1
Немки-старушки, в большинстве своем, невысокого роста, худенькие и хрупкие; за покупками в город они ходят в старомодных причудливых шляпках, строгих темных платьях, кружевных перчатках и низких туфельках с тупыми носами… Увидишь – невольно улыбнешься их милому, отжившему век свой аристократизму. А поглядишь, как такая старушечка, в чем только душа держится, бодро крутит педали велосипеда – и только диву даешься, да завидуешь по-хорошему. Еще они доброжелательны и добросердечны, отзывчивы и деликатны… Прелесть просто, какие старушки.
Однажды стою я на остановке, жду автобус, а рядом со мной стоит типичная такая, преклонного возраста изящная фрау; она только что вышла из универсама напротив и держит в руках небольшую стопку баночек с «Педигрипалом», кормом собачьим. Стоим мы себе совсем рядышком, солнышко весеннее светит, птички чирикают… Благодать! И оттого мы не просто стоим, а переглядываемся и изредка улыбаемся друг другу, делясь таким образом весенним своим настроением.
Тут подходит, не торопясь, к остановке матрона вальяжная – кустодиевских габаритов, широко за бальзаковский возраст шагнувшая – останавливается с нами рядом, видит, как мы замечательно улыбаемся, и становится ей, вероятно, завидно. Но вместо того, чтобы вместе с нами поулыбаться и не портить словесами пустыми тишину весеннего утра, поворачивается она к старой женщине и с нашим акцентом, который ни с каким другим нельзя перепутать, важно так спрашивает:
– Haben Sie Hunger? (Вы голодны?)
Дело в том, что в немецком языке слова Hunger – голод и Hund – собака – немного похожи; и вопрос о том, есть ли у вас собака, звучит так:
– Haben Sie einen Hund?
Видите, как похоже! Особенно если учесть, что артикли (einen) наши не произносят совсем – непривычно.
Несчастная бабушка, услышав столь странное предположение, просто подпрыгивает на месте, на лице у нее появляется выражение странно-обиженное, просто непередаваемое… Матрона же, не дождавшись ответа (нет бы увидеть, что что-то не так происходит), вопрос свой опять повторяет, да с напором, погромче (старуха же, может, не слышит):
– Haben Sie Hunger?
У старушки на глазах от обиды появляются слезы, и она, не в силах выслушивать дальше подобные инсинуации, торопливо семенит прочь от настырной болтуньи, а кустодиевский персонаж недоуменно разводит руками и в порыве простодушно-равнодушного негодования восклицает в пространство: «Вот ведь дура какая!»
2
Пришло и для нас в Германии время купить первый в жизни автомобиль. Мы с женой долго бродили по многочисленным автосалонам и автоплощадкам, примериваясь и прицениваясь, выбирая форму и цвет, мощность и возраст… Для нас это было что-то вроде игры, развлечения, имевшего совершенно особенный привкус причастности к этому миру, и мы его, развлечение, длили и длили, не спеша превращать в реальность чудесное удовольствие; исполнившаяся мечта не обладает такими многочисленными оттенками.
Наконец, на окраине города мы увидели в крошечном автосалоне ярко-красный фольксваген, который нам обоим мгновенно понравился и одновременно подходил по всем характеристикам и параметрам. Вот только цена была несколько высоковата, и мы, хоть и понимали уже, что нашли то, что нужно, решили сначала зайти в салон и немного поторговаться.
Хозяин, среднего возраста немец огромного роста, бегал вокруг машины, открывая ее и закрывая, показывая и объясняя, расхваливая и уговаривая… Моя жена пустила в ход все свои женские чары и хозяин – нормальный мужик – через короткое время, что и требовалось, «поплыл». Результатом «заплыва» стала приличная скидка, после чего мы пошли подписывать договор. Впрочем, пошли не мы, а жена, потому что хозяин меня игнорировал и разговаривал обо всем исключительно с ней, будто бы я внезапно испарился из магазина.
