Милена ТЕДЕЕВА. «Растдзинад»: антиутопия Владимира Ванеева

Фашизм всегда держит за пазухой

Владимир Ванеев

Историю подпольной организации «Растдзинад» («Справедливость»), основанной в 1949 году четырьмя старшеклассниками, будущими абитуриентами Юго-Осетинского пединститута, и силой внешних обстоятельств прекратившей свою, как было определено законом, «реакционную деятельность» в 1951-м, я узнала достаточно давно. Одним из основателей «Справедливости» был Владимир Ванеев, тогда учащийся школы, а сегодня известный писатель-драматург, чьей внучатой племянницей я являюсь. Спустя 61 год после ареста дядя издал мемуары.

Книга-воспоминание «Белые облака на черном небосклоне» обнажает жизнь советской югоосетинской политической элиты и народа. Владимир Дмитриевич Ванеев доносит до современника все волнения, тревоги и надежды, которыми жили он и его друзья, обвиненные по статье 58 УК СССР. Герои книги прошли, вернее, были пропущены, через жернова тоталитарной машины и все же сохранили кажущиеся ныне архаичными и пустыми понятия: «честь», «совесть», «патриотизм». Удивительно, как мало они теперь значат, какими незначительными кажутся. Это, наверное, потому, что у зла изменились средства, в числе которых сегодня и гласность. Потому и позволено правде в начале XXI века звучать открыто. Мало кто и обратит-то на нее внимание. Сильные мира сего уже не заинтересованы в том, чтобы вышеуказанные качества в каждом отдельно взятом индивидууме были изжиты, задавлены и задушены. Однако есть и плюс у такого положения вещей. И, вне всяких сомнений, найдется у этой книги свой читатель, который благодарно воспримет вырвавшееся из глубины сердца автора ясное и нелживое слово.

Мемуары Владимира Дмитриевича начинаются с предисловия главного редактора молодежной газеты «Республика» Андрея Кочиева. Представитель молодого поколения отдает дань уважения и преклоняется перед твердой гражданской позицией «легендарной пятерки», боровшейся за справедливость в ту эпоху, когда одно-единственное слово или неосторожный жест могли поставить крест не только на репутации, но и вообще на жизни человека. Нам, современной молодежи, живущей совершенно в другую эпоху, иногда кажутся неестественными моральные подвиги советских людей. Сегодня человек слишком спешит жить, не держится за свои корни, за исконные ценности. Общество потребителей не особенно жалует принципиальность, более того – смотрит на нее как на социальный атавизм. Умирать за идеи – глупость какая! А Ванееву с друзьями так не казалось. Были ли они продуктами своей среды? Да. Восприняли ли коммунистические идеалы? Безусловно. Получается, юноши эти были в полной мере среднестатистическими, идейными гражданами своей державы. Однако восстали против нее, когда она покусилась на самое интимное, самое, не побоюсь этого слова, утробное – на родной язык, который, как пуповина, связывающая младенца с матерью, связывает человека с родиной. Растдзинадовцы пошли против течения, твердо веря, что если они – за правду, то не может государство, со всех трибун, кричащее о своем правдолюбии, не понять и не принять их позиции. Но они ошиблись, таким образом окончательно разоблачив в своих же глазах идеалы огромной державы, объявившей себя Богом. А если Бог лжет, то это уже не Бог… Нужна ли была обществу, в котором появилась «Справедливость», такая жертва, чтобы увидеть очевидное? Нет. Но она нужна была этим пятерым ребятам, чтобы оставаться людьми, которые не предают матерей, родину, ближних. Ну а в глазах «властителей дум» участники тайной организации предстали злоумышленниками. Совершили, по слову Оруэлла, «абсолютное преступление, которое содержало в себе все остальные. Мыслепреступление – вот как оно называлось».

