РАССКАЗ
И кто знает, каким ветром нас смело в этот город? Нас – это меня; Светку, любимую нашу звездочку хоум-порно; Сашку – чокнутого профессора; Женьку-барыгу и упрямого металлюгу Игоря.
Мы столкнулись неожиданно, на вокзале, среди шума зеленых разбегающихся поездов, носильщиков, ментов и их тощих собак, бомжей, торговок с пушистыми пузатыми персиками и еще кучи разномастного народу, пытающегося хорошо промариноваться в вагонах по дороге к морю.
Первым я встретил Сашку – узнал я его сразу, меняться он так и не захотел, только лицо будто подтаяло, и напоминал он больше не профессора, а хитрого колдуна из малобюджетного ужастика. Такого, который не может выжить без трона из черепов младенцев и других столь же бесполезных, но важных вещей. Пока мы избавлялись от облезлых сумок, пока восклицали, обнимались, засыпали друг друга вопросами, совсем не слушая ответов, к нам подошла Светка. Точнее, к нам подошла высокая девица в миниюбочке, развязная, со стальным блеском в глазах, который бывает или только у очень целеустремленных людей или у бывших убийц. Подошла, чмокнула нас обоих розовой помадой в щеки, и мы одновременно оглушили ее:
– Светка!
Светка потерла ухо, полезла обниматься, прижимаясь грудью, и снова засыпая нас вопросами – в этот раз томно-радостным голосом.
Женька подкрался сзади, подмигнул нам и щелкнул застежкой Светкиного лифчика – его любимая старая шутка, которая всегда заканчивалась одинаково. Вот и сейчас Светка оглушительно взвизгнула, срываясь на ультразвук; прыснули из-под ног жирные наглые голуби, какой-то мент направился к нам, но Светка, оборачиваясь, взглянула в его сторону, после чего мент сразу потерял интерес к происходящему, а сама она выдала совершенно невозможным тембром:
– Что за нах… Женька? Чтоб тебя! Ты, сволочь! – и полезла целоваться уже к нему.
Пока мы разбирались в сумках, воспоминаниях и приветствиях, нас с вокзала попросили – довольно грубо и бесцеремонно, предварительно обнюхав документы и обшмонав. Женька попытался возмутиться, но Светка уволокла его на площадь, пока я, обвешанный сумками, придерживал тяжеленую облезлую дверь; попутно в голос прокомментировав, что спорить с этими дуболомами – это как объяснять баранам квантовую механику. Сашка тут же влез с идеей попробовать-таки объяснить хоть одному барану азы квантовой механики, ведь по его разумению, понять ее способен даже баран при должном объяснении; но настырные таксисты, уныло заблеявшие вокруг, не дали ему закончить.
Мы распрощались – до вечера, когда можно будет встретиться спокойно, без сжигающего кожу липкого солнечного угара, без лишних людей и без осточертевших сумок, натирающих ладони колючими ручками. И где мы могли встретиться? Ну конечно же на старом месте – на самолете.
Самолет стоял на одной из центральных площадей в детском городке уже лет пятьдесят – я смутно помню рассказы бабушки, как везли его по перекрытому проспекту имени – конечно же – Ленина Владимира Ильича; а народ толпился на тротуарах, так и не определившись, сам ли этот самолет добрался до своей последней стоянки или привезли его уже, можно сказать, мертвым и теперь тащили, чтобы окончательно, навсегда пришпилить к земле. Внутри него организовали поначалу кинотеатр с неизменными «Самогонщиками» и «Ералашем» на изжелта-белом экране, а потом просто склад разного, но абсолютно неинтересного ни для нас, детей, ни для взрослых, барахла. Дети забирались на крылья, заглядывали в иллюминаторы, пробовали крутить неподвижные черные, с острыми краями, ромашки турбин. И только они понимали своим детским, смутным чутьем, что самолет этот стопроцентно никогда больше не взлетит.
Немного позже появились мы. Все пятеро мы жили в одном странном доме, называемом «зоной» – не из-за тюремных нравов во дворе – хотя их хватало, а из-за гигантского желтого трилистника радиационной угрозы ростом в три этажа, кем-то однажды намалеванного на боковой стене. Но это уже совсем другая история.
