Воспоминание о Лесе Курбасе
ПУБЛИКАЦИЯ И ПОСЛЕСЛОВИЕ Р. ТОТРОВА
В Соловецком кремле, за высокой зубчатой кирпичной стеной, в мрачных монашеских кельях находилось около двух тысяч заключенных. Большинство из них были осуждены «тройкой» по статьям КРА и ПШ, не имевшимся ни в каких уголовных кодексах. КРА означало контрреволюционную агитацию, ПШ подозрение в шпионаже.
Так как Соловки считались не тюрьмой, а лагерем, то всем, находившимся в кремле, разрешалось общаться между собой и ходить по двору, вплоть до главных Северных ворот, на которых с наружной стороны был изображен архангел Гавриил.
Много людей входило в эти ворота, всех и не упомнишь, но был среди них один человек, забыть которого нельзя.
В сентябре 1935 года с материка в Соловки был доставлен Лесь Курбас – талантливейший режиссер Украины, создатель театра «Березиль».
Я не знаю, какое преступление инкриминировалось ему; поскольку советским правосудием Лесь Курбас реабилитирован, – не знаю да и не хочу знать. Что касается некоторых его творческих заблуждений, то в те ранние годы становления советского искусства каждый художник шел не хожеными еще тропами, иногда сбиваясь с правильного пути, совершая порой творческие ошибки, терпя неудачи. Причем, если эти ошибки делал маленький художник, они были незаметны, а если такие же ошибки совершал Мейерхольд или Курбас, то промахи их критика рассматривала в увеличительные стекла. Говоря о постановках Леся Курбаса в театре «Березиль», можно соглашаться или не соглашаться с теми или иными трактовками и приемами режиссера, но в том, что человек этот был необыкновенно талантлив, – сомнений быть не могло.
С первых дней появления на острове Курбас приступил к организации соловецкого театра.
Еще до появления Леся Курбаса в кремле существовали агит-бригада типа «Синей блузы» и небольшой любительский коллектив, поставивший пьесу А. Корнейчука «Платон Кречет». В этом спектакле участвовали лишь два профессиональных актера: Валентин Цишевский – артист МХАТа – и Федор Дмитриевич Гладков – артист театра «Березиль».
Оба эти актера, несмотря на свою молодость, резко выделялись на фоне любителей-дилетантов. Курбас объединил обе группы, отобрал наиболее способных и стал пополнять основное ядро вновь прибывающими в Соловки актерами и просто способными людьми иных профессий. С удивительной интуицией крупного мастера Курбас по каким-то одному ему ведомым признакам, часто без просмотра, приглашал того или иного заключенного в труппу и давал ему роль. Так начали свою актерскую деятельность писатель Ростислав Валаев, автор книги «Ветры горные», игравший в «Аристократах» Н. Погодина главную роль – Костю Капитана; молодой врач Крушевская и другие.
Позднее в коллектив театра вошел немолодой, очень талантливый украинский актер Алексей Паламарчук. Он играл Расплюева в «Свадьбе Кречинского» Сухово-Кобылина. Постановочной частью в театре заведовал известный украинский драматург Мирослав Дмитриевич Ирчан, музчастью – ленинградский пианист Н.Я. Выгодской, для которого, кроме музыки, ничего в мире не существовало.
Однажды этого замечательного пианиста за неподчинение лагерному начальству посадили за решетку в одиночную камеру. Музыкант оторвал от нар доску, нарисовал на ней клавиатуру и часами играл на этом беззвучном «рояле». Случайно заглянувший в «очко» часовой решил, что заключенный сошел с ума, и поднял тревогу. Прибежавший комендант отобрал у Выгодского его последнюю радость – доску с нарисованной клавиатурой – и перевел пианиста в Головленковскую башню.
В этой темной башне с земляным полом стены были мокрыми от вековой сырости, и спички у провинившегося лагерника через час-другой уже не воспламенялись…
Лесь Курбас легко принимал способных людей в коллектив театра, но прежде чем выпустить их на сцену, он в каждого вкладывал частицу своего яркого таланта. В свободное от работы и репетиций время по много часов занимался с ними постановкой голоса, обучал актерскому мастерству. Лесь верил в творческие силы надломленных жизнью людей. «Каждый человек талантлив, – говорил он, – нужно только зажечь в нем искру».
Мне трудно в коротком очерке говорить о творчестве талантливейшего украинского режиссера. Я уверен, что о постановках и мастерстве Леся Курбаса театроведами будут написаны серьезные статьи и книги. Замечу лишь одну деталь, характеризующую Леся Курбаса как своеобразного, яркого художника.
