ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«ДОИСТОРИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ»
Я не могу утверждать, что мечтал о театре с пеленок, что еще под столом играл Ричарда Третьего. Также будет неправдой, если скажу, что из родного села Ногкау до города Дзауджикау бегал пешком, чтобы посмотреть хоть краем глаза спектакль городского Русского драматического театра. И ни один театральный швейцар не находил меня на опустевшей галерке в обалделом состоянии и не приводил меня в чувство, как некоторых моих приятелей. Скажу без бахвальства, что я задолго до своего рождения не на шутку был озадачен, чьим внуком мне родиться, из какого социального сословия должны быть мои предки. Из феодалов, из кулаков или из торговцев, из крестьян-бедняков или из рабочих. Но рабочего класса, как такового, в то время в Осетии не было. Я это хорошо знал. А вот остальные сословия и прослойки были. Я также знал, что в Осетии была еще одна социальная прослойка. Это – горцы, имевшие в своем арсенале неуемную энергию, которую негде было применить, верхового коня, черную бурку, шашку из дамасской стали, огнестрельное оружие, великую страсть к набегам и желание жить бурной жизнью. Нет, это была не социальная прослойка, а социальное зло, горе и несчастье народное. Горцам не на что было существовать. Неслучайно ведь говорили, что если горец, придя на свой клочок земли, сбросит бурку на землю, то под ней исчезнет его пашня. И вот после долгих раздумий я выбрал себе деда из трудовых крестьян, человека благородного, мудрого, предусмотрительного. Он даже быков держал пять голов. Пятый – на случай болезни одного из быков, вдруг тот ногу вывихнет или шею натрет. А главное, дед был очень хлебосольным. Когда он ездил в лес, брал с собой бурдюк с брагой, бурдюк поменьше с более крепким напитком, целую отварную баранью ляжку и целый кружок «одиннадцатого номера» (это кукурузный чурек, испеченный на жару). «Одиннадцатым номером» называли потому, что когда его пекли, то сначала ставили на щипцы, которыми выгребали жар из печи, а затем клали на угли, чтобы пропекся. И от щипцов на чуреке оставался отпечаток в виде двух параллельных полосок, напоминавших цифру 11. Когда деда спрашивали: «Гого, неужели ты все это съешь и выпьешь?» – он отвечал: «Нет, мое солнышко, нет! Я же не один буду в лесу!». Вот этот ответ окончательно решил вопрос в его пользу. А вот кем будет его сын, мой отец? Это – вопрос посложней.
Дело в том, что одному из Цаликовых было суждено оказаться в рядах героев Шипки. Это был двоюродный брат моего деда, генерал-лейтенант Данилбек Цаликов, который за свои боевые заслуги получил от царя российского в дар имение на Житомирщине. А доходы с него царский генерал Цаликов тратил на народное образование.
Во-первых, он построил школу в своем родном селе Ногкау, во-вторых, всю цаликовскую молодежь (а фамилия была большая) отправил на учебу в разные высшие учебные заведения: военно-медицинское, железнодорожное, юридическое, медицинское и, конечно же, военное. Кроме того, он построил мечеть в селе. А четырех юношей послал в город Казань на учебу в мусульманскую духовную семинарию.
И надо же было! Юноша, которого я наметил себе в отцы, оказался в числе этой четверки. А меня отец-мулла не устраивал. Ведь спустя уже 15-20 лет люди поймут всю «лживость» религии и отвернутся от нее.
Но! К великой моей радости, тот юноша понял это раньше других, даже раньше меня, и исчез из семинарии. Он бежал в город Баку и начал там работать на нефтяных промыслах тартальщиком1. Я тогда не знал, что это за профессия (а теперь и вовсе не имею представления). Но я, как сегодня помню, одобрил подвиг того юноши и в награду решил женить его на тринадцатилетней красавице Гуриевой Далха из села Кадгарон, которая к тому времени уже два раза похищалась, но оба раза была отбита родственниками.
ПЕРВАЯ ПОПЫТКА ПОХИЩЕНИЯ
Представьте себе: молоденькая, стройная девочка идет по улице с кувшином на плече. К ней подъезжает всадник на гнедом коне, в черной бурке и обращается к ней:
– Не поскупись, красавица, не пожалей чашки воды.
Она остановилась. Воду-то, конечно, она подаст, думала она, но почему он разговаривает с женщиной сверху вниз! Хоть она еще и девочка, но все же женщина! Где это видано, чтобы горец не спешился, обращаясь к женщине? Это же неприлично! Эти мысли молнией пронеслись в голове девушки. Наконец, она истолковала это, как неуважение к ней самой, и покраснела от обиды. Но, тем не менее, она сочла невозможным не подать ему воды. И жестоко ошиблась.
Всадник вместе с чашкой схватил нежную руку девушки, и… она оказалась в седле. Он поскакал с «добычей». Но неспроста же наши предки утверждали, что «коню и женщине доверия нет», доказательством чему явилось то, что упрямый конь не подчинился всаднику, да и сам всадник оказался не очень проворным. Не справился он одновременно с конем и девушкой, отчаянно отбивавшейся руками, ногами и всем своим существом.
А конь все скачет, но не прочь из села, а прямо в дом похитителя. Заносит горе-похитителя вместе с добычей прямо во двор и вот-вот нырнет под низенький сарай, а тогда гибель всем. Тут всадник вынужден был опустить девушку на землю. Та бросается со слезами в объятия матери всадника, моля:
– Домой! Отведите меня домой!
– Хорошо, хорошо, солнышко мое! – скажет добрая пожилая женщина.
А к тому времени поспевает и погоня. Вооруженные кто винтовкой, кто обнаженным кинжалом, кто чем, молодые люди вот-вот ворвутся в дом, но мать обидчика опережает их и с мольбой о пощаде вручает им дрожащую от страха и обиды девушку.
– Дайте мне этого выскочку! – рвется вперед двоюродный брат девушки по имени Цара. – Я успокою его бурные страсти!
– Стой! – раздается голос старшего из фамилии Гуриевых Николая. – Гнев – не лучший советчик человека.
Молодые люди подтянулись. Наступила напряженная тишина.
– Отведите девочку домой, – сказал спокойно Николай.
– Спасибо тебе, уважаемый Николай, – сказала перепуганная мать похитителя.
– Успокойся, Нана! – сказал Николай. – У каждого своя судьба, каждого ждет свое счастье. Не будем торопить время.
Так благополучно закончилась эта ситуация. Вообще, вся моя жизнь до появления на свет была сплошным приключением. Вопреки всем адатам, мои предки, родственники моего будущего отца, в его отсутствие договорились с родителями этой девушки и… чтобы оградить ее от новых неприятностей, решили сыграть свадьбу без жениха. И вот невестка уже в доме Цаликовых, а жених приедет только через год после свадьбы.
ВТОРАЯ ПОПЫТКА
До Цаликовых дошли слухи, что неудачник-похититель не успокоился и готовится к нападению. Поэтому до приезда моего потенциального отца невестку охраняли его вооруженные родственники.
Позже один из них, Демуров Забе, вспоминал. Невестка спала с подругами в дальней комнате, а дядя Акко, тоже Демуров, родной дядя отца, постелил себе постель в проходной, в сенях, поперек двери спальни девушек, и спокойно спал. А Забе лежал на открытой веранде.
– Ночь была лунной, – продолжал Забе. – Я не спал. Смотрю, во дворе появились какие-то тени, силуэты людей в бурках, один, второй, третий… семь человек. Предупредить Акко я уже не мог. Приготовился к бою, зарядил винтовку. Жду, что будет. Вот они приближаются. Начали подниматься на веранду… Я дал один выстрел вверх. Я знал, что это – очередная попытка Черджиева, того самого «умиравшего от жажды» всадника. Они, конечно, бежали. Утром в саду мы нашли одну папаху и резиновую калошу… Говорят же, «осел пошел за рогами и… последние уши потерял».
Потом, после своего рождения, конечно, я попаду в дом этого Черджиева, и женщины, узнав меня, будут подшучивать:
– Вот видишь, как получилось! Был бы ты нашим мальчиком, а теперь… какой-то цаликовский!
– Да, – скажет старуха, – как я любила твою маму Далха… и теперь люблю! Как она тогда прижалась ко мне… А! – махнула она рукой и обняла меня. – Расти, расти на радость своей бабушке.
Вот так. Обо всех этих приключениях я знал еще до своего рождения. И только о существовании в мире театра я ничего не знал, даже потом, в 1911 году, когда я осчастливил мир своим появлением на свет. Спустя двенадцать лет с того знаменательного дня я все же ничего не знал ни о театре, ни о драматургии, ни о литературе.
Но знал осетинские народные обрядовые игры, особенно «кæхцгæнæнтæ».
Есть в Осетии праздник «Кæхцгæнæнтæ» или «Сойгæнæнтæ», праздник в честь мальчиков, родившихся в течение года. Этот обрядовый праздник начинается в воскресенье и завершается в следующее воскресенье. Проводится он в начале лета. В течение этой недели все сельчане, начиная с двенадцатилетнего возраста до стариков, партиями по 15-30 человек, каждый возраст отдельно, могут посетить в любое вечернее и даже ночное время тот дом, где в течение года родился мальчик, т.е. тех, у кого «кæхц». Причем, старшие могут заранее договориться, и хозяева дома готовятся к этим визитам, приглашают девушек, гармонисток и веселятся до утра, поют, танцуют, пируют. Но могут и не договариваться, не предупреждать. И все то, что делается по договоренности, должно делаться и для тех, кто пришел без предупреждения. Хозяева с такой же ответственностью и удовольствием выполняют свой долг. В каждой такой группе обязательно должны были быть три-четыре «маймули» («обезьяны») – ряженых.
Это о них скажет потом основоположник осетинской драматургии Елбыздыко Бритаев, чьими пьесами начнет свою историю Осетинский театр:
«Рухсаг уæд маймули, æгас цæуæд Ирон театр» («Вечный покой обезьяне, да здравствует Осетинский театр»).
Эти «маймули» бывают самыми разнообразными. Их одежда, как правило, представляла собой вывернутую наизнанку овчинную доху, причем, чем лохматее, тем лучше. На голове – маска, сшитая из черного войлока, которая могла быть с острыми углами или овального покроя. В передней, лицевой стороне маски вырезаются отверстия для носа, глаз и рта. Эти отверстия обшиваются светлой тканью. Затем из белой козлиной шерсти приделывалась длинная борода, усы и брови. Второй вариант отличается тем, что чехол должен быть скроен по форме головы, а отверстия для глаз, носа и рта обшиваются вместо светлой ткани красной. Бровей нет, но должны быть рога из того же войлока, а борода и усы рыжие и волнистые. Его функция – только смешить и быть на побегушках у белобородого. Все ряженые должны быть разные: благородные, злые, черти, козы, бараны и т.д. Они должны открыть ворота и впустить во двор всю компанию, поднять семью, потребовать, чтобы пригласили соседских девушек (если группа состоит из взрослых юношей), организовать танцы, заставить хозяек заняться организацией угощения. А главное, ряженые должны создать и поддерживать атмосферу веселья. Одним словом, они выполняют функции массовиков-затейников.
Все это начинается с того, что группа с песнями подходит к воротам выбранного дома и начинает петь хором обрядовую песню, которая носит название этого праздника – «Сой» («масло») или «Сойгæнæнтæ» (буквально «когда делают масло»). В данном случае «масло» – это – счастье, это – жизнь, это – рождение нового. Вот и поют:
– Сой идет, сой!
– Сой к вам идет, сой!
– В этом году – сой.
– И в будущем – сой.
– Сой идет, сой.
– Сой к вам идет, сой!
– Кот на крыше
– Плачет, хнычет.
– Встань, хозяйка!
– Что ты дрыхнешь?!
– Сой идет, сой!
– Сой к вам идет, сой!
– Ваш петух
– Поет крикливо!
– Дайте нам скорее пиво!
– Сой идет, сой!
– Сой к вам идет, сой! – И так далее…
Поют куплеты до тех пор, пока семья не поднимется и не примет гостей. Затем начинается веселье, и все это организуют ряженые «маймулитæ».
Но, если, не дай Бог, хозяева не откроют ворота и не примут гостей, а бывало, что и прогонят, особенно маленьких, тогда бывали другие куплеты на этот же мотив, но слова этих куплетов я не осмелюсь здесь цитировать. И заканчивалось тем, что вся орава начинала кричать в один голос «кар, кар!» как стая ворон. Причем, по-осетински это карканье звучит очень точно и жутко – по-вороньи. И было поверье, что после этого мальчик этого дома, виновник этих торжеств, неминуемо умрет. Так считалось. Поэтому такие случаи были редки. Слава Богу, теперь к этим куплетам не прибегают, нет в них нужды. И по-вороньи тоже не каркают, поскольку малыши отвергли это предзнаменование и упорно не умирают.
ПОПАЛСЯ
Однажды, это было в 1923 году, я с группой сверстников поздно вечером явился в дом нашего однофамильца Кизилбека (Губе) Цаликова, у которого родился в том году очередной внук. Я был в роли «маймули». Белобородому Губе было за восемьдесят лет, и он уже спал. Я, как главный затейник, решил поднять старика и организовать в его спальне танцы.
– Эй, лæппу! (Эй, мальчик!), – крикнул я ему, входя в комнату. – А ну, вставай! К тебе гости идут!
Что ему оставалось делать? Только он спустил ноги на козью шкуру, как я крикнул: «Эй, принесите младшему бешмет!» Он надел штаны и бешмет. «Шапку!» – опять крикнул я. Теперь старик сидел и, улыбаясь, радовался вместе с нами. Я же сел рядом с ним, но выше его, то есть занял почетное место старшего. Уже одно это несоответствие осетинским традициям вызывало довольно бурную реакцию.
А когда я на дигорском диалекте начал обсуждать танцы:
– Разве это танец?! Безобразие! Вот в наше время танцевали, это да! Это были танцы! – и, вдруг махнув в его сторону рукой, сказал небрежно. – А впрочем, ты тоже не можешь их помнить!
Тут раздался уже хохот взрослых. Оказывается, к тому времени постепенно собрались все соседи и соседки, а я, увлекшись разбором танцев, не заметил их. Здесь же были и гости – беженцы из Дигории. После революции многие из бадилят (знати) переселились к нам в Ногкау и остались там жить. Ну, вот и я, играя с детьми-беженцами, овладел дигорским диалектом.
– Ке бичеуæй, ке бичеуæй? (Чей мальчик, чей это мальчик)? – спрашивали они друг друга на своем диалекте и все время норовили поймать и «разоблачить» меня.
В это время, как снег на голову, неожиданно для меня вошел мой учитель Султан Аузбиевич Бритаев.
– Попался! – подумал я. Но, когда тот тоже начал со всеми хохотать, я не только успокоился, но и воспрянул духом. Начал безудержно откалывать мгновенно рождавшиеся в моей голове номера, заставляя всех танцевать, даже почтенного старика, или отпуская какие-то остроты в адрес Султанбека Аузбиевича.
Тут ему удалось поймать меня!
«Все! – подумал я. – Пропал!»
Но он шепнул мне: «Не бойся! Не бойся, я тебя узнал, но я тебя не выдам! Приходи завтра в школу, разговор есть».
Наутро я, как мне было сказано, явился к нему с этаким победоносным видом.
Он нахмурил брови, точно хотел наброситься на меня.
«Что он так на меня смотрит? – подумал я. – Сам просил… сам хохотал… а теперь… Что теперь будет?»
– Ах, ты барбос! – вдруг расхохотался он. – Значит, это был ты? Это ты заставил танцевать своего белобородого «младшего», да?!
« Попался! – окончательно растерялся я. – Шутит он или по-настоящему возмущен?»
Он понял мою растерянность и спросил:
– А хочешь, я из тебя артиста сделаю?
Я пропустил эти слова мимо ушей.
– Ну, хорошо! Слушай меня внимательно. Мы хотим организовать вечер (почему-то спектакль называли «вечером»), и ты нам нужен будешь.
Ставили они пьесу под названием «Подпольщики», автора не помню. Поручили мне роль мальчугана Димки, сына руководителя подполья Андрея Кулагина. Особенно мне нравилась одна сцена, когда Димка сидел у себя дома на столе и стругал палочку. Спектакль играли на осетинском языке, а пел Димка на русском. Один из куплетов я и теперь помню:
– Чики, чики
Чикалочки.
Дурак сидит
На палочке и т.д.
Вот с этой роли началось мое вхождение в мир театра – без какого-либо моего понятия и представления о театре и об искусстве вообще.
Но зато я узнал всех «артистов», то есть я их знал как односельчан и родственников, а как артистов только теперь узнал.
Сам Султанбек Аузбиевич Бритаев на сцене не играл, а только руководил. А исполнителями были: Ардасенов Баппо – бывший офицер русской армии, Огоев Агубечир Асланбекович – тоже бывший офицер, комсомольцы первого поколения нашего села Фарниев Адылгирей Дадоевич, Тезиев Хаджисмел Хамурзаевич, Цаликов Кобор Гассеевич, Сханов Рустан Забеевич, Хаматов Батта и др. А девушек не было ни одной. Поэтому следующими пьесами, поставленными ногкауским драмкружком, были пьесы без женских ролей – «Лучше смерть, чем позор» и «Побывавший в России» Е. Бритаева, а затем «Не я был, кошка была» Даута Короева. В этих спектаклях я не участвовал. Мне сказали, что я там не нужен. И я сидел у себя дома. Но дальше ставить было нечего. Пьес без участия женщин не находили, и драматический кружок Ногкауской школы был на грани распада, вернее кружок был сельским, так как основными участниками его были сельская интеллигенция и комсомольцы. И считался он школьным лишь потому, что спектакли ставились в помещении школы.
И вот, когда кружок уже разваливался, кому-то пришло в голову поставить пьесу «Чабахан» (это имя девушки). Автора этой пьесы я не знал и не знаю. Пьеса о девушке-горянке, которую по ходу спектакля должны были похитить. На роль девушек кое-как уговорили двух комсомолок (первых в нашем селе) Веру Каболову и Фарузу Тезиеву. Последняя впоследствии станет Фузой Константиновной – бессменной сотрудницей отдела писем газеты «Правда», проработавшей там до старости. Ну, а пока эти девушки, узнав, что героиню будут похищать, а значит, ее будут трогать чужие мужские руки, отказались наотрез.
И кто мог подумать…
Меня одели в женское платье, обогатив соответствующими контурами, и мне пришлось играть эту героиню!
Надо сказать, что в зрительном зале никто меня не узнал. А потом меня прозвали «Чабахан», и это прозвище ходило за мной до постановки пьесы «Похищенная девушка». Автора я тоже не знал и не знаю. Вообще, удивительно, эти пьесы куда-то исчезли, я их никогда больше не встречал. Возможно, их писали сами участники. Это было под силу и самому С. Бритаеву, и А. Огоеву, и Ардасенову, потому что только они были образованными людьми.
«Похищенная девушка»! Теперь у них была «актриса», «исполнительница» женских ролей. Короче, совсем ославили меня.
Думается, что ничего путного в моей игре не было, но, как говорится, «на безрыбье и рак рыба».
И, наконец, мой третий вынужденный заход. Мои старшие друзья обрадовались и решили ставить пьесу уже известного в то время осетинского драматурга Касбулата Кусова «Мариам». Это уже была драматическая роль, со сложной судьбой. Как я эту роль сыграл, что я делал, убейте меня, не знаю, но помню, как Агубечир Огоев, как только закрыли занавес, схватил меня, поднял на руки и так, на руках вынес меня к зрителям (наверно, на поклон). И все равно, хоть и хотелось играть на сцене, но о большом искусстве я ничего не знал и не думал о нем.
РАДОСТЬ И ГОРЕ – РОДНЫЕ БРАТЬЯ
Раннее детство обещало мне много радостей. В выборе себе предков я не ошибся. Семья была исключительно спаянная. Отец с дедом трудились в своем хозяйстве. Младший брат отца Казбек работал в Киеве, второй брат, Адыл, как бы заменил моего отца, продолжив работу на нефтепромыслах в Баку. Мать с отцом понимали друг друга и исправно выполняли требования наших адатов. А адаты и обычаи были строгие. Достаточно сказать, что за время своей совместной жизни, а она длилась всего девять лет, родители мои никогда не находились вместе в огромном дворе одновременно, если дед был в это время там же. Если в одном углу двора стоял дед, а в другом – отец, то в третьем никогда не появлялась моя мать. Помню, я был еще маленьким, это было зимой, мать месила тесто, отец и дядя Казбек сидели у стола, когда раздался голос деда:
– Можно?