Из «зоны», окончив школу и не закончив универ, мы разбежались. Сашка перевелся в места, где знания еще стоили немного дороже денег, Женька попросту бросил все и укатил искать свое Эльдорадо в края, о которых не слышали его родные. Мать Игоря умерла как-то внезапно, избавившись от привычки топить в водке пустоту, Игорь сдал ее квартиру каким-то мутным, но регулярно платящим человечкам, а сам перебрался на рокерскую вписку, потом к подружке, потом обратно… А потом мы со Светкой закончили наконец-то пятый, томительно-бесполезный курс, и я уехал, а Светка осталась жить в доме с желтым трилистником.
Крыло самолета было машиной времени. Каждая заклепка – год. А может, месяц – я сбился, а считать заново не имело больше смысла. Было все как раньше – только чуть больше огней и чуть меньше деревьев на улицах, синий кристалл на вершине Федеральной Службы Беспредела стал зеркально-белым, и в нем отражалась тень прогуливающегося по крыше снайпера. Туда-сюда, туда-сюда… Рядом сидела Светка, закинув ногу на ногу, невинно показывая кружевную резинку на чулках; потягивая шипящую от непроходящей даже по ночам жары, колу. По проспекту, уходя на взлет, на форсаже проносились редкие машины. Поскрипывала искореженная железная карусель, и с гор ползли длинные когти облаков. Потом появился – не перемахнув одним прыжком через забор, по старинке – а через калитку – Женька с пакетом, вскарабкался к нам, водрузил на подстеленную газету раскачивающийся полосатый шар арбуза. Сашка вышел из темноты тихо, словно на самом деле был колдуном, успевая к моменту, когда арбуз, нерешительно до этого хрустевший, вдруг лопается под напором лезвия, и сок течет по алюминию и капает на пыльный асфальт, сбиваясь темными подвижными шариками.
Вооружившись пластиковыми ножичками, мы с кровожадными ухмылками растащили куски арбуза, поняв внезапно, что больше никто не присоединится к нам.
– А Игоря ждем? – спросил Сашка.
– Не придет он, – Светка сказала тихо. Убили его. Год назад еще. Говорила ему, что хаос массам не нужен, только упрямый он…
Игорь всегда был безрассуден. Это он в девять лет решил поджечь свалку промасленной ветоши на задах станкостроительного завода. Просто чтобы посмотреть, что же выйдет. А вышел большой пожар с угрожающими клубами дыма, падающей липкой копотью, воем сирен и руганью заводских полупьяных рабочих.
Еще Игорь обматерил в желтый, хриплый отцовский мегафон приехавшего к нам президента, только президент, будучи не слишком трезвым, на это не обратил абсолютно никакого внимания, чем нас сильно расстроил.
Я промолчу об облавной охоте на котов ради сбора коллекции кошачьих усов или запуска ракеты с устрашающим названием «Пират-18» (ракеты с номерами от первого до семнадцатого взрывались на старте), которая почти вышла на орбиту, но потом почему-то приземлилась прямо в центр автостоянки, или… Всего и не упомнишь уже.
– Какой хаос? – Женька сник и до арбуза не добрался, крутя в руках красную скибку с зеленой каймой, из которой вывалилось семечко и щелкнуло по дюралю.
– Да взялся он граффити ваххабитские зарисовывать. Ну эти там, с полумесяцами и призывами всякими. А рисовал хаотики, то бафометов, то и вовсе серп с молотом, еще хихикал по утрам, мол, хаос в массы несу. Везло ему – пару раз смылся от каких-то типов, на такси полгорода плутал, следы путал…
– Так его эти…Сашка запнулся, ну, боевики, что ли, убили-то?
– А кто знает. Попал в перестрелку – у нас тут каждую ночь взрывы да перестрелки, только кто, да кого, да почему – никто знать не знает – зло отозвалась Светка. Попал вот, в больницу его увезли, родных – никого, по телефону меня нашли, приехала. А врачи чего-то все куролесят, то можно пули извлечь, то нельзя… Вот и тянули сутки почти… И все…
– Да что его – в другую больницу отвезти нельзя было? Да нашли б мы денег, – Женька вдруг засуетился, полез за телефоном, словно собрался звонить кому-то, искать врача, договариваться и предлагать, но потом отключил телефон и спрятал обратно в кожаную барсетку, и заткнул себе рот арбузом.
