и опять зашепелявил от волнения. – С чего вы собственно взяли? Вот сейчас сяду с вами, рядом с Василем, и вместе дождемся этих ваших фифочек, посмотрим, какой я женатый!

И в подтверждении своих слов Леонид Борисович прошествовал до стола, выловил из-под него косой табурет и с готовностью на него взгромоздился. Потом он протянул Василю руку и сказал:

– Немцов Леонид Борисович, тридцать седьмая комната, очень приятно.

– Знаю, – отозвался Василь, картавя. – Василь, просто Василь, комната пятьдесят два, лучше не заходить. – При разговоре его бородавки противно шевелились, наталкивая на мысли о бессмерт-ном мировом произведении «Медицинский справочник». Леонид Борисович поспешно отвернулся.

– С нами, так с нами, – сказал золотоволосый субъект обрадованно. – Тогда я и вам сделаю чай. Это наше алиби. Фифочки больно подозрительны… Меня, кстати, Сандро зовут.

– Леонид, – отозвался Леонид Борисович.

– Знаю, – сказал Сандро.

Вскоре он уселся рядом и поставил напротив Леонида Борисовича дымящуюся кружку с чаем.

– Спасибо.

– Не за что.

За дверями девочки перекрикивались: «Ой, а мыло-то уронила, безрукая!», «Скользю-ю-у!», «Тонь, а Тонь, угости шампунем»… Слушая это, бородавчатый Василь давился слюной, Сандро томно закатывал глаза, а у Леонида Борисовича непроизвольно начинали дрожать кончики пальцев.

– Мм-м, – замычал Сандро в бессилии. – Ну, когда же… А впрочем, не русалки, выйдут. – Он повернулся к Леониду Борисовичу. – Давайте лучше с вами поговорим.

– Только не о Кларе Дудиной, – сказал Леонид Борисович, как отрезал. Ему сразу расхотелось сидеть на кухне.

– А о чем же с вами еще говорить? – удивился Сандро. – О вашем жаловании?

– Про это тоже не надо.

– Ну, о Бате я разговаривать не буду, – огорчился Сандро.

– О Дудиных вообще лучше не упоминать, – сказал Леонид Борисович. Но вдруг его поразила одна идея и, бросив неопределенно «А впрочем…», он спросил: – Что это он вас к своей Кларочке не подпустит?

Первую секунду Сандро смутился, потом откашлялся, почмокал пухлыми губами, помедлил и сказал:

– Глупый я, говорит.

– Глупый?

– Глупый, как Василь.

Василь обиженно погрозил пальцем, на что Сандро виновато развел руками.

– Но позвольте! – сказал Леонид Борисович. – Даже ученые утверждают, что сегодняшняя молодежь гораздо умнее предыдущей.

– Так я ж не спорю, – отозвался Сандро. – Лучше скажите, как доказать это старику.

– Докажите! Через не могу!

– Как??

– Ну, не знаю… Покажите, что вы просто-напросто достойны ее.

– Погодите, – поднял руку Сандро. – Вы что, на меня Кларочку спихнуть хотите?

– А почему бы и нет? – отозвался Леонид Борисович невинно. – Неужели вам это неинтересно?

– Интересно, но…

– Что – но?

Сандро начал загибать пальцы:

– Первым делом мне нужна квартира, которая, согласно королевской воле, увы, досталась старшему принцу. Вторым делом мне нужна работа, которой у меня нет и, наверно, не будет, пока я не окончу учебу. А учебу я, видно, никогда не кончу… Знаете термин «вечный студент»?

Леонид Борисович ободряюще отмахнулся.

– Вы это бросьте, Сандро. У вас просто неправильный подход к этому делу. Вы просто скачите к Кларочке в постель через полковничью голову. Я бы тоже такое не потерпел… – Леонид Борисович вдруг замолчал, наблюдая на лице Сандро выражение ослиной заинтересованности.

– Что вы остановились? – спросил Сандро.

– Простите… Так вот, все ваши ошибки должны стать вам опытом, понимаете? Есть такая штука, экономия мышления называется…

– Экономику ненавижу, – заявил Сандро. – А мышление у нас вообще не проходят… я ж пэтэушник!..

Василь захихикал, брызгая слюной, его бородавки ожили и зашевелили рыжими усиками. Леонид Борисович отсел подальше и обронил в сторону Сандро:

– Неужели сегодня все так плохо с образованием?

– Да, в общем, никто не жалуется, – отозвался тот.

– Кх-хы! – крякнул Василь довольно и вознамерился было захлопать в ладоши, но Сандро грубо гаркнул: «Че ты хмыкаешь!», и Василь послушно замялся.

– Вот, – сказал Леонид Борисович, поднимая палец. – Вот это наш полковник не любит.

– Слушайте, да вы ж эту Кларочку даже не видели! – сказал Сандро.

– Я слышал о ней достаточно, чтобы без труда узнать при встрече, – заверил Леонид Борисович.

Сандро загадочно заулыбался.

– У-у, – затянул он. – Поверьте, будет немного не то, что вы думаете.

– Поясните, пожалуйста, – попросил Леонид Борисович.

Сандро весь подобрался и с готовностью сказал:

– Вас как молнией ударит. Вы схватитесь за сердце, не узнавая своего сердцебиения…

– Продолжайте, продолжайте.

– Ее взгляд будет направлен прямо вам в душу, и он выжжет там все до белых костей, вы задышите с жаром, а из глаз у вас потекут слезы покорности…

– Хм.

– А потом будет сладостная слабость в коленях, вам захочется пасть перед ней ниц, уничижительная ревность вонзится вам под ногти острыми иглами…

– Вот! – воскликнул Леонид Борисович. – Вот так именно с ней и нужно говорить! Понимаете, не мне, а ей!

Сандро небрежно отмахнулся.

– Пробовали, не помогает. Рифмоплетов она терпеть не может.

– Так это не рифмоплетство, – возразил Леонид Борисович с живостью. – Вы только что показали мне прекрасный пример стилистики. Я не слышал такого со времен студенческой скамьи, когда меня заставили читать Гайто Газданова.

Милое лицо Сандро задумчиво осунулось, а на переносице возникла умная вертикальная морщинка, которой раньше никогда не было.

– Вы, правда, так думаете? – бросил он недоверчиво и нервно отпил чаю.

– Да, да, тысячу раз да! – закивал Леонид Борисович и тоже отпил чаю. – Для умных и недоступных одно средство хорошо: слог, стилистика, ритм, искренность…

– Но погодите! – оборвал Сандро. – Какая ж тут искренность? Я всем девушкам такое говорю. И все ведутся… Сейчас вот наши фифочки выйдут…

– У вас широкая душа, мой друг, – сказал Леонид Борисович, прикладывая руку к сердцу. – Но ближе к осени вы поймете, о чем я говорю. Только одну-единственную вы сможете наблюдать у смертного одра, и она должна быть достойна вас.

Василь одобрительно закивал. Сандро отпил чаю. Видно было, как он пытается думать. Умная вертикальная морщинка медленно ползла по лбу, пытаясь дотянуться до золотых прядей. В тишине слышался плеск воды и девичье хихиканье. Леонид Борисович душу б отдал за то, чтобы эти фифочки сейчас замолчали и дали человеку подумать… Но нет. Не замолчали. Не получилось у Сандро подумать. Вертикальная морщинка после очередного звонкого вскрика из душевой вдруг начала уменьшаться и вскоре исчезла совсем. Рядом с Леонидом Борисовичем сидел все тот же мужественный крепкий субъект с золотой шевелюрой и волосатыми ногами.

– Не получится, – сказал Сандро беззаботно. – Я по Кларочке, конечно, с ума схожу, но этот гранит не по моим зубам. У нее, видно, какая-то детская травма по отношению к благородным порывам. Или просто возрастное. Тридцать пять – баба ягодка опять, сорок один – баба снова мандарин… Словом, каждый дирижер знает свой репертуар.

Леонид Борисович выдохнул. Не получилось. Не свезло… Он с грустью пригубил свой чай, – кислый, с щепоткой сахара, – и бросил полураздраженно:

– Не берите в голову.

– Не переживайте, – сказал Сандро извинительно. – Все равно ничего бы не получилось. К ней вон целый философ подкатывал – безрезультатно… Знаете, у нас настоящий философ живет.

– Случайно не Спиноза? – иронично осведомился Леонид Борисович.

– Нет, его зовут Иммануил.

Леонид Борисович хмыкнул.

– Еще у нас есть дворник Савел, – сказал Сандро. – Он может залпом выпить полторы пинты. А его добрый камрад Павел при желании осилит и целых две… Правда, потом отрубается.

– А еще в пятнадцатой живет усатая баба, – подал голос Василь.

– Да, циркачка-пенсионерка, – подтвердил Сандро. – Но это так, мелочи. А вот старушки-близняшки – это, Лёлик, настоящий полтергейст.

– Видел, – бросил Леонид Борисович.

– А еще у Василя… правда ведь, Василь… живет у него бабушка, которая никогда не выходит.

– Не выходит, – подтвердил Василь.

– И страшно говорить, многие ее даже не видели и не знают, есть ли она на самом деле или нет. – Василь кивал с трагичным выражением на лице, а его бородавки противно шевелили рыжими усиками. – Еще есть умненькая Светочка, – продолжал Сандро, – и важная Светланочка-брюнетка, и рыжая ведьма Сима, и ее сестра-ангелочек Поля, и Лидочка…

– Лидочка? – переспросил Леонид Борисович, оживляясь, однако оборвал себя на полуслове. Но было поздно: Сандро все понял, и губы его растянулись довольным полукругом.