– Можно, можно! – воскликнул дядя. Он очень любил подшутить над «ненужными», как он говорил, обычаями.
Старик вошел, отец забился в угол за дверью, а мать закрыла лицо ситом. Дед понял, в чем дело, и бросился обратно, а дядя встал в дверях, хохоча и не выпускал его.
– Убирайся, безмозглый осел! – рассердился дед и вышел.
Это было в начале того рокового года, когда отца не стало. Тогда нас было три брата, четвертый родился спустя три месяца после гибели отца. Отец никогда с нами не говорил, а тем более не ласкал нас в присутствии кого-либо, кроме нашей матери. Не полагалось!
Теперь, наверное, понятно, почему наши девушки не могли играть на сцене.
Мы с младшим братом ужасно обрадовались, когда наш отец осенью того злополучного года послал нас на окраину села, чтобы потом прихватить там нас с собой в поездку по кукурузным полям. Ему в ту пору было всего 28 лет. Сопровождать его было для нас огромным праздником. На обратном пути он опять ссадил нас перед въездом в село и поехал дальше один. А мы – пешком.
Эта радость продержалась только до вечера. Вечером его убили у наших ворот.
Время было бурное, 17-18 годы двадцатого века. В селе был сход, шли горячие споры. Схватились отец и мулла – однофамилец и бывший его «однокашник» по духовной семинарии – разошлись по религиозным взглядам, и… он, «святое лицо», устроил засаду, убив моего отца из-за угла.
Сложное было время, бывали дни, когда село переходило из рук в руки по два раза на день. Помню, когда на смену красным, большевикам, в село заходили белые, «кадеты» (так их тогда называли), последние, проходя по улице строем, дразнили, нас, глазеющих на них зевак:
– Большевик, большевик! – и хохотали.
А к вечеру, смотришь, они бегут, а Красная армия торжественно входит в село. И теперь они шутили: «Кадет, кадет!»
Вот в такой неразберихе я остался сиротой с тремя младшими братишками и двадцатитрехлетней мамой.
Дядя Адыл (нефтяник из Баку) приехал, похоронил моего отца, убрал урожай кукурузы и уехал. Он был против кровной мести: «Одни уже остались сиротами, что ж еще других оставлять без отца! В чем повинны те дети?».
Через месяц приехал тайком второй дядя, Казбек из Киева. Привез оружие, даже ручной пулемет, с целью истребить всю семью своего кровника. Помешал дед. Убийца бежал со своей семьей, а дядя Казбек остался дома растить нас.
Потом были разруха, неурожайные 20–21-ые годы, голод. Дядя Казбек – инвалид. Приезжает дядя Адыл, он – единственный коммунист в нашем селе, организатор и проводник всех мероприятий Советской власти.
Мне уже не разрешают учиться: «Если все станут учеными, кто же работать будет? Пусть трое младших учатся, а ты работай!».
А я же хочу учиться! Рвусь на учебу! Не хочу смириться.
А мать – молодая мать сирот – обливаясь слезами и сочувствуя мне, не могла ничего сделать против воли дяди. А он-то просто трезво смотрел на создавшуюся ситуацию, решился на это из добрых побуждений.
Сам он без нас куска хлеба не ел, рубашку с себя снимал и отдавал нам.
– Нет, уеду! – думал я. – А как? Что делать?
Для того чтобы учиться на рабфаке, надо было быть рабочим, а чтобы быть рабочим, надо где-то работать на каком-то заводе или фабрике. Чтобы поступить на работу, надо было быть членом профсоюза. Вот и найди выход из этого заколдованного круга.
БЕГСТВО
В 1927–1928 годах работаю при сельсовете по землеустройству, разбивщиком. Но тяга к учебе не покидает меня. И вот летом 1928 года созревает решение: «бежать!». Нашлись готовые к побегу еще два товарища – комсомолки Вера Каболова и Серафима Есиева. Но как? Как добраться до города? Решили добраться до «кукушки» – узкоколейки (это километра три).
Мы знали, что «кукушка» проходит вечером и останавливается возле будки где-то между Алагиром и Ардоном. И вот однажды вечером мой сосед, отчаянный парень Ганте Гуриев, на бричке перебросил нашу великолепную тройку через бурную реку Ардон. Дальше мы его не пустили, нам хотелось увидеть, благополучно ли он переправится обратно через реку. Убедившись в этом, мы двинулись пешком. Но, к нашему ужасу, мы опоздали. И остались в чистом поле, благо – была лунная ночь. Делать было нечего, отмахали девять километров пешком до ст. Ардон, где и заночевали у родственников Серафимы.
Нас угостили, уложили спать. Раздеваясь, я обнаружил, что у меня брюки самым бессовестным образом порвались в самом неподходящем месте. Я не спал до утра, а на рассвете бежал уже домой, а не наоборот.
Наконец, в 1929 году Алагирский окружной комитет комсомола дает мне путевку как активисту в город Дзауджикау на завод «Севкавцинк», ныне «Электроцинк». Я устраиваюсь в литейный цех учеником рабочей сети с окладом 36 рублей в месяц. Новая атмосфера, непривычная для меня. Заводские ребята – какие-то «общие», не каждый отдельно, а, как говорят, «один за всех, все за одного». Они очень радушно приняли меня, все вместе сделали меня своим. Потянули в клуб, вернее в спортзал, а там – классическая борьба, тяжелая атлетика. Все здорово!
И вот однажды во время тренировки в спортзал зашел один очень почтенный человек, просидел там до конца наших занятий.
Ребята мне шепнули, что это артист Беса Тотров.
Он был в нашем клубе имени Декабристов руководителем драмкружка.
В конце наших занятий он обратился к нам с предложением принять участие в готовившемся у него в кружке спектакле.
Я задумался. Меня потянуло к нему.
Но как быть? Ведь моей желанной и конечной целью было получить образование. Завод для меня был вроде перевалочного пункта. Хотя я работал и овладевал специальностью литейщика с большим упорством и от души, и за два с небольшим года дошел до пятого разряда. Я стал мастером высокой квалификации с хорошей зарплатой. И все-таки меня тянуло к учебе, к образованию. Но вся моя трагедия была в том, что я не имел аттестата об окончании средней школы. Поэтому я занимался на курсах по подготовке на рабфак и тут же по подготовке во втузы. И у меня времени было в обрез.
Тем не менее, я не смог не поддаться и дал согласие.
– А ты когда-нибудь играл? – спросил Беса Тотров.
Я немного поломался, поскольку мне неудобно было признаваться в том, что из 4-х сыгранных мной ролей три были женские. Но все-таки потом сознался.
– Да, когда мне было 13-14 лет, – сказал я, – я играл Димку.
А он мне подсказал:
– В «Подпольщиках»?
– Да, – промямлил я, – и еще…
И я перечислил свои женские роли. Он добродушно похлопал меня по плечу, мягко улыбнулся и сказал:
– Вот и хорошо, будем теперь пробовать тебя на мужские роли.
И дал мне роль жандармского полковника.
ПЛАМЕНЕЮЩИЕ ПЕЧИ
Как-то к нам в клуб имени Декабристов – клуб завода «Севкавцинк» – приехала группа актеров городского русского драматического театра. Это было в 1930 году. Они говорили о театре, об актерах, о своих спектаклях, и затем показали отрывки из идущих у них спектаклей, читали стихи… Все шло ровно, нормально, никаких особых потрясений. Публика вся состояла из металлургов: цинкачей, свинцовиков, рабочих химических печей, мастеров из кузнечного, механического, строительного, керамического цехов, всех кадровых рабочих завода. Никогда я этих людей не забывал и не забуду до конца дней своих. Их серьезные, строгие и добрые глаза смотрели на сцену, и после каждого номера они сдержанно аплодировали. Но вот после маленькой паузы открывается занавес и… Что это за чудо?!
На сцене горят три огромные печи, из них прямо на нас бьет красное пламя!
Актеров на сцене не было, и они еще не скоро появились, потому что потрясенный этим зрелищем зрительный зал долго и неистово аплодировал, не жалея мозолистых рук. А я почему-то не аплодировал, пребывая в каком-то оцепенении.
И очнулся, когда услышал голос актера, сочный бас великолепнейшего мастера сцены Донецкого Павла Ивановича, который играл старого металлурга-горнового. Отрывок этот был из спектакля «Черный дым», автора не помню. Тут зал снова разразился аплодисментами, приветствуя «своего». За ним появился инженер завода, его сын, в роли которого выступил любимец зрителя, как я потом узнал, Адарский, актер неуемного темперамента, обладавший великолепным голосом и морем обаяния. Потом я их увижу в спектакле «Хлеб» Киршона: Адарского в роли секретаря райкома Михайлова, П.И. Донецкого – в роли кулака Квасова.
После этой встречи у нас в клубе я уже был не я! Во мне что-то произошло. А потом завком закупил полностью спектакль, и зрительный зал гортеатра битком был набит нашим заводским коллективом. Мне, мальчишке, досталось место на галерке, да еще за столбом, и пришлось весь спектакль смотреть, стоя на правом крыле галерки над самой сценой. Но и этого было достаточно, чтобы на следующий день снова пойти смотреть этот же спектакль, но уже за свой счет и уже, как порядочному, посмотреть его из амфитеатра.
До этого дня моей сокровенной мечтой было стать летчиком. Даже подавал документы в Ростовское авиационное училище. Дошел до приемной комиссии, которую называли «тройкой». Так вот эта «тройка» и сказала мне: «Надо подрасти». И я вернулся с намерением «подрасти» до следующего года. Ну, а теперь… Расти-то особенно не подрос, а вот мои мечты об авиации перенеслись в совершенно другую сферу: в театральное искусство – и навсегда.
Я стал частым гостем в театре, узнал целую плеяду великолепных актеров и режиссеров, то есть лично, естественно, их я не знал никого, но я восхищался их игрой. А потом, с годами, я убедился в том, что мои практически детские восторги не были заблуждением. Неизгладимое впечатление произвели на меня тогда актер и режиссер Орлов Евгений Алексеевич, его замечательный Фигаро долго еще будет преследовать меня; актер и режиссер Сафронов, его Фердинанд в трагедии Шиллера «Коварство и любовь» также глубоко врезался в мою память. А художественного руководителя театра и актера Тамарова Михаила Павловича я смогу оценить в полной мере позже. Каким великолепным мастером, с огромным художественным вкусом, он был, какой высокой культуры человеком! А его супруга Тамарова была в то время основной героиней театра. Я тогда узнал и многих других мастеров.
Я не мог осознать того, что со мной происходило, но то, что потерял покой, это я точно ощущал. Я даже в цехе стал как-то по-другому работать.
– Эй, парень! – окликнул меня мой наставник Виктор Макаров. – Ты что, влюбился, что ли?
Я не понял шутку, даже обиделся.
– Нет, нет, все хорошо! Ты продолжай, продолжай! Хорошо поæшь, – последние слова он произнес шепотом, опасаясь насмешек надо мной со стороны ребят.
Я хорошо помню свое состояние. По поводу пения не знаю, но руки работали с удвоенной энергией, а мысли витали где-то. Что-то видел, строил, сочинял, комбинировал какие-то сценки, но вслух никому ничего.
Боялся, что осмеют, особенно боялся Беса Тотрова. Думал, если ребята посмеются, то это полбеды, а вот если сам Беса!.. Но разве шило в мешке утаишь?
– Меня, – скажет потом Беса, – насторожила твоя обеспокоенность, твои неуклюжие вопросы, безудержное любопытство, повышенный интерес ко всему, твои попытки разобраться в виденных тобой спектаклях.
Да, я на самом деле до неприличия надоедал ему своими вопросами. Я это понимал, но ничего не мог с собой поделать.
И я благодарен ему за терпение и душевность, за его нечеловеческий труд, вложенный в дело создания осетинского профессионального театра, за то, что он рассказывал мне обо всем, что делалось для создания нашего театра.
От него же я узнал об истоках осетинского театра, о первых самодеятельных постановках, о первых спектаклях на родном осетинском языке.
Беса охотно рассказывал, как он учился во Владикавказе, как квартирная хозяйка повела его как-то в театр, которым он сразу увлекся, особенно чтением стихов, как он решил поехать учиться в Москву, в театральное училище.
Он с волнением рассказывал о Коста, о том, как К.Л. Хетагуров заложил основы осетинской национальной литературы, как под давлением передовой осетинской интеллигенции, общественных сил власти вынуждены были открыть новые школы, как в начале ХХ столетия появилась первая пьеса, написанная на осетинском языке Е. Бритаевым. И в ту же пору среди осетинской интеллигенции впервые зародилась мысль о национальном театре.
– Да! – восклицал Беса. – Они были энтузиастами, любителями сцены, показавшими первые сценические представления на осетинском языке. Они отдавали все свои силы и способности новому культурному начинанию.
– Это было в 1904 году, – рассказывал Беса, – совершенно неожиданно ко мне приезжает мой земляк Саханджери Мамсуров, учитель из аула Хидикус (потом он станет одним из видных революционеров на Северном Кавказе, одним из активных строителей новой жизни в Северной Осетии) и говорит: «Вот тебе подарок от Е. Бритаева, ты же у нас артист. Прошу!». Знает, однако, чем меня обрадовать. «Лучше смерть, чем позор», – прочел я название пьесы.
Да, впервые я услышал рассказ о Е. Бритаеве от Беса Тотрова. Первый осетинский драматург был тогда учителем и работал в своем родном ауле Даллагкау в Куртатинском ущелье. Пьесу свою он впервые поставил сам, со своими учениками, там же в Даллагкауской школе.
От Беса я также узнал, что в его селе Ольгинском он сам осуществил первую постановку пьесы «Лучше смерть, чем позор», узнал имена первых исполнителей – братьев Цоколаевых Дзантемира и Астемира, Туганова Дзиу, Федора Мамсурова, Даниила Кочисова, Уртаева Дзатте, Мамсурова Гайто, Федора Газданова, Миши Мамсурова. А суфлером был у них Борис Алборов, впоследствии профессор-лингвист.
Беса Тотров с таким восторгом рассказывал о Бритаеве, что мы все заочно были влюблены в драматурга. Оказывается, он и сам приехал в Ольгинское на премьеру. А когда после представления отмечали успех спектакля, автор сказал:
– Ты, Беса, хорошо играл Керима, – с особой теплотой вспоминал Беса эти слова автора. – У тебя много темперамента, искренности… Но вот в чем дело: Керим в пьесе – человек суровый, властный. А ты, очевидно, по натуре – добрый человек, отчего и твой Керим подобрел. Попробуй в следующий раз играть его более злым, суровым.
– Тогда эти слова мне ни о чем не говорили, – сказал Беса, – а вот другие мысли Бритаева уже тогда взяли меня за живое – его раздумья о том, что ждет его пьесы в будущем. Он рассуждал вслух: «Я писал пьесы и думал о том, кто будет воплощать их на сцене, кто доведет мои мысли до тех, кому они предназначены. Услышит ли мои пьесы народ? Теперь можно не сомневаться, у нас непременно будет свой театр, свои актеры».
– А когда я сказал Бритаеву, – говорил Беса, – о своем намерении поехать на учебу в Москву, стать профессиональным актером, он очень обрадовался.
– Замечательно! Непременно поезжай учиться. А потом возвращайся в Осетию. Будем работать вместе. Я буду писать пьесы, а ты будешь играть!
Эти слова основоположника осетинского театра я воспринял как призыв к чему-то очень важному, новому, большому, интересному и нужному. Реально осознать это я, конечно, не мог, но мне хотелось, чтобы это было так. Я нуждался в поддержке своих намерений, которые перекликались с самыми смелыми моими мечтами.
По-видимому, эти мысли отразились на моем лице, и Беса, легонько подтолкнув меня, сказал:
– Послушай, послушай, «Чабахан». Ольгинское тебе не Ногкау! У вас там даже комсомолки не осмелились играть на сцене, а в Ольгинском еще в 1905 году был женский драматический кружок.
Он меня назвал «Чабахан», но ребята не поняли, ведь они не знали, что я играл женские роли.
– Хорошие семена, – продолжал Беса, – всегда дают превосходные всходы.
После Бритаева через год появляется несколько пьес: это комедия Д. Короева «Не я был, кошка была», пьеса ученицы женской гимназии Розы Кочисовой «Наш пристав сошел с ума».
– Я был одним из многочисленных зрителей первого спектакля по пьесе Кочисовой «Наш пристав сошел с ума», – продолжал свой рассказ Беса. – Инициаторами этого начинания были племянницы простой крестьянки Айсат Цаллаговой – Пари и Таурзат Алдатовы, образованные по тому времени девушки. В спектакле участвовали также Пола Газданова, Косер Дзантиева, Ксени Баева, Залихан Мамсурова, Варинька Карсанова и сама автор пьесы Роза Кочисова.
Беса – Борис Иванович, так мы его называли, несмотря на его протесты, был по своей натуре педагогом. И наши с ним репетиции всегда носили характер урока. Он считал, что каждый участник спектакля с каждой репетиции должен уносить что-то новое, полезное для себя. Он всегда сопоставлял время своей юности и наше время.
– Вам что? – говорил он. – Хотите работать – пожалуйста. Захотели учиться – будьте любезны. Еще платить тебе будут! А мы…
И он рассказал, как поехал в Москву, как там жил у родственников, как поступил в музыкально-драматическое училище и т.д. Сколько он претерпел мучений, лишений, унижений, насмешек…
Да, это была правда. Даже в наше, советское время, многие относились к нему как к чудаку, как к несерьезному человеку.
А этот чудак всю свою жизнь посвятил созданию осетинского профессионального театра.
И вот осенью 1930 года отдел народного образования по инициативе Б.И. Тотрова обратился с ходатайством в областной исполком об открытии при городском театре осетинской национальной студии.
Борис Иванович пришел возбужденным, радостным.
– Все! – крикнул он. – Кажется, все! В областном исполкоме поддержали нас! Будет театральная студия! В эти дни будут наш вопрос решать в областном комитете партии. А это, считай, состоялось! Будет студия! Будет театр!
Он пришел в клуб раньше назначенного времени. Никого еще не было, кроме меня. А я после работы домой не пошел. Мне надо было заниматься. Я в то время кончал курсы по подготовке во втузы, поэтому завернул в клуб, засел заниматься в нашей репетиционной комнате.
Я, конечно, обрадовался сообщению о создании театральной студии, но почему-то внешне особенно не проявил своего восторга. В таких случаях я всегда как-то опережал события и мысленно уже улетал туда, где это действие должно было разворачиваться, и поэтому вроде забывал о настоящем.
Взглянув на меня, Борис Иванович встревожился:
– Ты что? Тебя не радует это?
– Нет, нет! – испугался я. – Как не радует! Очень радует!
– Тогда вот что. Если решение будет, а оно обязательно будет, тогда… – как бы сам с собой продолжал Борис Иванович, – надо готовиться к этому. Дело ведь серьезное. Надо находить людей. От того, как проведем набор в студию, каких людей наберем, от этого будет зависеть успех нашего дела. А для этого надо познакомиться с молодежью на местах… как видишь, надо выиграть время.
– Да, да время… – опять задумался он и сказал: – Если мы сами не займемся этим вопросом… – он помолчал и вдруг подвел итог: – Да! А для этого я должен оставить работу…
– Как? – растерялся я.
– А так. Я уже говорил в Совпрофе, и мне дадут комнату для моего штаба, который вплотную займется подготовкой к приему в студию.
– А спектакль оставим на половине?
– Нет, спектакль доработаешь ты.
– Я?!
– Не возражай! – спокойно, но с упором сказал Борис Иванович. – Я знаю, что говорю.
Так он и поступил. Ушел. Но перед его уходом пришли мы с ним к председателю завкома Хугаеву Илье Соломоновичу и объяснили цель нашего прихода.
Надо было видеть радость этого человека. Кадровый рабочий, выдвиженец, не ахти какой образованный, он, между тем, интуитивно понимал сущность вещей. Потом он много лет будет директором и зам. директора завода.
– Я хочу дожить до того дня, когда распахнется занавес нашего театра, и услышать со сцены профессионального театра родную осетинскую речь! – мечтательно сказал Илья Соломонович.
– Но для успеха этого дела… – начал было Борис Иванович. Но Хугаев его прервал:
– Все, все, зависящее от меня, я сделаю! Да, да, не беспокойтесь!
