ФУТБОЛ НА СНЕГУ
Однажды, когда я еще ходил в горы, в разгар студеной зимы 1987 года мужички-альпинисты секции ЛИТМО собрались на тренировку за город, в Тосно, где специально для таких случаев снимали вскладчину второй этаж у кого-то из местных: одна комнатка с печкой и почти без мебели, но дрова хозяйские.
Погода, который день уже держалась отменно замечательная.
…Маленькое ослепительное солнце сияет с блекло-голубого неба. Морозец едва свалился за минус двадцать. Свежий снег хрустит, а слежавшийся – взвизгивает под ногами, как мокрый пенопласт. Хрустально-молочный наст грозит бритвенными изломами. На промерзших до звона елях, поверх снежных лап, лежит переливчатая аметистовая изморозь, и изморозь же висит-пляшет в неподвижном воздухе, делая солнечный свет пронзительным, объемным и совершенно нереальным.
Чистый праздник: новогодний февраль, взгляд малыша в калейдоскоп, бескорыстная радость, какая бывает на душе с годами все реже – просто от такого света, от хвойного ледяного воздуха да от того, что дней таких у тебя, двадцати-с-хвостиком-летнего, впереди еще гарантировано – ого!..
…Тренировались, гоняя мяч по рыхлому снегу, на бугристой площадке, между устроенными в сугробах воротами. Вратари не предусматривались, потому как стоять на месте в такую погоду – вовсе не кошерно для здоровья, будь ты хоть трижды «суровый дядька с бородой». От игроков валил пар, оседая на свитерах вначале влагой, а потом и ледяной коросточкой. Счет велся примерно, арбитра на поле и вовсе не было – всем хотелось играть.
А к середине игры на поляне появились вдруг совершенно по-свойски два человека, которые скинули лыжи, осмотрелись коротко, испросили разрешения, да и включились тут же в игру – по одному в каждую из команд.
…«Эверест, юго-западная стена». Симпатичная, толстенькая, раскупленная моментально во всех магазинах книга про первую экспедицию советских альпинистов в Непал. Заперечитанная нами уже до полного непотребства и россыпи страниц. Блок цветных фотографий, смотренных-пересмотренных, изученных-переизученных («ух, вот это айсбайли! Ах, каркасные палатки! Да, хорошо им с таким железом… А веревки-то, веревки!»… Ей-богу: мы, не бывавшие еще тогда и вообще-то за границей, и уж куда там – в Непале, узнавали Эверест на любой фотографии, с любого ракурса, а по юго-западной стене как будто и сами много раз ходили)…
Жаль – дал кому-то почитать, не вернули…
Одного из пришлецов по такой причине опознали почти сразу (почти – потому, что не сразу поверили) – Володю Балыбердина, альпинистического героя-нашего-времени, питерца, титана и кумира, что первый из советских поднялся тогда на вершину Джомолунгмы без кислорода. Напарник же его, Эдик Мысловский, хотя и не был узнан немедленно (одно ведь дело, когда на фотографиях защитные очки, и совсем другое – когда еще и кислородная маска!), но как-то определился логически. Он приехал к Бэлу (так называли Балыбердина в сборной, мы переняли, а он и не возражал) в гости из своей Москвы, и они как раз катались в Тосно на лыжах.
У новичков хватило такта не приставать к ним с разговорами про горы. Мы просто гоняли вялый от мороза мячик по сугробам, покрывались инеем и пыхтели клубами пара. Только беззаботная игра, без споров и обид, пока не стало смеркаться.
В поселке под горкой зажглись огни.
Бэл с Эдиком укатили на лыжах вниз, куда-то в сторону города, а мы двинулись отогреваться в домик. Тапочки (чудовищный продукт фабрики «Красный треугольник», по ошибке именовавшийся теннисками) у меня к тому времени примерзли к носкам, а носки – к пяткам. Пришлось держать подошвы на стенке голландской печки, прежде чем удалось стянуть тенниски на просушку.
После еще, разморенно и благостно, чаевничали с бутербродами, под треск печи, до предпоследней электрички.
С Бэлом я потом виделся еще пару раз, когда он гонял новичков по «Светлановской стенке» (стена предприятия «Светлана», что возле Сосновского парка, удачно отделанная диким камнем – прямо как специально для скалолазов. Я тогда регулярно ездил к ней, чтобы быть в форме). Немного говорили. Наш зимний футбол он вспомнил, когда пришлось к слову. Или сделал вид, чтобы не обидеть.
Через несколько лет он погиб в автомобильной катастрофе вместе с дочерью. Его семья не пригласила на похороны никого, кроме пары самых-самых друзей. Это можно понять: Володя, кажется, был единственным альпинистом в семье. Так и не простились.