В первой главе В. Ванеев описывает социальное положение народа в Южной Осетии, а также ситуацию, сложившуюся вокруг осетинского языка. Увлеченный литературой будущий студент филологического факультета, Ванеев не мог не отреагировать на жесткую политику в отношении родного языка. В 1944 году осетинские школы были закрыты, а еще раньше – в 1939-м – алфавит заменен грузинским. Еще учась в средней школе, Владимир понял, что его национальная культура стала предметом издевательств. Как известно, основоположник литературного осетинского языка Коста Хетагуров использовал смешанную славянско-латинскую письменность, которой пользовались в обеих Осетиях, а в конце 30-х годов XX века по стране прокатилась кампания по уничтожению национального письма. Арабское и латинское письмо были запрещены и заменены кириллицей. Странным образом уцелели лишь грузинский и армянский алфавиты. Впрочем, автор логично объясняет этот факт – за свои языки похлопотали власть имущие: Сталин – за грузинский, Микоян – за армянский.

Как пишет автор, у грузинских шовинистов открылись широкие возможности, и они не преминули ими воспользоваться: осетин и абхазов немедленно заставили писать по-грузински, не считаясь при этом с мнениями этих народов. В. Ванеев рассказывает о том, какие потери несла интеллигенция, о том, как напуганные террором люди не смели и рта раскрыть в защиту национальных интересов. И все это дало шовинистам мощное оружие против малых народов. Автор предваряет справедливое возражение читателя, могущего спросить: «Разве такое творилось только в Осетии?», и объясняет, что «к мощной агрессивной системе государства присовокупился и исконно грузинский шовинизм. Множество порядочных людей, занимавших ответственные посты в образовательных инстанциях, были арестованы, малейшее сопротивление объявлялось национализмом и наказывалось в соответствии с бесчеловечными порядками тех лет».

И в этом адском котле четверо юных ребят, еще не запуганных до потери совести и чести, соединились в общем стремлении борьбы, кажущейся абсурдной. Хазби Габуев, Лев Гассиев, Заур Джиоев и Владимир Ванеев решили противодействовать несправедливости. По наивности ребята полагали, что моральное беззаконие по отношению к осетинскому народу – это произвол местных, республиканских и областных, властей, они еще свято верили в идеалы коммунизма и даже пытались подкреплять свои действия высказываниями вождя. Во второй части книги Владимир Дмитриевич повествует о том, как кропотливо он изучил труд И.В. Сталина «Национальный и колониальный вопрос». В нем было черным по белому написано о том, что любой малочисленный народ должен иметь обучение на своем языке. «Я был поражен, прочтя эти строки, – пишет В.В., – и поверил, что наш «Бог» не знает истинного положения вещей. Но стоит ему узнать, как он тотчас начнет метать громы и молнии, и справедливость восторжествует»… Молодой человек искренне верил, что вожди не лгут, он обращался с вопросами к старшим товарищам, к литературным деятелям. И «большие люди» не могли ответить на вопросы Ванеева, но брали на заметку его «нездоровый интерес» к столь опасным темам.

Наряду с переживаниями о судьбе нации, ребят волновало и самовыражение, их первые опыты в поэтическом творчестве происходили тогда же. Они обивали пороги все тех же уважаемых старших товарищей, входивших в писательский союз области, посещали литературные вечера («читки»), где члены местного литактива декламировали свои поэмы-оды политическим деятелям. Ребята мечтали создать свое объединение, они были еще слишком неопытны, чтобы понимать, что писать о том, что хочется, и уж тем более писать правду им никто не даст. На протяжении всей книги, независимо от того или иного описываемого события, Владимир Дмитриевич возвращается к вопросу о литературе Осетии, точнее пародии на нее, к тому, как те, кто призван Высшими силами к служению правде, кому дана пророческая стезя, лгут. Лгут бессовестно, предлагая взамен вечных ценностей подмены и соревнуясь друг с другом в желании вильнуть хвостом перед властителями. «Оставшиеся после 37-го года в живых писатели прекрасно поняли конъюнктуру: поняли, что надо идти путем безудержного восхваления, принялись наперебой лгать, и наша литература стала помпезной, фальшивой, никчемной, не имеющей ничего общего ни с реальной жизнью, ни с настоящим творчеством. Писатель должен был бесконечно восхвалять партию и ее руководство, черный хлеб называть белым, тощий скот – тучным, а снег – сахаром. В книге коммунист не может умереть: должны умереть другие, а коммуниста пуля не берет… Коммунистическая фальшь и мракобесие погубили культуру и литературу как важную ее часть, человеческий образ жизни…» Далее автор приводит доходящие до смешного примеры разборов произведений на собраниях Союза писателей, когда даже из-за одного слова, способного вызвать сомнение в существующем строе, человека были готовы объявить вне закона. Атмосфера литсообщества настолько была проникнута подозрительностью, что даже самым «выдающимся» одосочинителям доставалось, а что говорить о четырех пылких юношах с душами, еще не загаженными ура-патриотическими лозунгами. Поэтому ребята стремились обойти системные установки и следовать своим курсом, за что и пострадали в итоге.