Так и сделали. Борис Иванович ушел. Меня назначили на его место руководителем кружка. Спектакль мы, конечно, сыграли. Борис Иванович получил комнату в помещении Совпрофа на углу улиц Ленина и Кирова (потом там будет Дворец пионеров) и полностью ушел в работу по подготовке к набору в театральную студию. Он обходил все учебные заведения, сидел на репетициях театральных кружков на рабфаке, в Осетинском педагогическом техникуме, Педагогическом и Горском сельскохозяйственном институтах; завод «Севкавцинк» был поручен мне. У нас было много рабочей молодежи, а также фабзавуч. Борис Иванович также разъезжал по селам, побывал на Садонских рудниках. Он довольно точно определял, где и на кого можно будет рассчитывать. Сам я тоже готовился и подготовил новую постановку, поскольку почему-то был убежден, что буду учиться в этой студии.
В ПОИСКАХ АКТРИС
Остановился я на постановке комедии Цагарели «Ханума». Но в ней было несколько женских ролей, а девушек у меня, да и вообще на заводе, почти не было, тем более девушек-осетинок. Поэтому я обратился к ребятам с предложением пригласить своих знакомых девушек. На фабзавуче учились четыре девушки. Одна из них, Чекоева Оля, согласилась принять участие при условии, что ее жених всегда будет присутствовать на репетициях. Договорились, что она будет играть роль Ханумы, и согласились с ее условием. А дальше? Надо искать на стороне, но где?
Мне посоветовали пойти в фабзавуч швейной фабрики, там ведь учились одни девушки. Я обратился за помощью к секретарю комсомольской ячейки фабрики, объяснив наше безвыходное положение.
– Хорошо, – сказала она, – я поговорю с девочками, а завтра…
– А сегодня нельзя? – невежливо прервал ее я.
– Не знаю, они сейчас в столовой… А может, пойти прямо туда? Ладно, я сейчас схожу.
– А мне можно пойти? – упорствовал я.
– Не знаю, удобно ли. Вас же не знают.
– В том-то и дело! – с сожалением промолвил я, сам не ведая, что хотел этим сказать.
Вдруг Вера, так звали чудесную блондинку, секретаря комсомола, расхохоталась. Я смутился.
– Вы хотите убить их своей красотой, да?
Тут я совсем запутался. Мне показалось, что она попала в точку.
– Да, нет. Просто у меня мало времени… – выкручивался я.
– Я скоро начну учиться в театральной студии, – начал я хвастаться для большей убедительности.
– Сколько девочек надо? – спросила она примирительно.
– Десять бы. А край – пять.
Вера оказалась очень красноречивой и уговорила подруг помочь рабочему классу.
– Честное слово, если бы я была осетинкой, обязательно сыграла бы любую роль, – сказала она с улыбкой.
Девушки пришли. Я раздал им роли. Соню играла Венера Бицоева, очень интересная, стройная, сказочно женственная девушка, впоследствии ставшая врачом-невропатологом. Ну, а жених Оли-Ханумы, согласно уговору, все время сидел на репетициях, а во время спектаклей – в зрительном зале. Акопа играл рабочий керамического цеха Касбулат Канатов, в будущем – летчик, полковник. Князя Вано играл я сам. Купца – Михал Калуев, Текле – Гиоева и так далее.
Наконец, премьера! Все шло хорошо. Вот Ханума изображает невесту хромую, косолапую, кривоглазую. Князь Вано – в бешенстве. Ханума прислоняется к нему, Акоп-слуга незаметно подталкивает Хануму:
– Давай, давай! – шепчет он, – сейчас убежит его светлость.
Вдруг, о, ужас! Что я слышу? Моя Ханума, не открывая рта, сквозь зубы цедит:
– Не трогай меня! Не трогай рукой… а то уйду со сцены.
– Скандал! – думаю. – Уйдет, и сорвется спектакль, и ничего с ней не сделаешь. Как быть? Решаю сократить на ходу свой текст и уйти со сцены раньше времени.
Спектакль был спасен, зритель ничего не заметил. Всех участников приветствовали от души.
А через неделю мы всей компанией гуляли на свадьбе Оли Чекоевой и Умара Царикаева.
Тут уже наступает весна 1931 года. Ко всем нашим будничным делам прибавилась подготовка к первой областной Олимпиаде самодеятельного искусства. Работа шла упорная. Заводские клубы в ней не участвовали.
Я знал, что Борис Иванович готовит спектакль «Две сестры» Е. Бритаева. Теперь-то мы знаем, что драма была написана в 1908-1909 годах и впервые была поставлена самим автором во Владикавказе, в зале Коммерческого сада, потом, в советское время, он будет называться садом и клубом «Динамо». Сейчас там, в саду, выстроен Дворец пионеров.
В этой постановке сам Бритаев играл роль Камболата, дяди сестер. Роль Пупа была поручена Беса Тотрову. Двух сестер играли невеста драматурга Ольга Казбеги (впоследствии – мать Зарифы Бритаевой) и ее двоюродная сестра Тамара Казбеги. В спектакле также играли друзья Бритаева, учителя Гагуз Гуриев, Зораев, а также фотограф Садулла Джанаев (друг Коста Хетагурова), Тотиев Авраам, М. Гогичаев, Надежда Калоева, Андрей Гостиев (в дальнейшем герой Гражданской войны), Григорий Хасиев, Валя Касабиева, Нина Хетагурова, И. Кодаев.
В конце спектакля, когда опустился занавес, публика начала кричать: «Автора, автора!».
Но автор не вышел. Как только начался четвертый, последний акт, где Бритаев уже не был занят, его арестовали. Так он и не увидел финала своего спектакля.
И вот, спустя двадцать один год со дня первой постановки этой драмы, уже в который раз ставит ее Борис Иванович Тотров. Я не был у него занят, но на первом сборе присутствовал. И там Борис Иванович объявил, что студии при городском театре не будет.
Сначала мы все онемели, потом в один голос выдохнули:
– К-а-к?!!
Это был даже не выдох, а стон.
– Ну, почему же?
Вдруг лицо Бориса Ивановича расплылось в широкой улыбке. Оказывается, пока мы готовились к поступлению в студию при гортеатре, областной комитет партии и областной исполком решили поставить вопрос о создании профессионального театра основательнее, солиднее и добились организации нашей национальной студии при Центральном Театральном институте им. Луначарского в Москве.
Надо ли говорить о том ликовании, о той огромной радости, которыми были охвачены все присутствующие, мечтавшие о поступлении в эту студию и жаждавшие видеть у себя в Осетии свой национальный театр. А Татари Наскидаев, начальник одного из отделов областного управления милиции, исполнявший роль Камболата, дяди сестер, воскликнул:
– Ах, жаль, что мне не восемнадцать лет!
Да, вспоминая его сценическое дарование, я также часто повторял его слова, жаль, что его не было с нами. Тем более, что внешне он был очень фактурным: стройный, высокого роста, с красивым мужественным лицом, с мягким и в то же время строгим взглядом, благородными чертами лица и прекрасным голосом.
– Вот так, мæ хуртæ(мои солнышки), в прежние времена царская полиция душила национальную культуру, а мы, наша родная милиция, сама помогает развитию культуры! – смеясь, говорил он. – Вот так-то! Двадцать лет назад автора «Двух сестер», постановщика и исполнителя роли Камбулата, с середины спектакля «пригласили» прямо в полицейское управление! А наша милиция в моем лице популяризирует основоположника осетинского театра Бритаева Елбыздыко! Все! Популярная лекция на тему «Буржуазная полиция и социалистическая милиция» с наглядным пособием в моем лице окончена!
Мы от души хохотали.
Через пять дней после этого вечера, придя с завода, я завалился спать. День был тяжелый, ответственный для меня. День литья всегда бывает трудным и ответственным, потому что все то, что отформовали за четыре дня, на пятый день отливают, и это связано со многими переживаниями. Тут и огромная ответственность за производство и перед товарищами. Если отформованная тобою вещь вскипела, значит – брак. А это удар по коллективу. А я в тот день отливал очень сложную деталь печи для обжигового цеха. Поэтому, конечно, валясь от усталости, моментально уснул. Разбудил меня стук в окно.
– Вставай, великий мусульманин! – узнал я голос Бориса Ивановича.
Я вскочил, всю усталость как рукой сняло.
– Ты что, заболел? – забеспокоился Борис Иванович.
Я объяснил ему, в чем дело.
– Можешь со мной… на репетицию?
– А который час? – еще до конца не проснувшись, спросил я.
– Восьмой. Репетиция начинается в восемь.
– А если я опоздаю? Ко мне приехала мама, которая сейчас у племянницы. Я должен… она меня ждет.
– Да у меня там с одной ролью беда… Студент из педтехникума не тянет, слишком молод, мальчишкой выглядит.
– И кого он играет?
– Бибо.
– А… а… а я смогу?
Борис Иванович развел руками, и мне было непонятно, что это значило: то ли «а кто его знает», то ли «конечно, сможешь».
Я пообещал прийти после того, как предупрежу маму.
Когда я пришел в клуб «Динамо» со своим килограммовым пайком серого хлеба, который тогда давали по карточкам, репетиция была уже в разгаре. Не успел я войти в зал, как меня окружили в фойе кружковцы, не занятые на сцене. Они приветствовали меня радостными восклицаниями. Правда, я так и не понял, чему они больше радовались, моему хлебу или мне. Я только услышал:
– Что вы делаете?! Бедный рабочий парень! Как он голодным пойдет завтра на завод? – говорила Афасса Баскаева, пожилая учительница, репетировавшая роль Мусон.
– Ничего, ничего! – успокоила ее Лидия Дзесова, исполнительница роли Асиат, младшей сестры. – Он жирный! Потянет!
Все рассмеялись, а она подбавила масла в огонь:
– Видите, какой он пухленький, как футбольный мяч!
– Ничего, ничего! – подхватил эстафету я. – Вот выйдет со сцены твой дядя Камболат-милиционер, он тебя за ограбление младенца!..
– Не просто милиционер, а начальник! – поддержал меня преподаватель Оспединститута Сергей Дзитоев, исполнитель роли Пупа.
– Держись, держись, сестренка! Дядя тебя в обиду не даст! – подбадривала свою сестру по сцене Ханисят – Меретхан Байматова.
– Как бы не так! – воскликнула Галаон – В. Комаева.
Студентки рабфака Василиса Комаева и Меретхан Байматова были неразлучными подругами. В будущем они войдут в число основателей Северо-Осетинского Государственного драматического театра.
К тому времени объявили перерыв, и вся команда начала хохотать над тем, как целый килограмм серого хлеба исчез на глазах всего честного народа. И, наконец, завершил эту хлебную эпопею сильный голос певца, запевшего на мотив песни Коста Хетагурова «Афсати» свои, тут же сочиненные им на осетинском языке слова, которые в подстрочном переводе звучали примерно так:
Многие желали
Хлеб чужой сожрать.
Будто бы не знали
Как сложно его достать.
Это был голос одного из зачинателей осетинского вокального искусства Андрея Семеновича Тотиева. Он же будет одним из организаторов в свое время хора Северо-Осетинского Радиокомитета и его солистом. А пока он репетировал роль Касалова.
ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ
После перерыва репетировались все сценки Бибо, поскольку меня вводили в курс событий. Студент Осетинского педагогического техникума, молодой, щупленький, черноглазый юноша, будущий поэт Гриш Плиев, передает мне свою роль, роль Бибо. По окончании этой сумбурной репетиции все, очумевшие, с шумом покидают зал. Как-то получилось, что я оказался в окружении группы девушек.
– Вот что, дорогой Бибо, Маир тире Бибо, – не унималась Асиат – Дзесова Лидия, – учти, что ты нас сегодня замучил до полусмерти тем, что заставил работать наши челюсти до судорог!
– Мало того, – восклицает другая, – довел нас до слез… от смеха!
– Да еще заставил нас несколько раз репетировать свои куски! – продолжала разоряться Лидия. – А теперь, здравствуйте! Хочет идти домой спать!
– Ему что, он живет в центре! А нам топать на «Соловки»! – подпела Меретхан Байматова.
«Соловки» – это студенческое общежитие в конце улицы Августовских Событий, за городом. Теперь это начало улицы Тельмана, тогда еще не существовавшей, а тогда эти два корпуса находились на отшибе.
– Не поддавайся, куртатинец, не опозорь меня! – это был голос В. Комаевой, которая тоже была родом из Куртатинского ущелья. – Надеюсь, ты понимаешь, куда они клонят?
– Да не нужны, не нужны нам провожатые!
– Конечно, – запищала Лидия, – а кто его самого обратно домой проводит?
– Все ясно! – воскликнула Комаева, – Тебе, Лида, провожать его!
Все эти реплики звучали под аккомпанемент дружного, звонкого смеха.
Репетиции шли организованно. Посещаемость была на редкость идеальная (не то, что теперь в некоторых профессиональных театрах). Все ребята работали от души.
Однажды вечером к нам на репетицию пришел Аслангирей Тандуев, возглавлявший в отделе народного образования искусство, и сообщил, что через три-четыре дня приезжает из Москвы комиссия по вопросу приема в студию:
– Мы уже дали объявления в газеты «Растдзинад» и «Пролетарий Осетии» (так называлась раньше газета «Социалистическая Осетия») о наборе талантливой молодежи в театральную студию, и, начиная с завтрашнего дня, они будут регулярно выходить в каждом номере.
Долгожданный день
Вступительные экзамены по набору в театральную студию должны были начаться в 10 часов утра в зале Совпрофа, на углу улиц Ленина и Московской (Кирова). А сбор был назначен на 9 час. 30 мин. в том же зале.
Собралось много молодежи. Здесь были и поступающие, и болельщики, и просто любопытные.
Ровно в 10 часов появляется комиссия. Москвичи: директор ГИТИСа Горин и заведующий национальным отделением ГИТИСа Саллави; и местные товарищи: Б.И. Тотров, композитор и певец Колесников, представитель отдела народного просвещения А. Тандуев.
Директор ГИТИСа Горин приветствовал нас, а Саллави объявил порядок приема экзаменов:
– Будем вас вызывать по пять человек. Будете читать стихи, рассказы, басни, а также исполнять специальные упражнения-этюды. Списки составлены в порядке поступления заявлений».
Итак, в первую пятерку попали: Б. Борукаев, Тибилов, И. Кокаев, Гассиев и я. Надо сказать, что эта пятерка была самая «урожайная» из пяти. Принятыми оказались трое, в том числе и я – кандидатом из-за отсутствия музыкального слуха. Надо же! Композитор Колесников спокойно сидел, не задавая вопросов, не предлагая никаких упражнений ни первому, ни второму, ни третьему абитуриенту, и вдруг «проснулся»! Вскочил, подсел к инструменту, подозвал меня и предложил взять ноту, нажав клавишу. А я не то, что «взять» ноту, я даже не знал, с чем ее едят. А он все: «А-а-а!». Одним словом, он зафиксировал «отсутствие слуха» – и точка! «Кандидат»!
В первый день перед комиссией прошло около ста юношей и девушек. Это, так сказать, неорганизованная публика, а потом в первый вечер экзамены принимались на рабфаке, во второй – в Горском сельскохозяйственном институте, в третий – в Педагогическом институте, потом в селах Ардон, Алагир и на Садонских рудниках.
Очень трудно восстановить точное число желавшей поступить и державшей экзамены молодежи.
Требования были очень высокие. За целую неделю работы комиссия отобрала 30 человек, которые и поехали в Москву.
Несколькими месяцами позже подъехал Соломон Таутиев, один из наших активистов. Он учился в Совпартшколе и во время приемных экзаменов был в командировке.
Я помню, как по этому поводу был огорчен Борис Иванович. Ему очень хотелось, чтобы Соломон был в числе студентов студии. Он попросил меня оставить ему записку, а в это время к нам подошел Саллави и спросил, чем мы озадачены. Мы посетовали на то, что один из лучших и перспективных наших ребят, Таутиев Соломон, будучи в командировке, не смог принять участие в экзаменах.
И Саллави, добрая душа, пошел нам навстречу, пообещав поручить режиссерам русского театра проэкзаменовать Таутиева после его возвращения из командировки. Мы очень обрадовались и наперебой благодарили его.
Не знаю, как уж они там договорились в театре, а я выполнил свою задачу, обеспечил доставку Соломону записки, где я писал: «Соломон, не упусти последнюю возможность стать человеком. Как только вернешься из командировки, немедленно иди к режиссеру Тамарову в русский театр. Он знает и объяснит все. А потом бегом за нами! Ждем! Маирбек Цаликов».
– Получил, получил твои каракули, – скажет потом по приезде в Москву Соломон, – как будто куры по бумаге ходили.
– Эх, ты! Темнота! Я же писал тебе арабскими буквами! Ты забыл, что я мусульманин, – ответил я ему тем же.
Экзамены закончились. Список принятых в студию утвердили. В него вошли:
1. Борукаев Б. – студент рабфака
2. Байматова М. – студентка рабфака
3. Дзитоева Р.А. – откатчица на подвесной дороге рудника
4. Дзитоева С.А. – ученица торговой сети рудника
5. Габолаев А. – токарь на рудниках
6. Дулаев А. – студент рабфака
7. Дзугкоева А. – работала в книжном киоске на рудниках
8. Комаева В. – студентка рабфака
9. Кабулов Дз. – студент сельхозинститута
10. Джанаев А. – студент рабфака
11. Едзеев Д. – студент рабфака
12. Икаев Г. – шахтер
13. Кайтукова П. – подсобная рабочая на руднике
14. Макеев Ар. – студент сельхозинститута
15. Икаева С. – библиотекарь на руднике
16. Хугаев С. – студент педтехникума
17. Цаллагов И. – монтер на руднике
18. Плиев Гр. – студент педтехникума
19. Купеев М. – студент педтехникума
20. Токаев А. – студент рабфака
21. Урумов К. – служащий
22. Бирагов К. – кондитер
23. Гадзаов Т. – студент сельхозинтститута
24. Цаликов М. – литейщик завода «Севкавцинк»
25. Габуев В. – студент педтехникума
26. Таутиев С. – служащий Совпартшколы
27. Битарова Т.
28. Кокоева К.
29. Кокаев И. – грузчик завода «Севкавцинк»
30. Хадикова Ш.
31. Цагараева Н.
Комиссия закончила свою работу и с оформленными протоколами и списками собралась уезжать. А мы должны были подъехать к первому сентября текущего 1931 года. Между тем руководство области довело до сведения комиссии, что многие из зачисленных ребят участвуют в подготовке к Областной Олимпиаде самодеятельного искусства, и было бы желательно, чтобы им разрешили приехать по окончании этой Олимпиады.
Директор ГИТИСа Горин дал свое согласие. Мы их проводили, а сами начали наверстывать упущенное время и успешно провели нашу первую областную Олимпиаду самодеятельного искусства. Наш спектакль «Две сестры» прошел хорошо.
В те далекие времена я, конечно, никаких записей не делал, но, несмотря на это, и теперь, спустя более 50-ти лет, многое из того, что делалось в этом спектакле, очень четко сохранилось в памяти.
К великому сожалению, имен многих участников нашего спектакля я уже не помню. Как-то так получилось, что потом с некоторыми из них наши жизненные пути не соприкасались. Я отлично помню веселого балагура, смешного, трогательного, смекалистого и, в то же время, печального, задумчивого пастуха. Он производил трагикомическое впечатление. Его печальные глаза я по сей день помню, а вот имя исполнителя забыл.
Перед моими глазами, как живой, стоит дядя Камболат в исполнении Наскидаева. Его прямота, убежденность в своей правоте и торжестве справедивости, его внутренняя сила и всепобеждающая непоколебимость покоряли нас всех. Он запомнился мне высоким, стройным и благородным.
– Из всех исполнителей этой роли, – говорил Борис Иванович, – самым близким к бритаевскому Камболату был наскидаевский. Он очень напоминает самого автора.
Я также помню Афассу Баскаеву в роли Мусон, сухощавой женщины с черно-серым цветом лица, с будто застывшими на какой-то неблаговидной мысли глазами, с неискренними кошачьими ласками и обжигающей душу холодной улыбкой.
Нельзя также забыть образ старшей сестры Ханасиат, созданный М. Байматовой.
Собственно, помню обеих сестер: умную, сильную, смелую, не по годам мудрую Ханасиат – Байматову и нежную, наивную, доверчивую и прозрачно-чистую младшую сестру Асиат в исполнении Л. Дзесовой.
Килцико, двоюродный брат сестер, в исполнении Дзантемира Кабулова был приятным и мужественным малым, юношей со светлой головой. Кабулов потом окончил директорский факультет ГИТИСа, но, к сожалению, погиб в Великой Отечественной войне.
Моя же работа, как мне помнится, никакого интереса не представляла.