Через несколько дней, оформив страховку (без нее вам машину не отдадут из салона) и получив номера, я, в условленый день и час, приехал забирать свой замечательный автомобиль. Герберт, хозяина звали Герберт, вышел ко мне, сияя и восклицая непрерывно: «Как я рад! Как я рад!» Потом, заметив, что я один, он как-то странно посмотрел на меня и вдруг спрашивает: «А где же ваша жена? Почему вы ее не позвали? Она возле машины?» «Да нет, – говорю я, – она на работе, у нее сегодня вторая смена».
Я видел, что он ужасно расстроился, просто ужасно, мне даже неловко стало, будто я совершил какой-то проступок. «Ну ладно, идемте, – сказал Герберт, потускнев совершенно, – машина готова, вот ваши ключи, документы… Только, пожалуйста, зайдите ко мне в кабинет, всего на одну минуту». «Конечно, – сказал я, – конечно, идемте».
В маленьком кабинетике, где Герберт занимал почти все оставшееся от письменного стола и книжного шкафа пространство, он поднял руку и снял со шкафа… Только теперь я понял, почему он так сильно расстроился: он снял со шкафа роскошный, изумительный просто букет белых роз:
– Это вашей очаровательной жене. Обязательно передайте ей от меня привет. Обязательно. Счастливого вам пути.
3
Сегодня ей во что бы то ни стало надо было отметиться на бирже труда! Иначе плакала четверть пособия, и так не слишком большого. Однажды она уже это проходила, и наступать на эти же грабли снова никакого желания не было. Вот только куда же девать малыша, ведь там часами можно сидеть. Ведь часами!
Ну что ж, придется на этот раз взять Женьку с собой. Другого выхода нет.
Она оторвала талончик и в ожидании, когда на табло над дверью загорится их номер, посадила малыша на колени и стала читать ему книжку.
Женька вначале вел себя смирно, слушал внимательно сказки, играл с газетами, разложенными на низком столике… Но чем дальше шло время, тем раздраженней и неуправляемей он становился. К середине второго часа он уже очень сильно устал и начал, как говорят у нас на Украине, казиться.
Чиновнице не повезло. Пик раздражения малыша совпал с вызовом мамы к ней в кабинет. Мальчишка уже ни минуты не мог усидеть на месте, хныкал, злился, вырывался из рук, не давал разговаривать… Она, увы, еще понимала немецкий неважно, а Женька мешал ужасно, все внимание уходило на то, чтобы как-то с ним сладить, какое уж тут понимание!
Обычно в заведении этом изумительно тихо, а тут безобразие такое творится! Чиновница – тощая белобрысая дама лет сорока – раздражалась все больше и больше, и от этого лицо ее становилось все краснее, а речь все громче, быстрее и непонятнее, и несчастная мама в конце-концов вообще перестала что-либо соображать и, естественно, отвечать, сосредоточившись полностью на неугомонном ребенке. А тот гибким движением выкрутился внезапно из рук, соскочил с колен и стал носиться как ненормальный вокруг стола, вопя и сбрасывая попеременно на пол то письмо, то ручку, то папку…
И тут произошло нечто неправдоподобное! Чиновница, поняв, вероятно, что дальше будет лишь хуже, внезапно взяла себя в руки, успокоилась и… перешла на вполне удобоваримый… русский язык. После чего все уладилось в считанные минуты.
4
Начну с того, что за маленькую зарплату работать в Германии сегодня невыгодно. Выгодно в этом случае не работать совсем. Если зарплаты на полноценную (по здешним понятиям) жизнь не хватает, то соответствующие государственные органы до уровня этого доплачивают (оставляя вам, впрочем, скромный приварок, чтобы не было окончательно несправедливо), а если вы совсем не работаете, то просто платят за все: квартиру, медицинскую страховку, лекарства, карманные расходы… Даже ежемесячный поход в кино и подарок близкому родственнику пособие социальное учитывает. И это – до конца вашей жизни. Впрочем, желающих синекурой этой попользоваться, немного совсем. Соблазнов здесь предостаточно, а пособие – это все же только пособие, да и статус социальный, честно сказать, не очень приятный.
