Анька была гордой девушкой, настолько гордой, что подруг у нее было чуть меньше, чем пальцев на руке. Но она была дерзко красивой, этакой недоступной стройной ланью, и все ее недостатки – в частности скверный характер – в расчет никогда не ставились. А если и ставились, то рано или поздно люди об этом жалели, так как красоте должно многое прощаться.
И вот к девятнадцати годам, уловив за собой такой казус, она вдруг на удивление своим немногочисленным подругам стала еще более гордой и дерзкой, чем была. Подруг у нее, естественно, поубавилось, однако же опять, в проигрыше остались разве что сами подруги – и те, кто ушли, и те, кто остались. А Анька считала это вполне в порядке вещей. Ей это даже нравилось. Красота ведь страшная сила, говорили про нее…
А боксер был не просто гордым, но еще и наглым. Он был широкоплечим, ширококостным, с тупой римской переносицей между глаз. Первый раз отец повел его в секцию, когда ему было двенадцать лет, и, прежде чем передать в распоряжение тренера, самолично, по-отцовски, надавал ему по первое число, так как боксер к своим двенадцати годам уже курил и по простоте душевной даже не думал прятать сигареты глубже собственного кармана. Тренер, естественно, вступился за боксера, потому что не любил, когда в его зале кто-то дрался без разрешения, вдобавок без перчаток. Но отец боксера, потомственный сварщик, оказался еще тем мужиком, и, просто, по-мужицки, послал больно справедливого тренера куда подальше, и восклицательный в конце добавил. А так как тренер был человеком очень ранимым, то неудивительно, что после своей просьбы потомственный сварщик упал вдруг на пол и провалялся минут десять в глубоком нокауте. Тогда-то боксер и решил, что нужно становиться именно боксером, а не потомственным сварщиком, так как такого позора за свои двенадцать лет он еще не переживал. Мало того, что у него у самого рожа перекосилась, так еще отцу на людях зуб выбили. Такого тренеру простить было просто нельзя. И долгие годы, пока боксер тренировался в этой же секции, у этого же тренера, он лелеял надежду когда-нибудь превзойти своего учителя и надавать ему как полагается: и за отца, и за себя.
И вот к двадцати трем годам, с огромным багажом знаний о поте, крови и вывихах в лучезапястных суставах боксер стал чемпионом мира. Однако, надо заметить, несмотря на медали, признание и фирменные перчатки прямиком из Чикаго, наколошматить своего тренера он так и не смог, и непонятно было, где и как проводить параллели между чемпионом мира и средней руки тренером, выезжавшим из страны разве что в соседнюю Украину (на б…). Масло в огонь подливало еще то, что тренер, будь он трижды неладен, вдобавок спился, однако все равно на ринге держался как заговоренный – любая неваляшка сдохла бы от зависти. И сколько ни ломал себе голову бедный боксер, сколько ни морщил лоб над тупой своей римской переносицей, никак он не мог понять, в чем тут дело. Такой вот казус. И, исходя из него, он, естественно, стал наглым, что для любых чемпионов мира крайне неестественно…
Вот и повезло таким встретиться.
Дерзкая Анька, выпучив восхитительной красоты вымя, прикрытое разве что белой маечкой, шла по набережной, высоко подняв подбородок. Немногочисленные ее подружки, как свита, семенили рядом и иногда осторожно перешептывались. Было начало лета, еще не жарко, но уже чувствовался запах трехмесячного отдыха, теплых ночей и кислой клубники.
И эту картину увидел боксер. Он отдыхал в кругу друзей на той же набережной, и не заметить Аньку было бы полнейшим безобразием с его стороны. К тому же он был наглым.