– Ага, вот, значит, как, – проговорил он медленно. – Себе, значит, берете вкусную учетчицу Лидочку, а на меня, значит, оставляете тяжелую артиллерию?

– Лидочка – учительница, – возразил Леонид Борисович с достоинством. – Она сама говорила.

– И тут успели! – воскликнул Сандро в восхищении. – Видишь, Василь, а мы еще спорили… Впрочем, – сказал он, посерьезнев, – мне она говорила, что учетчица и себе я верю больше.

– А мне сказала, что проводница, – заявил вдруг Василь.

Сандро посмотрел на него с ненавистью, и Василь затих, только шпоры испуганно звякнули.

– Вот сейчас выйдет, мы у нее и спросим, кто она, – проговорил Сандро.

– Как? Она здесь?! – спохватился Леонид Борисович.

Сандро утвердительно кивнул и указал на двери душа. Там, за дверьми, слышалось томное мяуканье, смех, и чей-то нежный голосок спрашивал: «Может, хватит, а то я уже размякла?». Леонид Борисович затрясся, однако сразу заставил взять себя в руки. Он вспомнил свое поражение, свой позор, свою мимолетную обиду, и на секунду ему даже показалось, что учительница Лидочка действительно ему безразлична.

– Мне безразлична эта Лидочка, – сказал он Сандро в лицо. – И даже если не так, то это делало вам честь – Кларочка гораздо более непослушный материал.

– Все равно, – сказал Сандро, отмахиваясь. – Раз сам Батя дал вам благословение, знайте, сегодня же старая дева Кларочка будет вами схвачена и препровождена в мир взрослых людей.

Василь подавился чаем, его шпоры жалостливо забренчали, требуя помощи.

В это же время душевые дверцы разом раскрылись, и из них с визгом вылетели три распаренные, розовые, ароматные девицы в обмотанных вокруг тела сырых полотенцах.

Но Леонид Борисович уже бежал по коридору подальше от кухни. С Лидочкой ему видеться не хотелось. Все же подцепил заразу, думал он хмуро. Первые симптомы налицо… Возле своей двери он столкнулся с долговязым старцем. Старец стоял, заслоняя костлявыми плечами вход, и подслеповато вглядывался в Леонида Борисовича из-под мутных очков в тяжелой черной оправе. Без сомнения, он поджидал Леонида Борисовича. Леонид Борисович сделал шаг назад и принял, как ему показалось, достойную позу. За истекший час он подготовился ко всякому, вплоть до необязательного нападения на почве грабежа.

Старец был высок и сухощав, шарообразная голова, видимо, была слишком тяжела для тонкой гусиной шеи и поэтому клонилась вперед с каким-то жалостливым упрямством. Одет он был как отставной служащий метрополитена: потертые брюки, клетчатая рубашка, тапочки и обязательный белый платочек, торчащий из правого кармана брюк. Возраст его был небольшой – если считать от ста и вниз, набежало бы не больше пятнадцати годков. А морщины, якобы украшающие лицо каждого мужчины, в его случае сыграли злую шутку: они избороздили все, что можно, и все, что нельзя, и превратили лицо в высушенный на солнцепеке лимон, который вдобавок погрызла голодная дворняга.

Насмотревшись на Леонида Борисовича, старец вдруг зачавкал подвижными челюстями, и потом вдруг стало слышно его плавную неторопливую речь, которая началась до того, как, собственно, стала слышна – просто старец немного поспешил от волнения.

– …Провоцирует мою Кармен на всякие гадости, – говорил он довольно враждебно. – Имейте в виду, уважаемый Лёлик, кхе-кхе, я этого не потерплю. В молодости я был прекрасным гребцом, и размах плеча имел как у кондора. Но это лишнее, я вижу нетвердость в вашем взгляде. Однажды это вас спасет от верной пули, как выразился бы бессмертный Данте, если бы был современником Михаила Калашникова. Скажу вам прямо и единожды. Оставьте мою Кармен. Она моя и мне принадлежит. У нас есть связь, которую никто не видит, но звон ее бьет по ушам и заставляет плакать всех. Это случается, когда серебро пытаются порвать. Я не позволю!

Леонид Борисович застыл в удивлении, его брови потянулись вверх, требуя объяснений. Потом он вспомнил.

– А! – улыбнулся он. – Так вы, наверное, Спиноза… то есть, Иммануил!

– Какой еще Спиноза?! – взвился долговязый старец, хмуря серые брови. Где-то совсем рядом за дверью кто-то приглушенно захихикал, отчего старец взвился еще сильнее. – Мое имя Иммануил Спишин! – сказал он грозно. – И попрошу вас больше не выражаться, Лёлик Немцов. Размах плеча уже не тот, но сила хищника осталась, кхе-кхе. Тем более Спинозу терпеть не могу. Выскочка и еретик. Людей нужно вести так, чтобы им представлялось, что они не ведомы, но живут по своей воле и решают свои дела совсем свободно… Что за чушь? А если кому-то вздумается стать вегетарианцем? Или, прости господи, проституткой? Бред… Но, впрочем, мы не об этом.

– Скажите толком, что вам надо, – попросил Леонид Борисович, ничего не понимая.

– Надо! – повторил Иммануил Спиноза агрессивно. – Мне нужна моя Кармен, вся и без остатка. И всякие там Лёлики и прочие бухгалтеры не смеют к ней соваться!

– Какая Кармен? – повысил голос Леонид Борисович.

– Моя! Моя Кармен. Предупреждаю вас единожды. По молодости лет я был причастен к ряду страшных дел, и кое-что в конвертике осталось, кхе-кхе.

– Чего осталось?

– Я не привык повторять дважды, уважаемый Лёлик Немцов. Но лучше бы мы разошлись, сохраняя шаткий нейтралитет.

– О, господи! – сказал Леонид Борисович, хватаясь за голову.

– Эта штука, – продолжал Иммануил Спиноза дрожащим голосом, – может спать сто лет, как медведь в берлоге, а на сто первый очнуться и приступить к своим темным делишкам. И никакие лейкоциты вам не помогут! Проверено, и не раз. Я вас не пугаю, Лёлик, но бойтесь меня с конвертом!

– Я сейчас буду ругаться, – предупредил Леонид Борисович.

– Бордэль дё мэрд! – вскрикнул Иммануил Спиноза, потрясая кулаком.

– Чего?

– Бордэль дё мэрд! – повторил Иммануил Спиноза. – Не испытывайте судьбу, Лёлик. Этот конверт будет последним, к чему вы отнесетесь с интересом.

Леонид Борисович сделал последнюю попытку удержать себя в руках.

– Послушайте, Спиноза… – начал он спокойно.

– Иммануил!

– То есть, Иммануил… Мне ваша Кармен до лампочки, цум тухес, как говорится. Не успел я переехать, мне уже разбили сердце и наплевали в душу, да вдобавок собираются женить против моей воли.

– Вот! – вскричал Иммануил Спиноза и весь затрясся в истерике. – Кармен! На моей Кармен хотят женить! Ваш Батя – вояка, солдафон, простой унтер, ничего не смыслит в истинной любви! Строге, Агапэ, Эрос, Филия – это про нас! Это я с моей Кармен! Что вы понимаете, бесчувственные крестьяне? Это ведь целая категория! Влечение, влюбленность, страсть, комперсия, увлечение! Как вы можете мешать? Путаете щенячью привязанность с высоким чувством эмоциональной избирательности! Не позволю! Кхе-кхе…

Леонид Борисович, наконец, понял. Взгляд его стал более осмысленным, затем откуда-то появилась решительность, он уже собирался было успокоить бедного старика, сказать ему, что никакая Кармен его не интересует, как вдруг поинтересовался, нагло и ехидно:

– А вам сколько лет?

Иммануил Спиноза на миг опешил, задвигал беззвучно челюстью, затем осторожно спросил:

– Вы зачем это, кхе-кхе, спрашиваете?

Леонид Борисович неопределенно отмахнулся.

– Так… просто Кларочке…

– Кармен!..

– Кармен, насколько мне известно, сейчас тридцать семь или тридцать восемь.

– Тридцать восемь с половиною, – перебил Иммануил Спиноза. – И любви все возрасты покорны!

– Однако, – возразил Леонид Борисович, – чувство эмоциональной избирательности, насколько мне известно, базируется на инстинкте продолжения рода…

– Это так, но это не так, – сказал Иммануил Спиноза, морщась. – Все решает имманентное состояние, которое вызывает в тебе объект поклонения.

– Да, но возраст…

– Бордэль дё мэрд, бухгалтер! – воскликнул Иммануил Спиноза оскорблено. – Это совсем не ваше дело!

– Что вы все время ругаетесь? – нахмурился Леонид Борисович. – Что это вообще значит?

– Вам лучше не знать.

– Тогда вам лучше не говорить!

Кто-то вдруг тронул Леонида Борисовича за плечо, он повернулся, заранее в удивлении задирая брови, и обмер. Рядом стояла Лидочка, замотанная в махровое полотенце, распаренная, розовая, ароматная, мягкая.

– М… м… мои реки и крабы! – выдавил он.