Мы живем возле самого Балтийского моря. Совсем рядом – знаменитый немецкий курорт Травемюнде: тридцать минут на электричке или автобусе – и вы на пляже. Впрочем, пляжи все платные и дорогие отменно. Не важно. В конце замечательной набережной есть местечко под солнцем для тех, у кого денег не густо. Мы между собой называем это место «русской поляной». Нет, здесь, конечно, не только «русские», но их всегда много, отсюда название.
А поляна роскошная, огромная, на зеленой подстриженой травке можно в мяч, или там, в бадминтон поиграть на солнышке, а под старыми липами от того же солнца укрыться. Через набережную скоренько перебежали – и бултых с пирса в балтийские волны… Благодать.
Однажды корреспондент местной газеты приехал на эту поляну в разгар рабочего дня и стал с видом невинным и простодушным подходить к отдыхающему народу и спрашивать, где они шляпы такие чудесные, замечательные купили. Оказалось, что шляпки купили: на Канарах, Сицилии, Тунисе, Египте, Израиле… Один безработный даже на Кубе панаму себе приобрел. Замечательный репортаж получился, без комментариев. И я их делать не стану.
5
Немцы учебу, которая меньше года длится, за учебу вообще не считают. А без свидетельства о специальном образовании – даже улицу убирать не доверят, не говоря уж о большем. Чтоб городской автобус водить, три года учиться нужно. Понятно!(?)
Так получилось, что в компьютерной школе, где я год целый конструкторские программы штудировал, праздник Нового года совпадал с окончанием курса. После праздников экзамены оставались только – и все; и решили две эти даты совместить (немного досрочно) и шикарно отметить, потому как три группы, по шесть-восемь человек в каждой – механиков, архитекторов и дизайнеров – не совсем одновременно заканчивали, и другого такого случая, всем вместе собраться, больше не выпадало. А компания славная подобралась, все друг друга, как могли, поддерживали, разъясняли, показывали, компаниями, чтоб бензин лишний не тратить, в школу ездили, документы составлять помогали… Я один там был иностранец, так меня человек пять опекали, потому как компьютер совсем в то время не знал, а язык понимал еще очень и очень плохо, не говоря уже о терминологии – технической и компьютерной. Чудесный народ подобрался, честное слово.
А за праздничный стол садились мы всегда вместе – студенты и преподаватели, ведь разницы в возрасте и образовании между нами почти не было, да и обстановка в школе была домашняя, добрая.
Ну вот, составили списки, кому что купить, и 29 декабря, пустив все занятия побоку, с утра самого стали украшать свои классы и на стол накрывать, чтоб в 10 часов, когда по всей Германии перерыв наступает на завтрак, за стол можно было сесть и в компании теплой год грядущий отпраздновать.
Обычно на столе у нас было все магазинное, а тут, только мы за стол приземлились, входит Бернд Гродтке, он у нас эксель и аксцесс преподавал, и вносит на блюде огромный шикарный домашний торт. Но только мои однокурсники на торт никак почти не отреагировали, будто так это и надо, будто им торты ежедневно пекут. Мало того, все знали, что Берндт не женат и живет со старенькой мамой и, значит, это не просто торт, а мамин…
Публика с удовольствием ела все покупное, а мамин торт лишь несколько человек попробовали. Так он почти весь на столе и остался, и Бернд его с грустной миной обратно в машину унес.
В общем, странная это история, но поскольку я то же самое еще несколько раз видел, то понимаю, что как бы закономерная. А вы понимайте как знаете.
6
Гольфстрим проходит здесь рядом совсем. Оттого в местах наших всегда очень влажно, зим настоящих, морозных никогда не бывает; минус пять по Цельсию – почти что предел, но зато и лето часто холодное и сырое, ведь до родины Андерсена – чуть больше ста километров.
Когда зимним утром на улице минус, и влажность процентов семьдесят, а то и все восемьдесят – караул просто, особенно если ночью еще и дождик прошел, тогда все вокруг покрывается толстой прочной ледяной коркой, в том числе и машины.