Интересно по тем временам был решен финал спектакля. К сожалению, автора оформления я не помню. С одного портала сцены до другого была протянута массивная бутафорская цепь, которую в финале спектакля героиня и герой разрывали, символизируя освобождение женщины-горянки от вековых оков. С нашей, сегодняшней точки зрения, это наивно, плакатно, а тогда это производило довольно сильное впечатление.
ДЕНЬ ОТЪЕЗДА
Как только определился день отъезда, все работавшие кинулись за денежным расчетом и начали укладывать чемоданы. Настроение было более чем приподнятое. Все мы были одержимы идеей создания своего осетинского театра. В этой связи кто-то вдруг обратил наше внимание на «проблему» наших имен, т.е. было бы желательно, чтобы имена всех первых профессиональных актеров были осетинскими. Так, Икаеву перекрестили в Фатиму. Правда, «Серафима» не уступила место «Фатиме» и многие, многие годы царствовала на осетинской сцене.
А вот Бирагову Александру (Шурику) пришлось сдаться, когда ему устроили проводы и пригласили Бориса Ивановича Тотрова, Токаева Асаха, Кабулова Дзантемира и меня.
– Ну, что это за имя «Шурик» для осетинского артиста?! – воскликнул Борис Иванович.
– Давайте дадим ему настоящее осетинское имя! – сказал Кабулов.
И по всем канонам обряда дали ему имя. Надо сказать, что у осетин имя мальчика выбирается «тайным голосованием», т.е. все желающие быть «крестным отцом» вносят в список свой вариант имени, который передается матери ребенка, и она, не зная, кто их предлагает, выбирает понравившееся ей имя из этого списка. А уж потом оглашается крестный отец.
Вот по этой системе каждый из нас предложил свое имя: Тотров – Тымыгъ (Буря), Токаев – Тох (Борьба), Кабулов – Фидар (Крепость), а я, будучи под впечатлением от фильма «Абрек Заур», предложил имя «Заур». И мать Шурика выбрала имя Заур.
Таким образом, я стал новоиспеченным крестным, а Шурик – Зауром, Заурбеком Бираговым. Он был великолепным танцором и человеком неиссякаемой фантазии. После окончания ГИТИСа он стал одним из создателей Северо-Осетинского Государственного ансамбля народного танца «Алан», его первым балетмейстером. Он же явился первым хореографом-воспитателем Юго-Осетинского ансамбля народного танца «Симд». Ему обязаны своим возникновением и успехами многие самодеятельные танцевальные коллективы республики. Он до конца своей яркой творческой жизни оставался неутомимым воспитателем творческой молодежи.
Должен заметить, что далеко не все родственники отправлявшихся в Москву ребят были в восторге от выбора такой профессии. Мой дядя-«киевлянин», например, сказал мне укоризненно:
– Неужели ты не можешь стать инженером? – и вычеркнул меня из списка племянников.
Тем не менее, в общем, проводы были бурными. Провожали нас представители Обкома партии, Облисполкома, товарищи по работе и учебе, родственники большинства ребят…
НАКОНЕЦ, МОСКВА!
Встречали нас на Казанском вокзале тот же Саллави, заведующий национальным отделением ГИТИСа, секретарь партийного бюро, секретарь комсомольской организации Иофин и масса студентов ГИТИСа.
Вопрос с общежитием еще не был решен, поэтому нас повезли прямо в институт.
В вестибюле было многолюдно. Лестницы, площадки, коридоры были битком забиты людьми. После теплых приветствий нас пригласили в довольно большой класс, тут же, на первом этаже.
– У нас пока трудновато решается вопрос с общежитием, – сказал Саллави, – но ничего, потерпите день, другой.
Мы, конечно, не унывали. Что нам? Мы в Москве, а это главное! Но как быть с девушками? Им ведь нельзя в одной комнате с ребятами! Это железно.
Выход был найден очень быстро. В глубине класса оказалась еще одна комната, смежная с нашей и имеющая еще один выход. Там работали машинистки. Тут же по команде «боцмана» (это – комендант института, бывший боцман) все столы, шкафы, стулья оказались в канцелярии. Тот выход закрыли, а смежные с нами двери открыли. Еще раз «продраили» все полы, окна и двери обеих комнат. В дальней комнате расположились девушки, в проходной – мы. Спали, конечно, на полу.
Прожили мы так одиннадцать дней. Занимались там же. Было, конечно, очень трудно, но и, тем не менее, очень весело. По вечерам не умолкали звуки гармоники, пели, танцевали. Приходили к нам и другие студенты и веселились вместе с нами. Так, с каждым днем все больше и больше, расширялся наш круг знакомств. И за эти несколько дней мы стали «своими» в институте. Особенно нравились наши танцы. В те времена национальные танцы не были известны широким массам зрителей. От одного вида черкески люди приходили в восторг, а девушки вообще сходили с ума.
В первые же дни нашего пребывания в институте внутри нашей группы были проведены выборы: парторгом избрали Кабулова, профоргом – С. Хугаева, а портфель комсорга достался мне. Членов партии у нас было трое, кандидатов в партию – трое, комсомольцев – 21. Старостой выбрали Серафиму Икаеву. Да, мы с Икаевой имели полное основание хвастаться тем, что до конца нашей учебы мы возглавляли эти посты.
Кроме того, многие наши ребята оказались в центре общественной жизни всего института. Так, Арсен Макеев был избран членом профкома и заместителем его председателя, Кабулов – членом бюро партийной организации института, а я – членом бюро ВЛКСМ.
Осетинская студия стала непременной участницей всех шефских концертов, организуемых силами института, а наши неповторимые по красоте танцы – украшением всех программ.
ВРЕМЕННАЯ ПРОПИСКА, ИЛИ КОНЕЦ ВЕСЕЛОЙ ЖИЗНИ
Счастливые, как говорят, часов не наблюдают. А я бы сказал, особенно те счастливцы, которых ждет пусть даже трудная, но радостная миссия.
Мы не заметили, как пролетели прожитые на полу две недели. Да, они были невыносимо трудными и даже унизительными для молодых горцев. Тем не менее, это было не главное для нас. Мы подбадривали друг друга осетинской поговоркой: «Злой человек и ненастная погода – недолговечны».
Наконец пришел день, когда мы заимели настоящую крышу над головой.
Поселили нас в общежитии на так называемой Собачьей площадке, которая потом называлась Композиторской, а теперь там проходит Калининский проспект.
Мне помнится, как мы переживали из-за этого ужасного названия «Собачья площадка». Даже обратный адрес не писали на конвертах своих писем. Более того, мы решили обратиться в Моссовет с ходатайством о переименовании «Собачьей площадки» в «Осетинскую», но тут же спохватились, представив, как кто-то спросит, где эта «Осетинская площадка». А ему:
– Какая Осетинская площадка? Первый раз слышу.
Другой отвечает:
– Да это бывшая Собачья площадка.
И мы подумали и отказались от этой затеи, посчитав это еще большим оскорблением, и смирились в конце концов со своей Собачьей площадкой.
КОСА НА КАМЕНЬ
Как оказалось, в этом здании общежития жили студенты музыкально-драматического отделения ГИТИСа. Народ, конечно, шумный. Им же все время надо заниматься, то есть петь, что, естественно, нам пришлось не по вкусу. Просто невозможно было заниматься. Злые языки даже говорили, что они нарочно делают так, чтобы мы переселились в более дальние общежития – Останкино, Стромынку или Сокольники. Понятие «нарочно», конечно, не соответствовало действительности. Как бы там ни было, но они не учли, что у нас была гармонь и несколько гармонисток. И загорелось соревнование не на жизнь, а на смерть. Они нам – раз, мы им – два, они нам – три, а мы им – шестнадцать!
Вот они и завопили на все свои вокальные голоса.
Вызвали как-то вечером ответственных товарищей для разрешения создавшейся ситуации, долго судили, рядили. Нас никуда не переселили, но составили твердое расписание, когда им петь. А играть на гармонике у нас уже не было времени. Надо было серьезно заниматься и заканчивать с самодеятельными «концертами».
Решение вынесено – надо подчиниться. Студенты муздрамы сложили свое оружие и пели только в отведенные им часы. А наши… Нет, нет, да и заиграет наша однорядка. Мы собрали актив, обсудили эти случаи, созвали общее собрание всей студии, на котором твердо решили: после восьми часов вечера – полная тишина!
Но вот однажды вечером (правда, муздрамы не было) к нашим девушкам пришли гости – земляки и землячки. Ну как здесь не заиграть? И вдруг в десятом часу из комнаты наших девушек вовсю заиграла гармонь. Из всех дверей общежития выглядывали студенты драмы, в том числе и наши.
На правах члена профкома института Арсен Макеев решительно, без стука вошел к ним. Он молча подошел к Байматовой, взял у нее из рук гармонь и разбил ее о железную спинку кровати. Гармонь издала душераздирающий звук и разлетелась на две части.
– Кто нас уважает – пожалуйста, добро пожаловать в выходной день – спокойно сказал Арсен и вышел.
С этого вечера все непредвиденные посещения и все необдуманные действия прекратились.
Все было подчинено главной цели нашего пребывания в Москве – учебе. Наша студия была разбита на 5 групп. Тогда практиковался групповой, бригадный метод учебы.
Я особенно боялся вылететь из института, ведь у меня не было аттестата. Большинство же ребят были с полным средним образованием, а некоторые даже приехали со вторых курсов институтов. Правда, среди нас были ребята и с меньшим образованием. В любом случае хотелось быть среди первых студентов.
Помню, шел у нас урок политэкономии. Преподавал ее нам наш земляк Василий Дзасохов. Разбирали «закон стоимости». Педагог вызвал меня к доске, и, к своему удивлению, я решил поставленную передо мной задачу. Потом он вызвал второго товарища, более грамотного, чем я, который почему-то (случайно, конечно) запутался. Преподаватель предложил попробовать свои силы другим желающим, но никто не проявлял инициативы. Вдруг он подходит ко мне со спины, кладет руку на мое плечо и говорит:
– Иди опять, Цаликов!
Эта реплику, особенно это «опять», громовым эхом отозвалась в моей голове. Я почувствовал, как вся кровь хлынула мне в голову: «Опять»! Значит, я могу! Значит, я не слабее других! Я встал, пошел к доске и, как ни странно, но мне, наверное, также случайно, удалось ответить правильно. И это послужило мне трамплином, стимулом, и я с этого дня начал заниматься смело, усердно и уверенно.
НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ДЕНЬ
Мы жили еще в классе. Комнаты свои убирали сами. Надо отдать должное нашим девочкам, они все время подхлестывали нас. Поэтому у нас всегда была идеальная чистота.
Но вот в одно прекрасное утро нас разбудил «боцман» – комендант института:
– Вставать! Койки вязать!
Он когда-то служил на флоте боцманом и употреблял словечки тех времен: «Вставать! Бегом! Полундра! Сегодня у вас о-го-го!».
Мы, хоть и не поняли, что означало «о-го-го», но приказ выполнили. Потом он позвал уборщиц, и те втроем, тоже «бегом», убрали до блеска наши «залы».
– А что все же имелось в виду под этим «о-го-го»? – спросил наш «Монти-Бэнкс». Именем этого знаменитого английского комика мы успели прозвать нашего шутника Исая Кокаева – после того, как в первые же дни пребывания в Москве побывали в кино и увидели на экране этого комика.
– А это значит то, что сегодня к вам придет ваш художественный руководитель Рубен Николаевич Симонов! Это и есть «о-го-го»! Позже поймете! – и он постучал пальцем по лбу, потом указал этим же пальцем вверх.
Этот день для меня стал днем вхождения в мир настоящего, волшебного, завораживающего театра. Да и не только для меня. Все ребята были сами не свои, их как будто подменили. Все притихли и пребывали в глубокой задумчивости.
И вот входит в класс в сопровождении Саллави человек в сером костюме, чуть ниже среднего роста, со смуглым, чисто выбритым лицом.
Он не дал Саллави произнести официальных слов, традиционных в таких случаях.
– С приездом вас, дорогие мои земляки! – как-то по-свойски, радушно начал он, – Рад, рад встрече с вами. Рад, что вы взяли на себя великую миссию создания своего театра. Здороваясь с каждым из нас за руку, он рассказал нам, что его мать родилась и выросла в городе Владикавказе, что его родной дядя, адвокат Яралов, и в настоящее время живет во Владикавказе.2
Я удивлялся Борису Ивановичу. Он то ли от волнения, то ли от восторга лишился дара речи, не мог вымолвить ни слова. А нам было неприлично через голову старшего начинать разговор с живым корифеем театра. Между тем надо было как-то отреагировать, коль он заговорил о родственниках – наших земляках. Ведь кто-кто, а Борис Иванович прекрасно знал знаменитого адвоката Яралова.
Вот Рубен Николаевич сел за приготовленный для него стол и заговорил о том, что такое театр, в чем трудность актерской профессии, что значит быть в наше время актером. Потом, спустя годы, мы поймем, чем трудна актерская профессия. А пока мы думали: «Ничего! Не такие трудности мы видели! Подумаешь!».
Рубен Николаевич оказался на редкость обаятельным человеком. Его голос, его проницательный умный взгляд, его подвижное лицо, его умение эмоционально мыслить и говорить никогда не сотрутся из моей памяти!
Что касается других наших педагогов, то я с благодарностью вспоминаю великолепного педагога, интеллигентнейшего человека, воспитателя Толмачева. Он преподавал нам сценическую речь и художественное чтение. Одно только общение с ним делало нас чище, благороднее.
Также с нетерпением мы ждали занятий с преподавательницей ритмики и сценического движения Збруевой. Она очень любила заниматься с нами и многое сделала для нашего театра.
С большим уважением я вспоминаю мастера своего дела, преподавательницу классических танцев Шоломитову, вложившую огромный труд в то, чтобы придать нашим движениям пластичность, мягкость и эластичность.
Неподражаем также был Лаврентьев – реформатор и преподаватель западноевропейских танцев. Дело в том, что до конца двадцатых годов западноевропейские танцы были запрещены. Тем не менее, молодежь танцевала их украдкой в клубах, в парках, на вечеринках. Танцевали неумело, грубо, ведь их никто не обучал. Только повторяли то, что видели в западных фильмах, а там показывали, как танцуют в кабачках да несолидных заведениях. Вот им и подражала наша молодежь. Так вот, по инициативе Лаврентьева и его друга из Ленинграда (фамилию не помню) была создана школа западноевропейских танцев. И они вернули танцам изящество и грациозность.
– Танцуй ногами, а не тем, откуда ноги растут! – кричал он на занятиях. Или: – Не танцуйте тем местом, где спина теряет свое приличное название!
Теперь бы таких педагогов для молодежи!
Я с большим уважением вспоминаю Анну Никитичну Фурманову, сменившую на посту директора ГИТИСа Горина. Запомнилась мне она человеком большого ума с твердым характером, справедливой и мудрой женщиной.
Ей не приходилось разбирать какие-либо нарушения или конфликты с нашей студией, поскольку их не было. Мы с самого начала нашего пребывания в институте и вообще в Москве определили, зачем мы приехали, чего мы должны максимально набраться в столице, являясь избранниками и посланниками осетинского народа.
И надо сказать, что уже в самом начале нашей учебы у нас определилась довольно большая группа студийцев с отчетливо развитым чувством ответственности. В их число входили Макеев А., Борукаев Б., Икаева С., Таутиев С., Кабулов, Токаев А., да и мне, как комсомольскому вожаку полагалось быть с ними. В то время практиковалась бригадная система обучения, а у нас – тем более. У меня, например, была бригада из семи человек, и я отвечал за их успеваемость по предметам: политическая экономия, диалектический материализм, история Осетии, история материальной культуры Осетии. Такими же бригадирами были Б. Борукаев, А. Макеев, Соломон Таутиев. У каждого была своя бригада и свои курируемые предметы.
Стипендию получали по успеваемости: первая категория получала 210 рублей, вторая – 180 и третья – 150 рублей.
Государственную стипендию получала только первая категория, остальным стипендия присылалась из Осетии. Но порой деньги во-время не поступали, и тогда приходилось затягивать пояса. Однажды такой критический момент совпал с нашим выступлением на концерте в радиотеатре. Вот наш «Рупор», так мы называли нашего прирожденного оратора Б. Борукаева, воспользовавшись достижениями техники, танцуя, начал кричать во весь голос:
– Ас-са, Аслангирей-ахца! Аслангирей-ахца! Аслангирей-ахца!
Аслангиреем звали заведующего отделом искусств осетинского облисполкома, который посылал нам стипендию, деньги – «ахца» по-осетински. Так вот Борукаев и кричал призывно в радио-эфир: «Ас-са, Аслангирей, ахца!». Правда, тот утверждал, что он ничего не слышал, что до него не дошел наш «Сос!», но обещал учесть нашу изобретательность и «учел». Деньги продолжали поступать… нерегулярно.
В этой связи мы решили образовать учебно-бытовой коллектив: все деньги сдавали казначею, который вместе с дежурными по кухне закупал продукты, а наши девушки готовили «колхозный» обед, и мы все вместе пировали. А самое главное, мы, представители сильного пола, решили по ночам подрабатывать «детишкам на молочишко», выгружая вагоны с углем-антрацитом, с картофелем и так далее, и таким образом пополняли нашу казну.
Однажды Арсен Макеев и Соломон Таутиев пришли вечером в приподнятом настроении:
– Тут кое-кто хвастает своими трудоднями! – с пафосом говорил Арсен. – А вот мы вам покажем, как зарабатывать трудодни, и каков вес трудодня!
Оказывается, их пригласили сбрасывать снег с крыши семиэтажного дома, и они надеялись заработать рублей сто пятьдесят. Да, это была бы, как говорил наш студиец Исай Кокаев, лафа!
– Ну, сколько же вам заплатить за работу? – спросили их в домоуправлении.
– Не знаем… Мы – студенты… впервые».
– Ну, хорошо! – сказал им домком. – На это у нас выделено 250 рублей.
– Ну, что вы! – воскликнул Арсен.
– Вы смеетесь, что ли?! – возмутился ему в тон Соломон. Между тем, они мечтали о 150 рублях.
– Да ну! Пошли, Соломон! – и они сделали вид, что уходят.
– Ну, хорошо. Дадим вам 300 рублей! Только сбрасывать снег нужно будет после 24 часов.
Ребята согласились. Им выдали лопаты, лом, кирку.
– А кирка для чего?
– Может пригодиться.
Вот после этого соглашения они и пришли домой.
Ночью пошли, забрались на крышу. И пошла работа. Арсен сгребает широкой лопатой снег и приговаривает:
– Вот тебе 40 копеек! – бежит опять наверх и опять, – Вот тебе 80 копеек!
Сбросили снег в сторону двора, перешли на другой склон крыши, ткнули лопатой, а она звенит. Ударили ломом, полетели искры. Лед, как гранит.
– Давай покурим, – предложил Арсен. Спустились на чердак, покурили. Соломон полез на крышу.
– Ты куда?
– На крышу.
– Я больше не полезу. Там лед, как гранит. Мы его до конца мая не вырубим. – Ну, пойдем. Может, завтра нам хоть по десять рублей дадут.
Утром они пошли к 9-ти часам и услышали, еще не заглянув во двор, крики и ругань коменданта. Весь двор оказался в сброшенном ими снегу, парадные двери были забиты им, и жильцы не смогли пойти на работу.
Увидев, как комендант пробивает к ним туннель в снегу, они решили уйти подобру-поздорову, опасаясь, что вместо десяти рублей могут схлопотать по десять ударов лопатой.
Так они остались без трудодней и без денег. А мы до конца учебного года посмеивались над нашими лжеколхозниками и… с прекрасным настроением закончили свой первый учебный год.
РАССТАВАНИЕ
Рубен Николаевич Симонов за один только год работы с нами смог заложить в нас такой прочный фундамент, что это осталось в нас на всю жизнь. Он внушил нам, что в театре, в искусстве нельзя быть нечестным, что нет театра без взаимного уважения, без доверия между актером и режиссером. Это накладывает особенную ответственность на руководителей театра. А в данном случае на педагогов вообще и на педагога по специальности в частности. И таким образом он подвел нас к тому, что несколько человек из нас должны подумать о своем завтрашнем дне, что педагог по любому другому предмету может ошибиться, и тогда ученик получит вместо пятерки тройку. Только и всего. А если ошибется педагог по мастерству актера, то он погубит молодого человека, искалечит ему жизнь. Он обязан вовремя определить, кто из учеников занимается своим делом, а кто попал не по адресу. И предложить им искать свой путь в жизни вне актерской профессии. Человек может быть профаном в математике, а в искусстве – гением. Другой может быть в искусстве бездарностью, а в физике творить чудеса.