Футбол в сугробах, солнце, чай, потрескивание дров да примерзшие к пяткам носки. Казалось бы, чего особенного? Сколько лет уже тому, а вот – вспоминается.
Однажды даже приснилось.
9 ноября 2010 года
ВЕРТЕП ВЕДЬМ
…Да, это все игра. Опасная игра,
Где ставкою, порой, бывает жизнь.
И если ляжет масть,
То пронесет напасть.
А налетит пурга – тогда держись…
Часами мерим ход. Перед глазами лед.
Обманчиво спокоен он и чист.
Но лишь зевни слегка –
И трещины рука
Протянется, и вмиг утащит вниз.
Под нами облака. Гора так высока,
Что до вершины взгляд не дотянуть.
Но как-то верится,
Что, все же, сможешь сам
Вот эту гору под ноги загнуть…
…Там еще было какое-то продолжение, по-моему. Эту песню написал Леша Васильев (для нас – Леша-Вася). Обычная, признаться, песня, под незатейливый бой на гитаре. Не диамант, сверкающий средь булыжников: один жутковатый образ «трещины рука» чего стоит…
Но певали мы ее душевно, потому как написана она была не просто, а про нашу неудачную попытку сходить на гору Ушба.
А было так.
Однажды (когда я трудился во Всесоюзном Геологическом Институте, что на Среднем проспекте Васильевского острова, в «алмазной» экспедиции, в должности старшего техника-геолога), а именно – слякотной зимою 1990 года, собралась мы с ребятами взойти на Ушбу, на ее южную вершину, по западному ребру. Гена Флеров (Старшой); его жена Люда; девушка Ира (ей-Богу, не точно помню – Ира ли?), маленькая такая, крепенькая шатенка, отчего-то напоминающая синичку Parus Major; Леша-Вася; Боря (именуемый нами БОрис, с ударением на первый слог); да Дед Алексей, то есть, я. «Собрались совсем неплохие спортсмены, и речь у них шла про»… Кавказ, правда, а не про Памир.
Зимой в горы нормальные люди особо не ходят, потому как ночью морозы за сорок, ветра немилосердны, а пурга может случиться на несколько дней и стать фатальной. Кому оно надо, такие удовольствия? Опять же – дубовые от мороза веревки, каменный от мороза же лед, снега выше пояса…
На Ушбу зимой – тем более, желающих не очередь за угол.
Да только в нашей избушке свои погремушки: весну-лето-осень из-за профессиональной специфики мы коротали в экспедициях, до шести месяцев в году. А потому на наши поездки в горы только зима и оставалась. Или ранняя весна, но это для гор – совсем уж межсезонье и непотребство…
Три-пять поездок за зиму (плацкарт до Минеральных Вод стоил тогда тринадцать рублей с копейками; еще в червонец обходился автобус до Терскола, а зарплаты у нас в геологии были неплохи – особенно на Северах), так что даже высокогорная акклиматизация у нас не успевала пройти… Мы были закалены зимним Кавказом, слыли суровой командой и гордо именовались «Спасательный Отряд Территориального Комитета Профсоюза Геологоразведки по Северо-Западу» (о, как! На самом же деле, это было просто для того, чтобы добрейший наш председатель Латикайнен мог обоснованно помогать нам от профсоюза чем может: веревками, ботинками, карабинами, рациями, организацией поездок).
Говорят, название «Ушба» в переводе со сванского означает «Вертеп Ведьм». Может, и не так, а может – и правда, не поручусь. Мы в это верили, потому что – красиво.
Двурогая громада-пятитысячник, один из бастионов Главного Кавказского хребта, замыкающий потрясающе живописное Шхельдинское ущелье, на пару с гордым Чатыном и соседкой Шхельдой, чью стену венчают кокетливые башенки. Добротная пятая категория по сложности, разжалованная до «четверки» за популярность у восходителей. Это летом. Зимой – плюсуйте категорию. Зеркало Ушбы, обледенелая ровная стена крутизной градусов в семьдесят, вполразворота смотрит из-под рогов-вершин на ущелье и на верхнее плато Ушбинского ледника, свисающего вниз между Чатыном и Ушбой изломанным ледопадом. Словом, красота изумительная. Понятно, что взойти туда хотелось.
Леша-Вася даже подумывал, было, о спуске с Зеркала на лыжах, но у него это как-то, к счастью, само прошло. Иначе бы не написал потом свою песню Леша-Вася.
Поездка наша не складывалась с самого начала.
Леша Матюшков из сектора Сибири, мой верный напарник, поехать не смог.