Об этих природных фокусах нужно знать и заранее к ним готовиться. Я, разумеется, видел, как граждане по утрам стекла машин скребками дерут и бутылки со всякими жидкостями и аэрозолями на капот выставляют, но как-то значения особого этому не придавал. О, я многому научился в свою первую автомобильную зиму!
Зима началась, когда в одну из ночей, при минусовой температуре, долго шел дождь; с неба просто тек жидкий лед, и наутро моя машина покрылась толстой, крепчайшей ледяною броней. Чтоб до замка добраться, да к тому же открыть – и думать нечего было. Побегал я в полной растерянности вокруг ледяного чуда и вдруг обнаружил, что над замком багажника есть крошечный козырек, который… В общем, багажник мой, после некоторой маеты, взял, да открылся. Обрадовался я – несказанно, забрался через багажник – с помощью акробатических трюков – на место водителя и помчался скорей в мастерскую, благо маленькая мастерская находится недалеко совсем от нашего дома.
В мастерской, куда я приехал, одна стена полностью стеклянная, и можно сквозь стену видеть, как люди работают. Как я задним ходом из багажника вылезал, тоже хорошо видно было: работяги дела свои побросали, у стенки собрались и им, в отличие от меня, очень весело было.
Не успел я свое акробатическое представление закончить, выходит ко мне толстый мастер с седоватой шкиперской бородищей и говорит, улыбаясь:
– Вам повезло с комплекцией, интересно, что бы я делать стал. Ладно, давайте ваш автомобиль, минут через двадцать все будет в порядке.
И правда, через короткое время вывели мне мою машину – теплую и сухую.
– Сколько я должен, – спрашиваю у мастера
– Да ничего, – смеется, – горячий воздух денег не стоит. – Мне приятно вам было помочь. Езжайте. Осторожно только. Счастливого вам пути.
Черт его знает, а только у меня весь день замечательное настроение было. Хотя, собственно, что особенного.
7
Урбанизация – это когда те, кто живут в городах, в деревне ни разу не были, вишню от груши отличают по плодам только, а как выглядит корова там или овца – знают лишь по картинкам да кино про животных (зоопарк не считается). Есть даже теперь в учебных планах некоторых немецких школ экскурсии на крестьянский двор, чтоб хоть так детишки о сельском мире узнали.
Пирушка в маленьком, всего человек на двадцать, студенческом общежитии подходила к концу. Было уже далеко за полночь, все были немного навеселе и поэтому позже вспомнить, как тема эта возникла, не могли совершенно. А разговорились о том, кто и когда был в деревне, и каких сельских животных хоть раз живьем видел. Оказалось, что никто, ни один человек, не был, не видел и не представляет, кто вообще там живет и что, и как делает. Вот дожили!
Разговор этот странный всех так взбудоражил, что и после сна не забылся, и утром, за завтраком, решили, что в ближайшее воскресенье соберутся компанией, кто будет свободен, поедут в деревню, проведут там весь день и купят какое-нибудь животное: какое понравится и нареканий властей общежитских вызвать не сможет.
Сказано – сделано! Все, разумеется, не поехали. Кто работал, кто «хвосты» университетские подбирал, кто просто поленился неизвестно куда, неизвестно зачем тащиться… В общем, все не смогли, но человек пять-шесть желающих набралось, и они здорово повеселились в тот день: по полям побродили, воздухом замечательным надышались, даже немного, с разрешения и под присмотром дюжего фермера, на скотном дворе поработали, а жена его их за это накормила вкуснейшей домашней ливерной колбасой и яичницей, прямо на воздухе… Расчудесное приключение получилось!
А под вечер, когда стали уже с семьёй радушной прощаться, купили они петуха-барневельдера – большого, перламутрово-черного, с ярко-красным резным гребешком и алой, круглой бородкой, сильного, важного… Очень он им понравился, просто необычайно!