– Вот наш Габолаев умно поступил, – продолжал Рубен Николаевич, – да и мы поддержали его решение, когда он ушел в летную школу особого назначения. А вот Таутиева и Цаликова мы постарались удержать. Спасибо вашему обкому партии. Дело ведь дошло до Ворошилова. Отстояли. Думаем, что не ошиблись. А дальнейшее зависит от них. Я надеюсь, что они не подведут ни нас, ни себя.
Так в конце учебного года по разным причинам расстались мы с шестью нашими товарищами. Но самый болезненный удар был еще впереди.
Рубен Николаевич вдруг начал как-то по-особенному волноваться, словно он готовился к выходу в ответственной роли в день премьеры. И наконец произнес:
– Дорогие мои, мы много говорили о честности, о доверии. И я убежден, мы с вами были искренни друг с другом… Я глубоко чувствую ту великую ответственность, которую я несу перед вами, перед вашим будущим театром, перед руководством вашей республики, перед вашим талантливым народом. Не скрою, я привязался к вам. Я также знаю, что и вы привыкли ко мне, поверили мне. И я считаю это за честь. Тем более, я не имею права… Я не дал вам того, что обязан был и мог бы дать, если бы располагал достаточным для этого временем. Но, сами понимаете… я не имею права вас подвести. Надеюсь, вы правильно поймете меня… – он хотел еще что-то сказать, но почему-то его молчание затянулось. Этим воспользовался его ассистент Саллави и с трудом произнес:
– Рубен Николаевич убедил дирекцию и уходит от нас.
– Вынужден, – добавил Симонов.
Мы были крайне огорчены. Стояла напряженная тишина. Встал Борис Иванович Тотров:
– Уважаемый Рубен Николаевич, мы от души благодарны вам, – произнес он, – за вашу искренность, за ваш щедрый талант, которым вы делились с нами, за ваш огромный труд, вложенный в каждого из нас. Мы не можем скрыть нашего огорчения… Но, в то же время, не можем не понять вас.
Мы все стоя приветствовали нашего любимого педагога. Потом, много лет спустя, я буду удивляться: «Почему мы не аплодировали после каждого слова признательности, сказанного Борисом Ивановичем в адрес Рубена Николаевича?». И приду к выводу, что не могли мы аплодировать тому, что расставались с Учителем.
Вот так, молча, проводили мы его до самого театра имени Е.Б. Вахтангова, руководителем которого он был.
Теперь я понимаю, что Рубен Николаевич не учил нас, а воспитывал, именно воспитывал. Более того, я в этом глубоко убежден. Да, актера надо не учить, а воспитывать, и я благодарен Рубену Николаевичу за эту великую науку.
Как я уже сказал, в итоге 6 человек было отчислено за профне-пригодность и по другим причинам. Надо было добрать группу к будущему учебному году. Всех оставшихся разделили на две дублирующие друг друга бригады. Руководителем первой бригады назначили Дзантемира Кабулова, политруком – меня. Во второй бригаде были назначены руководителем А. Макеев, политруком – С. Таутиев. И мы поехали в Осетию на практику.
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
Одна бригада поехала по Дигорскому и Алагирскому районам, а наша бригада – по Кировскому, Правобережному и Орджоникидзевскому районам. Нашим администратором был назначен тогда еще молодой писатель Татари Епхиев. В то время клубов не было не только в селах, но и в районных центрах.
Свой первый концерт мы дали в селе Ольгинском. Надо же! Волею случая свое первое представление мы показали в том селе, где состоялся первый спектакль на осетинском языке. Только в другом сарае, да еще на родине первого профессионального актера, пионера осетинского драматического искусства Бориса Ивановича Тотрова. Помню, ехали мы в Ольгинское как на праздник, как на первое свидание к любимой девушке, взволнованные, жизнерадостные. Ехали на бричке, присланной из колхоза. Приехали рано, за четыре часа до начала. Смотрим, в сарае, где должны играть, грязно, скамеек нет. Поблизости вообще никого. Ребята пали духом. Позвали мы с Кабуловым нашего администратора, и все вместе быстро прикинули, что делать. Администратор пошел искать доски, бревна, скамьи. Мы попросили у соседей метелки, лопаты, корзины и начали наводить порядок в нашем «дворце культуры». Через час приятно было просто постоять под крышей этого сарая. И тут же потянулись вереницы мальчишек, кто с доской, кто с бревном, кто со скамьей. Таким образом, и «кресла» были готовы к приему первых зрителей.
И вот наступило самое ужасное – ожидание!
Будет зритель или нет?
Шесть часов, а еще никого нет!
Потом пошли сначала поодиночке, по двое, а потом группами. В семь тридцать наш «зал» был уже переполнен.
Надо ли говорить о том, какое настроение было у ребят?
В конце нашего представления какой-то пожилой человек подошел к нам, со словами благодарности пожал нам руки, потом повернулся к зрителям лицом и каким-то странным голосом сказал:
– Люди добрые! Я… Вы меня извините… – у него словно что-то застряло в горле, и он никак не мог произнести слово, потом откашлялся и прибавил: – Я счастлив… я… Теперь можно и… – и пошел в зал.
Молодежь подхватила его на руки и понесла. А он, обнажив голову, кричал нам:
– «Мæ уд уæ фæхъхъау!» («Да буду я вашей жертвой!»).
Оказалось, это был старейший, уважаемый сельский учитель Карсанов Алыга.
Потом была «официальная» часть по-горски. Нас приглашали выпить, но когда мы отказывались, они стали изыскивать поводы, чтобы заставить нас выпить. Сначала уговаривали, потом просили, дальше требовали и, наконец, начали обижаться.
– Мы тоже кое-что видели! Не надо забывать обычаи предков! Мы в вашу честь хотим выпить, – восклицали они.
А когда мы уезжали, к нам подошел самый ярый защитник законов старины и сказал:
– Спасибо вам, дорогие, спасибо за то, что вы находите в себе силы не поддаваться искушению, несмотря на настойчивые уговоры.
Проводили нас, как самых дорогих гостей.
СВАДЬБА В СТЕПИ
Сегодня, когда проходишь по территории Беслановского маисового комбината (БМК), мимо величественных корпусов завода, мимо великолепного Дворца Культуры, меж прекрасных жилых домов, по зеленому парку, нам кажется, что все это так и было испокон веков.
Когда же мы приехали на колхозных подводах на БМК, там был пустырь. И если бы нас не сопровождал председатель завкома, мы, наверное, повернули бы назад и уехали. Все вокруг было голо, и нам негде было спрятаться от палящего солнца. Кроме строящихся заводских корпусов и двух приземистых бараков, получивших потом название «Шанхай», не было ни строений, ни куста, ни дерева. Только на берегу речушки, которая протекала по пастбищу между строящимися заводскими корпусами и старой станцией Беслан, торчала сбитая из кругляка раковина-сцена, накрытая кусками фанеры и досок, а вместо скамеек на вбитые в землю тумбы из кругляка были прибиты доски. А со светом было еще лучше, имелось аж десять фонарей системы «летучая мышь».
Были выгружены наши нехитрые пожитки: декорации, костюмы и реквизит. Подводы, привезшие нас, повернули оглобли назад, и возницы, тепло попрощавшись с нами, уехали. Мы остались, как брошенные всеми беженцы, и растерянно смотрели друг на друга.
Тут к нам подошел председатель завкома (фамилию я не помню) и только хотел открыть рот, чтобы успокоить нас, как я озвучил вспомнившуюся мне осетинскую притчу о том, как три брата нашли где-то готовый котлован и сухое русло для постройки мельницы и начали ее строить. Уже воздвигли стены, когда жена среднего брата принесла им обед. Пока братья обедали, она обошла территорию вокруг будущей мельницы и в недоумении шепотом спросила у младшего брата:
– Хорошую мельницу построили, а откуда воду возьмете?
Тут младший брат робко спросил у среднего. Тот задумался и тоже осторожно спросил у старшего. И только после этого они сообразили, что воду-то брать неоткуда!
Рассказав эту притчу, я спросил:
– А нам-то что делать? Играть мы будем, а зрителей где возьмем?
Завком посмеялся с нами вместе и сказал:
– Зрителей – сколько хотите! Только кликнем, и все близлежащие села будут здесь. Благо, зал позволяет нам принять всех.
– Ого-о! Пока жители села Новый Батакоюрт живы, и у них в жилах течет арака (самогон), они как один будут здесь! – с лукавой улыбкой сказал один из комсомольцев, подошедших к нам на помощь с красными повязками на рукавах. Все они дружно посмеялись. Мы тоже… растянули губы – нам было не смешно.
– А мое село Фарн! Если вы сегодня не дадите слово быть завтра гостями моего села, – сказал рыжеватый парень, – фарнцы по моему приказу разобьют вам все ваши окна и двери! И опять хохот.
– Ну, довольно, ребята! – попросил председатель завкома. – Лучше наведите здесь порядок, подметите, поправьте сиденья.
Ребята оказались очень проворными, и через несколько минут «зал» был чист, сиденья протерты мокрой тряпкой и отремонтированы.
– Эй, что вы делаете? Почему мусор кидаете в речушку? – крикнул кто-то из наших ребят.
– Это не мусор! – ответил тот шутник. – Это мы пригласительные билеты посылаем батакоюртцам.
– Как?! – воскликнул Дзантемир Кабулов. – Разве через село протекает эта речка?
– Это не речка, а наш глашатай! Мы всегда так делаем. Как только в реке появляется мусор, сельчане знают, что у нас культурное мероприятие, и тут же мальчики с радостными криками обегают все село.
Перед заходом солнца со стороны Терека донеслась свадебная песня. Мы все обернулись.
– Ого! В Фарне свадьба! – воскликнул юморист.
– Через мост идет свадебное шествие, – сказал кто-то из наших. Тут же до нас донеслись звуки осетинской гармони.
– Да, на самом деле, – махнул рукой председатель завкома, – наши зрители уплывают.
– Да вроде идут прямо в нашем направлении.
– Э-э! Да это же Мурат! У-р-р-а-а! Ну что? Теперь вы поняли, что такое Фарн? Шире круг! Первые места моим сельчанам!
– Нет! Нет! Подождите! – повысил голос председатель завкома. – Как договорились, так и сделайте: сначала посадите рабочих с пригласительными билетами, а потом всех остальных. Рыжий будет ответственным.
К тому времени подошли и батакоюртцы, также с гармошкой и пением. Но теперь мы поняли, что это никакая не свадьба, а наши гости. Не прошло и пятнадцати минут, как оба шествия объединились, двух гармонисток посадили рядом, и пошли огненные танцы! Кто кого перетанцует!
Даже заводской гудок, возвестивший о конце рабочего дня, не смог прервать веселья. Рабочие как вышли с работы, так с ходу заняли места в «партере». Но тут подошли человек двенадцать-пятнадцать пожилых сельчан во главе с двумя белобородыми стариками, и молодые рабочие, сидевшие в первом ряду, вскочили и пригласили старших на свои места.
– Нет, нет! – сказал самый старший. – Мы знаем, что вы целый день работали и устали.
Молодые запротестовали, и старшие покорилась.
Наше театрализованное представление прошло в том же радостном, приподнятом тоне.
И снова песни, музыка, веселые возгласы, но теперь они не приближались, а постепенно удалялись и таяли в темноте.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ БЕЗ ПЕРЕРЫВА, ИЛИ ВСТРЕЧА В ТЕМНОТЕ
Работали мы в селе Зилги в помещении старой мечети. Народу было очень много, т.е. столько, сколько нельзя было загнать в два таких помещения. Но зато было особенно весело потому, что у нас установился необыкновенный контакт не только со зрителем, но и с местной «труппой» живых летучих мышей, с которой нам удалось согласовать наши действия: при закрытом занавесе они занимали публику, а при открытом – мы. Да, это была чудесная встреча и великолепное представление без перерыва.
А вот теперь зильгинцы поступили совершенно бестактно. Построили прекрасный колхозный дом культуры, и обитателям мечети стало невыносимо скучно.
Самыми интересными были наши переезды из одного села в другое : где пешком, где… впрочем, мужчинам нашим почти никогда не было места на подводе. На подводу с декорациями сажали девушек, если было место, а мы сами ….
А вот молодежь современного Хумалагского театра, которым я много лет руководил, не верит, когда им рассказываешь, что колхоз «Хумалаг» в 1932 году не имел возможности выделить нам хотя бы две брички.
– Неужели в нашем колхозе не было ни одной машины?
– Об этом спросите у своих старших, – отвечал им я, – А нам предоставили тогда только одну двуколку. И мы кое-как погрузили свои декорации и какую-то часть своих вещей, а сами двинулись пешком, взяв курс на Заманкул. И так пешком, с песнями прогулялись до старого Заманкула.
Ах, какое это было удовольствие! Жара! Подъем! А мы поем! Красота! И как поем! Откроешь рот и тут же набираешь полный рот соленой воды! А если к этому веселому шествию прибавить, что нам и петь-то не очень хотелось ….
Зато впереди нас ожидала встреча со зрителем, а это значило, что усталость и голод, пыль и неудобства снимутся, как рукой! Встреча со зрителем! Это нам казалось ни с чем не сравнимой радостью! И, конечно же, мы не лукавили. Во всем этом мы убеждались каждый раз, выходя к зрителю вот уже около пятидесяти лет (эти строки писались в 1981 году). Да! В этом прелесть и чудо нашей профессии!
БЕДНЫЙ ПОПИК
И снова мечеть. И в этой мечети-клубе было несколько чрезвычайных происшествий.
Первое – у нас в программе была переведенная с русского языка одноактная комедия под названием «Зычный гул» (автора не помню). В ней по ходу действия старик-крестьянин по имени Василий видит сон, где расстреливают его сына-агронома. И во время расстрела, конечно, присутствует поп-односельчанин. И надо же было, чтобы именно в это время к старику по какому-то поводу пришел наяву тот самый поп и разбудил старика. Василий, думая, что это продолжение сна, избил до полусмерти бедного попика. И, разумеется, в зале поднялся неимоверный хохот и шум.
– Так ему, так!
– Молодец, старина!
– Разве можно попу появляться в мечети?
– Вот он пришел в мечеть и поплатился!
А второе ЧП произошло со мной. Я играл в этой комедии председателя колхоза. Меня снимали с работы и отправляли в город, чтобы закалился на заводе, среди рабочего класса. Друг председателя, старый коммунист, роль которого исполнял Дз. Кабулов пошел провожать меня. Тут мы замечаем, что подкулачник Тарантул поджег колхозные амбары. Я ему кричу:
– Стой! Стой, стрелять буду!
А у меня был кабуловский наган – настоящий самовзвод. Я выхватил его, направил за кулисы. В это время помощник режиссера должен был имитировать звук выстрела ударом шашки по фанере. Была темная ночь, и заманкульские ребята через окна бывшей мечети лезли прямо на сцену. Тем временем, я в который раз повторяю: «Стреляю! Стреляю!», а выстрела все нет и нет. Тогда я направил наган прямо в открытое окно, нажал на курок, и раздался выстрел.
– Что ты наделал?! – в ужасе шепнул мне исполнитель роли друга, он же владелец нагана.
После окончания спектакля, когда зрители ушли, а ребята поужинали и легли спать (спали тут же), мы с Кабуловым набрали целую охапку старых газет, вышли во двор мечети и, поджигая периодически газеты, стали искать, начиная от злополучного окна и дальше по всему двору, труп человека, которого я «убил» в темноте. И, представьте себе – не нашли.
Это было уже далеко за полночь, а остаток ночи он «чистил» меня, а я – нашего помощника режиссера. И мы долго еще после этого не могли прийти в себя.
ТЯЖЕЛЫЙ ГОД
Первый год в Москве прожили мы, что называется, припеваючи. При институте была своя столовая, недостатка в продуктах не знали, а хлеба!.. Хлеб и белый, и ржаной был бесплатный и лежал нарезанным в столовой. Бери, сколько хочешь, и поправляйся на здоровье!
И вдруг в 1932 году засуха, неурожай, который отозвался в 1933 году голодом. Страна вынуждена была ввести строгую карточную систему на все основные продукты питания. Мы, студенты, получали 200 граммов белого и 200 граммов ржаного хлеба, 400 граммов маргарина вместо сливочного масла, 800 граммов перловой муки. В самые тяжелые месяцы 1933 года в продажу поступает коммерческий хлеб по 4 рубля за килограмм. И это было большим подспорьем. Должен сказать, что вот тут наш «учебно-бытовой коллектив» сказал свое спасительное слово. Доставкой продуктов занимались мужчины, а готовили девушки. И мы имели каждый день горячую похлебку. Возросла и роль наших разведчиков-искателей «золотой жилы». К тому времени мы уже жили на Трифоновке, это прямо за Виндавским, Ржевским, а ныне Рижским, вокзалом. Трифоновское общежитие вклинилось между вокзалом и товарной станцией, что облегчало нам поиски работы. Мы, как истинные горцы, не пускали девушек на такие промыслы. Только один единственный раз мы их потревожили.
«Разведка» донесла, что на товарной станции «нашего» вокзала есть «бухгалтерская работа». Оказалось, что там, на складах, залежались в промокших ящиках заржавевшие бухгалтерские счеты. «Агент» донес, что за то, чтобы очистить одни счеты от ржавчины, платят пятьдесят копеек.
– Много их?
– Сотня ящиков! – говорил он с восторгом.
– А в ящике?
– Сто штук.
– Пошли.
Чистили мы ножами, напильниками и наждачной бумагой. Были ящики, где все счеты были покрыты ржавчиной, но попадались ящики и с совершенно чистыми счетами, которые мы перекладывали из одного ящика в другой. Сядешь на такой ящик верхом, и через час, как говорил Исай Кокаев, «пожалуйте бриться» – пятьдесят рублей в кармане! «Так быстро?» «Не может быть». «Спорно!» Вот тут-то мы и пригласили наших девушек и заставили их трудиться до седьмого пота. В результате сдали по 25 штук очищенных нами счетов.
Еще одно «доходное место», которое мы нашли, это – кондитерская фабрика «Большевик». Чем она была привлекательна? Во-первых, работали мы там с ноля часов до шести утра, во-вторых, за эти шесть часов платили десять рублей, и третье – главное, мы там ели печенье, пряники всех сортов бесплатно и столько, сколько хотели. Жаль только, что с собой уносить нельзя было, и слишком быстро наедались. Спасала холодная вода: горячий мятный пряник, как только он выскакивал с конвейера, мы совали сразу под кран, и, наверное, нетрудно догадаться, куда его после этого отправлял голодный студент. Да! Были дни! Теперь даже самому не верится, что это именно так и было: в шесть – подъем, в семь – в путь, в восемь – занятия, в четырнадцать-пятнадцать часов заканчивались занятия, с шестнадцати до девятнадцати у нас были самостоятельные занятия. К двадцати часам мы уже спешили в театр ВЦСПС (на Чистых прудах) под руководством народного артиста СССР Алексея Денисовича Дикого, где мы участвовали в массовках. И таких суток было немало.
А.Д. Дикий был большим мастером и сильным человеком. Работать с ним было величайшим удовольствием и большой школой. Был он строг и душевен, требователен до деспотизма и отзывчив. У него все было заранее продумано и решено. Все, все до мелочей, но он их не навязывал актерам до последних репетиций, а постепенно подводил их к своему решению. Мне запомнились его слова:
– Яркость формы есть ключ к раскрытию сущности вещей, к раскрытию содержания. Без яркой формы искусство тускло, неинтересно, серо. Надо искать яркую форму, такую форму, которая отражает, раскрывает содержание.
Он любил показывать и при этом говорил:
– Режиссер должен показывать, уметь показывать. А уметь – это значит показывать правильно (то, что должно быть), а не хорошо (не как должно быть). Долг режиссера показать, «что» должно быть, а «как» – это актерское дело.
Работу над постановкой он разбивал на четыре периода: первый – работа режиссера над пьесой до встречи с актерами, второй – совместные с постановочным коллективом поиски, третий – активная работа актеров над ролями, поиски, предложения, муки.
– Да, да творческие муки! – восклицал он, – В это время режиссер направляет актерскую фантазию в нужное русло, отбирает все наиболее подходящее, правильное для создания рождающегося спектакля.
Мы участвовали в трех постановках: «Матросы из Каттаро» Фридриха Вольфа, «Девушки нашей страны» И.К. Микитенко, «Вершина счастья» Дж.Р. Дос Пассоса.