В мелодраме Бернарда Шоу «Ученик дьявола», блестяще поставленной Лесем Курбасом в соловецком театре, был один любопытный момент: на сцене, под виселицей стоит генерал Бэргойн рядом с приговоренным Ричардом, на шею которого наброшена веревка.
БЭРГОЙН (дружелюбно). Повесить вас мы можем с совершенным знанием дела и к полному вашему удовлетворению.
РИЧАРД. Благодарю вас, генерал.
БЭРГОЙН (глядя на часы, любезно). Вам будет удобно, мистер Андерсон, если вас повесят в двенадцать часов дня?
В этот момент в зрительном зале раздались смех и аплодисменты. Вызвать в такой ситуации у заключенных смех и аплодисменты в адрес палача мог только большой мастер сцены.
После первого же спектакля, поставленного в Соловках Лесем Курбасом, к нему стали относиться с большим уважением не только заключенные, но и начальство лагеря. Ему даже был выдан постоянный пропуск на право входа и выхода из кремля.
Сразу же за кремлем находились холмы, сплошь покрытые лиственным и хвойным лесом. Между холмами в ложбинах притаились тихие, прозрачные голубые озера, обрамленные бархатисто-зеленым мхом, молодыми березками и низкорослыми плакучими ивами. А за этими озерами, холмами и лесом огромным лохматым зверем металось беспокойное Белое море.
Выдавая Курбасу пропуск, начальство было спокойно, так как знало, что убежать с Соловков невозможно. За все время моего пребывания на этом острове был совершен лишь единственный побег. Заключенный этот находился не в лагере, а в тюрьме и каким-то чудом очутился за пределами кремля. Дойдя до моря, он связал два бревна и, сев на этот импровизированный плот, оттолкнулся от берега. Через шестнадцать часов плот оказался на расстоянии тридцати миль от Соловецких островов.
Проходивший неподалеку финский пароход, груженный строевым лесом, заметив спасающегося на бревнах человека, стал приближаться к плоту. В это время из Соловков прилетел самолет, разыскивающий исчезнувшего из одиночной тюремной камеры заключенного. Самолет покружился над плотом, затем снизился над морем на расстоянии ста пятидесяти метров и длинной пулеметной очередью расстрелял беглеца. Фамилия этого человека была – Борейша.
Вечером в соловецком лагерном журнале были списаны: один человек и два бревна.
Репетиции с неопытными актерами, не умевшими «входить в образы» и не владеющими интонацией, продолжались в театре по много часов.
Устав от работы, Курбас обычно уходил в излюбленный им уголок кремля, под огромный, столетний серебристый тополь и там, в одиночестве, заложив руки за спину, ходил от одной кирпичной стены к другой, то ускоряя, то замедляя шаг, как маятник, потерявший равновесие.
Помню, однажды я зашел к Курбасу. Жил он в маленькой, узкой камере, бывшей монашеской келье: небольшое сводчатое окно с решеткой, железная кровать, на стене коврик с украинским орнаментом, на нем женский портрет в овальной рамке из карельской березы. Рядом с портретом, на сером листе бумаги – самодельный календарь.
Каждый вечер, возвращаясь в свою одиночную камеру, Курбас вычеркивал прожитый в неволе день. А впереди таких дней было еще более тысячи…
Поговорив с Курбасом, я уже собирался уходить, когда в камеру вошла немолодая, но красивая цыганка в пестром платье и большом цветастом платке. Низко поклонившись Лесю, она сказала:
– Возьми меня, Кузбасс, в твой театр.
Курбас удивленно посмотрел на цыганку, затем улыбнулся и ответил:
– Я не Кузбасс, а Курбас.
– Курбас так Курбас. Тоже хорошо! Бери меня в театр, я играть буду.
– Что же вы можете играть?
– На гитаре. И петь буду.
– Вы откуда прибыли?
– С Муксульмы, Остров Муксульма, это с Соловками рядом. Две тысячи женщин там томятся. Половина без дела, за мужей сидят. И все день и ночь плачут, плачут… Стон такой над островом стоит, что тюлень, уж на что зверь спокойный, и тот к Анзеру подался, не выдержал женских слез. Горькие они, слезы женские.
– А сами вы за что сидите?
– За какой-то дурман или опиум, который, говорят, для народа. А я, поверь мне, милый человек, никогда в целебные травы никакого опиума не примешивала и в глаза его не видала… Без дела статью пришили.