Целый месяц по коридорам и комнатам расхаживал гордый красавец-петух, а потом двое самых нервных свезли его обратно, в деревню. И если б сказали, что за возврат заплатить надо, то заплатили б, потому что урбанизированная общежитская публика до истерики доходить уже стала, когда ежедневно, без праздников и выходных, ранешенько-раненько утром в гулком пустом коридоре вдруг раздавался истошный, оглушительный вопль петуха.
8
В голове иногда сохраняются причудливые какие-то, странные вещи. Событие мимолетное, сиюминутное, ни о чем совершенно – засядет вдруг в памяти, да так прочно, как если бы это было зачем-нибудь необходимо. Я рад поделиться с вами одной из таких картинок, чтобы, раз уж она угнездилась так намертво, хоть так оправдать присутствие ее в голове.
С утра было жарко, безветренно, на небе ни облачка, необычно даже для здешнего позднеосеннего времени; и, казалось, ошиблись метеорологи, обещавшие на сегодня «временами шквалистый ветер и ливень»; прогноз этот выглядел совершенно неправдоподобно. Увы, здесь резкая смена погоды не редкость, и я привык доверять таким нелогичным прогнозам: слишком часто оправдываются; да и все доверяют, и если сказано: «Ливень», – без зонта из дома никто не выходит.
Мне нужно было к родителям, на другой конец города, без малого час целый ехать. Я сел в полупустой, в субботнее утро, автобус и принялся от нечего делать разглядывать пассажиров. Впереди меня, немного наискосок, возле прохода сидел старик с массивной, совершенно не соответствующей тщедушному телосложению, головой. В автобусе было жарко, и старик специально сел поближе к проходу, так, чтобы воздух из открытого люка освежал хоть немного; теперь, опершись на внушительный ярко-красный зонт-трость, опустив подбородок на руки, духотой разморенный, он спокойно дремал.
Мы успели проехать всего минут двадцать, когда внезапно все вокруг потемнело, налетел ветер, а вскорости и дождь хлынул. Да какой!.. Через мгновение струи воды уже текли по дорогам рекой, рушились водопадами из водостоков, заливали стекла машин так, что дворники еле справлялись…
Через открытый люк ветер задувал неистовый дождь в салон. Старик сидел слишком близко к люку, и россыпь капель летела на него веером; от этого он проснулся, поглядел наверх, абсолютно спокойно открыл огромный свой яркий зонт и продолжал – как ни в чем не бывало – сидеть на выбранном месте, глядя в окно на творящееся безобразие.
Люди на остановках входили и выходили и никого совершенно не волновало, что для того, чтоб пройти, нужно непременно попросить старика убрать зонт. «Пожалуйста, – говорили ему с улыбкой, – разрешите пройти.» «Пожалуйста, – отвечал старик, – будьте любезны», – наклонял торжественно к окну купол зонта и улыбался ответно.
Ливень бесился недолго, и когда я подъезжал к своей остановке, почти прекратился, и показался уже вдалеке кусочек синего неба. А хорошее настроение косохлест никому не испортил.
9
Господин Шнайдер не всегда господином Шнайдером был. Еще недавно совсем он звался просто Шнайдером Вячеславом Борисовичем. Внезапное превращение в господина так сильно на него повлияло, что он еще в общежитии, где, пока не подыщут квартиру, живут эмигранты, в очередь с остальными мыть полы в коридорах наотрез отказался, равно как и от другой какой деятельности, не подобающей его новому статусу; даже общаться со своими соземцами бывшими стал через губу, не считаясь с тем даже, что они теперь тоже вроде бы господа и ему, Шнайдеру, таким образом, ровня.
Впрочем, довольно быстро внутреннего ощущения оказалось Шнайдеру недостаточно совершенно, и он начал настойчиво изыскивать средства внешнего воплощения своих притязаний, для чего стал одеваться хоть и на блошином рынке (фло маркте), но зато в одежду исключительно от лучших, знаменитейших фирм, купил себе хоть и старючий, потрепаный, но мерседес, и так далее, и так далее.