Присутствуя на репетициях этого большого мастера, я ни разу не видел, чтобы Алексей Денисович хоть минуту давал себе отдохнуть. Он все время в центре действия, в накале сцены:
– Давайте, давайте! – повторял он. – Не упускайте свое время, а то поздно будет! – и напоминал о четвертом периоде работы над постановкой, когда начинается «фиксаж».
В этот четвертый период он начинал лепить спектакль, фиксировать все мизансцены. Он говорил, что до этого периода можно и нужно давать полную свободу фантазии актеров, их творческому воображению.
Четвертый, завершающий период полностью принадлежал режиссеру. И в этом он был тверд и непоколебим. Он обладал необыкновенной способностью чувствовать внутреннюю динамику роли, сцены и всего произведения. И передавал это окружающим с неуемным темпераментом. В этот последний период работы он был весь собран и не терпел ни малейшего отклонения, ни малейшего нарушения этой напряженной творческой сосредоточенности.
Однажды во время репетиции пьесы «Вершина счастья» мы все находились на сцене, когда он остановил репетицию и стал делать замечания актерам. Мы все внимательно слушали его, и вдруг у нашего Соломона Таутиева случайно выпала из кармана газета. Соломон поднял ее и невзначай остановил свой взгляд на заглавии какой-то статьи. Это заметил Алексей Денисович, и вдруг раздался его голос:
– Уберите эту газету вместе с фигурой!
И Соломона как ветром сдуло.
В театре Дикого было несколько великолепных актеров. Это Орлов, Никандров, Беляев, Бойко, Янукова, Звягина, Сергеев и так далее. Но, на мой взгляд, все-таки это был театр режиссера Дикого. Режиссер делал чудеса с этим, в целом, посредственным коллективом. Он удивительно хорошо умел строить и характеры, и сцены на контрастах. Вот долговязый, костлявый Панихида – актер Н. Сергеев и рядом его друг – маленький, щупленький Гайдаренко – артист Беляев в пьесе «Девушки нашей страны». Приведу эпизод игры в шахматы:
– Запишем, – говорит загробным голосом Панихида, – что Павел Гайдаренко охраняет королеву ….
– Да! – отвечает этаким петушиным голоском Гайдаренко. – Охраняю.
– Крепости для нее строит, – продолжал Панихида.
– Да, и что же ты на это скажешь?
– А скажу то, что нет таких крепостей, – вытягивал из себя Панихида, – которых бы не взяли большевики.
– А ты попробуй взять, – пропищал Гайдаренко. – Не большевистское это дело. Пусть конь возьмет!
При этом он берет королеву, кладет в карман и уходит со словами:
– Будь здоров, Павлуша!
Здесь все было использовано: и актерские индивидуальности, и голосовые возможности, и интонационные краски, и пластическое решение сцены. Во всем проглядывался лукаво-иронический глаз режиссера, его яркий, темпераментный характер, его острый, четкий угол зрения.
Должен сказать, что почему-то Алексей Денисович очень хорошо к нам относился и ставил нас на видные места, что вызывало ревность со стороны молодежи театра. И вот однажды театральные ребята решили излить на нас свое недовольство во время спектакля «Матросы из Катторо», где по ходу действия происходит драка между матросами. Я получил очень ощутимые удары от молодого актера Юдина, которого потом я видел в кинофильме «13» в роли бунтаря с балалайкой. По окончании спектакля я поделился со своими ребятами. Оказалось, что их тоже «угостили» отменными тумаками. На следующем спектакле мы решили ответить им тем же, причем распределили их между собой таким образом: того, кто ударил Макеева, должен был бить я, а моего обидчика – Макеев, и так поделили всех. Ну, тут уж и мы хорошо отыгрались на их ребрах в той же сценке. В конце спектакля – ЧП: «Студенты избили актеров!», «Как?», «Что вы говорите?!».
– Это, наверно, нечаянно! – наивно произнес я. – Вот, например, вчера меня ударил Юдин, но мне даже в голову не пришло!..
– А меня вчера Вася ударил! – сказал наш товарищ по фамилии Слабиняк. – Так что, это он нарочно, да?
– Да какой там «нарочно»? – возразил Вася.
– Ну, и я так подумал, – поддержал его Слабиняк, – поэтому даже никому и не сказал.
– И как вам не совестно! – взял слово режиссер Тамарин, – вместо того, чтобы помочь студентам, вы устраиваете какие-то разборки! Вы же, как-никак, актеры!
На этом конфликт был исчерпан. Мы пошли все вместе в буфет, съели по бутерброду с тоненьким слоем масла и продолжили свою по-настоящему дружную, я бы даже сказал, завидную жизнь. Но однажды мы проштрафились не на шутку. В этом же спектакле мы сидели на сцене под палубой в темноте, в ожидании своего выхода. А Таутиев, будучи наверху, начал спускаться по лестнице и, зная, что в темноте сидят наши ребята, недолго думая, сверху сел верхом, как он думал, на одного из нас. Вдруг мы слышим голос:
– В чем дело, товарищ?
Это был голос одной из ведущих артисток – Звягиной, исполнявшей роль Юнги.
Потом мы все избегали встречи с ней. Она же не знала, кто из нас сделал это.
– Помогите, – просил нас Соломон, – надо что-то купить и извиниться перед ней.
– А мы-то при чем? – возражали мы.
– А, как хотите! Мне-то что? Она-то не знает, кто из нас сделал это! – заключил он.
И на самом деле, кто из нас был гарантирован от того, что не его подозревают, а другого?! Пришлось в складчину купить какой-то сувенир уважаемой актрисе Звягиной и всем скопом пойти и извиниться за нашего «кавалериста». Она от души вместе с нами хохотала и все спрашивала:
– А все же кто этот горе-наездник?
Но мы не выдали нашего Соломона.
Как ни странно, но после этого случая все работники театра, даже те, с которыми мы не участвовали в спектаклях, при встрече лукаво улыбались нам.
К тому времени уже начались генеральные репетиции спектакля «Вершины счастья».
И вот на одной из генеральных репетиций, просмотрев работу всего коллектива и обменявшись мнениями с участниками спектакля, Алексей Денисович подвел итог, где даже нас не обделил вниманием. Закончив обстоятельный обзор, он вдруг воскликнул со смехом:
– Так покажитесь же мне, кто здесь из ГИТИСа?!
А сам смеется лукавым смехом. Мы растеряно встали. А он:
– Теперь буду ставить «Первую конную»!
И все, как по команде, громко расхохотались. Оказывается, весь коллектив уже знал о «подвиге» нашего друга. Алексей Денисович словно нашел отдушину после напряженной работы.
– А кто, кто этот герой? – не унимался он.
Тут Соломон сделал шаг вперед и с серьезным видом сказал:
– Газета с фигурой.
Сначала никто ничего не понял, пока режиссер Тамарин не напомнил, как он, Алексей Денисович, крикнул на репетиции: «Убрать эту газету вместе с фигурой».
С этого дня мы стали в этом коллективе совсем своими.
Вот так проходил почти каждый день. И снова после спектакля на фабрику «Большевик», а с фабрики прямо в институт. Там час-полтора поспал на столе, а в восемь опять все сначала.
ПОПОЛНЕНИЕ. ТОПТАНИЕ НА МЕСТЕ
К началу второго учебного года вместо отчисленных товарищей прибыла новая группа ребят в составе Чабахан Мильдзиховой, Минки Ещерековой, Додика Токаева, Петра Цирихова, Володи Гусиева, Бориса Точиева, великолепного гармониста, и Замиры Мамиевой, тоже талантливой гармонистки. А также переманили Володю Баллаева из Центрального техникума театральной самодеятельности. Был в те годы такой техникум в Замоскворечье, который помещался в здании старой церкви между Москвой-рекой и храмом Василия Блаженного.
На предстоящий второй учебный год основным педагогом пригласили к нам очень славную женщину, заслуженную артистку РСФСР П.Л. Вульф. Она была родной матерью режиссера Академического театра им. Мосссовета И.С. Анисимовой-Вульф.
Да простится мне, о покойниках плохо не говорят, но она явила собой такой контраст после Рубена Николаевича, что… Нет! Я думаю, приглашение ее к нам в качестве основного педагога было ошибкой. Она не смогла оправдать надежды руководства института. Мы были огорчены и озадачены, но сделать ничего, разумеется, не могли.
Нам оставалось налечь на другие предметы и заняться самообразованием в плане общей культуры. В группе решили не терять ни одной минуты, ходить по театрам, музеям, выставкам и т.д. и т.п.
Надо отдать должное Саллави, он старался восполнить тот пробел, который образовался из-за неудачного подбора основного педагога. Он подтянул наших «новобранцев» – вновь принятых ребят. А это уже было хорошо.
К концу года мы все же подняли свой голос протеста и настояли на замене художественного руководителя студии. Впрочем, и само руководство института не было удовлетворено ее работой.
К каникулам мы кое-как подготовили комедию Мольера «Лекарь поневоле» и что-то вроде концерта, с чем и поехали на практику в Осетию. Показали свои «достижения», но как мы «мяукали», так нам и откликнулось.
Холодно, равнодушно приняли нас на родине.
И нам было страшно неловко и стыдно, когда в конце практики руководство области предложило нам поехать на отдых в Цей. В то время там была всего одна туристическая база, располагавшаяся между санаторием и домом отдыха. База была палаточного типа. Поселились мы там, а столовались в санатории, да еще бесплатно. Правда, мы дали в санатории три представления, а в доме отдыха – одно. Отдохнули мы там за месяц очень хорошо. Высокогорная зона – ледники, скалы, покрытые сосновым лесом – прекрасное место!
ВЕЛИКАЯ ШКОЛА
И опять проводы. Это уже в третий раз, и снова многолюдно, на вокзале: товарищи, студенты, молодые рабочие-кружковцы и наши ребята среди них. Трудно было поверить своим глазам: такой контраст! Мы сами не замечали, как постепенно менялись, как Москва шлифовала нас. Мы были те же ребята, и в то же время не те. И мне невольно пришло в голову сравнить этот наш отъезд с предыдущими. Первый был бурным, бесшабашно веселым, многоголосым, с песнями, с музыкой, с танцами! Вагон ходуном ходил от наших плясок, словно каждый из нас хотел показать, на что он способен. Второй наш отъезд был более сдержанным, собранным, мы уже были более осторожны, с оглядкой – «как бы кому не помешать». В тех, предыдущих поездках, мы где-то, в чем-то изменяли той сдержанности, без которой нет осетинского характера, тем особенностям нашего народа, которые уходят корнями вглубь веков. Я имею в виду внутреннюю культуру и природное благородство, я говорю о великом уважении к женщине, когда при ней не произносится грубое слово. И еще одно свойство нашего народа – это гордость! Не заносчивость, а именно гордость, делающая человека человеком, заставляющая ставить честь превыше всего.
И если мы были богаты древними традициями, то теперь к этим сокровищам прибавлялась общечеловеческая культура, и именно это делало нас другими.
Вот это давала нам Москва. В этом была неоценимая заслуга наших глубокоуважаемых педагогов – представителей передовой культуры.
Перед отъездом на родину в конце второго года обучения наша группа решила пойти к директору института и высказать свои претензии и пожелания по проблеме определения нам основного педагога.
В это время я был членом комитета комсомола, и у нас разбирались персональные дела членов ВЛКСМ, в связи с которыми я должен был встретиться с Анной Никитичной Фурмановой – женой писателя Д.А. Фурманова.
– Так что у вас происходит, – заглянув в запись перед собой и пригласив меня сесть, – товарищ Цаликов? – спросила Анна Никитична.
– Да этот вопрос уже год тянется. Я же вам докладывал…
– Конкретно, за что исключил ваш комитет этих, – она полистала настольный календарь и прочла, – Кувшинова и Проскурина?.
– За «голый академизм», – коротко сказал я.
– Вы им давали общественные работы?
– Не только мы, но и курс, где они учатся. Но они отказываются выполнять какую-нибудь общественную работу, считают это ниже своего достоинства. Мы только и занимаемся этой «второй драмой».
– А на самом курсе как они себя ведут?
– Вся беда именно в том, что они ставят себя над курсом. Они абсолютно не интересуются жизнью своего курса ….
– А учатся хорошо, – как бы про себя сказала Анна Никитична.
– Очень! – подтвердил я.
И это было на самом деле так.
– Ну, что ж, правильно сделали. Равнодушным и эгоистам в комсомоле нет… – она не договорила свою мысль. – Давай посмотрим, как они поведут себя на общем собрании. Когда собрание?
– Во вторник.
– Я обязательно буду у вас. Все?
– Наши ребята хотели к вам попасть…
– А что, это так сложно?
– Да нет, но … они ждут за дверью.
– Пусть заходят.
Я позвал их, и всего нас стало шесть человек: Б.Н. Тотров, А. Макеев, С. Таутиев, С. Икаева, Дз. Кабулов и я.
– Заходите, заходите! Здравствуйте. Садитесь, Борис Иванович, и все вы садитесь. Я знаю, что у вас при старших не сидят. Но я надеюсь, Борис Иванович не обидится.
Мы все хором засмеялись.
– Так и быть! – сказал Борис Иванович. – Пусть сядут. – И мы сели.
– Я знаю цель вашего прихода, вернее догадываюсь. Да, неудачно сложился у нас с вами год… с основным педагогом. Хочу сразу успокоить вас. Мы уже ведем переговоры кое с кем. Думаю, все уладится, – отчеканила Анна Никитична, не любившая многословия.
Мы, как по команде, посмотрели на нашего старшего, призывая его своими взглядами быть решительней. Но пока он раскачивался, она продолжила, вставая:
– Ну, если у вас нет других вопросов ….
– Только просьба, – наконец произнес наш старший.
– Пожалуйста, Борис Иванович, слушаю вас.
– У нас одна просьба. Мы как-то внутренне сроднились с некоторыми театрами…
– Уже? – как-то по-свойски воскликнула Анна Никитична.
– При подборе нам основного педагога просьба по возможности учесть наше пожелание.
– И пригласить вам руководителем кого-нибудь из этих театров? Ну, насчет театра им. Вахтангова мне известно. Очаровал вас Рубен Николаевич, это я знаю, – с каким-то особым уважением произнесла она это имя. – Он может! А еще?
– Да нам, так и быть, пусть даже из МХАТа будет! – сострил Арсен Макеев.
Она от души посмеялась с нами.
– Мне остается назвать, – добавил Борис Иванович, – мой любимый театр – Дом Щепкина.
– Хорошо. Будем думать. И обязательно «углубим» ваше родство с одним из этих театров, – вставая, сказала Анна Никитична. – А ребятам передайте мое пожелание доброго пути на родину.
Мы горячо поблагодарили ее.
– Никакого напутствия вам не говорю. Я за вас спокойна. Все партийно-комсомольско-профсоюзное руководство института – это же вы сами.
И вот теперь, когда мы заняли свои места по вагонам, когда многоголосый хор провожающих и отъезжающих утих, и его место властно занял монотонный стук колес, наступила неспокойная тишина, и мысли постепенно начали настраиваться на московскую волну.
Москва! Радость и тревога. Радость понятна, а тревога? Тревожила неизвестность: кто, кто возглавит нашу студию? Кто будет руководить нами?
На второй же день после нашего приезда в Москву мы собрались в 18-м классе. К нам почему-то заглянул зам. директора института Боткин. Он осмотрел класс, убедился, что есть стол и достаточное количество стульев и, удовлетворенный, исчез.
Мы не успели переглянуться, как в класс вошла А.Н. Фурманова, а за ней два незнакомца: Пат и Паташон.
Анна Никитична очень лаконично, не скрывая своей радости, радости выполненного обещания, поприветствовала нас с возвращением, осведомилась о том, как прошли наши гастроли на родине, потом, посмотрев на гостей, с определенной дозой чувства гордости сказала:
– А теперь разрешите представить вам ваших новых педагогов по мастерству актера: заслуженного артиста РСФСР Виктора Яковлевича Станицына, режиссера и актера МХАТа, и Иосифа Моисеевича Раевского, тоже актера и режиссера МХАТа. Они будут осуществлять художественное руководство нашей осетинской студией. Прошу любить и жаловать.
Тут Виктор Яковлевич посмотрел на Иосифа Моисеевича, а тот как-то, что называется, себе под нос, прошептал:
– Пожалуйста, пожалуйста.
У Виктора Яковлевича зарделись щеки, и на них с двух сторон образовались вдруг глубокие, почти кругленькие ямочки. Он очень коротко выразил надежду на то, что мы сможем найти общий язык и что они с Иосифом Моисеевичем будут счастливы, если это случится.
– Будем работать, – добавил Иосиф Моисеевич.
– Это первый опыт, – сказала Анна Никитична. – Осетинская студия – первая студия не только у нас, но и вообще. После вас в прошлом году привезли якутскую студию, а в этом году приехала казахская студия.
– Выходит, у осетин легкая рука! – воскликнул Виктор Яковлевич.
– Тогда уж – нога! – с серьезным видом протянул Иосиф Моисеевич.
– Счастливая нога! – гордо подчеркнул Борис Иванович.
Анна Никитична пожелала нам успеха и ушла.
Остаток этого часа Виктор Яковлевич и Иосиф Моисеевич продолжали беседу с нами. Говорили о театре, об искусстве вообще, даже на отвлеченные темы. Разговор был непринужденный, простой и задушевный. А они нет-нет да и затронут вопрос о наших занятиях: как мы занимались, что усвоили. Потом опять отвлекались, затем, как бы невзначай, спросят о К.С. Станиславском, о его книге «Моя жизнь в искусстве», о его системе. И тут же возникал вопрос об Осетии, о Кавказе, о нашей природе, о горах, о том, как бы они хотели побывать у нас. И вообще о том, как мы себя чувствуем в Москве, какой театр нам больше нравится, какие спектакли, о том, что, наверное, у каждого из нас появились свои любимые актеры, чем они нравятся, чем такой-то актер отличается от такого-то.
А когда я назвал имя Бориса Ливанова, на меня посыпались десятки вопросов: «а в каком спектакле», «чем конкретно он понравился», «чем он отличается от Добронравова, от Хмелева, от Яншина» и так далее, и тому подобное.
Я, конечно, пыхтел, что-то говорил, путался, но, как впоследствии выяснилось, несмотря на путаные ответы, я все же объяснил им, чем он мне нравился. Перечислил роли Ливанова, в которых я успел его увидеть: Кимбаев в «Страхе» Афиногенова, Кавалер Рипафратта в комедии Карло Гольдони «Хозяйка гостиницы», Соленый в «Трех сестрах» А.П. Чехова и т.д. Все они поражали яркостью характеров, одержимостью в достижении своих целей, смелостью подхода к решению того или иного образа, полной отдачей на сцене.
Оказалось, что в этот первый час мы не уложились и прихватили второй. Так незаметно настал конец занятий.
Проводив наших новых педагогов, мы еще долго оставались в классе, сначала каждый со своими мыслями, а потом долго обсуждали свои впечатления и пришли к выводу, что наши новые руководители произвели «разведку боем», пытаясь разобраться в нас, может быть, даже разобрались, кто из нас что из себя представляет. И это нас насторожило.
Трудно сказать, какое мы на них произвели впечатление, но они нам понравились пока своим обаянием, легким юмором и ненавязчивым подходом к каждому из нас.
На следующих двух уроках они просмотрели все, что мы делали и на первом, и на втором курсах. Это этюды на физическое действие и на органичное молчание. Все, все! По-видимому, для того, чтобы понять нас, разобраться в нас до конца. А главное, чтобы узнать, в каком состоянии находится студия, на каком уровне и с чего начать работу с нами.
Надо сказать, что наша студия была очень целеустремленной, организованной и дисциплинированной. Мы, как пчелы, «чужих» – нетворческих, не готовых на любые жертвы ради нашего дела, не терпели. Мы их вытесняли. Поэтому о нашей студии никогда ничего негативного нельзя было услышать, кроме одного раза. Это было ЧП, причем «ужасное»! А случилось то, что один из наших ребят где-то в коридоре, улучив момент, поцеловал нашу девушку! «Как это так?» «Как посмел?!» «А как же нравственность?» «Выгнать обоих!»
Дело дошло до Анны Никитичны. Все остальные инстанции были бессильны.
Анна Никитична собрала нас в своем кабинете. Не буду описывать подробности хода разбирательства этого чрезвычайного происшествия. Для этого понадобилось бы несколько томов. Скажу одно: кровопролития не произошло. Я очень сожалею, что не сохранил в памяти слов, сказанных Анной Никитичной. Наверно потому, что и я был крайне возмущен этим поступком. Но зато очень хорошо запомнил, какими шелковыми мы все вышли из кабинета директора.