Лидочка засмеялась, озаряя своим смехом все вокруг, вплоть до старой паутины, засеребрившейся на далеком потолке. Леонид Борисович схватился за сердце, а Иммануил Спиноза жалостливо крякнул. Из темноты коридора донесся захлебывающийся звон блестящих шпор – оказывается, за Лидочкой хвостиком семенил Василь, устремивший щенячий взгляд куда-то в неизвестность. Лидочка осознавала неуправляемость последствий своей красоты, однако это ее нисколько не смущало. Леониду Борисовичу пришло на ум, что в античные времена именно с таких Лидочек ваяли мраморные статуи и ставили на краю обрыва лицом к морю…

– Не утруждайтесь, Лёлик, – сказала она с высоты своей победы. – Я вижу, что опоздала. Теперь вы почти женаты.

– С чего вы взяли, мои дожди и лужи? – жалостливо воскликнул Леонид Борисович.

Василь вдруг угрожающе зарычал. Лидочка, не глядя, со словами «Пошел прочь!» отпустила ему звонкую затрещину, и тот, обиженно стеная, исчез в темноте. Наступила тишина. Потом Лидочка сказала, снова обращаясь к Леониду Борисовичу:

– Вы, я смотрю, времени зря не теряете. Во какой гоголь! Уже с соперником цапаетесь, – и снова засмеялась.

– Я… не… что… вы! – выдавил Леонид Борисович по слогам.

– Кхэ-м-моя-нн-н! – вторил ему Иммануил Спиноза.

Лидочка вдруг перестала смеяться, вздохнула грустно и задумчиво проговорила:

– Неужели все вы такие непостоянные?

– Н-никак нет! – звонко отозвался Иммануил Спиноза, взявши себя в руки первым. Он длинно и неестественно прокашлялся и выпалил на одном дыхании: – Позвольте возразить, блистательная. Моногамия в сегодняшней фауне действительно не в ходу и считается плохим тоном любить одного партнера. Более того, все представители однолюбов, как это ни странно, имеют очень маленький размер мозга. Лебеди, хомяки…

Леонид Борисович заметил, что Лидочка вот-вот заскучает, и это вызвало в нем неоправданный приступ свирепости. Он прикрикнул на старика:

– Ближе к делу, Спиноза!

Услышав это, Лидочка рассмеялась, а Иммануил Спиноза затрясся и пошел бурыми пятнами, однако, не в силах остановиться, продолжал в прежней манере:

– Мир хомо сапиенс, эволюция культуры и прочие названия одного и того же усложнили все настолько, что не нашли ничего лучше, как захлопнуть систему и вернуться к первоистокам, упростить, так сказать, до неузнаваемости все сложности. Жизнь аскета и однолюба, когда есть возможность им не быть, генерирует ощущение так называемого счастья в неограниченных количествах…

– Что-то я задремала, господин Спиноза, – сказала Лидочка и снова рассмеялась. – Откуда вы это взяли? – спросила она у Леонида Борисовича. – Спиноза… Это какой-то индийский актер?

Леонид Борисович подхватил ее смех, как вознаграждение за остроумие.

Иммануил Спиноза обиделся и сказал, обращаясь к Леониду Борисовичу:

– Вот и славно! Надеюсь, мы поняли друг друга, Лёлик Немцов?

Леонид Борисович вмиг посерьезнел.

– Не волнуйтесь, ничего не случится, – заверил он, потом посмотрел на Лидочку и смущенно улыбнулся.

Иммануил Спиноза резко кивнул и оскорблено ушел. Вскоре вдалеке не менее оскорблено хлопнула дверь.

– Что это у вас здесь за секреты? – спросила Лидочка.

Леонид Борисович прокашлялся, скромно отводя глаза.

– Гадостные мужчины, – сказала Лидочка. – Только сердце разбивать и горазды!

– Вы не правы, Лидочка, – возразил Леонид Борисович. – Я не такой. Уже потому, что вы только что подтвердили мое к вам отношение. Вы не остались на кухне с этим писаным золотоволосым красавцем, так как предчувствовали пустоту, которая вас ожидает.

– Бросьте, – сказала она. – Это не так. Просто за мной увязался этот бородавчатый Василь. Ненавижу его. С детства не терпела бородавок. У меня была одна вот здесь, я в школу из-за нее боялась идти… Бр-р!

– О, господи! – воскликнул Леонид Борисович. – Дайте посмотреть… Ничего нету. Ничего. Не волнуйтесь, милая Лидочка, это не заразно.

– То есть, вы хотите сказать, что с Василем встречаться можно? – спросила Лидочка.

– Да… То есть, нет! Не надо встречаться с Василем!

– Ха, ха, ха, вы милы. Однако стары и бедны. Это ваш единственный минус.

– А каков же плюс?

– О, да вы себялюб! Пожалуй, это плюс. По крайней мере, себялюбы чистят зубы, ха, ха, ха!

– Я чищу зубы трижды, нет, четырежды в день! Можете проверить.

– Пошляк.

– Вовсе нет.

– Обманщик.

– Лида, а давайте, как в прошлый раз – стихами.

– Нет, не хочу. Я только что искупалась. Тем более, вы заняты.

– О нет, сегодня суббота, да и к тому же…

– Я не об этом. Вам нужно беречь силы на вашу Кларочку.

– Но это не так! Я не люблю ее! Я даже ее не знаю!

– Оставьте, Лёлик, – сказала Лидочка, отмахиваясь. – Мне как-то лень беседовать об этом. Скажите лучше этому шуту в сапогах, чтобы не скребся у меня под дверью, все равно не пущу… Вы окажете мне услугу, – добавила она с чарующей улыбкой.

Леонид Борисович утвердительно закивал, забил себя в грудь и уже был готов поклясться на крови, что не запустит, не подпустит, не пропустит и собственноручно спустит с лестницы любого, кто посмеет подойти к двери, хоть глянет в ее сторону, хоть заикнется… Но Лидочка уже отвернулась и, не дослушав, исчезла у себя в комнате.

У Леонида Борисовича все плыло перед глазами. Вот это я понимаю, думал он печально. Что называется, пьян от любви. Или от желания. Или от желания любви. Или от любовного желания… Интересно, если бы я хоть раз видел ее одетой, было б так же светло на душе?.. Леонид Борисович негромко рассмеялся собственным мыслям, но тут же оборвал себя. Из темноты вдруг возник Василь, неестественно-напряженный, готовый в любой момент исчезнуть по первому требованию. Взгляд голодного суслика вымученно шарил туда-сюда в поисках опасности. Шпоры, что удивительно, не звенели.

– Очень рад за вас, Лёлик, – сказал он, осторожно делая последний шажок к Леониду Борисовичу.

– Чему именно вы радуетесь? – спросил Леонид Борисович, убирая с лица последние остатки веселости.

– Ну-у, – протянул Василь. – Не успели приехать, оттяпали прекрасную партию, отбили у Сандро желание бороться, отмахнулись от господина Иммануила, как у вас там… Спинозы, вот… Знаете, – сказал он шепотом, – теперь его, наверно, все Спинозой звать будут.

– Мне-то что? – отозвался Леонид Борисович.

Василь пожал плечами и улыбнулся.

– Я бы гордился.

– А я вот не горжусь, – сказал Леонид Борисович.

– Нет, вы положительно необычный человек, – сказал Василь. – Я уже молчу о том, как вам в два счета удалось заиметь прекрасную любовницу да вдобавок настроить ее обращаться за помощью именно к вам.

– Лидочка попросила, чтобы вы к ней не приближались, – сказал Леонид Борисович строго.

Василь небрежно отмахнулся.

– Ах, эта Лидочка!.. Я, знаете, все слышал, что вы ей там говорили.

– Значит, вы знаете, что вам к ней не пройти?

– О, вы так говорили! Я так не умею. Но хотел бы научиться… Позвольте заранее предупредить, что Клара Дудина этого не потерпит. Они с Лидочкой по разные стороны баррикад, да вдобавок Лидочка Кларочку очень боится.

– Это не ваше дело, – отрезал Леонид Борисович. – И я, по-моему, уже говорил вам, что ничего у меня с Лидочкой… то есть Кларочкой не будет.

– Я лишь хотел выказать вам свое восхищение, – сказал Василь, оправдываясь. – А еще пожелать удачи.

– Вы лучше скажите, зачем вы ходите в сапогах со шпорами? – спросил Леонид Борисович, желая поменять тему.

Василь вдруг замялся, начал открывать и закрывать рот и щипать одну из бородавок.

– Э, уу-у, к-к… н-ну, это, эта самая…

– Понятно, – сказал Леонид Борисович. – А теперь идите к себе в пятьдесят первую, или какую там? И не беспокойте Кларочку… То есть Лидочку.

– Я Сандро скажу, – предупредил Василь обиженно.

– Вот-вот, идите, говорите, только сюда не приходите.

Когда Василь скрылся, Леонид Борисович, весь подобравшись, стал вслушиваться в дверь Лидочки. За дверью стояла относительная тишина, изредка нарушаемая непонятным чмоканьем, шушуканьем и стуком, отдаленно напоминающим падение пластмассового колпачка на гладкий лакированный стол: тук-тук-тук-тук-тук. Не дождавшись ничего большего, Леонид Борисович расстроено поковылял к себе.