Ух! Выяснилось очень вскоре, что и это не совсем то, что требовалось. Теперь ему сделалось крайне необходимым подтверждение окружающими его господинства, но именно это и оказалось задачей практически неразрешимой для безработного эмигранта, чьи амбиции многократно превышают трудолюбие, терпение и способности. Но ни на что не взирая, Шнайдер, с упорством, достойным лучшего применения, искал выход из ситуации, казалось бы, тупиковой, безнадежной, бесперспективной и… НАШЕЛ!
К тому времени, когда найденный теоретический выход смог воплотиться на практике прошло, примерно, лет пять эмигрантской жизни. Именно через это время Шнайдер и смог купить (не в сезон, а потому и по меркам немецким недорогую) путевку на крымский курорт. Он купил ее не как большинство, а за валюту, получил номер люкс в очень простеньком пансионате, явился при всем блошином параде пред очи пансионатской обслуги и стал ждать почитания и подобострастия.
Обслуга эта была еще при старом, советском режиме воспитана и господином Шнайдером совершенно манкировала. Но Шнайдер, у которого времени для осуществления плана было совсем, совсем мало, развил просто бешеную активность… и много чего за короткое время достиг. Вот только свежий сок перед завтраком ему подавать отказывались. Наотрез. Потому что его просто не было. Но он понимать ничего не желал, махал кулаками в кабинете директора, топал ногами перед шеф-поваром… и добился и этого. Наконец-то у него – одного единственного – утром стоял на столе апельсиновый свежий сок. Но, вот безобразие, теплый! «Ну теплый же! Должен! Холодный быть! Очень холодный! Со льдом!», – он чуть не растерзал несчастную официантку и пить сок не стал, демонстративно, не притронулся даже.
На следующее утро, только успел господин сесть за стол, из раздаточной показалась торжественная процессия: к его столику шли, разодетые в ресторанный прах, три официантки цугом; каждая несла перед собой на подносе серебряном апельсиновый сок в высоком прозрачном стакане; подойдя к господскому столику, подавальщицы низко ему поклонились и… грохнули перед ним на стол три стакана… с кусками апельсинового льда, в который сок превратился в холодильнике за ночь. Вы бы слышали хохот, сотрясший стены столовой.
10
Они приехали из глухой казахстанской деревни – муж с женой и мальчик с синдромом Дауна. Муж в совхозе трактористом работал, а жена бухгалтером там же; и когда у них такой необычный, с азиатским разрезом глаз, ребенок родился, решил тракторист почему-то, что жена с председателем совхоза – казахом – ему изменила, со всеми вытекающими из этого для жены последствиями.
Доказательств неверности жениной не было, разумеется, никаких, но так мужика такое предположение проняло, что уже ничьи доводы на беднягу не действовали. Даже когда местный фельдшер ему объяснил, что ребенок родился у них, к сожалению, больной, неполноценный, и болезнь эта лечению сегодня не поддается, что в нормальную школу ходить никогда не будет, что долго с болезнью такой не живут и разрез глаз у ребенка – тоже от этой болезни, из-за чего она раньше «монголизм» называлась, даже тогда ревнивец-тракторист не поверил, решил, что председатель с фельшером сговорились и хотят вокруг пальца его обвести. Но кое-что важное для себя он из беседы с медиком вынес: в школу ходить не надо, жить долго не будет. На основании этих сведений и принял решение дикое, невероятное просто: непонятно чьего ребенка (кому охота, чтоб в деревне над тобой насмехались) из дома больше не выпускать, в дом посторонних тоже не пускать никого, ничему пацана не учить, ждать, когда окочурится. Точка.
Когда эта семья эмигрировала из Казахстана в Германию, мальчик-даун совсем большой уже был – лет четырнадцати-пятнадцати. Разговаривать он не умел, мычал только. Ел руками. Вместо зубов изо рта черные пеньки торчали. На улице у него начиналась истерика и он только в каком-нибудь замкнутом, не слишком освещенном пространстве успокаивался. На незнакомых людей, точно зверь, набрасывался, мог покусать, исцарапать. При виде машин впадал в ярость неописуемую. В общем, был чем-то вроде маугли, превратившегося в звереныша среди человеческих особей.