– Если бы. Кто ж знал, чья там пуля – ментовская или ваххабская, вот и парили мозги, – Светка отмахнулась в сторону, где над Белым домом возвышались часы, только что глухо отбившие полночь. Отмахнулась, выбрасывая в жухлую траву арбузную корку, часы, Белый дом, и все, что в нем было.
Все молчали. Будь у нас выпивка, выпили бы за Игоря, но выпивки не было, и для нас родной город стал вдруг все таким же безразлично-привычным, безразлично-опасным и привычно-обреченным, как и для Светки.
Вспомнилась щемяще-грустная, словно слизанная из третьесортной бразильской мыльной оперы, история – Игорь влюбился. Влюбился в надменно-глупую, с крашеными в иссиня-черный волосами девицу с тонкими губами, ту самую, которой подарили «Мазду» на выпускной. О том, что она не для него – и даже не потому, что дочка депутата вряд ли нуждалась в сыне алкоголички-одиночки – он не хотел слушать. Вечера, когда мы пытались хоть как-то вернуть его безвозвратно уехавшую крышу на место, нас утомляли, мы выли по ночам на луну – да, да – просто так. И это расслабляло. И кто знает, чем бы закончилась вся история, если бы девица с подругами не улетели с проспекта имени Ленина Владимира Ильича на новой «Мазде», сделавшей тройное сальто, окончившееся тремя трупами. Игорь пришел на похороны, откуда был попросту выброшен, в буквальном смысле – за шиворот и через забор – охранниками папаши-депутата. Но вовсе не эта драматическая, но банальная история вспомнилась мне, а фраза, сказанная Игорем на крыше пятиэтажной «зоны». Мы сидели на раскаленном солнцем рулоне забытого строителями рубероида, и Игорь мусолил в обветренных губах погасшую папиросу.
– Ты же не вернешься, я знаю.
– Почему? – спросил я, не «въезжая» еще, откуда и почему я не должен был возвращаться, но потом вдруг понял и задумался – ведь тогда все переезды и бегства были для меня – пока – слишком призрачными.
– Потому что тот, кто уехал отсюда, никогда уже не вернется. По доброй воле не вернется. А я просто не вернусь.
Вспоминая странную эту фразу, мы довольно долго опасались, как бы не сиганул незадачливый Ромео с крыши или не нанюхался украденных из Сашкиной кладовки реактивов. Но забылась очень скоро и тонкогубая девица, и наглая морда ее папаши, и куча всего забылась. Только пять этих слов, сказанных тихо и обреченно, не забывались. «А я просто не вернусь».
Часы отгудели четверть первого, потянуло с гор свежестью, вдруг где-то ухнуло, завыли вдали автомобильные сигналки, замолкли, и ничего более не произошло. Мы продолжали похрустывать арбузом, сплевывая на крыло самолета семечки, но очень скоро зелено-полосатый шар превратился в дольку, такую же, как выползающая из-за домов луна, и Светка оборвала тишину:
– Хватит ментов разводить, и так от них деваться некуда. Ты как? – обратилась она непонятно к кому, и первым не выдержал Женька.
Женьку звали барыгой по очевидной причине – он всегда что-то продавал. Его бизнес начинался с торговли оружием в начальной школе. Оружие ему поставлял дед, который, имея лишь три пальца на одной руке и четыре – на другой, умудрялся превращать – с помощью ножа, пилы и рубанка – старые стулья, кресла и ящики в шедевры оружейного дела любой эпохи. Меч ли, бластер – для него это было всего лишь двадцать минут, а для Женьки – один «лазер», три «турбы» или пять «финалов». У меня где-то до сих пор хранится пачка этой абсолютно свободно конвертируемой детской валюты.
Завязав с оружейным бизнесом – Женька стал пятиклассником, и торговать подобной ерундой было не солидно – он принялся развивать свою империю в сферу высоких технологий. Стопки дискет с «Принцем Персии», «Вольфенштейном» и «Думом» превосходно выполняли любые домашние задания, а из-за одного очень короткого, но и очень полезного файла клиенты к Женьке возвращались. Возвращались регулярно – каждые две недели.
К универу у него сложился хоть и не совсем законный, но довольно неплохой бизнес по сбыту «прихватизированных» из лаборант-ских курсовых работ десятилетней давности; ксерокопий лекций, написанных не для специалистов по шифрованию, а для простых раздолбаев – чаще всего округлым девчоночьим почерком с цветными заголовками и пометками на полях. Ну, и как приятное дополнение – списки телефонов и адресов специалистов широкого профиля – по девочкам, травке, автотюнингу и компьютерному железу. И все это – за самые настоящие деньги.