Он ожидал увидеть в комнате Батю, даже приготовился сказать ему что-нибудь эдакое, грозное и решительное, отбивающее способность убеждать, но Бати в комнате не было. Леонид Борисович уже обрадовался, что полковник сам понял, насколько глупо выглядела его просьба, и ушел, ругая себя последними словами, но потом на глаза попалась подушка. Она лежала в голове кровати, почти белая, с бежевой окантовкой и штопаным зелеными нитками краешком. Леонид Борисович понял, что ничего не закончилось. Батя намерен стоять до последнего и вот-вот выпустит на передовую свою дочурку, и сражение, которое прогремит впоследствии, войдет в историю этого общежития и будет передаваться из уст в уста по меньшей мере недели две…

Леонид Борисович устало растер лицо, потом шею и понял, что нужно немного полежать, чтобы прийти в себя. Он плюхнулся прямо в одежде спиной на Южную Америку и растянулся звездочкой. Подушка, втиснувшаяся под затылок, оказалась очень мягкой и очень гладкой. Правда, пахла она чужими волосами, но это были мелочи. Полежав немного с закрытыми глазами, Леонид Борисович против воли стал представлять Лидочку, как она там переодевается, как прихорашивается и как оправляется. Незаметно его рука скользнула по матрасу, потом сунулась под подушку и натолкнулась на какую-то жесткую бумагу. Лидочка тут же обиженно вскинула голову и растворилась в пространстве. Леониду Борисовичу было жаль всего лишь секунду, затем он вытянул то, что было под подушкой, и увидел фото.

На фото был солнечный день, парк, карусели, и девушка, лет под двадцать пять, в прилежном сарафане и незаметных сандалиях, на теплом ветерке развевалась легкомысленная прическа, тонкая шея матово белела, а ушки с розовыми мочками аккуратненько торчали, как маленькие чайные блюдца. Взгляд был глубокий, нежно укоряющий, эдакий взгляд жены капитана дальнего плаванья, который пропал без вести в шторм и наверняка утонул, но жена ни за что не хочет в это поверить. Хороший взгляд… И фигурка хорошая. Сарафан обычно врет безбожно, но в этом случае он был с девушкой заодно. Ножки тонкие, гладкие, коленки твердые, беленькие, а груди… груди…

Леонид Борисович с грустью вздохнул, как никогда ощущая свою неполноценность. Детская обида на слабый пол взбурлила в нем шипящим кипятком. Он всегда знал, что недостоин таких женщин, и это всегда вызывало в нем ноющую обиду где-то в районе правого предсердия. С грустью и не к месту вспомнился старый стоматолог, который однажды забыл вколоть обезболивающее. Боли Леонид Борисович, конечно, не помнил, но вот обида на старого хрыча осталась…

Он перевернул фото и обнаружил надпись: «ЛЮ ВАС, ПАПОЧКА!», причем «ПАПОЧКА» было истерически зачеркнуто и коряво дописано: «ЛЁЛИК». Леонид Борисович не удержался, рассмеялся. «ЛЮ ВАС, ЛЁЛИК!». Это звучало. Это внушало гордость и желание быть верным до конца дней, особенно если произносилось такой вот женщиной. Он понял, что на фото Кларочка. Правда, лет на десять моложе… Видно, Батя хотел произвести еще большее впечатление и специально подсунул старую фотографию. Наверно, так Кларочка выглядела в те далекие времена, когда, будучи в глубокой печали, спускала очередных поэтов с лестниц… Вон как упрямо тонкие пальчики сжимают сладкую вату на палочке… И все же такая с красотой так просто не расстанется, думал он. Наверняка она стала еще лучше. Теперь, как кольцо к пальцу, подходит для старых остепенившихся развалин, вроде меня… Как там говорилось?.. Тридцать пять – баба ягодка опять, вот. И не нужны никакие Сандро и перезрелые Спинозы… Дева, пробормотал Леонид Борисович, смакуя слово. Старая дева. Есть в этом что-то. Горьковатое, со сладким привкусом… Он начал поочередно представлять сначала Лидочку, затем Кларочку на скалистом уступе лицом к морю, мокрые туники липли к телу, волосы дерзко развевались, взгляды одновременно смущали и обжигали, а ротики – ротики томно шептали что-то ласковое… Он уже спал. Спал, как никогда. Потому что очень давно у него не было причины взять полноценный выходной, когда можно вот так вот улечься перед обедом и проспать целый день, потом проснуться, поужинать, потом снова улечься, помечтать немного, глядя в потолок, и снова уснуть.

Проснулся он вечером. За окном стояли сумерки, кирпичной стены дома напротив видно не было. Вместо нее была темнота и приглушенная хулиганская ругань под окнами, где, как помнится, был продуктовый магазин. Летучие мыши (или стрекозы) изредка стучались о стекло, вызывая смутное ощущение тошноты у горла. Леонид Борисович потянулся к недалекому выключателю и включил свет. На потолке вспыхнула голая лампочка, и стал виден висящий прямо над головой листочек с надписью: «ЩУРА, АРКАДИЙ И ПР. НЕ ВХОДИТЬ! ЦАПАЕВ». Леониду Борисовичу понадобилось время, чтобы вспомнить, где он находится. Рефлекторно он еще искал по полу наглые комочки белых крыс и черных носков, но когда увидел у себя в руке фотографию Кларочки и когда прочитал то, что было написано на обороте, то окончательно проснулся.

Собственно, проснулся он из-за шума. Шум доносился из-за двери. В коридоре кто-то кричал, сопел, поддакивал и перебивал. Было ясно, что там, за дверью – толпа, громкая и непримиримая. Слышались женские, мужские и даже детские голоса. Все что-то друг от друга хотели, кого-то к чему-то склоняли и кого-то за что-то ругали. Леониду Борисовичу даже показалось, что кто-то агрессивно интересуется: «Где мой матрас?»

Еще ничего не понимая, он поднялся и очень обрадовался, обнаружив себя полностью одетым. Сунув фотографию Кларочки во внутренний карман пиджака, он проследовал до двери, намереваясь предстать перед шумевшей толпой с грозным непроницаемым взглядом. Но дверь вдруг раскрылась сама, тонкие белые ручки толкнули Леонида Борисовича в грудь, он, защищаясь, сделал два шага назад и вскоре обнаружил, что сидит на кровати, с которой только что поднялся.

В проеме стояла Кларочка. Собственной персоной. Тридцать восемь с половиною лет. Дева. Старая. Не та обиженная девчонка с фотографии, а зрелая, знающая себе цену женщина. Тридцать пять – баба ягодка опять, прозвенел в голове беззаботный голос Сандро. Опять, и впредь, и во веки веков, пробормотал Леонид Борисович, сглатывая подкативший к горлу ком. Дева. У него перехватило дыхание.

За спиной Кларочки в комнату заглядывало с десяток загорелых озабоченных лиц, среди которых без труда можно было узнать всех sw`qrmhjnb заговора: Батю, Сандро, Лидочку, Иммануила Спинозу, Василя и еще много всяких неизвестных, любопытствующих, любознательных, нервно-завистливых и голодных до зрелищ. Леонида Борисовича прошиб холодный пот.

Кларочка повернулась лицом к толпе, что-то невнятно зыкнула, потом, не дождавшись результата, решительно хлопнула дверью и, судя по звуку, даже прищемила кому-то нос. Наступила относительная тишина, и Леонид Борисович невольно начал наслаждаться покоем. Ему было очень неудобно и очень хорошо. Он не понимал, почему так, но знал, что причина всему стоит у двери. Кларочка вдруг повернула бледное от обиды лицо обратно к нему и снова дала себя рассмотреть. Леонида Борисовича снова прошиб холодный пот. Он честно попытался смотреть скромно и невинно, но в голове не переставала вертеться эта пошлая поговорка Сандро, и невинного взгляда не получалось. Кларочка быстро это приметила, хмыкнула пренебрежительно и последовала к окну. Походка у нее была гепардовая.

За дверью стояла мертвая тишина…

Вообще описание Кларочки достойно отдельного абзаца, желательно загруженного многочисленными сравнениями, метафорами и параллелями, чтобы глубина восприятия напрямую отражала глубину ее личности. Но Леонид Борисович ничего такого сейчас не мог, по крайней мере, оформить что-либо в полагающуюся форму он был не в состоянии. А он пытался, честно пытался. Но получалась какая-то несуразица: вот она идет… шаги громкие… походка плавная, гепардовая… а почему именно гепардовая, а не, скажем, лисья или косулья – непонятно… вот оперлась на мой (мой!) подоконник… задела мой чемодан… гибкая… и спина тоже… ножки белые… а платье мешает… не нужно платья… чулочки черные… капроновые… капрон – искусственный… искусственность – это плохо… вообще нужно сразу сказать, что я противник искусства… но в кино все равно пойдем… хорошо, если будет в этих же чулках… капроновых…

– Как же мне все это надоело, – внезапно сказала Кларочка, отвернувшись от окна.

Леонид Борисович против воли потянулся к ней всем телом и душой, но тут за дверью кашлянули, потом ругнулись, потом отвесили кому-то оплеуху, и Леонид Борисович тут же смутился, заставив себя сидеть на месте.

– Что им всем от меня нужно? – проговорила Кларочка, искательно заглядывая ему в глаза. – Разве непонятно, что ничего мне не нужно? Господи!

Вот это взгляд, подумал Леонид Борисович и тихо сказал, чтобы не молчать:

– Извините.

Кларочка нахмурилась. Она ждала, что он скажет дальше.