– А как вы сюда попали?
– Сама не знаю. Перевели.
– Что же вы поете?
– Все пою, что пела Варя Ранина, Плевицкая и Вяльцева, а еще романсы Булахова и Гурилева. Я при нэпе в баре пела. – С этими qknb`lh она вынула из-под платка гитару.
– Ну что ж, спойте что-нибудь, – сказал Лесь.
Цыганка подошла к коврику и, взглянув на портрет, спросила:
– Жена?
– Жена, – ответил Курбас.
Не сводя с портрета глаз, цыганка мягко провела пальцами по струнам и запела низким, грудным голосом романс Булахова:
Я тебя с годами не забыла,
Разлюбить в разлуке не могла.
Много жизней для тебя сгубила,
Много слез горючих пролила.
Клеветой и речью ядовитой
Сколько раз в толпе передо мной
Осужден бывал ты, без защиты,
Я одна грустила над тобой.
За тебя вступиться я не смела,
Я себе боялась изменить
И, склонивши голову, бледнела
Да слезу старалась утаить.
Курбас резко повернулся к окну, и я видел, как вздрагивают его плечи. Цыганка тоже это заметила и вышла из камеры. Я ушел вслед за ней.
В коридоре она обратилась ко мне:
– Ты посмотри, что тюрьма с человеком делает! Должно, в первый раз за решеткой. Надо бы на воле во всех домах решетки ставить, чтобы человек с детства к ним привыкал, как цыганская лошадь к подковам. Тогда тюрьма домом родным будет.
Вечером на концерте после выступления певца Л.Ф. Привалова, обладавшего очень приятным, сильным баритоном, и виртуозной игры на рояле пианиста Выгодского, исполнявшего одну из прелюдий Рахманинова, Курбас выпустил на сцену цыганку. Она пела под гитару старинные цыганские романсы и была награждена такими аплодисментами, какие не снились ни Варе Паниной, ни Тамаре Церетели…
Жизнь в лагере текла размеренно и монотонно. Единственной радостью для заключенных были спектакли в созданном Лесем Курбасом соловецком театре. За время моего пребывания на острове этим талантливым режиссером было поставлено несколько пьес. Блестяще прошла «Интервенция» Славина и пьеса, о которой я уже упоминал – «Свадьба Кречинского». С «Аристократами» получилось нечто неожиданное. Всегда корректный и сдержанный, Курбас на репетициях «Аристократов» нервничал и говорил актерам об их ненаблюдательности, неумении раскрыть образ, обращал внимание на неверные интонации, жесты, походку.
– Выйдите в лагерь и посмотрите, как ходят воры и бандиты, – сердясь, говорил Курбас актеру, игравшему Лимона. – А какая вы Сонька?! – укорял режиссер застенчиво моргавшую актрису. – Ведь есть же в лагере две-три проститутки, понаблюдайте за их манерами: посмотрите, как они заглядывают в глаза мужчинам, как закидывают, сидя на скамейке, ногу на ногу, как пускают дым из папироски. Все это надо изучить до мельчайших деталей и только тогда приходить на репетицию.
Проработав над «Аристократами» около полутора месяцев, Курбас отменил все репетиции и без всяких объяснений вдруг уехал на Анзер и Муксульму.
Появившись в театре через несколько дней, он представил актерам вора-рецидивиста с Анзера и какую-то перепудренную и невероятно раскрашенную девицу с наглым взглядом, вывезенную им с Муксульмы.
– Вот ваши новые коллеги, – сказал Курбас актерам. – Этот товарищ будет играть Лимона, а эта дама, пардон, девица – Соньку.
Заметив недоверчивые взгляды актеров, он добавил:
– Они преотлично сыграют свои роли.
И он не ошибся. Премьера прошла с огромным успехом.
Какой величайшей силой таланта должен был обладать Лесь Курбас, чтобы создать почти при полном отсутствии профессиональных артистов такой яркий, правдивый, незабываемый спектакль!
Как-то однажды всем лагерникам запретили выходить из своих камер, и только душевнобольная Оксана – молодая, красивая женщина с темными карими глазами и болезненным румянцем – бесцельно бродила по двору: кормила остатками своего скудного пайда чаек, прирученных еще с монастырских времен, поливала на клумбах поникшие цветы и, качая на груди свернутый домотканый платок, напевала, как всегда, одну и ту же песенку:
Котику маленький,
котику сiренький,
не ходи по хатi,
не буди дитяти, а-а-а!