Женька не изменился и сейчас:
– Да вот, приторговываю, – ответил он Светке нахально-сладким коммивояжерским тоном.
– Героином и стволами? – съязвил Сашка, при слове «стволы» Светка напряглась.
– Да не, бытовой техникой в гипермаркете, – Женька был разочарован. – Уже начальник отдела, учусь на супервайзера. Хотя героин и стволы – это было бы гораздо, гораздо интереснее. И прибыльнее.
– На кого учишься? – хмыкнула, будто подавившись арбузным соком, девушка
– Долго объяснять. Особенно тебе, – хихикнул он в ответ, зная зародившееся еще в школе отвращение Светки к всевозможным супермаркетам, сферам услуг и прочим «важным работам», на которых маловменяемый клиент почему-то оказывается правым. Всегда правым. Женился, вот детей собираюсь… Собираемся… – не определившись, продолжил он.
– Ну ты даешь! – воскликнули мы трое разом.
– Ага! Даю. Но только за деньги и только товар. – Светка напряглась в ожидании очередного подкола, но Женька то ли понял, то ли просто не воспользовался возможностью.
– И как оно?
– Нормально. Повезло, можно сказать. Тетка у меня квартиру продала, да и у жены родители ничего. Ну, в смысле ничего так. Ну, в газовом секторе работают. Так что мы теперь почти москвичи.
– Почему «почти»?
– А не включат наш колхоз, в котором одни высотки растут, в границы. Пытались там что-то, но так и не сделали.
– Везунчик ты! – завистливо цыкнула Светка, и Саня едва заметно кивнул головой
– Да ну вас, – Женька запустил через самолет отрезанную от арбуза «крышку». – Было б чему. Подъем в пять, отбой в час, в дороге по два часа, пробки, машины, гаражи… Жена пилит – то денег мало, то я дома редко бываю. Но куда уже денешься. Работать надо. Я ж теперь семейный, – выпятив несуществующее пузо, пафосно резюмировал Женька. – Хотя… Иногда думаю, что зря. Очень зря. Но жить-то надо. Вот с детями… – тут он смутился, и принялся сбивать арбузные семечки с тусклого теплого алюминия.
Вспомнить о Женьке мне было особо нечего. Да, у него первым из нас появился компьютер, первым – мобильник, первым – девушка, первым… Да он почти во всем был первым. Мы ему завидовали иногда. А кто в здравом уме будет завидовать первому выбитому зубу или сломанному носу – а ведь и тут Женька умудрился нас опередить. Надо сказать, у Женьки была одна слабость – он по недоступным для всех нас причинам любил заниматься сводничеством. То ли потому, что жалел – у него всегда хватало связей и денег, чтобы найти хоть какую-то подружку, то ли из тщательно скрываемой романтичности и доброты; но знакомить всех нас, включая Светку, с девушками – и только с девушками – он обожал. Только знакомства эти были порой странны. Именно он познакомил Светку с первой ее любовницей – особой, надо сказать, весьма неприятной, якшающейся с мелкими бандитами и черт еще знает кем. Но все обошлось. Сашке все время доставались вульгарные развязные девки – Женька упрямо считал, что они и только они смогут спасти его от рассудительности, одиночества и дальнейшего превращения в робота с интегрированным в череп Пентиумом. Но Сашке были неинтересны девки, девкам – Сашка, и только Женька все больше распалялся, подыскивая новую, каждый раз все более неподходящую кандидатуру.
Меня он познакомил с высокой, наивной губастой девицей по имени Лена, девица она была интересная, только нездорово скромная и по своей скромности не вылезала из брюк, длинных, подметающих тротуар, юбок и закрытых кофт. Меня это раздражало, да и какому подростку понравятся постоянные насмешки вроде «как там твоя монашка»? Претензии эти я ей высказал, она в свою очередь высказала мне – не помню уже что, и, слово за слово, мы разругались в пух и прах. Тут-то и начались основные неприятности – я влюбился уже после нашего расставания. Это сейчас все занимает полсекунды – лицо, слова, голос, пасьянсы, Женьку, психиатра, клинику: мелькнули фото на перевернутой странице – и все. Тогда же Леночка обошлась мне в месяц психиатрической клиники, годовую депрессию и испорченные вконец отношения с родными, а чуть позже – в навсегда выработавшийся иммунитет от несчастной любви. И именно за это я был благодарен Женьке. За знакомство-прививку, которое спасло меня в… Но это тоже совершенно другая история. Вдруг воспоминания вырвались – самовольно и нагло, и я спросил:
– Лену видел?