– Я тоже в положении довольно неловком, – начал Леонид Борисович. – И если бы мы смогли вдруг объединиться (на этом месте за дверью сдавленно заныли), вместе так сказать, дали отпор, нас бы оставили в покое. Я думаю. Это ведь действительно как-то не так, не по-людски.

На миг в глазах Кларочки блеснуло что-то жалостливо-благодарное, но тут же погасло. Она сказала:

– Вы не знаете моего папочку, он военный, он лучше умрет, чем капитулирует.

– Но я тоже далеко не теннисный мячик, – возразил Леонид Борисович.

Кларочка утерла носик. Теперь она смотрела как-то по-другому. Kenmhds Борисовичу стало неудобно, как на приеме у уролога.

– Мне так много о вас наговорили, – сказала Кларочка. – Все так строго, прямо, с перегибом… Я ожидала другого (за дверью недовольно зашептались). Очередного хахаля с павлиньим хвостом или офицера с гоголиным.

– Я тоже ожидал другого, – сказал Леонид Борисович с некоторой обидой.

– Вы обиделись (одобрительное шушуканье)?

– Немного (недовольное шушуканье). Впрочем, не на вас (снова одобрительное). На вашего папу. По-моему, он на этом свихнулся.

– Он наверняка рассказал вам историю моей жизни, – сказала Кларочка.

Леонид Борисович кивнул.

– Да. И застал меня врасплох.

– Не верьте ни единому слову, – сказала Кларочка.

– Как? То есть вы не…

– Вы забываетесь (испуганный шепот)!

– Простите. Просто я…

– Что?

– Просто мне неловко. – Леонид Борисович разволновался и по обыкновению начал шепелявить. – У вас такая биография… такая глубокая. Даже со слов вашего отца. Я не мог остаться равнодушным…

Тишина за дверью очень мешала говорить связно.

– Продолжайте, – попросила Кларочка.

– Я слушал, затаив дыхание, – сказал Леонид Борисович. – Было как-то досадно, даже не знаю, почему. Представлялись древнегреческие Гетеры и почему-то белые фиалки.

– Ненавижу фиалки, – сказала Кларочка. – Особенно белые.

– А мне нравятся… Еще я думал, как нечестно с вами обошлись и как вы выстояли и перешагнули через все это, и как это достойно выглядит сейчас, спустя годы… И вообще, видится мне во всем этом некоторая обманчивость. – Леонид Борисович потихоньку разгонялся, слова давались все легче. – Вот, к примеру, понравилась мне дама, а я ей нет, то есть, категорически нет. Естественно, я ее добиваюсь, кровь из носу. И конфеты покупаю, и фиалки белые преподношу. В конце концов, если она понравилась достаточно сильно, что-то да получается, без этого редко что бывает. И теперь я в ее глазах рыцарь, и белый конь подо мной, и доспехи ослепительно сияют… Но я-то прежний! Я и до этого был рыцарем, и доспехи так же сияли! Просто дама этого не видела, и видеть не хотела, пока я не кинул к ее ногам проклятого змия. И встает вопрос: что реально? Я, мое рыцарство, которое всегда было со мной, или расположение прекрасной дамы, которое появилось благодаря одной ей известной причине?..

– Скажите, какое у вас жалованье? – спросила Кларочка.

Леонид Борисович смутился. Он еще не понимал, ляпнул ли он что-то не то, или все-таки получилось то самое, что обычно так нравится женщинам. Однако не подчиниться он не мог. Он встал, осторожно приблизился к окну и шепнул Кларочке на ушко то, что она требовала.

– Ого! – только и сказала Кларочка.

– Что вы не смеетесь? – спросил Леонид Борисович.

– А что, надо? – спросила Кларочка.

Леонид Борисович смутился.

– Нет, но…

– А может, ну их всех! – сказала вдруг Кларочка.

За дверью наступила мертвая тишина, а Леонид Борисович в испуге сделал шаг назад.

– Шш-што вы и-и…

– Жалко ведь папочку, – сказала Кларочка, делая шаг вперед и резко сокращая расстояние. – Все-таки в кои-то веки привел порядочного, хозяйственного мужчину. Обычно были невротики и паралитики.

За дверью мертвая тишина медленно переходила в мертвящую.

– Пп-п п-пы, – издал невнятное Леонид Борисович и добавил: – Н-но-у-у-э!

– Может, сделаем это, а? Ради папочки? – уговаривала Кларочка.

Леонид Борисович в отчаянии пятился к кровати.

– Я, я, я-м!

– Перестаньте нервничать! – прикрикнула Кларочка. – Как девка в полку, ей-богу!

Леонид Борисович послушался, перестал нервничать, затем оскорбился и, чувствуя, как становится пунцовым, воскликнул:

– Я, я, конечно, самец, но не настолько!

– Импотент? – хмыкнула Кларочка.

– В данном случае предпочту им быть!

– А слова-то с делом расходятся.

– Э-это не ваша забота! – Леонид Борисович схватился обоими руками за предательское место.

– Как? По-моему, не без моего участия.

– Перестаньте!

– А говорили, что не самец.

– Перестаньте, пожалуйста.

– Так я же ничего не делаю.

– Вы провоцируете!

– Вовсе нет.

– Перестаньте хотя бы смотреть!

– Ну, хорошо. – Кларочка резко отвернулась.

– О, а сейчас вы позы строите! – закричал Леонид Борисович.

– Вовсе не строю, просто вы уже себе не хозяин…

Дверь вдруг распахнулась, и в комнату влетел белый, как мел, Иммануил Спиноза. Леонид Борисович даже обрадовался.

– Прочь! – заорал старик надтреснуто. При этом он потрясал старым пожелтевшим конвертом без марок. – Вы не смеете трогать мою Кармен!.. Кармен, любимая! – заныл он, обращаясь к Кларочке. – Я разрываюсь, я умираю, я тону, я не вытерплю!

Кларочка залилась краской и бросилась в коридор, напоследок одарив Леонида Борисовича (или ему показалось) печальным взглядом. Секунда, и ее поглотила толпа, толкавшаяся в коридоре. Леонид Борисович двинулся было следом, но его цепко схватил за локоть Иммануил Спиноза.

– А вас попрошу задержаться, – зашипел он, щурясь из-под тяжелых очков. – Вы, Лёлик Немцов, как я вижу, не хозяин своего слова, кхе-кхе. Вы, как я вижу, любите отбирать то, что вам не принадлежит. Я предупреждал вас! Я говорил вам, что не потерплю!

Спиноза кричал, трясся и совал старый конверт Леониду Борисовичу в лицо. Леонид Борисович раздраженно отмахивался, раз, другой, и был готов уже толкнуть ополоумевшего старика, но тут послышался крик Кларочки: «Уйдите прочь!», Леонид Борисович отмахнулся еще раз и сказал как можно спокойней:

– Слишком поздно. Я влюбился. Далее, господин Спиноза, пусть все решит естественный отбор.

– Это нечестно! – заплакал Иммануил Спиноза. – Вы просто моложе и выносливей, а так она меня любит!

– Я бы тоже вас полюбил, будь вы последним существом на земле, – сказал Леонид Борисович без задних мыслей.

Иммануил Спиноза возмутился и снова принялся потрясать конвертом, но Леонид Борисович уже бежал за своей Кларочкой. Он не врал, он действительно влюбился и был готов драться за свою любовь. Где-то там, далеко в толпе, Батя горестно ругал свою дочку, называл упрямой кобылой и хлестал кого-то, невольно попавшего под руку.

Толпа не расходилась, и это было плохо. Леонида Борисовича просили: «Лёлик, улыбнитесь пожалуйста», он, не думая, улыбался, лишь бы отстали, и тогда вслед неслось восхищенное: «Хоро-ош!». Да, хорош, думал он, толкаясь локтями и грязно огрызаясь. Неизвестные морды нависали, трогали за плечи, за живот и чуть ли не пробовали уши на вкус. Почти каждый поочередно восклицал обалдело: «Надо же! Вот он каков!». Сначала Леонид Борисович извинялся за каждое неверное движение, потом, почувствовав бесстыдство толпы, ее запах и обыкновенное желание зрелищ, озверел. «Прочь! – заорал он не своим голосом. – Пустите!», и добавил еще более грозно: «А-атставить трогать за уши!». Странно, но под армейскими командами толпа становилась более-менее послушной, перед ним расступались, почтительно кланялись и многообещающе подмигивали. Но когда он замолкал, толпа гигант-ской клешней смыкалась снова, требовала улыбок, трогала за живот и пробовала уши на вкус…

– Вот это, я понимаю, мужик! – заорал прямо над ухом знакомый голос. Это был Сандро все в том же наряде (трусы, обнаженный торс, волосатые ноги). – И как это у вас получилось? Люди костьми ложились, ничего не получалось, а вы… Даже не потрудился причесаться! И каков все же, а! Еще хватило наглости отказаться! Не-ет, есть у вас в крови что-то от великого Мигеля, или как его там, Казановы!.. Это вам не Ален Делон! – закричал он окружающим. – Захотел бабу – взял бабу! Лёлик Немцов его имя!

Все вокруг смешалось в одобрительном «О-о-о!», а влажные прикосновения к уху стали более настойчивыми. Леонид Борисович брезгливо дал кому-то по губам и сказал, обращаясь к Сандро:

– Слушайте, мне нужно добраться до Кларочки. Помогите, а.

– Э, нет, – отозвался тот высокомерно. – Восхищение восхищением, но должен признаться, что я подумал…

– Что? О чем?