В конце 1949 года, когда культурный геноцид набрал обороты, а внутренний протест искал себе выхода, образовалось ядро группы – Хазби Габуев, Заур Джиоев, Лев Гассиев и Владимир Ванеев. Несмотря на то что друзей и, возможно, единомышленников у ребят могло быть больше, они не хотели подвергать никого риску и держали в тайне все свои замыслы и планы. А в них входило, в том числе, производство рукотворных листовок – прокламаций. Молодые люди хотели привлечь внимание Центра к творившимся беззакониям, поставив себе целью борьбу за интересы осетин. Владимир Дмитриевич пишет, как повлияла на его характер подпольная деятельность – он стал скрытным и неразговорчивым. Тогда, в декабре 49-го, Сталину должно было исполниться семьдесят лет. В связи с этим в книге приводится один эпизод: «В Цхинвале с Театральной площади убрали памятник Ленину и перенесли его в парк, а на его месте вырыли большой котлован под будущий монумент Сталину… Однажды, когда закладывался фундамент, появился какой-то начальник. В одном месте ему не понравилось качество бетона.

– Это что такое?! – закричал он. – Вы что здесь, дурака валяете? Этот памятник должен простоять не менее пятисот лет! – и заставил вынуть обратно несколько кубометров бетона.

Безумный фанатик, он и представить не мог, что памятник этот не простоит и десяти лет. Его после смерти «вождя всех времен и народов» разобрали, и даже фундамент разрушили…». Автор показывает, что судьба тирании всегда сводится к поруганию, хотя, казалось бы, и невозможно заглянуть в будущее.

Итак, «Растдзинад» родился. Тексты для прокламаций четверо ребят придумывали сообща, затем садились писать вручную десятки копий. Возможно, именно «благодаря» этой неосторожности их тайная деятельность впоследствии и была пресечена, ведь когда появились в общественных местах первые листки, реакция была мгновенной, во всех учебных заведениях тут же провели сбор образцов почерков, замаскировав его под обязательную работу в рамках учебной программы. Хотя автор книги не уверен в том, что на «Справедливость» вышли именно так. Скорее всего, заработали одновременно все средства МГБ: шпионаж, анализ, доносы, провокации и т.д.

Ноябрьское утро после первого ночного марш-броска по городу, когда ребята обклеили все центральные улицы, было солнечным. Владимир и Лева без спешки отправились в центр. В пунктах Х уже толпился народ: люди пытались пройти сквозь оцепление милиции, но стражи порядка строго пресекали эти попытки. Они изо всех сил старались отскоблить бумажки с текстами со столбов и стен, но клей, который сварили для своей дерзкой выходки растдзинадовцы, держал листовки намертво. Ребята слышали реплики: «Видите, есть еще люди, отстаивающие наши права. Значит, нация не погибла!» И даже после того как все прокламации были, наконец, сорваны, горожане еще долго помнили о происшествии и осторожно поглядывали на следы от листовок. Словом, парни были довольны результатом своей акции. Однако те, кто поддерживал идеологический облик народа, приступили к активному противодействию. На студенческих комсомольских собраниях безымянных антисоветских деятелей предавали анафеме. Анафематствовали их и писатели. Вспоминает автор один случай, когда сразу после освобождения из заключения в 1954 году он встретил двух знакомых – литературных деятелей области (намеренно опускаю имена, дабы читатель сам узнал их из книги). Один из них выразил уважение и отдал дань мужеству молодых людей, а другой…, нахмурив брови, изрек: «А что они такого совершили? Абсолютно ничего. Тогда было такое время, и наш язык был под запретом. А теперь наше положение изменилось. Что, разве нам вернули школы и алфавит благодаря им?..». Автор не скрывает своих эмоций, он искренне признается, что это замечание полоснуло его по сердцу, и рана осталась на всю жизнь. «Речи дурака можно оставить без внимания, – пишет он. – Но трудно сохранять спокойствие, слушая глупости человека, считающегося умным… Пусть мы были глупцами и не сделали ничего полезного, но ведь мы вернулись со сталинской каторги, неужели мы не заслужили нескольких слов сочувствия? Не нашлось таких слов у высокообразованного… Следуя его логике, человек должен молчать, словно безмолвная скотина, и со всем соглашаться, раз уж «ТАКОЕ время». Если его будут убивать, он сам должен положить голову на плаху; если ему прикажут жениться на собственной сестре, он должен сделать и это, а потом, когда положение изменится, сказать: «Что я мог поделать, такое было время, зато теперь ты мне снова сестра»… «Забавный» абсурд. А ведь так было повсеместно, и, может, на сестрах и не женились, но их убивали, сажали, гноили только за попытку иметь свое мнение.