– Кажется, да, – неуверенно ответил Женька. – Пару лет назад, в Ростове. А что?
– Да так, вспомнилось, – отмазался я.
– Она про тебя не спрашивала.
– Ну и что? – мне было безразлично, остался ли я в ее памяти в виде трусоватого подростка, или в старой записной книжке – в виде шестизначного номера, хотелось только услышать, что она здорова и живет где-то далеко от пыльного самолета и бродящего по крыше снайпера.
– Говорят, вышла замуж за крупного бизнесмена…
– Все равно, – я закашлялся, и Женька тут же перевел стрелки на меня:
– Ты-то как?
– А никак. Именно это «никак» было самым точным словом, характеризующим мое нынешнее положение. Вспомнилась обветшалая больница – декорация к «ужастику», в которую я попал, не поделив собственные деньги с какой-то приблудной шпаной; провалялся в ней неделю, получив разыгрывающуюся перед полнолунием мигрень и боль в сломанных пальцах, предсказывающую еще не пришедший холод. Вспомнил работу, начальство, каких-то сотрудников, клиентов, левых, непонятных людей. И все эти воспоминания мне не нравились. Вспомнил торчащую на пустыре «зону», наши совместные посиделки на крыше с гитарой, бутылкой подкрашенной домашним Игоревским вином воды; вспомнил, как исчезала десяток лет назад подсердечная больная тоска, заслышав протяжный вой на восходящую луну, вой, который можно считать песней.
Все это поместилось в десяток мало связанных между собой слов, под конец превратившихся в тревожный, первобытный звук. Он спугнул дремавших под забором собачонок, заставил на миг замереть снайпера и согнал налетевшую на луну тучку. Четверо вроде бы взрослых придурков подвывали на бледный небесный серп, словно собираясь перекинуться в волков или зверей похуже и пострашнее. Только никто не рассмеялся привычно в конце, и снова вернулась тишина. Арбуз закончился, только редкие капли сока срывались с кромки самолетного крыла и беззвучно исчезали в траве.
– А ты все снимаешься? – спросил я Светку.
– А куда я денусь? Я похожа на дуру? Буду я за пять штук горбатиться в супермаркете по четырнадцать часов?
– Но…
– Есть пара подружек, приятное общение, – она хихикнула, да и за лесбопорно платят больше. Плюс еще новая камера…
Светка была развратной и умной. Может быть, потому, что воспитывали ее тетка с двоюродным братом – оба закоренелые девственники, или потому, что многие умные женщины развратны. Только при всем этом, как и многие другие умные женщины, Светка была недоступной. К одиннадцатому классу ее называли «Светка, которая гуляет сама по себе». Некоторые пытались называть ее по-другому, только карате и кастет, даже при наличии мини-юбки и декольте, оставались карате и кастетом. Устав от парней, даже по большей части не от них самих, а от свойственной парням тупости, Светка, потратив пару месяцев, несколько марок, пару листов бумаги и обгрызенный карандаш, завела себе подружек. Одни скоро стали ее любовницами, другие посчитали себя Светкиными врагами, оказавшись назойливыми мелкими пакостницами. Вскоре они запутались в собственного сочинения слухах и выказывали Светке внимание лишь в нецензурных комментариях в интернете или полуночных молчаливых звонках. Мы для нее были друзьями. Друзьями, несмотря ни на что – ни на случайно окончившееся неплохой групповушкой Светкино двадцатилетие, ни на другие – уже совершенно неслучайные комбинации наших… отношений.
Первая купленная Светкой видеокамера – старая, с исцарапанным объективом, с хрустом жующая кассеты – изменила не только взгляд Светки на женщин и мужчин, но и всех нас. Светка всегда любила смотреть на экран и в зеркала – ее комната напоминала скорее калейдоскоп, чем комнату. И она не могла не пожелать посмотреть на себя – не одну, конечно – из телевизора. Поначалу мы снимались ради смеха, потом ради экспериментов, потом по инерции. А потом появился интернет. Светка делилась видео – ради смеха, ради экспериментов, а потом ей предложили деньги. Тыщу рублей за час. Каждой девушке, на которую этот час будет смотреть камера. Парней же, как обычно, обделили. И Светка, которая с самой школы считала, что работая, можно лишь выжить, но никак не разбогатеть – потому что для этого надо заняться чем-то другим – приняла сделанное ей предложение с азартно-холодным спокойствием.