На следующий день на пароходе с кажущимся на первый взгляд забавным названием «Слон» (что означало сокращенно «Соловецкий лагерь особого назначения») в бухту Благополучия прибыли «ежовцы». Шел 1937 год.
Они смяли и растоптали цветочные клумбы, вырубили в кремлевском дворе столетние серебристые тополя и походя расстреляли из браунингов и наганов ручных чаек.
В один из таких дней я увидел Курбаса под случайно уцелевшим его любимым столетним тополем. Высокий и стройный, с бледным лицом и седыми взъерошенными волосами, он сам чем-то удивительно напоминал серебристый тополь, под которым стоял и который не сегодня-завтра должен был неминуемо рухнуть под ударами топора.
В светло-зеленых глазах Леся застыли слезы. Он ласково погладил шершавую кору тополя, словно прощаясь с другом, приговоренным к смерти.
Вот к тополю с пилами и топорами подошли лесорубы, вызванные с Анзера. Они посмотрели на тополь, на Курбаса, стоявшего с поникшей головой, неловко помялись, и ушли в барак.
На площади появился новый комендант, с презрением относившийся к так называемым «политическим», покровительствовавший бандитам и ворам. Из камеры штрафников он вызвал бывшего бандита по кличке Жорж, имевшего в общей сложности сорок два года судимости, и вот у дерева появилась обезьяноподобная фигура узколобого детины с рыжей щетиной на щеках.
– Режь под корень! – приказал комендант и сунул в огромные лапы бандита сверкающую пилу.
Бандит взял пилу, подошел к тополю и рванул стальными зубьями кору дерева.
– Прекратите это безобразие, – тихо сказал Курбас.
– Ишь, умник нашелся! – рявкнул комендант. – Ты там в театре фокусы показывай, а тут перечить начальству не смей.
Курбас побледнел, закусил губу и покачнулся. О чем он думал в этот момент, сказать было трудно: может быть, вспоминал бессмысленно расстрелянных чаек или же думал о напрасно загубленных, поваленных наземь зеленых деревьях…
А бандит все водил пилой по стволу дерева, как профессиональный скрипач смычком по струнам скрипки.
– Отойди от дерева, – приказал комендант.
Курбас не пошевелился.
– Отойди, говорю, от дерева, а то придавит ненароком, а я за всякую шваль отвечай!
Курбас молчал. Казалось, еще секунда – и Лесь не выдержит и рухнет на землю, как этот подпиленный серебристый тополь.
– А ну, Морж, – обратился комендант к бандиту, – покажи контре, как валенки катают!
Бандит остановился, вытащил пилу из подрезанного ствола, подошел к Курбасу и, увидев в его глазах слезы, вдруг высоко занес над головой пилу и ударил ею о колено так, что она вырвалась из рук и с визгом врезалась в землю.
– В карцер! – срывающимся фальцетом заорал комендант и затопал в ярости ногами.
– Ты меня карцером не стращай, – спокойно сказал бандит. – Есть такая погудка: «Не пугай дите титькой, оно у мамки и не то бачило!» – и, ни на кого не глядя, зашагал в сторону Головленковской башни, где помещался карцер. За ним ушел и Курбас…
Наконец наступил долгожданный, счастливый день – Лесь Курбас зачеркнул в своем календаре последний тысяча восемьсот двадцатый день своего заключения и пошел в комендатуру оформлять документы. Его встретил тот самый комендант, который под тополем натравливал на него бандита.
– Ваше настоящее имя, отчество и фамилия? – спросил комендант.
– Александр Степанович Курбас.
– А «Лесь» – это кличка или прозвище?
Курбас не ответил.
Комендант положил на стол листок бумаги с напечатанным на машинке текстом и сказал:
– Распишитесь вот здесь.
Курбас взял ручку, обмакнул перо в чернила, взглянул на листок и отшатнулся.
– Что это? – спросил он.
– Вам добавлено еще пять лет, – спокойно ответил комендант.
– За что? – упавшим голосом спросил Курбас.
– А это нам неизвестно. Это особое совещание решает. Оно знает, кому чего положено… Понимать надо!
1961 г.