Трогает до слез история Кати Джиоевой, студентки 4-го курса, описанная в третьей главе книги. Это именно тот случай, когда в угоду системе не только без зазрения совести, но и вопреки зову крови доносили на ближнего. Говорят, в Осетии нет однофамильцев, все родственники. Так вот, Катю арестовали по доносу Василия Джиоева, парторга института. Чем провинилась перед «братом» и страной Советов девушка? Владимир Дмитриевич пишет: «В институте было собрание. Студенты-грузины не аплодировали выступавшим осетинам. Тогда и осетины перестали аплодировать грузинам. В какой-то момент потребовалось приветствовать кого-то стоя. Катя не встала. На другой день парторг Джиоев вызвал ее к себе и якобы по-свойски начал расспрашивать и журить за то, что она не встала вчера на собрании. Катя поверила ему, поскольку он тоже был Джиоев, и ответила: «Я не встала, потому что грузины прежде не вставали». Парторг максимально «приукрасил» слова «сестры» и привел их в доносе как «образец национализма и антисоветизма». Студентку немедленно арестовали. Во внутренней тюрьме МГБ Грузии была устроена очная ставка с В. Джиоевым. Впоследствии Катя рассказывала мне:

– Надо было слышать, что он говорил, войдя в кабинет следователя: «Она националистка, антисоветский элемент. Таких надо убивать, жечь в огне!»…

Кате Джиоевой дали восемь лет по статье 58-10. Освободилась она уже после смерти Сталина, заболев в лагерях туберкулезом. Девушка продолжила учебу в институте, но постоянно болела. Учиться ей было трудно, к тому же Гига Мамиев, преподаватель литературы, буквально пил из нее кровь, не прощая ей ни одной мелочи. Она часто плакала из-за этого. Тем временем болезнь делала свое дело. Катя кое-как окончила вуз, немного поработала в школе и очень скоро умерла»… Удивительно, что такие люди, как парторг В. Джиоев, напротив, живут долго. Доносчик и губитель спокойно дожил до старости, получил – наработал, как говорится – все социальные блага, например, персональную пенсию… Какой показательный парадокс советского времени! Погуби человека – и будешь в почете. Очевидцы вспоминают, что бывший парторг ходил по улицам города с таким видом, будто Осетия ему много обязана. Мы согласны, Осетия обязана ему много. Точнее, многим. Например, короткой жизнью и мучительной смертью юной Кати.

Четвертая глава повествует об арестах членов организации «Справедливость». Шел август 1951 года, когда Владимир Ванеев впервые попал в кабинет следователя. Он тогда с удивлением заметил, что ордер на его арест был подписан еще в мае. «Пасли» заговорщика три месяца, чтобы раскрыть все связи, охватить «справедливым возмездием» как можно больше людей. Справедливость для «Справедливости». Однако ребята остались себе верны. С первой минуты, когда они решили действовать в интересах своего народа, непременным условием было держать все в тайне. И поэтому по делу о «Растдзинаде» осудили лишь пятерых – Владимира, Хазби, Льва, Заура и Георгия (Георгий Бекоев присоединился к группе после того, как были расклеены по Цхинвалу первые листовки. Его привел в организацию Хазби Габуев.). Рассказывая об арестах, автор приводит несколько возможных версий их причин, предполагая, кто мог выдать ребят. Сама пятерка вне подозрений – уверен автор книги. Он пишет, что до смертного часа растдзинадовцы остались кристально чисты друг перед другом (никого, кроме Владимира Дмитриевича, уже нет в живых). Ни очные ставки, ни провокации сотрудников госбезопасности не сломили ни духа, ни воли задержанных, они не сдались, не обвинили друг друга, с честью, стоившей им здоровья, перенесли допросы и все остальные «радости» своего положения.