Через годик Светкины ролики стало популярнее, камера – меньше и навороченее, идеи – разнообразнее, белье – дороже, а подружки – те, кто не разъехался, не разбежался – преданнее. Тратить «порноденьги» в нашем городе было особо некуда, да и не такой была Светка. Счет в банке – вот что всегда, с самой темы «проценты» в учебнике математики, занимало ее. И теперь счет у нее был.
Мне от Светки достались несколько не очень пристойных фото, немножко событий, о которых лет через пятьдесят будет приятно вспомнить и стыдно рассказать, и капля обреченного упрямства. Это упрямство, наверное, знакомо защитникам осажденной крепости, в которой закончились припасы, или солдату, загоняющему в обойму последний патрон. Знакомо было оно и Светке, упрямо не желающей никуда уезжать, ненавидящей просаживать молодость среди нагромождений пестрых прилавков или лабиринтов дешевых столов. Светке, мечтающей здесь, в глухой провинции, выкарабкаться, прорваться наверх и заняться «чем-то другим», наполняющим смыслом монотонную Светкину жизнь. Порно было именно этим. Многочисленные нравоучители так и не смогли предложить ничего взамен, кроме все тех же работ, семей и детей. Все той же бессмысленной траты жизни.
Светка не старалась скрывать своих, агрессивно не одобряемых местными, интересов; не признавала возражений – ни робких, ни угрожающих. И я завидовал ей, бесконечному ее обреченному злому движению вперед, с которым она, просыпаясь утром, с уверенностью бульдозера рвалась к безумной – по мнению окружающих – свободе, свободе сбросить провинциальную липкую тяжесть и не отвлекаться на обывательщину.
А еще Светка украла у меня ревность. Наверное, в один из дней, когда мы лежали на измятой Светкиной кровати, пытаясь прочесть чужие мысли в отражении чьих-то полуприкрытых глаз на зеркальном потолке. И я никогда не жалел об этой потере.
– А потом что? – оборвал мои мысли Сашка.
– Когда потом? Или любимый вопрос – когда постарею, пострашнею и помру? Буду снимать некропорно! – Светка была самоуверенна. – Всегда мечтала быть рантье. Сейчас у меня… – задумалась она на миг, – почти четыреста тысяч. Миллион дает восемь тысяч дохода в месяц, и пусть супермаркеты и офисы идут в задницу!
– Жить на восемь штук? – вытаращил глаза Женька.
– Да радуйся, если тебе тут восемь штук платят, если ты не… Короче, если ты не совсем местный. А уж иметь как будут… Пусть уж лучше меня симпотные девочки имеют, чем жирножопые идиоты.
– Мне и пятидесяти не хватает.
– Здесь не Москва. С пятидесятью я была бы олигархом. Только не надо думать, что я всегда и со всеми, – грозно добавила Светка то ли Женьке, то ли по привычке. – У меня своя атмосфера. А вот ты чего молчишь? – ткнула она Сашку в бок пальцем, он подпрыгнул, ударил рукой по дюралю, и самолет загудел.
– А что сказать? Не вышло у меня с евроаспирантурой. Сижу в богом забытом НИИ, леплю что-то из хлама, которым еще Ландау с Эйнштейном игрались.
– Так вроде на науку у нас выделяют… – Женька не закончил.
– На распил выделяют, на науку – нет. У меня знакомый есть, так у него дома лаба такая, что наш институт застрелился бы. И не раз застрелился.
С этим знакомым, одним из ученых фриков, Сашка меня познакомил. Его оборудования и приборов в самом деле хватало на десяток провинциальных вузов.
– Он только на свои игрушки в месяц по десятку тыщ баксов тратит, – завистливо продолжал Сашка. – А нам на весь инст дали столько. На год. На три отдела.