А девушка эта все-таки не осталась в нашем коллективе, но постоянным местом жительства выбрала Москву.
ПОИСКИ РЕПЕРТУАРА
На третьем году обучения нам нужно было найти большую, сложную пьесу для учебной практики, чтобы к концу года сделать по ней спектакль и повезти в Осетию. Такой пьесой стал «Хлеб» Киршона. Постановка ее была поручена выпускникам режиссерского факультета Тупоногову и Матлиной. К сожалению, Тупоногов потом погиб на фронте, а Матлина в Минске попала под бомбежку, и ее тоже не стало.
Выбирая выпускные спектакли, руководство остановилось на комедии Карло Гольдони «Лгун» и на пьесе Корнейчука «Платон Кречет». Но это все были переводные произведения. А на родном материале? Появился было один автор, наш земляк по имени Коста Фарнион, принес пьесу. Почитали. Материал был богатым, замысел пьесы нашли интересным. Характеры образов намечались тоже довольно рельефными. Но пьесы еще не было. Сделали автору замечания и предложили доработать ее.
Фарнион был человеком очень способным, умным, с большим и своеобразным юмором. Мне запомнился один такой штрих. Я задал ему довольно наивный вопрос, хороша ли пьеса. А он мне ответил очень лаконично и с серьезным видом:
– Я же ее написал.
В пьесе по ходу действия белогвардейцы кого-то повесили (на сцене), и одно из действующих лиц – юродивый, время от времени, качая, выталкивал труп за сцену. И вот во время обсуждения пьесы кто-то с наивным видом спросил:
– А кого мы повесим?
– Автора, – сказал тут же Станицын, – а кого же еще?
Мы все растерялись. Нам стало неудобно от Коста. А он сам… Надо было видеть, как он хохотал.
– Я тешил себя надеждой, – говорил он сквозь смех, – что я остряк №1, а теперь я вижу, что лавры первенства принадлежат вам!
Но пьесу он до конца не дописал. Его вскоре репрессировали, и он погиб.
В это время был объявлен конкурс на лучшую пьесу. В числе отмеченных, вернее рекомендованных, оказалась пьеса одного драматурга-осетина (к сожалению, не помню его фамилии) «Люди». Пьесу эту взяли к постановке как рекомендованную, а потом, когда начали разбираться в материале, сочли ее порочной, «поклепом» на наш народ. А мы уже распределили роли, переписали их. Мне досталась в ней очень выигрышная роль с ярким характером, и вот первая неудача!
Параллельно с нами во ВГИКе учился наш земляк, очень талантливый человек Георгий Джимиев, у которого был готовый киносценарий под названием «Дружба врагов». Так вот, он предложил свои услуги по написанию пьесы на основе этого сценария, но потом отказался. Мы опять остались ни с чем.
И тут появился драматург Л. Циновский с пьесой «Судьба» о борьбе южных осетин за установление советской власти в Закавказье, против грузинских меньшевиков. «Судьба» была включена в список выпускных спектаклей, и ее постановка была поручена И.М. Раевскому. Под его руководством автор продолжил дорабатывать пьесу. «Платона Кречета» ставил сам Виктор Яковлевич Станицын, а над «Лгуном» работали вместе Виктор Яковлевич и Иосиф Моисеевич. И, наконец, где-то под конец включили французскую народную комедию-фарс «Адвокат Патлен», постановка которой была поручена выпускнице режиссерского факультета Елене Гавриловне Марковой. Она и будет впоследствии первым художественным руководителем нашего театра.
Таким образом, был создан и утвержден первый репертуарный план будущего Северо-Осетинского Государственного драматического театра, но, увы, без осетинской пьесы.
«НАПРАСНЫЙ ТРУД»
Всю жизнь я спорю об этом «напрасном труде» и хочу продолжить. Я упоминал уже о том, что пьесу Киршона «Хлеб» мы должны были повезти в Осетию. Пьеса была о борьбе с кулачеством и ликвидации его как класса на основе всеобщей сплошной коллективизации сельского хозяйства. Роль главного героя пьесы, первого секретаря райкома партии Михайлова была поручена С. Таутиеву. Роль главаря кулаков Квасова – С. Хугаеву. Мне в ней достались две эпизодические роли: секретаря райкома Жукова и одного из кулаков, Зубова. Первый был занят только во второй картине, а второй – в двух последних.
А были у меня, что теперь греха таить, две слабости в ту пору. Собственно, они и по сей день живут во мне: первая – исключительная память (феноменальная, можно сказать). Мне как-то легко и быстро удавалось овладеть не только своей ролью, но и другими ролями, то есть всей пьесой. А вот как мне это удавалось, сам не знаю. Ведь я их не старался выучить! И теперь, размышляя над этим, я пришел к выводу, что причина, наверное, была в том, что я внимательно слушал и прислушивался ко всему, что происходило на репетициях, к тому, что говорили и исполнители, и педагоги-режиссеры. И все, что они делали и чего добивались, я повторял в уме, и не только повторял, но и, оказывается, переживал параллельно с ними, пропускал через себя. Не думайте, что я вспоминаю все это только для того, чтобы похвастаться. Нет, не только для того, это само собой. А еще и потому, что на моем пути встречались люди, обладавшие огромным состоянием – талантом, но не сумевшие оседлать его и пустившие на ветер. А другие имели только жизненный минимум – средние способности, но они смогли на этом жиденьком фундаменте построить если не хоромы, то, во всяком случае, прочные дома.
Как видите, вывод напрашивается один: талант – это половина успеха, а терпеливый труд – больше, чем успех.
Я придерживаюсь последнего. Отсюда и моя вторая «слабость» – это безграничная, доходящая до одержимости страсть к труду, учебе, к поиску, к движению по пути наибольшего сопротивления, постоянная жажда деятельности. По-видимому, эта жажда и толкнула меня взяться, помимо работы над своими ролями, также и за роль Михайлова.
Не потому, что Жуков и Зубов были эпизодическими ролями, нет! Я с большим увлечением работал над ними. Вообще, мне очень нравилась пьеса «Хлеб». И от характера своего тоже куда денешься?! Вторая моя «слабость» сработала, и стремительным прыжком я оседлал своих Жукова – «Жука» и Зубова – «Зубра». Мне вроде удалось нафантазировать и воплотить два разных характера. В работе над этими ролями я отталкивался от их фамилий. Образ Жукова я отождествил с жуком, который тихо подтачивает фундамент, на котором строил свою бурную деятельность первый секретарь райкома Михайлов. Зубов же представлялся мне существом, одержимым своей тупой силой и классовой ненавистью, подобно зубру.
Режиссеры М. Матлина и К. Тупоногов были довольны моей работой над этими двумя ролями, если, конечно, не для поднятия духа хвалили меня. Недоволен был я сам. Мне этого было мало, я хотел работать, искать, творить! И нашел выход – начал работать над ролью самого Михайлова.
После двух своих «типов» мне неудержимо захотелось поработать над третьим, более сложным и масштабным характером, над образом человека большой души и глубоких чувств, горячей мысли и широкого кругозора, мыслящего крупными категориями.
– Напрасный труд! – говорили мои товарищи.
Наши предки говорили: «Лучше трудиться напрасно, чем сидеть без дела» (Дзæгъæл бадтæй дзæгъæл куыст хуыздæр у).
– Твои роли некому будет играть, ведь Соломону времени не хватит их выучить. Дай бог, чтобы он успел сделать роль Михайлова до конца, – уточняли они.
– А ты не слушай их, – подбадривал меня сам Соломон. – Я постараюсь, и мне самому тоже интересно!
Но у него действительно не хватало времени. А я работал так, как будто готовился к срочной замене.
– Ну, что ты мучаешься? Ведь не будешь же играть!
– А я, как тот штангист, который год готовился к соревнованиям, тренировался, начал уже поднимать нужный вес на тренировках, а в соревнованиях не участвовал.
– Фантазер!!!
– Тоже неплохо! – говорил я. А сам про себя думал: «Важно, чтобы был в силах взять этот вес! А соревнования еще будут!».
Работа была завершена. Каким он был, мой Михайлов, как бы его принял зритель, мне трудно сказать, но педагоги приняли. Иосиф Моисеевич даже большой палец показал, если, конечно, не шутил. Виктор Яковлевич очень одобрил. Правда, я не совсем понял, что он больше одобрял: мою инициативу и упорство или результат моей работы.
И тут Виктор Яковлевич как бы раскрыл скобки…
– Обратите внимание, – обратился он к ребятам, – здесь важно то, что они оба, и Соломон, и Цаликов, шли к одной цели и пришли, но каждый своим путем. Они оба Михайловы, но разные. Это очень важно. Он обвел взглядом всех и, убрав свою добрую улыбку, прибавил:
– Я рад, что они оба работают правильно, по системе.
А на гастролях работа так сложилась, что хоть караул кричи, не было времени, чтобы Соломон ввелся вместо меня.
Потом каждый раз ребята сожалели, что я так и не сыграл эту роль. Больше всех переживал Соломон. Его особенно мучила мысль о том, что я, не дай бог, подумаю, что он ленится или не хочет играть мои роли.
Только я один не сожалел о «напрасном труде». Нет, я не считал и не считаю этот труд напрасным. Наоборот, утверждаю, что эта работа сыграла в моей творческой жизни неоценимую роль.
Поговорка гласит: «Кто обжегся на молоке, дует на воду». Вот и мы, обжегшись на «Лекаре поневоле», очень волновались, как примут земляки наш «Хлеб».
Страшно было подумать, что опять может подуть холодом со стороны зрительного зала. Нет, наш «Лекарь» официально не был провалом, даже газетные отзывы были похвальные, с фотографиями, но подлинного контакта со зрителем у нас не получилось. Наши остряки говорили:
– Да, не захотели земляки лечиться у нашего лекаря Сганареля.
– Наверно, не тем болели! – ехидничали другие.
– А может, и наш «Хлеб» придется им не по вкусу?! – задумался Соломон Таутиев.
– Вообще-то, да! – сказал с напускной важностью Петя Цирихов, – Осетины, как и другие люди, хлеб едят с удовольствием. Но! Какого качества! Вот в чем вопрос! В общем, гадать не будем. Приедем, преподнесем им наш новоиспеченный «Хлеб» и посмотрим!
Приехали.
Первое представление дали в селении Беслан, в помещении мечети. Да, да! И еще будут клубы-мечети в селах: Зильги, Эльхотово, Карджине, Ногкау. Да и церкви будут. Потому что тогда в селах не было иных клубов. А мечети и церкви… Надо сказать, что наш народ с давних времен к религии относился довольно «своеобразно». Да, да! Еще нарты, эти пра-пра-пра – много раз «пра» – предки осетин даже вступали с богами в бой. А двери в своих домах строили высокие, чтобы не надо было нагибаться, иначе боги могли подумать, что нарты кланяются им. А когда в начале восемнадцатого века в Осетию начала проникать православная религия, осетины отнеслись к ней утилитарно. Поэтому неудивительно, что после революции они так легко отвернулись от религии. Я хорошо помню, как в Осетии и во всей России от всех куполов церквей и минаретов остались только короткие обрубки.
Приехали мы в Беслан рано утром. Накануне наш администратор сообщил, что в клубе неимоверно грязно, что там дневали овцы и козы, а ночуют там целые тучи летучих мышей. Я не буду описывать то, что мы там увидели, только скажу, что до пяти часов вечера мы всем коллективом и с помощью местной молодежи чистили зал, мыли сцену, окна, полы, проветривали помещения, таскали кирпичи, бревна, доски и расставляли их вместо стульев. Где-то в середине дня подъехал на бидарке один из работников района, Дзгоев Алибан. С чувством неловкости он извинился и тут же уехал. А через час к нам уже подоспела помощь в лице всего аппарата райкома комсомола, кое-кого из сотрудников райисполкома, райкома партии и самого Дзгоева. Разобравшись в наших делах, он распорядился привезти туда динамо-машину, обслуживающую районную кинопередвижку, и обеспечить клуб светом. Он тут же выделил трех девушек и поручил им распространить среди всех работников райкома ВКП(б), райисполкома и райкома комсомола билеты на спектакль и обеспечить их явку.
Вечером весь районный аппарат был на спектакле. Народу было много. По-видимому, возня в клубе, да еще с активным участием всех районных организаций и проявленным к нам вниманием, заинтриговали людей, и все село бушевало вокруг клуба, как встревоженный улей. За час до начала спектакля касса была закрыта. Помещение не могло вместить всех желающих попасть на спектакль. Люди с билетами и без билетов облепили со всех сторон фасад клуба так, что подступиться к нему было невозможно. Что делать? Как впустить в зал зрителя? И опять пришел на помощь Дзгоев. Он обратился к населению с просьбой соблюдать порядок. Он дал им слово, что не отпустит нас, пока все желающие не посмотрят «театр».
– А может быть, еще и не будет желающих!
– А может, и до конца не станут смотреть!
– Тем более!
Острили, шумели, кричали, но все-таки отступили, поверили Дзгоеву. Включили «динамо», оно зачихало, зафыркало, но все-таки свет дало.
Как только в зале вспыхнул не очень яркий свет, с публикой произошло что-то невообразимое, ужасное: женщины закричали, завизжали, зал трещал и гудел, хохот проносился волнами.
Мы сразу догадались, что началось «цирковое представление»: «воздушные гимнастки» – летучие мыши овладели зрительным залом. Посмотрев в щелочку занавеса, мы пришли в ужас: десятки, сотни летучих мышей бороздили пространство между зрителем и потолком! Они пикировали, взлетали и снова пикировали! Мы – в ужасе. Как будем играть? Вдруг в зале раздался женский голос. В первом ряду сидела какая-то пожилая женщина. Она встала, повернулась к публике, укоризненно покачала головой и произнесла:
– Оу, куыд уын амардтæн, фæсивæд! Уый худинаг нæу, нæу! Уый кæуинаджы хъуыдтаг у! (О, чтоб, вы, молодежь, похоронили меня! Это не смешно, нет! Это достойно горьких слез).
Люди замолчали, задумались. А она продолжила:
– О стыр Беслæныхъæу! Цы нæ зæгъдзысты, цы, на уазджытæ?! (Я к вам обращаюсь, о жители большого Беслана! Что о нас скажут наши гости?) – и села на свое место.
Зал молчал. Даже летучие мыши попрятались, словно поняли свою бестактность.
Мы были приятно поражены и долго еще были в плену этого, казалось бы, незначительного случая. Подумаешь, пожилая женщина встала и сказала пару фраз! Да! Всего две фразы – и она овладела потерявшим над собой контроль залом!
Нет! Это не так просто, как кажется. Здесь есть над чем задуматься. Здесь есть чему поразиться! И мы поразились!
Мы как-то заново оценили эту силу традиций, вернее, увидели ее как-то по-новому. До нас необычайно рельефно дошло это неоценимое сокровище нашего народа. И вот теперь, спустя много лет, описывая этот небольшой эпизод, я вдруг задал себе вопрос, а не много ли я останавливаюсь на нем. И тут же обрываю себя – нет! Мы должны, обязаны передать грядущим поколениям все то, что есть прекрасного в традициях нашего народа, все то, что делает нас благородными, глубокими, содержательными, красивыми, заставляет нас быть ответственными за свои поступки, подтягивает нас, делает честными друг перед другом, перед своей совестью.
Я помню, как кто-то из ребят отозвался обо всем этом не так, как мы все, не понимая, чем здесь восхищаться.
– Нет! – возмутился тогда Борис Иванович, приняв эту необдуманную реплику своего младшего как личное оскорбление. – Как можно не восхищаться мудростью, подвигом? Да, да, я считаю подвигом порыв этой простой пожилой горянки! Она ведь дала нам наглядный урок! Она показала нам силу традиций нашего народа, красоту и мудрость его. Разве не красиво, когда женщина пользуется таким огромным уважением, когда при женщине не то что грубое слово, но и разговаривать громко не позволял себе ни один молодой человек, когда одно ее движение укрощает ярость кровников?! Разве не прекрасна традиция оказывать почет и уважение старшим? Наконец, разве не достойно восхищения то, что старшие наблюдают и оберегают престиж своих младших, когда они сдержанно, подчеркиваю, сдержанно (сдержанность – это главная черта характера нашего народа) восхищаются их удачами и так же сдержанно огорчаются их промахами и тут же поправляют их. И все это делается ненавязчиво. Вдумайтесь, как любил говорить Виктор Яковлевич, в это! А главное – мимо не пройдут. Вот посмотрите: пожилая женщина усмотрела в этом «летуче-мышином цирке» бездействие и инертность молодежи своего села и одной ненавязчивой репликой заставила их посмотреть на самих себя со стороны и задуматься!
Спектакль прошел довольно собранно. Зрители сидели сосредоточенно. Мы были в восторге, но никто не выказывал свою радость вслух – боялись сглазить. И надо было еще доказать, чья это заслуга – наша или той женщины, которая настроила зал на серьезный лад.
В конце спектакля Алибан Дзгоев, наверно, хотел сказать несколько теплых слов, приветствовать и нас, и публику с рождением солидного, как он выразился, спектакля, как вдруг со всех сторон зала посыпались реплики:
– Вот это другое дело! Здесь есть о чем задуматься.
– Да это же настоящая жизнь!
– Конечно! И не просто жизнь, а наша! Вы узнали Дзадзи?
– Точно! Он тоже крутился вокруг кулаков.
– А самого Иласа не разглядели в Иване Герасимовиче? Его надо было назвать своим именем – Илас Дзабоевич!
– Нет, нет! Что хорошо, то хорошо! А то в прошлом году привезли нам какую-то белиберду!
Каждая из этих реплик вызывала бурную реакцию зала. Все были довольны. Мы тоже. Много хороших слов было сказано в адрес автора пьесы Киршона.
К великой нашей радости, «Хлеб» наш с не меньшим аппетитом «глотали» также и во всех других селах и городах Осетии.
К этому времени мы уже научились думать о своей работе и старались соотносить ее со своим зрителем.
В ПОИСКАХ ХУДОЖЕСТВЕННОГО РУКОВОДИТЕЛЯ
Тем временем незаметно подкрался последний год нашего обучения. И шла упорная работа не только над репертуаром выпускных спектаклей и завершением учебы, но и над подготовкой открытия театра. Наши руководители были до предела озабочены. Они прекрасно знали, что театру нужен будет художественный руководитель (главный режиссер).
Иначе, как говорил один из героев шолоховского романа «Они сражались за Родину», «войско без генерала – все равно, что свадьба без жениха». Театр без худрука все равно, что оркестр без дирижера! А то и хуже!
Поэтому и Виктор Яковлевич Станицын, и Иосиф Моисеевич Раевский вместе с руководством института еще за два года до нашего окончания думали о судьбе, о будущем нашего театра, заботились о том, кто его возглавит, кто его поведет дальше. Мы-то по молодости не очень об этом задумывались, но они, наши педагоги, незаметно подыскивали нам будущего худрука. Они исподволь присматривались к выпускникам режиссерского факультета ГИТИСа, искали человека, кому бы доверили своих питомцев. Поэтому в разное время нескольких молодых режиссеров привлекали к работе с нашей группой, в том числе Тупоногова, Мургули, Майю Матлину и, наконец, Елену Гавриловну Маркову. Ей была поручена постановка комедии «Адвокат Патлен» – анонимного французского фарса XV века. И хотя комедия была не ее коньком, но все же эта работа и решила судьбу первого художественного руководителя нашего будущего театра. Им стала Елена Гавриловна Маркова.
ТАНЕЦ С КИНЖАЛАМИ
Итак, настал долгожданный день! День конца учебы в стенах института. Завершен первый этап большого, трудного и ответственного пути к созданию первого осетинского профессионального театра.
Как один день пролетели бурные студенческие годы! Трудные, холодные, полуголодные! Но! Но счастливые годы, наполненные интереснейшими встречами, открытиями! Годы знакомства с большим миром, миром искусства, с многогранной культурой столицы! С творчеством корифеев русского и советского театра, живописи! С миром, о котором мы прежде не имели даже приблизительного представления.
Следует непременно отметить, что в нашей новой студенческой жизни особое место занимало посещение театров Москвы. Вначале, конечно, все театры казались нам одинаковыми, то есть они одинаково поражали и завораживали нас. А потом мы постепенно начали различать, чем один театр отличается от другого. А театров ведь было много, один только перечень восхищал нас.