Одна из версий В. Ванеева относительно причин своего ареста (вначале ребята ничего друг о друге не знали, каждый надеялся, что товарищи избежали злой участи) довольно интересна. Как рассказывает Владимир Дмитриевич, в 1951 году он написал несколько маленьких сатирических зарисовок, вроде анекдотов. В одной из них были следующие строки: «Кто это сидит в президиуме? – Это надутая волосатая обезьяна». Эта зарисовка родилась на каком-то собрании, где присутствовали представители творческой интеллигенции, в том числе писатели. Восседавший в президиуме председатель был явно с похмелья, а потому выглядел невероятно глупо. В уши он засунул вату, очевидно, чтобы громкие звуки аплодисментов не раздражали и без того воспаленную нервную систему. Все это выглядело комично, и молодой острослов черкнул пару строк, которые, как и все, чем он жил, дорого ему потом обошлись. После освобождения В. Ванеев узнал о том, что клочок бумажки со словесной карикатурой тоже попал в МГБ, дошла до него и информация о том, кто именно передал этот вызывающий возмущение «документ» в органы. Член Союза писателей, этот человек вполне мог, как и многие тогда, служить в двух таких разных внешне, но по сути одинаковых структурах. Союз писателей автор книги по праву называет филиалом МГБ.

В оставшихся главах В. Ванеев подробно описывает все нюансы своего пребывания в тбилисских казематах МГБ во время следственного периода. Затем судебный процесс. Далее рассказывает о пересыльной тюрьме, этапе на Север, зоне… Невозможно равнодушно пробегать глазами по этим, полным кошмарных сцен и вместе с тем наивной простоты и ясности, строкам. Вместе с автором читатель проходит через все испытания и мытарства лагерной «романтики» и возвращается в мир. И когда перелистываешь последнюю страницу и закрываешь книгу, еще долго видится прямой и честный взгляд главного героя, открытые лица его друзей, скорбь матери и сестры. Перед глазами – переписка растдзинадовцев. В сознание проникли драгоценные мысли о родном языке, литературе и, опять-таки, правде о литературе. Многие высказывания, емкие, афористически точные, навсегда теперь впечатаны в сознание и сердце.

Думаю, все талантливо написанные произведения на одну и ту же тему, пусть и разными авторами, несмотря на отличия, всегда совершенно точно передают читателю какой-то единый дух. Видимо, потому что истина одна и пишущие припадают к одному и тому же источнику… Читая документальное произведение Владимира Ванеева, я невольно вспомнила антиутопию Джорджа Оруэлла «1984». Что роднит эти два разных по жанру произведения? Оба они показывают, насколько крепко тоталитарный режим берет в тиски сознание маленького человека, как он уродует его, какие раны ему наносит. Что может сделать с огромной безжалостной машиной этот слабый человеческий материал? Как победить зло в атмосфере полнейшей и абсолютной беспросветности? И в романе Оруэлла, и в мемуарах Ванеева человек бросает вызов системе, потом его выслеживают, инкриминируют ему измену – «Родине» ли, «Вождю», «Старшему Брату» ли – не имеет значения, как назвать объект поклонения, ведь все равно это псевдообъект, лжеобъект. Затем следуют допросы и пытки, и в результате два выхода – смерть или… смерть. Нравственная. А она хуже физической. Не могу поставить знак равенства между пытками, через которые прошел вымышленный герой романа «1984», и реальными испытаниями героя мемуаров осетинского писателя, но все, что выдумал английский литератор, а часто и более страшное, происходило с советским человеком в действительности… Жанровые и сюжетные различия безусловны, но не столь важны в данном случае. Радующее, в частности, меня различие этих произведений в том, что исторические персонажи книги Ванеева – Владимир со товарищи – еще почувствовали себя свободными и пережили как своих мучителей, так и систему… Хотя раны, полученные ими на заре юности, ныли всю жизнь.