Если кто-то из присутствующих и был в тот момент несчастен, то это был Саня. Я легко его понимал – потратить столько лет на расшифровку формул в многотомниках теоретической физики и в итоге остаться с кучей допотопного ржавого хлама… Он был одним из романтиков, тех самых неприспособленных для так называемой «реальной жизни» романтиков, которых гораздо больше волнуют вопросы анализа элементарных частиц с неизвестными мне названиями, нежели дележка денег на анализатор этих частиц. Но частицы были нужны лишь ему. А деньги – всем.
Сашка интересовался наукой с первых школьных дней, выучив учебники химии к четвертому классу, а физики – к пятому. Эксперименты его зачастую были, скромно говоря, оригинальны, как может быть оригинальным готовка иприта в скороварке или зажаривание соседского радиоприемника микроволновой пушкой. К счастью для соседей и нас, и к величайшему сожалению Саньки, они чаще всего завершались полным крахом из-за недостатка деталей, реактивов, знаний и денег, и порой – и всего этого вместе. Хотя то, что получалось – получалось превосходно. Термометр – Сашкин подарок к окончанию девятого класса, который помимо температуры умеет измерять время, давление, фазы луны и еще черт знает что, чем я так и не воспользовался, до сих пор висит в моей комнате.
Через неделю после универских приемных экзаменов Сашка получил ключи от лабораторий, подвала и складов, получил совершенно легально – в обмен на материалы для диссертаций, журналов и прочей писанины. Только вот очень скоро одинаковые, соответствующие лишь фантазиям очередного недоделанного доктора наук, колонки цифр разочаровали его. В свободное от цифири время он смог наладить все, что было в лабораториях – даже приборы, о которых за полвека никто уже и не помнил. И за это лишился тех самых ключей, после чего затаил обиду на деканат. Мстил он по-мелкому и редко, скорее, чтобы его не забыли, чем из разрушительных злобных желаний – подпускал вирусы в компьютерную сеть, переключал провода в электрощитке, решал контрольные и раздавал их даром, из-за чего пару раз ругался с Женькой и, наконец, организовал радиотрансляцию всех билетов на госэкзамене. Но комиссия внезапно поумневшим двоечникам не удивилась, чем еще больше разочаровала так и не оцененного по своим столь разнообразным достоинствам Саню. Обидевшись окончательно, он пригрозил нам, а также декану и завкафедрой, что пусть не нобелевку, но хоть какую-то премию он получит, и уехал в Москву.
Уже тогда шестое – или какое оно по счету – чувство шептало мне, что идея Сашки скверна, и закончится она стандартно для Сашки – то есть неудачно.
– Не вышло из меня Монте-Кристо, – печально резюмировал мои воспоминания Санька.
– Было б чему расстраиваться, – Светка участливо вздохнула. – Ни из кого у нас ничего не вышло. Из меня вот Саши Грей, из Женьки – оружейного барона, из Игоря – Че Гевары, а из тебя, – обратилась она ко мне, – из тебя-то что вышло?
– Я.
– И все?
– Да. Когда-то я хотел править миром, – последнее слово я договорил под веселый гогот.
– А теперь?
– А теперь понял, что это скучно. И решил стать собой.
– Эй, вы там! Да, там, на самолете, а ну живо сюда, – вдруг гаркнул кто-то в тени. – Сюда идите, – поддержал второй, хриплый, голос.
Голоса эти оказались голосами людей в пропыленной мышастой форме, которые долго выясняли, кто мы, зачем и почему, ругали нас и запачканные о потеки арбузного сока штанины; потом обшарили карманы, сумки и паспорта, не поверили, что Светка живет в этом городе, и собрались было тащить нас «на выяснение личности и цели пребывания». Но третий, так же неожиданно вылепившийся из тьмы, в чистой форме и с ярко-красной «корочкой», помучив нас вопросами еще с полчаса, раздосадованно приказал убираться по нецензурному адресу.
Больше мы не встречались. Не сводили нас поезда, автобусы и даже телефонные звонки. Знал я только, что Женька по-прежнему жил в Москве, занимаясь своими микроволновками, пылесосами, миксерами и ребенком; Саня спился и ушел в дворники, а Светка все-таки собрала свой миллион, но не смогла остановиться и теперь занималась вторым.
А самолет на следующее лето распилили на металлолом – он, дескать, был слишком опасен для маленьких детей. Светка говорила, что забрала кусочек крыла, только мне это было уже не интересно. Как неинтересно и приезжать, чтобы взглянуть на выжженную солнечным напалмом площадь, на которой нет ничего, кроме охраны и пыли.