Вместо него позвали геофизика БОриса, с которым я не схаживался и квалификацию которого мы знали только с его же слов. Еще прямо перед отъездом я заболел ангиной. В поезде здорово температурил, пользуя таблетки из групповой аптеки, а потому ощущал некоторую слабость и быстро уставал. О том, чтобы не ехать, речи не было – Ушба же!.. Меня и не отговаривали.
Тем не менее, из Минвод в Баксанскую долину, из нее – в Шхельдинское ущелье, а по ущелью мимо одноименного альплагеря «Шхельда» – до поляны под стеной Чатына добрались благополучно.
На Шхельде весело пели вколачиваемые крючья по стенам и в кулуарах. Там проходило первенство Ленинграда по альпинизму. Под Шхельдой стояла большая ледяная изба-иглу, грамотно сложенная питерцами в качестве Базового Лагеря. Перед избой сидел на валуне со своей радиостанцией наблюдатель, радостно нас приветствовавший, и разглядывал продвижение связок по стене в бинокль. Ему было скучно, он хотел наверх. Из-за гребня Шхельды выплывали белоснежные праздничные облачка.
Погода на подходах была замечательная. Тихая, не слишком холодная. Снега не чрезмерно. Солнце рано уходит из ущелий, а потому на поляну «Охотничьи ночевки», что на морене ледника, мы поднялись уже в сумерках.
И очень обрадовались, обнаружив там, в снежном надуве, выкопанную кем-то обширную пещеру: это позволяло не возиться с распаковкой и постановкой палаток в полутьме. Тем более, что самые удобные площадки для лагеря располагались аккурат под нависающим со стены Чатына козырьком, с которого равномерно прилетали со стуком разновеликие камешки.
По всему, эту снежную пещеру выкопали уже давно. Она просела от времени, была низковата, но вполне могла без тесноты вместить всех нас с рюкзаками. Мы расставили свечи, разложились на ночлег, сварили на ужин гречку и обсудили, как назавтра отнесем часть снаряжения в заброску на Ушбинское плато. Вяло попрепирались – не остаться ли там, под зеркалом, и ночевать. Решили спускаться – от греха, для лучшей акклиматизации.
К вечеру слегка завьюжило.
Ночью я проснулся от голосов и ударов и решил было, что снова брежу.
Такое нельзя спросонья: Леша-Вася, подсвеченный снизу голубым лучом фонарика и похожий оттого на упыря, в окружении бледно-синюшных лиц, плавающих в темноте, и в высверках от разлетающихся снежных осколков, ожесточенно бьет, бьет и бьет в потолок пещеры штычком ледоруба. Я не успел даже удивиться – из потолка выпал небольшой кусок фирна и в пещеру хлынул на волне снежинок чистый, промороженный воздух. Пурга, оказывается, к ночи усилилась. Вход замело. Если бы не проснулась Синичка и не подняла тревогу – запросто могли бы мы все там и остаться, в снежной пещере под стеной Чатына, задохнувшись во сне. Да нас бы еще и не нашли в толще заровненного свежим снегом надува. Может, по весне вытаяли бы. А может, этот надув круглый год не тает…
Наутро снег прекратился, солнце вызолотило вначале башенки Шхельды, а затем и Ушбинское зеркало. Стало тепло (градусов десять-двенадцать мороза всего), тихо и сказочно, как часто бывает поутру в высокогорье. Подпорченное ночью настроение заметно оправилось. Даже я стал чувствовать себя куда бодрее.
От нашей поляны морена уходила круто вверх. Прямо на висячий ледник, бело-сине-лиловый лабиринт трещин и ледовых утесов, по которому нам предстояло за день подняться на ушбинское плато, а потом пристроить заброску и спуститься вниз, обратно к пещере. Ледник жил своей ледопадовой жизнью: там постоянно что-то трескало, ухало, стонало, взвизгивало; отламывались и с грохотом низвергались в неведомые бездны глыбы льда… Стали собираться.
Уложили в рюкзаки снаряжение и припасы для заброски.
Влезли в страховочные системы и затянули их.
Навесили на системы железо.
Размотали веревки, состегнулись в связки.
Нахлобучили шлемы.
Выдернули воткнутые в снег ледорубы.
Пошли.
Когда льда под ногами стало больше, чем камней – пристегнули к ботинкам кошки.
Подъем по ледопаду полагается опасным (а где в горах не опасно? Разве что в Долине Нарзанов. Так и там можно утонуть в нарзановом озере, говорят), но при известной осторожности – довольно рутинная, хотя и интересная, работа. Там перепрыгнуть, тут шагнуть пошире, здесь подрубить ступени. Еще – правильно определить направление движения, чтобы потом не возвращаться, упершись в непроходимое. Не полениться вкрутить лишний ледобурный крюк, потщательнее врубить клюв айсбайля, да вбивать получше зубья кошек.