– О том самом. Теперь вы мой классовый враг, если хотите. А если не хотите, то нет… Словом, я понял поговорку «свято место пусто не бывает». Это про Кларочку и про вас.

– И?

– И так как святыня является местом массового поклонения, то напрашивается нескромный вопрос: а почему именно Л. Немцов, а не И. Спиноза или товарищ Сандро?

– Погодите, – оборвал Леонид Борисович, мотая головой. От неожиданности он даже остановился и позволил лизнуть себя в ухо. – Но вы же сами мне говорили, что Кларочка слишком тяжелая артиллерия для вас.

– Молодость ветрена, – отозвался Сандро беззаботно. – Я был не в себе. Меня отвлекали фифочки. Меня смешил Василь. И вы меня смущали. А всего-то надо было вспомнить, сколько бессонных ночей я провел, воображая Кларочку рядом.

Леонид Борисович нахмурился и медленно поинтересовался:

– То есть, вы тоже решили избить меня конвертом?

– Я бы не относился к этому так беспечно, – предупредил Сандро. – У этого пенсионера в конверте настоящий вирус сибирской язвы. Его даже участковый боится.

– Да хоть государственный прокурор! – воскликнул Леонид Борисович. – Речь не о Спинозе!

– Не надо так открыто проявлять враждебность, Лёлик, – сказал Сандро миролюбиво. – Лет через пять, когда два карапуза будут называть Кларочку мамой, а одного из нас папой, мы с вами даже не вспомним этот разговор… Однако, – сказал он, меняя интонацию, – если вы хотите войны – вы получите в глаз!

– Отлично, – небрежно бросил Леонид Борисович. – Дуэль так дуэль. Кто будет секундантом? Батя? Василь? Спиноза?

– Наверное, Василь, – сказал Сандро. – Спиноза ярый гуманист, а насчет Бати я категорически против, к одному из нас у него довольно предвзятое отношение… Подождите, а разве секундант бывает один?

– Не важно, – сказал Леонид Борисович. – Василь будет за двоих.

– Отлично. Место? Время? Оружие?

– Разберемся на месте. На кухне.

– Когда?

– Как только, так сразу. Ждите меня там с сего момента.

– Предупреждаю, если вы поступите нечестно…

– Не волнуйтесь, конверт останется у Спинозы.

С этими словами Леонид Борисович принялся снова проталкиваться в сторону, откуда ему не так давно слышался голос Бати. Толпа снова начала просить улыбок, хмыкать и восклицать: «Хоро-ош!». Кто-то совал в лицо авторучку и умолял поставить в тетрадке автограф, Леонид Борисович вертел головой, но вскоре сдался и смущенно автограф поставил. Потом появились еще тетрадки и еще ручки, и пришлось чиркать автографы и там. Потом из ниоткуда возникла Лидочка, раскрашенная, как африканский бог войны, и соблазнительная, как пьяная порноактриса, и начала что-то кричать ему в ухо. Леонид Борисович ничего не понимал. Отчаявшись докричаться, она начала проделывать всякие неприличные движения, от которых в любой другой момент Леонид Борисович лишился бы чувств и отдался бы на волю судьбы. Но он запретил себе сейчас раскисать и тем более отдаваться кому бы то ни было, у него была цель и силы этой цели достичь, перед глазами было лицо Кларочки, заплаканное, хмурое, с печальным упреком в глазах, и ничего больше Леонид Борисович сейчас не видел. Лидочка, вскоре поняв это, за что-то зацепилась (возможно, за чью-то нахальную руку) и оставила Леонида Борисовича одного. Он был рад. Он был настолько рад, что не сразу заметил, как голос Бати вдруг прекратил свое полковничье вещание и остался только ор незнакомых людей и куча неподписанных тетрадок. Леонид Борисович запаниковал, но тут же взял себя в руки, напомнив себе, что его еще ждет дуэль на кухне. Это придало ему сил, он как-то сразу понял, что надо пробиться до туалета в углу коридора и там отыскать комнату Бати, куда тот, несомненно, зашел вслед за дочкой. И, войдя туда, нужно обязательно сказать, а лучше доказать, что все будет не так, как у других, а лучше, много лучше и гораздо более самоотверженней… Да, я влюблен, сказал он себе. Влюблен, как никогда прежде, и мне нравится эта болезнь!.. Видно, в глазах у него появился нездоровый блеск, потому что толпа сначала неохотно, потом с готовностью начала жаться к стенкам и дверям, как Красное море перед Моисеем, и Леонид Борисович очень быстро оказался у знакомой двери туалета. Потом усатая женщина, похожая на пьяного гнома, молча указала на нужную дверь, и Леонид Борисович немедля в нее вошел.

Комната была большая, светлая, перегороженная пополам толстой бордовой портьерой. За портьерой рыдала Кларочка, а перед портьерой, лицом к двери, стоял Батя. Он опирался на тяжелый резной стол, накрытый белой скатертью, и держался за сердце. Лицо его было бледное в бордовую крапинку, чайная трубка пускала к потолку жалкий сизый стебелек. Увидев Леонида Борисовича, Батя округлил глаза, затем его лицо начало удивленно растягиваться и вскоре стало смутно напоминать неспелый патиссон с глазками-пуговками.

– Лёлик, вы… не… я? – проговорил он вопросительно.

– У вас все хорошо? – спросил Леонид Борисович.

– Почти… Если не считать третьего инфаркта и дочки-неумехи.

– Вам надо бросать курить.

– Думаете, поможет?

Плач за портьерой вдруг прекратился, портьера отдернулась, и появилась Кларочка. Со слезами на щеках она была еще красивее. У Леонида Борисовича уже созрел неумелый комплимент на этот счет, но он вовремя себя одернул. Как-никак, рядом стоял ее отец.

Батя, надо заметить, увидев свою дочку и реакцию Леонида Борисовича на ее появление, сразу ожил, его бледные щеки начали стремительно разрумяниваться, он второпях принялся затягиваться, пытаясь оживить и свою трубку, затем, извинительно крякнув, он почти бегом на цыпочках проследовал до двери и вышел. Дверь за ним тихо хлопнула и в коридоре среди гробовой тишины послышалось: «Щас начнется, щас начнется!».

– Кларочка, я вас люблю! – сказал Леонид Борисович немедля.

Кларочка не ответила.

– Я никогда еще такого не переживал!

Кларочка не ответила.

– Мне больно думать, что вы не со мной!

Кларочка все молчала, а Леонид Борисович стал покрываться испариной.

– Я уже не представляю себя без вас!.. Мне хочется сделать вас счастливой!.. Я перестал видеть окружающих!..

– Что вы все время якаете? – перебила Кларочка. – Вы все не так делаете. Я, я, я, я… А где же я? Все коряво и искусственно. Надо по-другому.

– Как?! – воскликнул Леонид Борисович в отчаянии.

– От сердца. Чтоб я это поняла.

– Но если вы не поймете…

– Значит, мы разные, и понимать тут нечего.

– Но я искренен, честно.

– Вас спасает честный взгляд.

– Спасибо.

– Это не комплимент.

– Извините.

– Я встречала много мужчин, – сказала она, помедлив. – И честней, и искренней. Вы и рядом не стоите… Однако все не то!

– Чего же вы хотите? – спросил Леонид Борисович беспомощно.

– Чтоб от меня отстали!

– Но я люблю вас!

– Это ваше личное дело.

– Так мне уйти?

В этот момент в коридоре раздался невнятно-оскорбленный крик, потом дверь раскрылась, и в проеме возник Сандро все в том же наряде (трусы, обнаженный торс, волосатые ноги), и у Леонида Борисовича появилось смутное подозрение, что другого наряда у вечного студента и нет. Сандро был страшен. Волосатые ноги широко расставлены, плечевой пояс нависал над комнатой огромным неприступным утесом, а ноздри бешено шевелились. Леонид Борисович невольно отскочил к портьере, поближе к Кларочке. Кларочка поджала губы, прищурилась и уничижительно поинтересовалась:

– Ну, и?

– Я не к тебе, красавица, – отозвался Сандро. – Мне нужен Лёлик, который решил меня обмануть.

Леонид Борисович только сейчас вспомнил, что сам назначил дуэль. Господи! – мелькнуло в голове. Потом он опомнился, изобразил на лице удивленный гнев и сказал:

– С чего мне вас обманывать, уважаемый. Все будет так, как планировалось. Мы будем драться и выяснять, кто прав.

– Драться? – переспросила Кларочка. – Зачем вы будете драться? Вы же бухгалтер. Что вы будете выяснять?

– Ничего особенного, – разом отозвались Леонид Борисович и Сандро.

Кларочка вздрогнула.

– Сандро, – сказала она. – Если это опять твои замашки…

– Это я назначил, – перебил Леонид Борисович. – Больно заносчив ваш Сандро.

– Ах, это вы! – нахмурилась Кларочка. – И с чего вы… Впрочем, не важно, – сказала она спокойно. – Я не намеренна это терпеть. Вы не будете драться, и точка.

– Можешь выйти, – предложил Сандро.

– Да, можешь выйти, – попугаем повторил Леонид Борисович.

– Но это моя комната! – вскрикнула Кларочка.

– Тогда выйдем мы, – сказал Сандро.

– Нет, выйду я, – сказала Кларочка, сверкнув глазами, и добавила: – Гоголи проклятые!

Она вышла.