И, как водится у молодых и здоровых, все внутри у него перевернулось, вспучилось, вскипело. Хотя внешне он остался вполне спокоен. Разве только вспотело немного в неприличных местах, но это мелочи. Они не помешали боксеру встать и очень уверенно преградить Аньке дорогу. А то, что он совсем недавно заделался чемпионом мира и имел фирменные перчатки прямиком из Чикаго, добавило в его уверенность капельку той неподдельной спеси, с которой рождаются не сыны потомственных сварщиков, а, скажем, дети миллиардеров или потомственные принцы в монархических странах.
Анька сразу разглядела в боксере родственную душу. Однако не зря же она была не Аней и не Анечкой, а именно Анькой. Очень вовремя она об этом вспомнила, так как совсем не к месту потеть в неприличных местах стало и у нее (что здесь поделаешь, половозрелый возраст – это вам не шутки!). Однако с гордостью расставаться она не спешила. Зря, что ли, из подруг у нее остались самые верные, или что даже у мамы с папой язык не поворачивался назвать ее «Анечкой», или что неделю назад она прилюдно отшила такого парня, что даже самой обидно стало.
Ее подружки уже раскисли до невменяемого состояния и чуть ли не кричали, чтобы она, наконец, растопила лед в своем сердце и отдалась этому красавцу. Но Анька уже все решила. Она отшила боксера с брезгливой миной, как и того, неделю назад, как и другого, месяцем ранее, и даже не пожалела, как тогда, когда отшивала папиного армейского друга, красавца и сердцееда, запавшего сперва на Анькину маму, а затем и на нее.
Но не зря ведь боксер был чемпионом мира. И если он им как-то и стал, то, наверно, благодаря своей настырности. Ее-то боксер и пустил в ход. Вдобавок, совсем не к месту, вспомнилось, что администрация города вот-вот должна была подарить ему машину за прославление, так сказать, города и популяризацию, так сказать, здорового образа жизни. А это вообще добавило столько угля в его печку, что внутри у него завыло пьяным паровозом, а из ушей с глухим свистом пошел пар. Он был настырен, цепок и глуп. Анька таких не любила. Но он стал таким только потому, что она была очень красива и по-другому, ясное дело, вряд ли кого бы к себе подпустила. Но это была Анька. А Анька, если хотела, умела отшивать как никто другой. И рано или поздно боксер должен был сдаться. Он и сдался. И еще с большей ненавистью возненавидел своего тренера, врага всей его жизни. Боксер вдруг понял, что сдался он только потому, что до сих пор не мог победить этого пьяницу, а значит, была в нем эта противная жилка проигрыша, которой так жестоко воспользовалась эта девица. Он отстал от нее и сказал напоследок то, что обычно говорят утром девушкам легкого поведения, когда вдруг обнаруживают, что расплатиться с ними не в состоянии, а лицо сохранить нужно.
Анька, конечно, была девушкой стойкой, но такого стерпеть не могла. Угу, подумала она, так, значит, заговорили. И тихо удалилась в поисках своего брата…
Анькин брат тоже был чемпионом, но чемпионом местного масштаба, то есть он занимался спортом и был в кругу самых спортивных ребят своего района, но и только. Это был такой чемпион, который опасался кому-нибудь что-нибудь доказывать, так как первым делом думал о месте, которое занимает – а вдруг спихнут? Кстати, занял он его еще в школе, чуть раньше девятого класса, а потом всегда старался сохранять шаткий нейтралитет, справедливо полагая, что память у парней сильна, и «бывалого волка» трогать не посмеют. Так и прожил до своих твердых двадцати пяти. И, конечно, он знал, кто такой боксер и каким образом у него появились фирменные перчатки прямиком из Чикаго. И, естественно, сам он никогда бы не додумался идти к нему и что-то сердито заявлять.
А теперь представьте взбешенную не на шутку Аньку, брызжущую слюной, вбегающую в компанию подвыпивших парней с ее двора и объявляющую своему брату, что ее обидел чемпион мира по боксу.
В компании наступила тишина. А на стремительно трезвеющем лице брата Аньки можно было прочесть лишь одну незатейливую мысль: «Дура!»