Размеренное движение, надежность, терпение, осмотрительность, и – воздастся Вам.
Подъем прошел без осложнений. Только медленнее, чем ожидалось: заброску пришлось сложить над ледопадом, на скалистой площадке, под последним взлетом на плато. Времени осталось только-только спуститься по свету.
Здесь еще было солнце и тепло.
Внизу, по ущелью, плыли легкомысленные облачка, поднимающиеся откуда-то с низовьев. Вслед облакам медленно наползала вечерняя тень. Ромб Чатына (стена его имеет почти правильную форму ромба, потому так и прозвана) уже попрощался с солнышком и оделся к ночи в сиреневое.
Передохнули среди всей этой красоты чуток на сложенной заброске из рюкзаков, покурили, да и пошли вниз.
Мы с БОрисом тронулись последними.
…Тут-то я и произвел те два действия, благодаря которым нынче пишу это, а не покоюсь на смиренном погосте.
Первое – застегнул шлем, по-раздолбайски расстегнутый из-за жары на подъеме.
Второе – снял пуховку и толстые синтепоновые штаны-самосбросы, скатал их тугенько и положил в опустевший рюкзак под спину.
К концу подъема я опять чувствовал себя скверно и тяжело. Возможно, из-за недомогания меня подкосила-таки горная болезнь, которая приобретает порой самые причудливые формы. Кто-то начинает хуже видеть или слышать. Кого-то бесперерывно рвет, даже если не жрал ничего. У друга Димы (для нас – Дым, он пришел к нам из спелеологов), например, она под вершиной Накра проявилась в виде острой и молниеносной цинги, и мы спасали его отваром рододендронов.
А меня посетили галлюцинации.
Где-то в верхней трети спуска, когда нагорные трещины-рантклюфты уже сменились бергшрундами, было мне видение в уходящем свете дня: вся наша группа, один за другим, величественно шествует через очередной снежный мост, перекинувшийся от края до края неширокой трещины (ребята потом утверждали – все перепрыгивали, там было-то около метра, да и мост подозрительный…).
Я, вслед за ними, так же величественно ступил на эту снежную пробку.
А она безо всякого пафоса, бесшумно и очень по-деловому, ухнула вместе со мной в недра ледопада.
Дальнейшее воспринималось участниками различно.
Ребята: услышали крик БОриса, насторожились и остановились.
БОрис: почему-то не держал в руках страховочную веревку и не следил внимательно за моими эволюциями, а созерцал окрестности, стоя аккурат на брошенной под ноги этой самой веревке, свернутой в бухту. Когда я внезапно исчез в глубинах бергшрунда, и веревка рванулась вослед за мной, она петлей захлестнула БОриса за ногу, опрокинула и сдернула вверх тормашками в соседнюю мелкую трещину, забитую плотно снегом. Где БОрис смаху расклинился удачно ногами и головой (сотрясение мозга в легкой форме констатировал потом врач в Тырныаузской больнице).
Я: сначала не понял. Потом подумал: «Черт!». Потом: «Где страховка?!» (конечно, отнюдь не в таких выражениях, но те – вовсе непечатны). Потом ударился ногами, и меня закрутило. Потом стало кубарем пробивать в каких-то узостях, прикладывая то головой, то спиной, то ногами. Потом – рывок веревки, самый свирепый удар плашмя всей спиной-головой-ногами, и все остановилось.
Я не преувеличиваю. Я, действительно, успел подумать и «Черт!», и «…страховка?!», и сосредоточиться на ощущениях от дальнейшего. Все это время я летел вниз, кувыркаясь, куда-то в самые черные недра ледопада, из трещины в трещину, целую вечность, как Гендальф за Барлогом.
Потом мне сказали, что я улетел больше чем на половину сорокаметровой веревки. Метров на двадцать пять – двадцать семь.
Метра за два до ледяной пробки, на которую я в конце полета упал, веревка жестко зафиксировалась (это БОрис затормозил о лед головой), самортизировала и придержала мое падение перед ударом. Я треснулся о лед, подскочил и завис на страховке, как чертик на резинке, ногами елозя по льду.
Когда пришел в себя – первым делом порадовался, что жив.
Потом осознал сразу несколько важных вещей.
Во-первых, что здесь, на глубине, вовсе не беспроглядный мрак, как можно было ожидать. Рассеянный зеленоватый свет приходил сюда совсем слабым, но приходил-таки, отражаясь на своем пути от ледовых изломов.
Во-вторых, что нахожусь я на неширокой ледовой перемычке между отвесных вертикальных стен, а с двух сторон трещины продолжаются дальше вниз, в какую-то совсем уже невообразимую бездну.