Леонид Борисович успел увидеть замершую в коридоре толпу во главе с Батей, затем на него набросились. Он ничего не понял, только почувствовал резкий запах жесткой золотой шерсти и нарастающее давление в области живота. Несомненно, это был какой-то хищник. Он схватил Леонида Борисовича толстыми лапами и со страшным рыком поднял чуть ли не до потолка. Леонид Борисович ослеп от лампочки, горячо ударившей по щеке.

Сразу почему-то вспомнились школьные годы, когда в классе девятом под страхом двойки в четверти его заставили учить отрывок из бессмертного «Мцыри». К литературе, в особенности русской, Леонид Борисович всегда относился с некоторым недружелюбием, но тогда это недружелюбие достигло своего апогея. Он ругался, метался, рвал и кидал ненавистную «Хрестоматию», даже намеревался ее сжечь, до того неподатливы были гениальные строки. Несколько бессонных ночей прошло под страхом остаться на второй год, а книга-таки была с почетом сожжена за гаражами. Но затем, на зачете, в ожидании справедливого возмездия, вдруг обнаружилось, что отрывок с горем пополам рассказывается и, более того, рассказывается очень даже неплохо. Обещанная двойка тут же снизошла до милости, уступив место скромной четверке, но главное было потом. Заученный отрывок настолько прочно врезался в дет-скую память, что не раз напоминал о себе впоследствии по всем законам мистики. Леонид Борисович даже стал подозревать, что самолично открыл тайну творчества. Состояла она, как ему казалось, в пресловутом отголоске того, что прочитал, с тем, что чувствуешь сам…

Вот и сейчас фраза: «И мы, сплетясь, как пара змей, обнявшись крепче двух друзей», звучала довольно пророчески… Леонид Борисович был страшен в этот миг, зол и дик. Он пламенел, визжал, орал, а Сандро грозно наступал. Казалось, что слова людей они забыли, и только преданно любили. Потом был крик, и визг, и стон, и кто-то тронул патефон, играла музыка, и вот случился подлый апперкот, он встретил чей-то нос, и хруст вогнал кого-то в гамму чувств. Там были страх, и желчь, и лють, и что-то капало на грудь…

Словом, спустя несколько минут Леонид Борисович понял, что давно лежит на полу и смотрит в далекий потолок, где на проводке качается голая горячая лампочка. А еще кто-то бубнит и безбожно перевирает бессмертное произведение. Музыка больше не играла, и рифма от этого получалось какой-то вялой. Вокруг толпились люди и негромко разговаривали между собой. Леонид Борисович все твердил: «Я встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу», но это больше не звучало. Могучий барс с золотой шевелюрой стоял поодаль и, надо предполагать, довольно грыз сырую кость. Чья-то широкая рожа вдруг застлала потолок, улыбнулась и картаво произнесла:

– Мне очень жаль, простите, что я не смог быть вашим секундантом.

– Ничего, – промямлил Леонид Борисович. Челюсть у него сильно зудела.

– Да, ничего, – подхватил могучий барс. – Исход все равно был предрешен. Но я бил несильно.

– Не надо было вообще бить, – сказал кто-то с укором.

– Ага, – отозвался могучий барс. – Этот ваш герой мне в горло вцепился, даром что бухгалтер.

– Вот! – произнес до боли знакомый старческий голос. – Это вам, Лёлик, урок. Будете знать, как отбирать чужую любовь.

– Замолчите, Спиноза, – сказал могучий барс угрожающе. – Как-никак вы тоже мой естественный соперник.

– Не вынуждайте меня провоцировать эпидемию, молодой человек!

– Только попробуйте, и не видать вам вашей Кармен, философ!

– Я не философ, а травматолог, пора бы это и запомнить.

– Травматолог, философ, какая разница! На нервы действует одинаково.

– Боюсь, вы теперь оба вычеркнуты из списка претендентов, – сказала картавая рожа, до сих пор загораживающая потолок.

– Это почему же? – поинтересовался могучий барс. – Подлец повержен, королевство цело, принцесса спасена.

– Ваша принцесса республиканка, – сказала картавая рожа и тихо звякнула шпорами.

– Ты откуда таких слов понабрался? – спросил могучий барс.

– Не надо было вообще бить, – проговорил кто-то снова.

Леонид Борисович заставил себя пошевелиться, затем медленно сел. Голова по инерции последовала к коленям, но Леонид Борисович остановил ее на полпути. Затем, поддерживаемый кем-то под локоть, он поднялся, ощущая какую-то оскорбительную пустоту внутри. Поднявшись, он огляделся.

Могучий барс, прищурившись, стоял у стола, готовый к защите. Вид у него был немного неуверенный, но той оскорбительной потрепанности, грызшей Леонида Борисовича, он, видно, не испытывал. Рядом стоял Иммануил Спиноза, недовольный, но радостный, все с тем же конвертом в руках. Поодаль двое незнакомцев любопытно вытаращили глаза, будто в попытке прознать таким образом секрет несуществующего бессмертия. Под локоть Леонида Борисовича поддерживал Василь, смущенно улыбался и все порывался поправить ему волосы, очевидно, стоящие «петушком». «Вы извините, что не смог быть секундантом», – повторял он с таким непритворным сожалением, что Леонид Борисович невольно стал склоняться к мысли, что если бы Василь присутствовал и исполнял роль секунданта, возможно, бой был бы выигран.

– Ну, – поинтересовался Сандро. – Еще будем лягаться?

Леонид Борисович посмотрел на него пустым взглядом.

– Нет, ваша взяла.

– Не его, а моя! – немедленно возразил Иммануил Спиноза. – Кармен моя, и мне принадлежит! У нас есть связь, которую никто не видит!

– Завелся-завелся! – прикрикнул Сандро. – Сначала будешь видеть нашу связь!

– Не будет никакой вашей связи! Я не позволю! – вскричал Иммануил Спиноза.

Леонид Борисович не стал слушать. Он освободился от поддержки Василя и молча вышел в коридор. Коридор был пуст. Из кухни доносился монотонный шум, там кто-то о чем-то яростно дискутировал. Леониду Борисовичу было не до этого, он хотел лишь одного – добраться до своей кровати и желательно остаться при этом незамеченным. Поражение давило на него и заставляло казаться маленьким, чуть выше плинтуса, а может, даже и ниже. Сопя и спотыкаясь, он добрался до своей комнаты, зашел и, не выключая света, улегся на кровать. Ему вдруг вздумалось заплакать, но ничего не получилось, так как на плечи немедленно навалился сон, тяжелый и умиротворяющий.

Потом к нему кто-то прикоснулся. Он нехотя открыл глаза и первое, что увидел, была горящая лампочка. Потом он увидел лицо Кларочки. Она сидела на краешке кровати в одной ночнушке и с грустью смотрела на него. Судя по тому, как затекли ноги, Леонид Борисович понял, что стоит поздняя ночь. Это подтверждалось еще абсолютной тишиной в коридоре и ярким полумесяцем, заглядывающим в окно. Кларочка снова тронула его лоб, потом достала откуда-то свернутый листик, протянула его Леониду Борисовичу и тихо попросила:

– Прочитай.

Леонид Борисович раскрыл листик, там оказались беглые каракули.

– Что это? – спросил он.

– Спиноза написал, так красиво. Прочитай, пожалуйста.

Кларочка закрыла глаза, и Леонид Борисович стал читать:

– Кармен, любовь моя. Я чувствую, как ты несчастна. Ты напоминаешь голодную птицу, летящую высоко в небе. Ты ищешь добычу, но степь под тобою пуста, и ты знаешь, что тебе незачем сюда спускаться. Ты гордо паришь, высматривая добычу… Он же травматолог! – сказал вдруг Леонид Борисович.

– Продолжай, – мягко велела Кларочка, не открывая глаз.

– Сумасшедшая, – пробормотал Леонид Борисович, однако продолжил: – Ты гордо паришь, высматривая добычу, и знаешь, что если спустишься, у тебя не будет сил подняться снова. И ты паришь. Невинность твоя бьет по глазам. Я чувствую твои сомненья. Это и мои сомненья тоже. Отбрось их и спускайся. Я не дам тебя в обиду. Мы будем танцевать гроссфатертанц и буре, а потом, если тебе не надоест, кадриль. Я не такой, каким ты представляешь. И ты другая. Я знаю. А значит, ничто не правда. Нужно просто рискнуть, решиться. Я чувствую ту связь, ту паутинку, которая связывает нас. Спускайся…

Леонид Борисович замолк. Кларочка летала где-то, закрыв глаза. Она ждала продолжения, но продолжения не было. Леонид Борисович тупо молчал.

– Хорошо, – сказала она, помедлив. – Теперь целуй меня.

– Сумасшедшая! – пробормотал Леонид Борисович, однако немедля поцеловал. Ему понравилось. Он поцеловал снова. Затем вспомнил, что было совсем недавно, и что было очень давно, и все это как-то незаметно закрутилось, завертелось вокруг одной существенной детали, которая, наверно, и была причиной всему… Вместо третьего поцелуя, он потянулся к ее уху и, как и в прошлый раз, прошептал размер своего жалованья. Но Кларочка опять осталась бесстрастной. Не понимая ни себя, ни ее, он заплакал слезами благодарности.

Кларочка молча потянулась к выключателю и выключила свет.