В Германии не учить ребенка в школе запрещено. Даже если ребенок неполноценный. Даже если неполноценный, слепой и полностью парализованый. Нет никаких исключений! Во-первых, вы не будете получать от государства пособие – «детские деньги», а во-вторых, вас накажут согласно гражданскому законодательству.
Поэтому, после приезда, дикий подросток-даун попал, наконец, в специальное учебное заведение. Каждый день за ним домой приезжал микроавтобус и забирал его в школу, а вечером привозил обратно. Дело это было непростое и даже опасное. Пока его заводили, как быка упирающегося, брыкающегося и ревущего, в автобус и там ремнями безопасности к креслу пристегивали, семь потов сходило с шофера и помощника, много чего повидавших и умевших. К непростой этой операции хотели даже привлечь отца единоутробного. Его, безработного, в штат обещали зачислить и зарплату платить, да он отказался.
С тех пор, как я об истории этой узнал, три года прошло, и событие это среди других затерялось. А недавно гуляли мы в парке, который находится на территории заведения для душевнобольных и одновременно городу принадлежит, и встретили сильно повзрослевшего, растолстевшего больше прежнего дауна-переселенца – его нетрудно узнать было по длинному тонкому шраму на правой щеке. Он катил важно на взрослом трехколесном велосипеде с толстой сумкой через плечо; я окликнул его, поздоровался. Он остановился, осклабился в фарфоровой улыбке и произнес важно и вполне членораздельно: «Их бин Зергей. Их арбайте хир. (Я работаю здесь)», – и покатил себе дальше.
К слову сказать, дауны до семидесяти лет теперь запросто доживают.
11
Месяца через три-четыре после приезда заболело у меня горло. Сначало слегка болело, и я пытался самолечением заниматься. Дальше – больше, пока я уже не выпил все лекарства, с собой привезенные, в медикаменты соседей по общежитию тоже успел солидно забраться и, наконец, не понял, что без врача мне обойтись не удастся. Нет, бог ты мой, я – не неандерталец, но с языком было жуткое дело – раз, а второе, ни разу мы здесь у врача еще не были, и что и как это будет – совершенно не представляли. Трусоват оказался, то есть, вот и тянул, в надежде, что ситуация как-нибудь сама рассосется. Не рассосалась.
Мы с женой поначалу все наши бытовые и языковые проблемы вместе решали, складывая наше знание и понимание, умножая его двукратно, поэтому вдвоем приехали в центр города, нашли на одном из зданий табличку «лора», зашли и заготовленными заранее фразами объяснили, чего нам нужно.
Мы оказались в заведении просто роскошном: на столе под окном – воды в цветных бутылках, на стенах – картины в тяжелых рамах, чудесная мебель, растения вьющиеся по огромным окнам… Мы обалдели просто, рты открыли (благо, кроме нас никого в помещении не было) и стали с открытыми ртами врача дожидаться.
Врач оказался таким, какой только и должен был быть в этом дворце – импозантным, высоким, одетым с иголочки… «Идемте со мной», – сказал он, важно подавая нам руку с высоты своей импозантности. В большом, уставленном разнообразной аппаратурой кабинете меня осмотрели тщательно и многословно, выписали аэрозоль и сосательные таблетки от боли и предложили непременно прийти с утра, натощак, тогда и возможно будет окончательно поставить диагноз.
Мы, конечно, пришли. Смотреть меня больше не стали. Зато сделали тридцать шесть проб на аллергию и внушительно сообщили, что аллергии, к счастью, у меня нет, а есть простой ларингит, который вскоре должен пройти.
Мы ушли, посмеялись, вздохнули разочаровано… Но горло-то болело все так же, и что-то нужно же было делать! И тут нам в голову пришла, как потом оказалось, очень удачная мысль: мы просто зашли в первую же аптеку и попросили подсказать, где здесь недалеко принимает хороший отоляринголог. Аптекарь, к которому мы обратились, оказался чудесно любезен. Он не только написал адрес и нарисовал расположение, но даже вышел с нами на улицу и показал, как нам добраться до дома с высоким крыльцом, рядышком с кирхой, сказав на прощание, что теперь я обязательно скоро выздоровею.. Так мы попали к Барбаре, замечательной Барбаре!