В-третьих – что мои защитные горные очки с диоптрийными стеклами каким-то образом свалились от рывка из-под застегнутого шлема и валяются, целехонькие, неподалеку.
А в-четвертых, когда попробовал пошевелиться, чтобы поднять очки – что у меня ноги не только не двигаются, но и совершенно не ощущаются, как бывает, сплошь и рядом, при переломах позвоночного столба.
До очков я дотянулся айсбайлем, нацепил их и стал видеть отчетливее. Было очень холодно, сумрачно и ледяной воздух безостановочным потоком двигался сверху куда-то вниз. Собравшись с силами, я попытался закрепиться на стенке бергшрунда.
Не тут-то было: промороженный за столетия лед напоминал, скорее, бутылочное стекло. В него с тем же успехом, как в настоящее стекло, можно было пытаться вкрутить ледобур, а при ударе клювом айсбайля откалывалась целая линза, и с веселым звоном и эхом долго дробилась где-то далеко внизу.
Ни до того, ни с тех пор я ни разу не встречал в горах такого страшного льда.
Сверху донесся слабый крик, меня о чем-то спрашивали. Я заорал в ответ, что жив. Сверху заорали радостно. Посыпались мелкие осколки, и минут через пятнадцать ко мне по второй веревке спустился Геныч – ободрить, посмотреть, не надо ли чего перевязать и закрепить понадежнее. «Какого… ты здесь… к бубеной… тебя… твою…» – приветствовал он меня при своем появлении. Я кротко ответствовал ему, что я здесь вишу.
Потом меня очень постепенно вытягивали наверх, навстречу вечернему свету. В некоторых местах протащили с трудом – там, где меня пробивало кубарем по пути вниз.
…И еще раз было мне видение, как только голова моя появилась над краем трещины.
На фоне кроваво-сумеречного неба навис надо мною Монстр: бесформенный темный силуэт с огромными круглыми глазами по бокам, и глаза эти светились зеленым светом, яростным и зловещим… «Все»,– подумал я. «Отлетался», – подумал я. «Цел, не поломан?» – деловито спросил Монстр голосом Леши-Васи. Пока он вытягивал веревку, горные очки его развалились в переносице и окуляры висели на ремешке на ушах, пронизанные со спины заходящим солнцем…
Дальнейшее сложилось в одну долгую и тягучую дорогу. Укладывали осторожно на расстеленную палатку, за которой сходили к заброске. Обвязали и пристегнули понадежнее. Тянули-спускали вниз по ледопаду затейливыми путями, с двойной страховкой. Ногами вниз, по свежему рыхлому снегу, тропой подъема. Чтобы я не съезжал с тропы, на моих ногах почти что висела Синичка и направляла их куда надо. Донизу. Это, конкретно, для «Книги Рекордов Гиннеса»: девочка прошла весь ушбинский ледопад спиной вперед и на четвереньках… Ленинградцы встретили нас на полпути к Иглу. Они что-то мне вкололи, переложили меня на сани-акью (которую нельзя поминать в горах вслух – примета дурная, непременно кто-нибудь расшибется), вертолет решили покуда не вызывать. Прямо на акье втащили в Иглу на ночлег, переодели в сухое, а наутро помогли оттранспортировать до альплагеря, куда по радио вызвали «Скорую» из Тырныауза.
Через пару-тройку часов, уже в больнице, толстый усатый травматолог просвечивал меня рентгеном. Потом вдумчиво изучал снимки, щупал мне кости и удивлялся. Последствиями моего полета с высоты, почитай, десятого этажа, стали: легкое сотрясение мозга (застегнутый шлем!); несколько выбитых зубов; перелом двенадцатого ребра, да сильный ушиб, но не перелом, позвоночника (пуховик под спиной!)… Вот ведь, судьба: мой сосед по палате, славный парень, больше года уже лежал в полном параличе. Упал, пытаясь влезть к себе в захлопнутую квартиру через окно. На второй этаж.
Ноги зашевелились потихоньку к вечеру следующего дня. Через день я начал вставать, через два уговорил медсестричку сопроводить меня в больничную сауну.
БОрис тоже не терял даром время, ожидая моей выписки в Тырныаузе. В первый день он позвонил нашим, в Питер, и сообщил, кратенько-лапидарно, что «Дед разбился», отчего моя добрая знакомая прорыдала чуть не до ночи, а коллеги едва не начали собирать на похороны. На следующий день БОрис отравился в кафе котлетой «Эльбрус» и был мучим жестокой диареей. На третий он решил меня навестить, влез в палату по балконам (в больнице был какой-то карантин, и посещения запрещались), узнал, что я в сауне с медсестричкой, и почему-то очень обиделся.