Когда случился рассвет, и дом напротив озарился рыжим сиянием, в комнату ворвался Батя в сопровождении всего этажа. Поднялся радостный гул, ударивший по ушам не хуже расстроенного будильника. Кто-то из пришедших заиграл на гармони. Двое матросов в белых шароварах заорали откровенную пошлятину, созвучную с неувядающей «Тили-тили тесто!». Батя выхватил из-под одеяла свою еще не проснувшуюся дочурку и крепко ее обнял. «Кларочка, как бы сейчас тобой мама гордилась!», – заплакал он. Его чайная трубка радостно дымилась настоящим табаком. Кровать обступили, окружили и загородили весь белый свет. Хлопали в ладоши, кричали: «По-здра-вля-ем!» и «Горь-ка! Горь-ка!», а матросы продолжали орать свою пошлятину. Леониду Борисовичу пришлось жать всем руки, отвечать на похвалы, улыбаться и огрызаться на вульгарные шуточки. Батя раскраснелся и расплакался уже совсем не по-мужски. Иммануил Спиноза тоже был здесь и тоже плакал, теребя в руках давешний конвертик. Сандро прятал глаза в широкой ладони и, надо думать, он тоже был немало рад. Василь неуклюже хлопал в ладоши. Лидочка в одной ночнушке и тапочках расстроено отворачивалась, однако все же не выдерживала, поворачивалась обратно, блуждая глазами по складкам одеяла, под которым прятался Леонид Борисович. Кларочка была счастлива…

Это походило на окончание какого-то спектакля, длившегося без малого несколько лет, причем без антрактов и без права отказаться от просмотра, и это настолько надоело всем зрителям, что когда объявили «Занавес!», людей охватил панический восторг, чем-то напоминающий восторг от окончания затянувшейся войны.

Леонид Борисович невольно поддался этому восторгу (как-никак, он был к нему причастен) и подхватил всеобщее ликование, благо, это было нетрудно. Вскоре его вместе с Кларочкой и Батей подбрасывали к потоку и восторженно скандировали: «Совет да любовь! Совет да любовь!» И тогда, поймав момент, когда Кларочка будет пролетать где-то совсем рядом, Леонид Борисович произнес, опьяненный восторгом: «Так ты ж совсем не дева»…

– Как?! – тут же взревел Батя. То ли со страху, то ли от удивления его не поймали, и он с размаху грохнулся на пол.

Восторг тут же потух, гармошка смолкла, а матросы, покраснев, затерялись в толпе.

– Как?! – вскричали Сандро и Иммануил Спиноза и тут же свирепо глянули друг на друга. Лидочка довольно хихикнула. Василь чем-то подавился.

– Клар, это правда? – спросил Батя в наступившей тишине.

Кларочка (ее бросили на кровать), поняв, что деваться ей некуда, гордо вздернула подбородок и сказала:

– Да.

Батя схватился за сердце.

– Четвертый инфаркт, – объявил кто-то сочувственно.

Тишина стала слишком неудобной.

– Кто это был? – спросил Батя с натугой. – Когда?

– Василь, – ответила Кларочка сразу. – Два года назад.

Василь снова чем-то подавился, хотел было незаметно исчезнуть, но его остановили, схватили, повернули и втолкнули в образовавшийся круг, в котором лежал побелевший Батя. Леонид Борисович лежал поодаль и только мог, что моргать глазами.

– Он? – спросил Батя, страшно раздув ноздри.

– Он, – ответила Кларочка.

– Но он же юродивый!

– Он сказал, что миллионер.

– Кто?

– Ми-лли-о-нер, – проговорила Кларочка по слогам.

– Это Василь миллионер? – хохотнул Сандро. Его смех неуверенно подхватили.

Василь смущено опускал взгляд и теребил кончиком сапога оброненную кем-то пустую пачку сигарет.

– Он показывал мне счет в банке, – сказала Кларочка. – Он миллионер. И сапоги он носит, потому что у него змеи в замке.

– Что? – не понял Батя и начал, кряхтя, подниматься.

Василь испугался, что его сейчас начнут бить и быстро-быстро залепетал:

– Я замок хочу купить, в Англии, или в Дании, а может, в Болгарии, там водятся змеи и надо всегда ходить в сапогах, так вот я решил пообвыкнуть, чтобы наверняка, без мозолей. Какой миллионер с мозолями? Обсмеют и не почешутся… – Он все лепетал, а толпа молчала. Потихоньку до всех начало доходить. И когда он перешел на описание зеленых холмов и будущих своих виноградников, какая-то бабушка не выдержала и стукнула его по голове тростью. Василь замолк на полуслове.

– Миллионер, а подоконник в комнате покрасить не можешь! – сказала бабушка в негодовании. Очевидно, это была та самая бабушка, которая никогда не выходила.

Ее негодование показалось справедливым, и все как по команде начали кричать и обвинять бедного миллионера в своих несчастьях. «Жлоб! – кричали они. – Миллионер, а не можешь поставить новый унитаз!». Или: «Хотя бы продуктов накупи! Муки мешок! Хоть сахара кило!». «Сука!», – добавлял кто-то злобно.

Василь клялся, что с радостью бы поставил и купил, и прочее, но денег у него нет, и никогда он их не видел, что все они в обороте. То есть как? – спрашивали его. В обороте, повторял Василь, и больше от него ничего нельзя было добиться. Но от него не отставали, встряхивали, шлепали по лицу и намеренно громко спрашивали у Бати, занимался ли тот когда-нибудь допросами. Василь краснел, бледнел и на глазах покрывался липкой испариной. Кто-то предложил обыскать его и отобрать сберкнижку с целью возмещения накопившихся долгов, и вот-вот это должно было случиться, но тут за миллионера вступился Леонид Борисович.

– Тишина! – заорал он.

Толпа послушно замолкла, кто-то даже клацнул челюстью от неожиданности.

– Заниматься разбоем можно и не в моей комнате, – сказал Леонид Борисович, недобро оглядывая присутствующих. – Я в этом не участвую. И Кларочка моя тоже. И никому не советую участвовать. Поэтому прошу покинуть помещение. – Он указал на дверь, и люди неохотно потянулись к выходу. Надо заметить, напоминание о разбое отбило у большинства желание выбивать у бедного миллионера долги, так что выходил Василь относительно свободным человеком.

Когда комната опустела, Леонид Борисович подошел к кровати и присел рядом с приунывшей Кларочкой. Она не смотрела на него, и он понял, что его стесняются. Ему стало неимоверно приятно, что такая женщина стесняется именно его. Это заставило его благодарно улыбнуться.

– Клар, – позвал он.

– У?

Он вытащил из-под подушки свернутый листок и прочитал:

– Кармен, любовь моя. Я чувствую, как ты несчастна…

И тогда Кларочка начала улыбаться.

Эпилог (для любопытных)

Из своей комнаты Леонид Борисович выходил поздно вечером, когда, наконец, почувствовал голод. Он медленно, стараясь производить как можно меньше шума, направился на кухню. Видеться ни с кем не хотелось, разве только с Кларочкой, которая спала без задних ног – Леонид Борисович вспомнил об этом не без улыбки и остался очень собой доволен. Он вообще был доволен собой: и тем, что у него припухли губы, и тем, как сладко гудела голова и ныло в коленях, и даже голодом своим он был доволен.

На полпути ему повстречался Василь. Он был приодет, причесан и пах офицерским одеколоном. Не Василь, а настоящий биржевой маклер. Или банкир в отпуску. Вот только на ногах вместо дорогих сапог красовались обыкновенные тапочки.

– Вы? – сказал он шепотом. – Впрочем, да, увидеться надо было.

– Вы о чем? – спросил Леонид Борисович тоже шепотом.

– Хотел вас поблагодарить, – улыбнулся Василь. – Вы открыли мне глаза, я ожил и даже готов на подвиги.

– Вот как?

– Эта Лидочка, она богиня…

– О, – сказал Леонид Борисович. Ему не сразу удалось вспомнить, о ком идет речь.

– Говорит, искала меня всю жизнь, – заявил Василь не без гордости. – Господи! Похоже, я становлюсь верующим человеком. Верю если не в Господа Бога, то, по крайней мере, в святого Петра, позволившего заглянуть разок за райские врата, мм-м… – Он довольно замурлыкал.

Леонид Борисович вежливо молчал.

– Я предлагал ей любой курорт, – продолжал Василь, – Акапулько, Сорренто, Пицунда, Сортавала, Феодосия, Монте-Карло, Алупка. Ничего не хочет. Хочет только быть со мной, неважно где. Представляете?

– Нет, – сказал Леонид Борисович. Ему почему-то стало грустно.

– Жаль, – сказал Василь. – Ну да ладно. Желаю вам всего наилучшего. – Он протянул руку, и когда Леонид Борисович ее пожал, доверительно добавил: – Советую переезжать в мою пятьдесят вторую, пока свободна. Бабулю мы с собой берем, хоть она и против, а комната большая и удобная, не прогадаете.

Когда Василь ушел, Леонид Борисович достал из-за пазухи свой дневник и записал следующее:

«18.04. Коридор нового (9-го) общежития, вечер, холодный пол, голод, слабость в коленках. Хорошо.

Брак – это договор между мужчиной и женщиной. Он заключается с обоюдного согласия и несет в себе помимо незначительных мелочей такую мысль: «Сим договором я признаю тебя своим идеалом и клянусь относиться к тебе соответственно. Прошу относиться ко мне так же. В противном случае договор будет расторгнут в ближайшее время. В силу измены НЕ ВЕРЮ!»