Здесь было все совершенно обыкновенно, зато народу было – не протолкнуться, детей маленьких множество; нас поначалу даже принимать не хотели, сказали в регистратуре, что только через неделю, но потом сжалились, и мы часа три провели в ожидании своей очереди.
Небольшого росточка, пожилая, слегка полноватая женщина выпорхнула, сияя, радуясь нам, точно близким родственникам, протянула руки сразу обоим и кивнула, приглашая идти за собой в кабинет. Легко двигаясь по маленькому кабинету и непринужденно болтая, расспрашивала о том, что болит, и занималась попутно какими-то подготовительными делами. Наконец подошла ко мне, наклонилась с улыбкой над креслом, сказала: «Откройте, пожалуйста, рот»…
Она вдруг удивительно переменилось, как подменили. Улыбка исчезла, лицо стало жестким, замкнутым, серые глаза потемнели, все движения стали собранными и экономными… Я потом все это видел множество раз, и каждый раз заново поражался этой мгновенной и полной отрешенности, этому необычайному умению сосредоточить молниеносно свои мысли, волю и чувства на пациенте. Будто в этой скромной комнатке волшебным образом оказывался в мгновение ока один из Асклепиад.
– Вы сказали, что были уже у врача. Кто это был?
– Я не помню.
– Жаль очень. У вас горло здорово, а вот корень языка воспален сильно. Я выпишу антибиотики, но и после того, как пройдет воспаление, болеть еще будет долго, нерв задело.
Она отклонилась, и тут же вспыхнула ослепительная улыбка: «Приходите ко мне через три недели. Я буду рада вас видеть здоровым».
Десять лет минуло с тех пор. Наша добрая Барбара засобиралась на пенсию. Жаль, просто невероятно жаль, что я больше никогда не увижу, как налетает внезапно исцеляющий ветер с острова Кос.
12
Мне почему-то кажется, что общие недостатки сближают людей гораздо легче, чем их достоинства. Найдя в ком-либо кучу не присущих мне достоинств, я начинаю комплексовать и растерянно озираться. Я чувствую себя так, как должен себя, наверное, чувствовать дистрофик в компании борцов сумо.
Задолго еще до приезда в Германию, я был уже наслышан о врожденной немецкой пунктуальности, напуган необычайной немецкой аккуратностью и педантичностью, а знаменитыми немецкими дорогами бредили все знакомые мне автомобилисты. «Никогда, – думал я, – никогда не удастся мне стать естественной частью этого отточенного мира». Поэтому, когда на третий день по приезде автобус опоздал на 10 (!) минут, я гордо поднял голову и подумал, что все еще, может быть, не так плохо. А когда увидел, как местные жители бросают окурки не в урну, а прямо на тротуар, понял, что все еще, даже (!) может быть хорошо.
Я, конечно, скучаю. И, как водится, недостатки помню лучше достоинств. Наверное, для того и оставлен кусок кондовой ухабистой русской дороги на самом подъезде к нашему дому почти на окраине. Вечером, поздно, когда не видать уже из окна опрятных немецких домишек, я закрываю глаза, откидываюсь на спинку сиденья… Меня трясет, громыхая по кочкам, немецкий автобус, и кажется мне, что я – дома! И душа – отдыхает…
А недавно я ждал жену на выходе из универсама и вдруг обнаружил дыру у себя на штанине. Бог весть, откуда взялась! Я присел на корточки и стал ее пристально разглядывать.
– Was ist? (Что случилось?) – раздалось неожиданно рядом, и худой темноглазый старик навис надо мною.
– Hier ist ein Loch (здесь дырка), – заявил я печально, подняв к нему голову.
– Das ist ja toll! (это же классно!), – расцвел вдруг в щербатой улыбке старик и, салютуя мне оттопыренным большим пальцем, нетвердо ступая, отправился прочь.