Брат был не очень гордый человек, по крайней мере, до Анькиного уровня ему было далековато, и бежать бить чемпиона мира по боксу в приступе справедливого гнева он, естественно, не собирался. Но Анька, как видно, думала только о своей ущемленной гордыне, а о брате подумать как-то подзабыла. И так как жаловалась она ему во всеуслышание, бедному чемпиону нейтрального толка ничего не оставалось, как изобразить приступ справедливого возмущения, пустить слюну по подбородку и бежать на набережную восстанавливать семейную честь.
Посмотреть, как восторжествует справедливость, сбежался весь район. И у брата Аньки нет-нет, а мелькала мысль о победе – не зря же он с девятого класса ни с кем не ссорился и экономил силы!
И когда он, наконец, увидел своего вражину, нахмурившего тупую римскую переносицу, случилось с ним то, что случается с быком, когда полоумный тореадор машет перед ним красной тряпкой. И все чуть было не закончилось первым же столкновением, так как встречный у чемпиона мира по боксу был все равно что копытом по лбу (что неудивительно). Брат Аньки отскочил, шатаясь, и изловчился-таки вспомнить, что быки на самом деле дальтоники и бегут не на красный цвет, а просто по злой тупости мечтают проткнуть рогами тряпку и тем самым убить полоумного тореадора. От такой мысли он немного сбавил обороты и с мучительной миной на лице стал вспоминать, как там у него получилось в девятом классе заслужить статус чемпиона.
Но это практически не помогало, так как боксер вдруг с грустью обнаружил, что болеют не за него, владельца фирменных перчаток прямиком из Чикаго, а за его соперника, никому не известного парня с брюшком, который даже удар держать не может. Боксеру стало настолько грустно, что он начал бить в полную силу. И вскоре он даже забылся и представил, что дерется со своим тренером. Тренер отчего-то был очень вялым и неповоротливым, наверно, переусердствовал с поездками на Украину. Он начал стремительно уставать, а потом вообще высунул язык и махался так. Боксеру было грустно бить своего тренера, он вдруг понял, что давно простил его. Но все вокруг голосили и, несмотря на явное превосходство боксера, продолжали болеть за тренера, и боксеру ничего не оставалось, как, скрепя сердце, послать его в нокаут, чтобы знали, за кого болеть.
Как только это случилось, все, кто болел за тренера, разом замолчали и сделали вид, что на самом деле ни за кого не болели. Боксер махнул рукой и вместе со своей небольшой компанией оскорбленно удалился с поля боя.
Брата же Аньки подняли и отнесли на ближайшую лавку. Он намеренно долго не приходил в себя, так как понимал, что ничего хорошего вокруг не увидит. Ему было грустно и стыдно. Он представлял, что боксер и его обозвал теми же словами, что сказал Аньке, и от этого хотелось расплакаться. А тут еще Анька начала пускать скупую слезу горя, толкать в ноющий бок и обзывать «слабаком». От таких подробностей семейной жизни бывшие болельщики начали расходиться, а Анькин брат потихоньку сатанеть. «Это ж надо было, – думал он, притворяясь мертвым. – Мало того, что в пасть крокодила меня пихнула, так еще слабаком называет!..»
И когда заплаканная и униженная Анька в десятый или одиннадцатый раз обозвала брата слабаком, он не выдержал, вынырнул из небытия и все, что не удалось проделать с боксером, принялся проделывать со своей сестрой, и, стыдно говорить, начал получать от этого неописуемое удовольствие.
Анькины подружки с похвальной сообразительностью убежали за помощью и не нашли ничего лучше, как догнать боксера и, запинаясь от охватившего их возбуждения, попросить о помощи его. Боксер прибежал, разнял, и у брата Аньки случился второй нокаут, гораздо более глубокий. Затем он усадил притихшую Аньку на скамейку, отнял у первого попавшегося бутылку с холодной минералкой и потребовал, чтобы Анька приложила ее к опухшей скуле.