Когда я работала в газете «Владикавказ», Георгий Бекоев, ставший после освобождения артистом Юго-Осетинского театра, приходил в редакцию со статьей о Сталине, лагерях, своем заключении. При всех моих хлопотах статью так и не опубликовали, зато регулярно печатали информационные сообщения объединения «Сталинисты»… Так, спустя более полувека, уже постаревшие борцы за правду снова получали по старым ранам. Поражает склонность осетинского общества к саморазрушению! К пестованию и заботе о символах той власти, которая выкорчевывала интеллигенцию, уродовала литературу, рубила под корень генофонд. Как будто в крови течет ненависть к лучшим из нас, талантливейшим, правдивейшим. Подставить, свалить, закопать… Зато вождям-убийцам не забудем еще раз поклониться, соорудим себе новый иконостас в ретро-стиле.

В 2010 году я пару месяцев проработала в юго-осетинском правительстве маленьким клерком. Так вот в наш просторный офис, где в силу обстоятельств сидели работники сразу трех-четырех отделов, часто приходил важный старичок, он довольно бесцеремонно требовал оказать ему помощь в компьютерном наборе своих книг. Однажды «чернорабочим» была избрана я. Из уважения к сединам «просителя» согласилась набрать несколько страниц рукописного текста. Когда начала печатать, во мне поднялась волна негодования от так называемого стихотворения, где автор рассыпался в льстивых похвалах покойному Иосифу Сталину. Я, не выдержав, задала вслух вопрос: «А что хорошего Сталин сделал для Осетии?» Видели бы вы, в какую ярость пришел почитаемый всеми гражданин! Его мнимая благообразность слетела с него, как шелуха. Он брызгал слюной, потрясал клюкой, неистовствовал! Еще месяц, завидев меня издали, старичок указывал на меня пальцем. Думаю, будь тогда 1937-й или даже 1957-й, от меня бы, наверное, остались рожки да ножки, а этого человека поощрили бы каким-нибудь социальным «пирожком».

Подвиг – именно так и не иначе – пятерых молодых цхинвальцев, осмелившихся, пусть анонимно, но публиковать прокламации протеста в то время, «такое время», как сказал персонаж из книги, должен служить нам, сегодняшним молодым, не только примером, но и предупреждением. Потому что кошмар, который описывает Владимир Дмитриевич, ужас, показанный в антиутопии Джорджа Оруэлла, всегда могут вернуться. Очевидно, склонность к уничтожению братьев и сестер – в крови не только у осетин, грузин, русских. Каин живет в человеке. Злоба и насилие вписаны в его генетический код. «Помните о нас!» – призывают испытавшие геноцид и репрессии. И не зря они нам это кричат. Все может повториться. Даже вне режимов. Даже тогда, когда встанет самый простой выбор перед нашей совестью – Авелем, бок о бок со своим братом живущим в каждом из нас.

P.S.

О время, ты своим могучим ходом

Уносишь ныне молодость мою…

Это строчки из стихотворения Хазби Габуева, активиста организации «Растдзинад». Несмотря на то что все члены группы были реабилитированы в 1954-м, Хазби, чей срок заключения составлял 10 лет (Владимиру Ванееву дали 25 лет, но отсидел он 3 года, как и Л. Гассиев, З. Джиоев и Г. Бекоев), отбывал наказание 14 лет!..

Когда Хазби наконец вернулся домой после четырнадцатилетней каторги, в 1965-м, поэт Георгий Бестауты посвятил ему акростих, в котором начальные буквы в строчках сверху вниз читались: Хазби Габуеву. Отрывки из этого стихотворения приводятся в подстрочном переводе с осетинского:

…Вытерпеть столько безвинно наказанному – кто это смог бы, / Где найти еще такую стальную душу? / …Я знаю, что ты нес часть и моего груза… / Поэтому ты вернулся в Осетию, согнувшись, / Ее верный сын, из далеких краев. / И теперь, как беспощадный вопросительный знак, / Ты молча стоишь перед нами…