Первый театр, куда я попал, это был театр им. Вахтангова. Спектакль «На крови». Ни автора, ни постановщика я не знал, да и не до них мне было, так я был поражен спектаклем. Одна картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Это картина в ресторане, где пировали буржуа и высокие чины (судил я тогда по одежде). А одна деталь, реплика какого-то полковника, до сих пор звучит в моих ушах: «Дайте мне соленый огурец!» – «Нет огурца, Ваше благородие!» – «Как это так “нет”?» – недоуменно восклицал полковник, и этаким фальцетом: «Как нет, раз я требую?!».
Потом мне дали контрамарку во МХАТ на спектакль «Страх» Афиногенова, и я влюбился в актера, игравшего роль Кимбаева. Этим актером был народный артист СССР Борис Николаевич Ливанов, который на всю жизнь остался для меня идеалом. Но сыграть мне из его репертуара пришлось только одну роль – Кавалера Рипафратта в комедии Карло Гольдони «Трактирщица». На второй день мы смотрели «Сверчок на печи» Ч. Диккенса, тоже во МХАТе, только во втором. Был в то время и такой театр, который работал в помещении, где теперь располагается Центральный детский театр.
А вот в Большом театре в первый год нашей учебы в Москве мне так и не пришлось побывать. Зато в Малом Академическом мы увидели великолепный спектакль «Растеряева улица» по пьесе А. Островского, где в главной роли выступал один из корифеев Дома Щепкина – народный артист СССР Климов. Я, конечно, не сразу понял, что это был кусок живой купеческой жизни. И вдруг после этого я попадаю в театр Мейерхольда, на его знаменитую постановку пьесы Островского «Лес». Это уже почерк режиссера совершенно другого направления, выдающегося новатора.
Мы также повадились в театр Революции под руководством одного из крупнейших режиссеров современности Алексея Дмитриевича Попова, народного артиста СССР. Потом он возглавит Центральный театр Красной (Советской) Армии и будет его многолетним руководителем. Его постановки в театре Революции, особенно на современную тему: «Стройфронт», «Первая конная», «Поэма о Топоре», «Мой друг» вошли в золотой фонд советского театрального искусства.
Николай Павлович Охлопков. Его «Реалистический театр» с большим интересом посещался публикой. Я первый раз попал на его знаменитую постановку Н. Погодина и был ошарашен, когда актеры начали появляться и действовать среди публики. Ни занавеса, ни сцены. Были какие-то станки, площадки между стульями, и актеры появлялись то там, то сям. Да, был такой эксперимент. Позже на основе этих двух театров создастся новый театр им. Маяковского под руководством Н.П. Охлопкова, который до конца своей яркой жизни будет его руководителем.
Из спектаклей Московского Камерного театра, которым руководил один из старейших режиссеров Александр Яковлевич Таиров, особенно запомнилась «Оптимистическая трагедия» В. Вишневского, где в главных ролях выступали Алиса Коонен – комиссар и Михаил Жаров – Алексей.
Нам очень понравился «Театр-студия» на Сретенке под руководством молодого заслуженного артиста республики Ю.А. Завадского. Его постановки пьес Б. Шоу «Ученик дьявола» и Леонида 1Первомайского «Ваграмова ночь» с участием в обоих спектаклях неповторимого Н.Д. Мордвинова навсегда остались в моей памяти.
Позже этот театр переехал в Ростов-на-Дону и несколько лет работал там.
Был в Москве еще один, необычный на наш взгляд, «Театр Сатиры» с яркой, острой формой. Остались в памяти спектакли Театра МГСПС (Театр Московского городского совета профессиональных союзов) в Каретном ряду – «Солнечная сторона», «Профессор Мамлок» Фридриха Вольфа. Образ профессора создал великолепный актер того времени Любимов-Ланской.
Коллектив этого театра и группа артистов, возвратившихся с Завадским из Ростова, вскоре сольются и будут переименованы в «Театр им. Моссовета», который возглавит Юрий Александрович Завадский, теперь уже народный артист СССР, до конца своей прекрасной жизни руководивший им.
Был еще «Театр Корша». Он работал в помещении, где потом будет работать филиал МХАТа.
Тогда же зарождались, что называется, на наших глазах, театр «Ромэн» и театр (впоследствии имени Ермоловой) под руководством Н.П. Хмелева. А с его кончиной театр возглавил А.М. Лобанов.
Надо сказать, что мне повезло. Со многими из этих интересных людей меня не раз сводила судьба. Но! О них еще скажем, а пока… о самочувствии выпускников, о том, как они, то есть мы, из студентов превратились в потенциальных актеров, которым было суждено открыть первый осетинский профессиональный театр. Словом, вплотную подошли к финишной прямой.
Это был торжественный момент и для самого института, поскольку наша студия являлась первым экспериментом в организации национальных студий при ГИТИСе. И этот эксперимент финишировал удачно, с успехом!
Да, теперь мы можем без ложной скромности сказать, что наша студия удалась. Но мы не потому радовались, и даже не только потому, что увозили переходящее знамя Комбината (в то время театральный институт, ЦЕТЕТИС, ЦТУ – центральное театральное училище и рабфак театральный, такой тоже существовал, все они объединялись под единым названием «Театральный Комбинат»).
Переходящее знамя этого комбината мы в течение последних трех лет учебы из рук не выпускали. А после нашего окончания оно переехало с нами в Осетию, в Орджоникидзе и получило постоянную прописку в музее краеведения Северной Осетии. Все это, конечно, было приятно.
Но все же главная победа была в том, что эксперимент оказался счастливым для многих других национальных республик.
Годом позже завершила учебу якутская студия, спустя еще год – казахская, а еще через год – каракалпакская.
Впрочем, не только национальные студии имели удачное будущее. Например, на основе следовавшего за нами русского курса был создан или основательно укреплен Таганрогский драматический театр им. А.П. Чехова.
С этим коллективом мы потом встретимся в конце 1936 года. Тогда ГИТИС давал отчетный концерт для делегатов Всесоюзного чрезвычайного съезда Советов, съезда, который 5-го декабря 1936 года принял Конституцию СССР.
И мы, оба коллектива, были вызваны в Москву для участия в этом отчетном вечере. Концерт (вечер) состоялся в помещении филиала МХАТа им. Горького. Но! Это будет потом! А пока …
Пока все мы вместе с руководством ГИТИСа и приглашенными веселились на нашем выпускном вечере.
А накануне мы показали один из наших выпускных спектаклей – «Лгун» по комедии итальянского драматурга Карло Гольдони.
На спектакле было много приглашенных, в числе которых десятки наших земляков, преподавателей, профессоров из института Красной профессуры, из коммунистического университета Трудящихся Востока, из Академии наук и других высших учебных заведений столицы.
Большой зал ГИТИСа был заполнен до отказа как своими, так и студентами-земляками из других учебных заведений Москвы.
Спектакль в постановке наших любимых преподавателей В.Я. Станицына и И.М. Раевского прошел, как говорили, в МХАТовском духе.
После спектакля было обсуждение (как теперь говорят – «зрительская конференция»). Я не берусь описывать это обсуждение: сплошные восклицания и восторженные похвалы, которые непременно заканчивались выражением бесконечной благодарности в адрес наших преподавателей, руководства института, нашей партии!
В конце обсуждения директор будущего Северо-Осетинского Государственного драматического театра Сармат Косирати и заведующий национальным отделением ГИТИСа тов. Рудницкий вручили наиболее почетным гостям приглашения на торжественный выпускной вечер, который, как вы поняли, состоялся на следующий день. Теперь и они принимали участие в нашем выпускном торжестве.
Должен сказать, что торжественная часть была очень волнительной. Уже с самого утра шла подготовка к этому радостному часу.
Особенно активное участие принимал параллельно учившийся с нами курс актерского факультета.
Я позволю себе коротко остановиться на этом курсе.
Этот курс выделялся отличной учебой, упорством и целеустремленностью. Даже в шутку мы говорили, что «маленькая Русь» соревнуется с «великой Осетией»!.
Нет, это не было шуткой. Мы на самом деле соревновались. Без шума, без суеты, без лозунгов и без протоколов! Просто каждая группа свои итоги сравнивала с показателями другой группы. И в зависимости от результатов сопоставления строили свою дальнейшую учебу. Мы так горячо дружили с ними, что одного из них по фамилии Слабиняк даже дразнили, что он случайно попал в русскую группу, что он притворяется, что он русский, он – осетин. Да! Осетинский шпион!
Я помню, как мы вынуждены были исключить из рядов комсомола наших двух ближайших друзей Кувшинова и Проскурина за «голый академизм». Да, да! «Голыми академистами» называли студентов, особенно комсомольцев, не принимавших участие в общественной жизни sweamncn заведения. Мы не могли не исключить их, невзирая на нашу дружбу, потому что они отказывались от комсомольских поручений. В те суровые времена никакая работа, никакая отличная учеба не освобождали от общественной нагрузки. Комсомолец должен, я подчеркиваю, должен был сочетать отличную работу с активной общественной деятельностью.
В этом отношении прекрасным примером мог служить тот же Слабиняк. И в награду ему было суждено попасть к одному из выдающихся режиссеров современности, к народному артисту СССР Юрию Александровичу Завадскому в театр им. Моссовета.
Счастливо сложилась театральная судьба другой нашей активистки Анастасии Георгиевской. Ее слова из «Доходного места» Островского – «У меня чистота, у меня – порядок!» – так и повторялись в стенах ГИТИСа. Ее так и прозвали «Кукушкиной». В конечном итоге она заслужила честь стать членом коллектива прославленного Московского Академического Художественного Театра им. М.Горького. Больше того! Она, великая трудяга, заслужила звание народной артистки СССР.
А вот ее однокурсники Баканов, Проскурин и Чернобровцев, хотя «осетинскими шпионами» и не были, но все-таки попали в Осетию. Они были приняты в Орджоникидзевский городской русский театр. Правда, Баканова зритель не принял, и он очень скоро покинул наш город. Максим Чернобровцев тоже через два года «променял» наш гортеатр на МХАТ. И он, естественно, очень гордился этим, да и мы ему завидовали. Но! Во МХАТе он, к сожалению, так не «прозвучал», как «звучал» в Орджоникидзе. Он был интересным характерным актером. Его персонажи в «Горе от ума» Грибоедова и «Тартюфе» Мольера вошли в золотой фонд нашего Русского театра. Потом я буду его дразнить: «Эх, Максим, Максим! Лучше бы ты высекал у нас золотые буквы, чем в Москве – медь!». Да, это была его ошибка.
Что же касается третьего товарища – Ивана Проскурина, которого мы тогда исключили из комсомола, то он стал великолепным «общественником», особенно во время войны, и пошел семимильными шагами в гору (Осетия же – горный край!). Он очень хорошо выступил в роли «Парня из нашего города» К. Симонова. После этой работы все роли социально-героического плана легли на его плечи. Наконец, он создал образ великого сына Осетинского народа Коста Хетагурова в драме Дмитрия Ипполитовича Кусова «Сын Иристона». Ему было присвоено почетное звание заслуженного артиста СО АССР. Он довольно часто выступал и как поэт на страницах газеты «Социалистическая Осетия» под псевдонимом «Луганчанин». Он заслуженно стал любимцем зрителя. Но… недолго ему было суждено жить и приносить своим искусством людям радость. Совсем молодым ушел он из жизни, и мне самому пришлось провожать друга в последний путь. Да, все это было! Но было потом, спустя семь лет после окончания института.
А в тот торжественный выпускной вечер все они от радости, что называется, ходили на головах. После того, как доклад был завершен, с краткой, красивой, но сдержанной речью выступила ректор ГИТИСа незабвенная Анна Никитична Фурманова, та Фурманова, которая была участницей похода легендарной Чапаевской дивизии, сподвижницей и супругой автора романа «Чапаев» Д. Фурманова, комиссара той дивизии. И, наконец, первый директор еще не открывшегося Северо-Осетинского Государственного драматического театра, писатель Сармат Косирати принял нас, что называется, из рук в руки.
Он пригласил всех на банкет в малый зал.
Я не буду описывать, какие были высказаны пожелания, какие замечательные речи были произнесены во время торжественной части и на банкете! Много всего было! И восторг, и пожелания, и напутствия!
Тем временем ребята убрали стулья, и большой зал института распахнул свои двери, к всеобщему ликованию.
Самым забавным, я бы сказал, даже трогательным было то, что все норовили доказать друг другу свое превосходство в исполнении осетинских танцев.
Надо напомнить, что в те годы осетинские танцы, да и не только осетинские, но и танцы всех кавказских народов были в диковину. От одного вида черкески девушки-москвички «пачками падали в обморок». И это понятно, потому что самодеятельное искусство в те годы не было так развито, как потом. Не до него было.
За него взялись позже, в середине тридцатых годов. Например, первый всесоюзный фестиваль народного танца был проведен в ноябре 1936 года.
Этот фестиваль послужил толчком, начали развиваться не только танцы, но и все виды самодеятельного искусства. Кстати, я был участником этого фестиваля в качестве руководителя Северо-Осетинской делегации.
Да, интерес к нашим танцам был велик. И, может быть, потому присутствовавшие на выпускном вечере гости так соревновались. А может быть, потому что вечер был посвящен выпуску осетинской студии? Трудно сказать, но бесспорно одно – все рвались станцевать осетинский круговой танец.
Даже наш дорогой Виктор Яковлевич Станицын не выдержал. Он сначала попытался заставить станцевать двух директоров, но когда Анна Никитична и Сармат Косирати отклонили его приглашение, сам пошел в пляс.
Особый восторг вызвали танцы наших лучших танцоров Урусхана Сопоева, Исая Кокаева и Заурбека Бирагова.
Наконец, вышел в круг Иосиф Моисеевич Раевский и всех, как говорится, уложил на обе лопатки! Он начал плавно, сделал несколько кругов, сдерживая свой буйный темперамент, потом перешел к пляске на носках. Отколов несколько «па», он вдруг закричал этаким диким криком: «Ас-са!», оскалил зубы и… молниеносным движением у него в зубах оказался импровизированный «кинжал»… «Кинжал», представленный зажатыми между зубами вытянутыми четырьмя пальцами его правой руки, плюс озорство и буйный темперамент, умноженные на море обаяния, вызвали бурю восторга! Нет, то, что он вытворял, не поддается описанию! Скажу одно – все присутствовавшие катались от смеха и восторга.
И так до полуночи! А затем старшие постепенно разошлись, а молодежь еще долго танцевала, пела, веселилась, почти до первых трамваев.
ОЖИДАНИЕ
У каждого народа по одному и тому же поводу есть своя мудрость, которая на разных языках звучит по-разному, а смысл остается. Вот, например, пословица: «Труднее всего ждать и догонять». Это у всех звучит почти одинаково. А вот другая мудрость у одних гласит: «Дорогу одолевает идущий», а у других: «Пространство покоряется только идущему». Нам оба варианта были по душе. Поэтому мы шли и шли упорно к нашей заветной цели. Шли, опережая время. И чем ближе подходили к цели, тем быстрее истощалось терпение. Приближаясь к финишу, мы ждали и не могли дождаться того желанного дня, когда для нас прозвучит «последний звонок». И, наконец, он зазвенел, извещая о том, что надо готовиться в путь. И теперь все мысли крутились вокруг открытия театра.
Впрочем, к приему коллектива будущего театра готовилась вся Осетия: «Едут артисты! Наши артисты едут!». Эти радостные слова звучали во всех инстанциях руководства республики. И эхом отзывались в наших сердцах в Москве. Мы знали, что весь наш народ живет ожиданием большого праздника – дня открытия своего театра.
До нас также дошло, что в Областном Комитете ВКП(б) состоялось расширенное заседание, где присутствовали руководители многих предприятий и организаций и решался вопрос о приеме коллектива и открытии театра. Было решено – театр откроется в помещении Городского Русского театра. Даже поделили дни: 12 дней в месяц сцену театра будем занимать мы, а 18 дней – Русский театр. Здесь необходимо отметить, что в то время даже для одного коллектива в театре не было нормальных условий для работы, то есть никаких удобств, даже гримуборные, и те находились в подвале под сценой. Поэтому было решено над обоими фойе надстроить вторые этажи. Оба крыла здания были одноэтажные, и вот над ними надстраивали второй этаж. Правое крыло досталось Русскому театру, и они, слава Богу, покинули свой подвал и получили нормальные гримуборные на втором этаже. А левое крыло отдали нам. Одним словом, поделили, как говорится, по-братски.
Забегая вперед, я с восхищением и гордостью вспоминаю нашу совместную работу с коллективом Городского Русского театра: общая сценическая коробка, общий тамбур – пятачок, а мастерские занимали еще меньшую площадь. Декорационных складов вообще не было.
Одним словом, причин для столкновений – уйма, а драк – ни одной. За двадцать с лишним лет жизни под одной крышей не было никаких недоразумений. Мы взаимно обогащались, как родные: они делились с нами своим богатым опытом, а мы – своими свежими столичными впечатлениями и горячим, я бы сказал, фанатичным стремлением познать, постичь все! Все то, что обогащало создаваемый нами театр.
Но все это будет потом, а пока мы как угорелые носились по Москве. Старались ничего не забыть, не упустить. Самое главное – успеть попрощаться со своими педагогами. Виктор Яковлевич Станицын ехал с нами в Осетию, а вот остальные… Для меня совершенно немыслимо было уехать из Москвы, не попрощавшись с Рубеном Николаевичем Симоновым. И не только с ним, но и со всем его театром, театром нашего земляка Е.Б. Вахтангова, его коллективом, с которым мы сроднились во время прохождения у них технологической практики. Никогда не сотрутся из памяти часы, проведенные в обществе Бориса Щукина.
При нас выпускался спектакль «Егор Булычев и другие» по пьесе М. Горького. В главной роли выступал он, Б. Щукин. И мы невольно тянулись к нему. Он был удивительно своим, уютным. Его пухленькие пальцы, как они накладывали грим! Перед каждым очередным выходом на сцену он менял грим. Наносил на лицо какие-то желтоватые блики, указывавшие на усиление болезни. Причем, он это считал (наверное) своим долгом или вообще не задумывался об этом. Но нам разъяснял, почему он это делает, и как та или иная краска звучит со сцены, какая из них какой дает оттенок: «Та-а-ак! Вот та-а-ак! Он же больной… Та-а-ак! У него печень – дрянь! Вот лицо и становится одутловатым… жел-то-ва-тым…». «А! Ну, ну! Как?» – он вдруг переключился на высокую, с бронзовым загаром, интересную женщину, появившуюся на пороге.
Она докладывает анализ пройденной сцены или картины, и он тут же как бы пропускает эти замечания через себя, через призму своего внутреннего «я».
– А-га! Так, так… Понятно. А как насчет «нажима»? Не перекричал?
– Нет, нет! Все в норме!
– А с трубачом?
– Это великолепно!
– Ну, спасибо. Только, чур, без скидок!
– Как можно? Второй звонок. Я побежала.
– С Богом! А меня – к черту. Да, обрати внимание на сцену с блаженным!
Женщина ушла, а Щукин нам:
– Вот так, голубчики. Теперь и мы пойдем морочить головы честным людям!
И он ушел на сцену, а мы бегом побежали в зрительный зал.
Теперь, вспоминая эти прекрасные минуты, живо, заново переживаешь их с еще большим волнением.
Я помню, как мы трое – В. Гусиев, С. Таутиев и я – прибежали к ним попрощаться. Мы рассчитывали успеть к перерыву, но, увы! Опоздали, и нам пришлось ждать конца репетиции.
– Твои! – скажет та женщина с бронзовым лицом, когда они со Щукиным вышли из служебного входа.
– А-а! Дорогие мои горцы! – воскликнул Щукин и со смехом рассказал спутнице, как мы всякими способами ухитрялись попасть к ним на спектакли, объясняя свою изобретательность тем, что мы – горцы, и нам необходимо как можно большему научиться.
К тому времени и Рубен Николаевич тоже вышел. Он обнял нас, наговорил уйму пожеланий…
Наконец настал день нашего отъезда. Ждали, ждали, когда же придет этот радостный час, час прощания с Москвой, но вместо радости на нас напала какая-то растерянность, грусть… Словно случилось что-то непоправимое. Жар-птица выпорхнула из рук и улетела в небеса. И вернуть ее нельзя. Но мы были уверены, что не навсегда прощаемся со своей Москвой. Мы говорили ей «до свидания, дорогая Москва!»…
Продолжение следует
1 От тюркского слова “tartmaq” – тащить, вытаскивать; добытчик нефти вычерпыванием ее при помощи особых ведер ( прим. редактора)
2 Р.Н. Симонов – происхождением из владикавказских армян. На месте киноконцертного зала «Октябрь» во Владикавказе ранее было здание пожарной охраны, а до того там стоял дом Симоновых (ред.).