И тут недоступная стройная лань впервые посмотрела на боксера с другой стороны, но…
Подоспела полиция.
И то, что Анька почувствовала к боксеру, она додумать не успела. Боксера начали бить дубинками и, скрутив, запихали в машину. Затем, осмотревшись, справедливо решили, что скручивать больше некого, так как произошло чистой воды избиение. Так и записали. А когда очнулся брат Аньки, ему почему-то сразу вспомнился тот факт, что быки на самом деле дальтоники, и затем, следуя какому-то неизвестному порыву, он кивнул, подтверждая версию полиции, что да, мол, сумасшедший боксер избил его, а затем в порыве неуправляемого чувства превосходства слегка поколотил его сестру. У полиции, видно, и без этого день был не из легких, так что копать глубже они не стали. Вдобавок боксер, высунув опухший нос из окошка машины, обзывал их неприличными словами.
На том и порешили. Сунули его в изолятор на 100 часов заключения и кормили только раз в сутки, чтобы знал. Брат Аньки приходил разок и по-человечески просил подзадержать недоделанного чемпиона мира, но полиция разводила руками, не положено, мол.
А в изоляторе боксер не скучал. И ел он не раз в день, а как обычно – четыре. Потому что, будучи очень обозленным, он еще в первые часы своего заключения объяснил товарищам по несчастью, каким образом у него появились фирменные перчатки прямиком из Чикаго.
Надо заметить, что не скучал он еще и потому, что все эти 100 часов он имел возможность общаться с Анькой. Она, конечно, не поняла, что делает, но то, что требовало ее гордое непорочное сердечко, сделала, а именно – кинула в машину к бушующему боксеру бумажку с номером своего телефона.
Вот так и получилась любовь. Боксер отыскал мобильник и подружил с собой студента художественного училища, сидевшего за пьяный дебош, и вместе они пытались признаться Аньке в любви. Студент диктовал очередное сравнение Анькиного стана с кем-нибудь из парнокопытных семейства оленьих, а боксер, высунув язык, учился грамотно набирать текст. Сначала Анька не поддавалась. Затем, наверно, вспомнив, что сама дала свой номер, растаяла и начала отправлять боксеру улыбочки, а затем и короткие фразы немного пошлого содержания («Скучаю дома одна», «Непобедимый мой», «Ах!»). Потом вдруг опять бралась за старое, снова превращалась в гордую лань, вертела хвостом и была такова. Бедный боксер по стенкам прыгал, когда на нее такое находило. Товарищи по несчастью жались по углам камеры и молили бога, чтобы эта парнокопытная скотина одумалась и написала ему что-нибудь успокаивающее. Боксер, рыча и швыряясь проклятиями, писал очередное признание, а студент художественного училища, холодея от ужаса, лихорадочно придумывал что-нибудь еще. Потом Анька отходила сама и снова становилась мягкой и послушной…
А когда боксера выпустили, они в тот же день встретились. Он купил ей букет дорогих цветов, но прежде чем подарить, схватил за волосы и сорвавшимся голосом заорал: «Еще раз будешь морочить мне голову, я убью тебя и сяду в тюрьму, поняла?!». А через несколько месяцев они поженились и сыграли очень неплохую свадьбу. Позвали много гостей, и те просто не посмели явиться без дорогих подарков. Брата Аньки на свадьбе никто не видел, и с боксером он так и не подружился, хотя статус чемпиона сохранялся за ним до глубоких седин. После медового месяца в Чикаго они стали очень надменной парой, с которой довольно трудно было жить по соседству. Каждые выходные они гуляли по набережной, кормили лебедей в пруду и кидали монетки со старого моста. А еще злые языки поговаривали, будто Анька в постели настоящая дьяволица, и боксер ни разу ей не изменял.
Август 2011 г.