КРЕМЛЕВСКИЙ ТЕАТР НА СОЛОВКАХ
Принято считать, что текст о Соловецком лагере особого назначения Рустем Валаев написал со слов своего младшего брата, Ростислава Валаева. Я не знаю, кто первым озвучил эту версию; одним из последних повторил ее 24 февраля 2012 года Лесь Танюк в газете «Зеркало недели. Украина» №7. Действительно, Ростиславу Валаеву было что рассказать о Соловках, где он отбывал срок. Получилось так, что я проникся общепринятой версией, еще не ознакомившись с самим текстом. Начав читать, я сразу же озадачился тем, что записывая вроде бы рассказ брата, Рустем Валаев ведет повествование от первого лица. Чего никак не мог позволить себе автор столь высокой писательской культуры. Усомнившись, я начал разбираться с доступными мне документами и вскоре нашел список соловецких заключенных, в котором значились два Валаевых – Русейм Георгиевич и Ростислав Георгиевич. Достаточно было и этого – Русейм, конечно же, искаженное при записи Рустем, – но мало ли что. Я продолжал и уже в книге Юрия Чиркова «А было все так» прочитал о соловецкой жизни, о лагерном театре, библиотеке и наконец: «Агитбригаду возглавляли братья Валаевы – Рустем и Ростислав. Они писали тексты в прозе и стихах, отмечая в сатирической форме нарушения и нарушителей режима, хваля наши достижения и прочее». Все стало на свои места: Рустему Валаеву и самому, помимо его воли, был хорошо известен СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения.
В заметках современников встречаются два валаевских названия, имеющих явное отношение к Соловецкому лагерю: «За кремлевской стеной» и реже – «Соловецкий кремль». Из тех же заметок следует, что текст под названием «За кремлевской стеной» распространялся Самиздатом; о «Соловецком кремле» известно то же самое, поэтому нетрудно заключить – предположительно, по крайней мере, – что это два названия одного и того же текста. С полной уверенностью можно утверждать лишь то, что ни одно из этих названий не могло быть воспроизведено советскими издательствами послевоенных лет. Не говоря уже о содержании озаглавленного Валаевым текста, сами слова «кремль» и «кремлевская стена» бросали в воображении редакторов, скажем мягко, нежелательную тень на светлый образ Московского Кремля, который ни в коем случае не должен был ассоциироваться – кремль-кремль – с Соловецким, в 1923 году превращенным велением властей из бывшего монастыря в концентрационный лагерь. Текст Рустема Валаева (возможно, не полностью) все же был опубликован в совместной книге братьев Валаевых «Индиго», вышедшей в Киеве, в издательстве «Радяньский пiсьменник», в 1966 году. В этом издательстве, надо полагать, и родилось его третье название – «Без вымысла». Книга Юрия Чиркова, о которой сказано выше, получила (в другом издательстве) столь же безликое название «А было все так». Такие названия не появляются по доброй воле, они, конечно же, были навязаны писателям как обязательное условие издания их произведений, и оба являлись порождением железобетонной стилистики своего времени.
Я уже отмечал, что соловецкий текст Рустема Валаева в книге «Индиго»был представлен – возможно! – не полностью. Под заглавием «Без вымысла» значится пояснение «Воспоминание о Лесе Курбасе», что заставляет предполагать две возможные версии: 1) опубликована лишь одна глава из более объемного произведения и 2) основой произведения изначально являлась тема пребывания Курбаса на Соловках. Для тех, кто не знает, Лесь Курбас – украинский театральный режиссер, родился в 1887 году, в 1922 году организовал знаменитый театр «Березiль», о котором писал Мандельштам, в 1925 году стал Народным артистом Украинской ССР, в декабре 1933 года был арестован в Москве, где работал в ГОСЕТ над «Королем Лиром» с Михоэлсом в главной роли. В апреле 1935 года был приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей (по тем временам это было почти оправдание). В сентябре 1935 года, как сообщает Рустем Валаев, Курбас был доставлен в СЛОН. Далее следует рассказ о соловецком театре, создателем и руководителем которого был Лесь Курбас. Следует отдать должное Валаеву: повествуя вроде бы о театре, о крупном режиссере, о малой и даже светлой частности великого зла, он скупыми штрихами рисует фон этой частности: томящиеся в мрачных монашеских кельях две тысячи заключенных, в большинстве своем осужденных печально знаменитыми «тройками» по статьям КРА и ПШ. КРА, кто не знает, контрреволюционная агитация, ПШ (мне и самому такое встретилось впервые) – подозрение в шпионаже. Ничего не надо доказывать, все просто: показался подозрительным, получи срок.