С погрузкой меня в самолет возникла проблема. Еще бы: мои документы мерзли смиренно на высоте четыре с половиной тысячи метров над уровнем моря, в заброске под плато Ушбы, в верховьях Шхельдинского ущелья.
Погрузили по справке, написанной врачом от руки, со штампом больницы. Я вернулся домой во фланелевой больничной пижаме (в цветочек) и альпинистских ботинках.
На Ушбу ребята в тот раз так и не поднялись. Не помню, почему: это было уже не мое приключение.
В Питере к последствиям прибавилась кличка «Дедоплан-воробушек». В смысле, что «порхнул так, что чирикнуть не успел». Продержалась недолго.
Три недели я проходил на костылях.
А Леша-Вася написал потом песню.
Ноябрь 2010 года
ВЕРТОЛЕТ, ПОГИБШИЙ НА ЭЛЬБРУСЕ
«При вынужденной посадке во вторник в районе
горы Эльбрус в Кабардино-Балкарии вертолета
Ми-8 Минобороны РФ экипаж не пострадал,
сообщил РИА Новости официальный представитель ВВС РФ
подполковник Владимир Дрик.
«При выполнении планового учебного полета в районе
высокогорной площадки Эльбруса совершил вынужденную
посадку вертолет Ми-8. Члены экипажа не пострада-
ли», – сказал он.
Собеседник агентства сообщил, что к месту вынужден-
ной посадки Ми-8 направлена группа поиска и спасения.
Москва, 27 июля 2010 года – РИА Новости
Это было летом 2010 года.
А лет почти двадцать назад, когда мода на чернуху тоже была в самом разгаре, СМИ неделю гоняли новость про вертолет Ми-8МТВ Вооруженных Сил, разбившийся на Центральном Кавказе: по одним данным, на склонах Эльбруса, по другим – на перевале возле Чегета. Экипаж погиб, а с ним – некий иностранный гражданин, бывший почему-то пассажиром на борту в том полете.
На другой день после случившегося нам позвонили из Нальчика.
…И мы тогда собрались поминать вертолетчиков, и поминали ребят не один день, и потом еще долго была печаль на душе, потому что знали мы погибших офицеров, оказывается, очень и очень хорошо…
А было так.
Однажды глухой снежной зимой 1992 года (служил я тогда начальником штаба Экспедиционно-Спасательного Корпуса «Ranger Rescover») довелось нам искать туристов, пропавших где-то в Гвандре, в Карачаево-Черкессии. Точнее – в верховье реки Чиринкол, что неподалеку от аула Хурзук впадает в бурный Уллу-Кам, а уже вместе с ним – в реку Кубань, выше водохранилища, на плотине которого до недавних пор высился огромный бетонный лозунг «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики» (нет, я не шучу, какие шутки в такой грустной теме?).
Вперед была заслана экспертная группа из трех человек: здоровенный, рыжий, гривастый и бородатый Леша Паршин, жилистый молчаливый Пшеничников (Царствие ему Небесное, добрый был напарник) да я. Перед заброской спасательного отряда необходимо было оценить лавиноопасность и саму возможность поисково-спасательных работ, а также произвести первые поисковые операции. Заслана группа была мгновенно, буквально «в чем были», практически без снаряжения и продуктов: оставалась еще надежда успеть до того, как у пропавшей группы закончатся топливо и припасы… Собранный наспех минимум экипировки и лыжи подбросили нам к самолету в последний момент, а продукты, какие были, прикупили к нашему приезду, прямо на месте, родственники пропавших.
Никто из родственников экспедиционщиком не был. И мы поэтому оказались обладателями пары пакетов пирожков, кулька картошки, изюма, чернослива, конфет, чая, нескольких консервин и небольшого шмата сала. Вместо котелка позаимствовали (уже в долине Чиринкола) алюминиевый умывальник на одной из пастушьих летовок.
Забрасывались на Чиринкол перекладными до первой кошары, а дальше – пешком.
Про сами поиски попробую рассказать в другой раз, сейчас это не важно.
Погода стояла холодная, ветреная и снежная. Мы устроились в самом верхнем из кошей, расчистили и обозначили вертолетную площадку. Потом начали поиск и проработали на Талычхане и в окрестностях больше недели, по возможности экономя провизию. Следов группы мы не нашли.
Настал вечер, когда была сварена последняя картофелина и съеден последний сухофрукт. На следующий день нас должен был забрать нанятый родственниками спасательный вертолет. Но – сильно вьюжило, погода была откровенно нелетная, и обещанного вертолета, конечно же, не было.
Не прилетел он и на другой день, хотя метель и поутихла слегка.
На третий день поутру мы собрались, оставили записку для группы эвакуации и пошли вниз по ущелью, к Хурзуку.
Часа через четыре ветер стал стихать, а в разрывы облаков выглянуло солнышко. Бледное, зимнее, но и такое было в радость после многодневной пурги. Идти стало веселее.
Тропа вилась по склонам долины, среди рододендроновых полян и желто-оранжевых от ягод зарослей облепихи, в которых громче реки щебетала всякая пичужья живность. После очередного поворота тропинка выскочила из зарослей в красивейшем месте: долина здесь заметно расширялась и выполаживалась, а Чиринкол, игриво сверкая под солнцем, разливался в спокойные рукава на своем каменистом ложе. Облака быстро разбегались по сторонам, уходя за склоны и открывая чистое небо.
И в этот-то самый момент навстречу облакам, из-за гребня, со свистом и рокотом выплыл большой пятнистый вертолет. Он повел своей широкой мордой, засек нас и стал целенаправленно и деловито снижаться прямо к нам, на поляну у тропы. Полетели опавшие листья, пыль, радужные веера воды из ручьев. Заходили ходуном заросли облепихи за нашими спинами.
Мы, признаться, оторопели.
Времена-то были очень смутные, надо сказать. Национальные и территориальные вопросы вовсю веселились по бывшим братским республикам. Одни вопили, что кто-то кого-то режет, другие – что злые соседи оттяпали землю, на которой предки предков, искони… Кавказский хребет всегда был очень беспокойным пограничьем, и внезапное появление боевой единицы не могло не насторожить. Екнуло, честно говоря.
Мы даже по-быстрому прикинули возможность уйти россыпью в заросли, бросив рюкзаки.
Не успели.
Вертолет повис метрах в десяти от нас и в полутора от земли, развернулся боком, дверца отъехала в сторону.
Надо ли говорить, как мы обрадовались, когда вместо какого-нибудь страшенного пулемета на турели в проеме оказался наш командир Корпуса, Миша Чарный, собственной персоной, и замахал нам приглашающе руками?
За нами все-таки прилетели.
Когда мы забросили на раскачивающуюся палубу свои рюкзаки и нас втащили, уцепивши за руки, в брюхо вертолета, один из пилотов обернулся в кресле и потянул носом воздух.
– Копченой рыбой пахнет, – сказал он.
– Это копчеными нами пахнет, – ответил ему я. Мы здорово прокоптились за полторы недели в кошаре, у открытого очага.
Вертолет поднялся, развернулся и устремился обратно в верховья. Через Талычхан, перевал Чунгур, на ледник Замок, в долины рек Далар, и, кажется, Ненскры – чтобы искать следы группы по ущельям за водоразделом, в занесенных снегом по самые крыши высокогорных хижинах.
Так мы впервые встретились со славным экипажем Ми-8МТВ. Офицерами, с которыми налетали потом Бог знает сколько верст по горным ущельям и склонам во время тех трудных поисков, и еще потом – когда проходили парашютную подготовку в Нарткале и на других полигонах вокруг Нальчика, где базировалась войсковая часть, входящая в ПС ПДС АПСС ВВС СССР. Забавная аббревиатура; серьезное и боеспособное подразделение: Поисково-Спасательные Парашютно-Десантные Силы Авиационной Поисково-Спасательной Службы.
…С которыми потом, в редкие периоды отдыха, пили араку за богатыми столами в Баксане…
…Которые сохранили состав своего экипажа, слетанный за несколько лет в Афгане, где они выдергивали наших десантников из окружений, вывозили раненых ребятишек с линии огня, пристегнув ремнями к откосам шасси – если места внутри уже не хватало, забрасывали бойцам на перевалы боеприпас и пайки…
…Которые могли надежно завесить свою машину даже в самом узком и горбатом ущелье, невзирая на немилосердно схлестывающиеся друг с другом ветры, или поднять верного винтокрыла выше технически допустимых высот…
Командир, бортинженер и пилот-штурман. Они считались лучшим экипажем части, а может – и всего Приэльбрусья.
…В год, когда они погибли, зима тоже была снежная и непогодливая. Лётные дни были редки, в горах мело. Где-то в середине зимы в часть явился некий гражданин Германии, с надлежащими сопроводительными документами. Он был какой-то важной шишкой, изучающей туристический потенциал Приэльбрусья, имел за спиной кого-то весьма влиятельного (раз уж договорился об использовании военной авиации), и с ходу потребовал провезти его над южными и западными склонами Эльбруса. Для оценки с точки зрения горнолыжных трасс. Лучшим экипажем. В кратчайшие сроки. Согласно предписанию «Оказывать всемерное содействие»… Вертолет, конечно, тут же заправили, и он стоял на полосе, готовый к вылету.