Одним из артистов соловецкого театра являлся Ростислав Валаев. Надо полагать, братья писали не только «тексты в стихах и прозе» для агитбригады, но и сочиняли сцены, сценки, вставки для постановок Леся Курбаса. Театр жил своей жизнью, согревая души зэков-артистов и зэков-зрителей, Курбас искал и находил среди заключенных таланты, привлекал их в театр, ставил новые постановки. Рустем Валаев называет «Свадьбу Кречинского» Сухово-Кобылина, «Ученика дьвола» Бернарда Шоу, «Интервенцию» Славина, «Аристократов» Погодина, то есть само существование театра представляло собой определенное действие. Однако действие разыгрывалось не столько в Соловецком кремле, сколько в Московском. В Соловецком получали результаты. «На пароходе с кажущимся на первый взгляд забавным названием СЛОН, – пишет Валаев, – в бухту Благополучия прибыли «ежовцы». Они смяли и растоптали цветочные клумбы, вырубили в кремлевском дворе столетние серебристые тополя и походя расстреляли из браунингов и наганов ручных чаек». Этих чаек, прирученных еще с монастырских времен, подкармливали, как могли, остатками своих скудных пайков заключенные. Чайки не боялись людей и перестрелять их на составило никакого труда. Так же, как и вырубить деревья. «Ежовцы» старались уничтожить все живое, на чем мог остановиться взгляд заключенного. Зэк должен был существовать не среди цветочных клумб, а в пустынном, выморочном пространстве, ограниченном каменными стенами кремля.
Прибытие «ежовцев» – так Валаев определяет наступившие перемены. Закончилось время наркома внутренних дел СССР Генриха Ягоды. Он отслужил в этой должности отпущенные ему два года, загубил множество человеческих жизней и по велению Главного обитателя Московского Кремля 5 апреля 1937 года был арестован (расстрелян в 1938 году). Дела его – опять же сроком на два года – были переданы следующему наркому внутренних дел СССР, Николаю Ежову. (Будет арестован в 1938 году, расстрелян в 1940-ом). Соловецким заключенным предстояло испытать всю жесткость прославляемых в прессе и по радио «ежовых рукавиц». Весной 1937 года был ликвидирован соловецкий театр. Артистов частично перевели в лагерь на Медвежьей горе. Лесь Курбас остался в соловецком изоляторе. В том же 1937 году соловецких заключенных начали тюремными этапами вывозить на материк, в ближние и дальные лагеря. Юрий Чирков, сидевший в это время в штрафном изоляторе на Секирной cnpe, по звуку отходящего от пристани лагерного парохода, определил четыре этапа. С одним из них (или порознь) Соловки покинули братья Валаевы. Вскоре началось так называемое «разреживание» в исправительно-трудовых лагерях: готовились места для тех, кому суждено было попасть в жернова государственного террора 1937-1938 годов. Лесь Курбас не пережил волны расстрелов, прокатившейся по всем лагерям, когда комиссия НКВД в составе Григоровича, Зеленского и Кашкетина дала санкцию на казнь сотен тысяч политзаключенных.
«Директору Научно-исследовательского центра Санкт-Петербургского Мемориала В. Иоффе, – сообщает в своей статье Лесь Танюк, – удалось разыскать распоряжение о расстреле 1116 соловецких узников и рапорт заместителя АГУ НКВД Ленинградской области капитана Госбезопасности Матвеева об исполнении приговора». Как это было сделано, писать не стану, опасаясь за психику читателей. Матвеев был награжден орденом Ленина, позднее осужден за превышение полномочий, но вскоре освобожден и до конца дней своих получал персональную пенсию, жил жизнью почтенного ветерана.
В списке расстрелянных под номером 178 значится Лесь Курбас.
Соловецкий лагерь особого назначения прекратил свое существование, преобразовавшись в СТОН, в Соловецкую тюрьму особого назначения.
Братьев Валаевых в это время на Соловках уже не было. Следов этапирования Ростислава я не нашел. Местом дальнейшей отсидки Рустема не очень уверенно называется Карлаг (Карагандинский лагерь). Возможно, кому-нибудь в будущем удастся документально прояснить необычайную судьбу братьев, унесенных вихрем Гражданской войны из Осетии – на время, как им думалось, наверное, но оказалось – навсегда. Мне пришлось собирать сведения о них по крохам. Поиски осложнялись еще и тем, что история их жизни, полная остросюжетных событий, попутно обрастала мифами, которые больше похожи на правду, чем сама правда. Порой это вызывало сомнения в том или ином свидетельстве о братьях, но в одном я уверен полностью: подготавливая текст Рустема Валаева к изданию на родине, я просто обязан вернуть ему истинное, авторское название – «За кремлевской стеной».
Руслан Тотров,
Сентябрь, 2012 г.