Пуржило.
Командир части развел руками и отдал решение командиру вертолета.
Командир вертолета никогда не рисковал машиной и людьми и ни разу не переступал рубикон, и без того жестко проведенный им для себя под самым носом у Смерти. Он отказался вылетать в неприемлемых метеоусловиях.
То, что произошло дальше, мы знаем теперь лишь со слов однополчан.
Гражданин Германии поговорил с кем-то по здоровенной трубке спутниковой связи «Иридиум».
Чуть позже на борт вертолета поступила прямая радиограмма сверху. Даже не из Округа. Из Москвы.
Исполнять.
Так доложил на аэродром командир, запуская двигатели.
…Кем и сколько дойч-марок было уложено в кейс, подаренный кому-то в больших золотых погонах там, наверху – Бог весть. То, что это действительно вышние сферы, поняли потом.
Вертолет пропал с радаров проводки (это полбеды, в глубоких ущельях такое часто) и исчез со связи часа через два с половиной после вылета. Его продолжали вызывать до наступления контрольного времени согласно полетному заданию. Потом стали готовить к вылету поисковые экипажи.
Пуржило еще больше суток. Машины стояли наготове, экипажи находились на аэродроме, связисты не оставляли попыток вызвать пропавший борт.
Когда пурга улеглась, пропавшую машину нашли быстро. Судя по всему, в околонулевой видимости, в плотном облачном слое, ее снесло к скальным выходам на склоне Эльбруса. Ротор зацепил скалу и разлетелся. Потом корпус катился вниз по скалистым уступам метров триста, разваливаясь на части. Не выжил никто, в том числе нетерпеливый гражданин Германии.
Но самое сильное потрясение поджидало военных спасателей внизу.
Они – Авиационная Поисково-Спасательная Служба. Они – авангард поиска и помощи, самые мобильные и самые оснащенные для этой цели силы. Они всегда первые на месте бедствия… Только не на этот раз.
Когда поисковые вертолеты опустились неподалеку от останков собрата, место было уже оцеплено армейскими подразделениями. К погибшему вертолету спасателей попросту не допустили, без объяснения причин.
Через некоторое время, также без объяснений, оцепление снято и уведено вниз. Непонятной принадлежности старший офицер подошел к спасателям и скупо пояснил, что бортовой самописец изъят для «специальной проверки». Какой проверки? Какой надо. Когда вернут? Вам сообщат. Откозырял и пошел догонять своих.
«Черный ящик», ярко-оранжевый бронированный блок-самописец, протоколирующий все процессы и переговоры на борту, вернули в часть неделю спустя.
«Черный ящик» тогдашней конструкции записывал события на тонкую магнитную проволоку, и проволока эта оказалась вытянутой из вскрытого корпуса самописца. Кусок проволоки был отрезан (метра полтора, как потом выяснилось), а концы связаны грубым узлом. После расшифровки записей стало понятно, что пропал фрагмент с прямой радиограммой на борт. От слова «Борт… на связи, прием», произнесенной бортинженером, до сухого «Есть. Исполняю» командира. Кусок, записавший представление человека-в-погонах-с-самого-верха и содержание отданного приказа, пропал бесследно…
Бывает такая подлость, на пару с полным бессилием. от которых трудно дышать. Только кулаком потрясти куда-то в сторону неба.
Мы не ездили с тех пор в Нальчик, не прыгали с парашютом на полигонах, не летали над потрясающими отрогами, реками и гребнями Главного Кавказского, не учили летчиков-спасателей безопасно передвигаться по горам во время наземных поисков. В подразделение зачастили жесткие проверки разного уровня. Командир был отправлен в отставку (чуть ли не по несоответствию, с разжалованием) за случившееся ЧП.
Через год Экспедиционно-Спасательный Корпус «Ranger Rescover» был распущен в связи с учреждением государственной Спасательной Службы во главе с выигравшим под это дело грант Сергеем Кожугетовичем. Ввиду отсутствия перспектив развития гражданских программ.
Наш офис, бункер на углу улиц Войтика (ныне Мясная) и Витебской, закрыли и опечатали за неуплату аренды. Это было уже без меня: незадолго до этого я уволился из Корпуса, оставив там почти все свое альпинистское снаряжение, и ушел работать в частную охрану…
…Когда я сел за клавиатуру и набил «Про вертолет, погибший на Эльбрусе» – вдруг понял, что не помню, как звали ребят. Лица их помню прекрасно, а вот имена – нет. Начальника ПС ПДС части, например, звали Миша. Доктора – Саша, он еще после Чегемского ущелья лечил меня от высокогорного кашля, стрептоцидом под язык… Остальных забыл.
Плохо.
Декабрь 2010 года
