ДВА РАССКАЗА
КРИЗИС СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА
Дом злился.
Не сказать даже, что случилось что-то особенное или досадное. Погода стояла приличная, запасов в кладовых и цистернах хватало, древоточцы поумерили своё прожорливое усердие к осени. Вода-кровь бодро бежала по трубам, когда открывался какой-нибудь кран на кухне или в ванной. Сланцевый утес, как и прежде, надежно высился за спиной, укрытый тщательно расчаленной противоосыпной сетью. Дрова бодро горели-потрескивали в печке, улетая дымом через добротно изолированный дымоход, или высыпаясь мелкими угольками из поддувала в широкий стальной поднос, исключающий пожар. Осенняя рощица за речкой-шалуньей, ниже по Долине, принарядилась в красно-багряное и желто-оранжевое, как и было из года в год.
По большому счету, все в порядке; все как обычно.
Но дом злился.
Просто злился, не понимал – отчего, и злился потому еще сильнее. Кряхтел перекрытиями маленького чердака и ворчал досками пола на первом этаже. Сипел щелями в оконцах крохотного подвальчика. Сам на себя раздражался, но остановиться не мог.
Казалось бы, мелочи, а все равно досадно. Одно да к одному.
Вот, например: год за годом пытаешься докричаться до темного, старого Домика с замшелой крышей, что виднеется выше в долине, почти в устье ущелья, а он не отзывается. Ладно, он может быть брошен, а это, считай, что помер. Дымком оттуда иногда потягивает, правда. Допустим, там могут останавливаться лыжники, или охотники, или бродяги. Но ниже-то, за рощей, это чванливо-растопыренное Шале, что построено всего год тому как – оно-то брошенным быть никак не может? Туда все время прикатывают машины по хорошо видному серому серпантину через гребень отрога. Оттуда вверх по долине ползет то душистый дровяной дым, то запах мяса на углях под развеселую музыку… Почему Шале не отвечает, как ни зови? Хотя бы из уважения к пожилому соседу? Само-то соплюхо совсем еще: всего вторую зиму собирается встречать в Долине… Тьфу!
Да это-то все и ничего бы.
Больше всего злил своим непонятным поведением Хозяин.
Дом ощущал его, сидящего в спальне на топчане, как тяжелый комок в желудке. И не болит, вроде, но досаждает. И не забыть про него, и не избавиться. Хозяин все сидел и сидел, и ничего не делал. Это было неправильно, непонятно, обидно и грубо нарушало обычный миропорядок.
Хорошо, допустим. Пусть соседи – снобы, и не хотят перекинуться словечком. Они, в конце концов, в своем праве. Дом отчетливо осознавал, что он гораздо красивее соседа сверху, хотя и не сильно больше по размерам, зато гораздо беднее и проще соседки снизу. Разные, знаете ли, социальные слои.
Но Хозяин?!..
Он же сам много лет назад построил Дом, своими руками, вкладывая в него всю душу!
Создавал тщательно и неспешно, поскольку понимал, что возводит свой последний дом, будучи уже немолод. Камень к камню, лучший цемент, отборные тесаные бревна, самые хорошие доски, «вечная» черепица. Водопровод, обстоятельно разведенный медью от пристрелянного к скале дождевого бака. Электричество от линии внизу воздушным кабелем, а если оборвется – от маленького, совсем нового дизеля. Вместительные кладовые для продуктов на зиму. Уютный подвальчик с верстаком для рукоделия и стеллажами под мелочи. Чердачок для хлама; который каким-то волшебным образом так и не накопился… Кокетливый заборчик по краю уступа-участка: достаточно высокий, чтобы не запрыгивали в огород зайцы, и сетчатый, чтобы не заслонять обзор с веранды вниз по Долине. Простая встроенная мебель. Много-много книг, приятно щекочущих шуршанием своих листов и благородно собирающих на себя почти всю пыль в комнате.
Иногда Дом заболевал; случалось это пусть и нечасто, но регулярно.
Хозяин всегда и сразу лечил его, с заботой и тщательно поправляя то, что требовало исправления. Гнал насекомых и мышей-полевок; вставлял разбитые ветром стекла; прочищал водостоки и желоба, по которым дождевые ручьи шумно убегали в речку. Обдирал и перекрашивал облупившиеся стены. Укреплял ступеньки лесенок и притуживал расшатавшиеся половицы.
Порою заболевал сам Хозяин. Тогда Дом, в свою очередь и по-своему, пытался починить его, старался помочь: придержать случайный сквознячок, порадовать неурочным солнечным лучиком из окна, просто тепло посочувствовать…
Дом и его Хозяин симпатизировали друг другу и крепко дружили, по-другому не скажешь.
Еще Хозяин имел обыкновение разговаривать вполголоса. Дом, само собой, справедливо полагал, что Хозяин говорит с ним, поскольку других рядом не было. Он слушал неспешную речь, встраивая ее в свою картину мира, и так было всегда. По первости Дом еще пытался было отвечать. Хозяин, правда, либо реагировал как-то непонятно, либо не реагировал вовсе.
Но, в целом, все было уютно, приятно и правильно. Как и обязано было быть, с начала времен.
Бытие начало разлаживаться прошлой весной, когда Хозяин затеял строительство водоотвода из речки во второй дождевой бак. Затеял, начал, но вскоре забросил.
Потом пошло-поехало, да все наперекосяк:
Летом на теневой стороне крыши завелся серый мох.
К осени проржавела окончательно флюгарка на кирпичной трубе.
Зимой снег лег на не расчищенную от листьев гравиевую дорожку, и до весны эти листья противно прели там, под натоптанной снежной тропинкой, а весной так поприлипали к щебню, что остались уже навсегда.
За зиму расшатались две нижние ступеньки у лесенки в подвал. И что? Хозяин к ним даже и не притронулся, просто осторожно на них наступая или перешагивая каждый раз!
По весне наглая облепиха на пару с бересклетом заполонили все углы на участке, а ежевика охамела окончательно, плотно окружив фундамент, вцепившись в начинающиеся трещины.
Следом посыпались неисчислимые мелкие досадности: коротнуло в розетке в ванной (отгорел один провод, и розетка испортилась); почти начисто засорился водосток раковины – мерзкая серая вода с пеной подолгу кружила там, просачиваясь сквозь засор; на чердак навострились пробираться летучие мыши; весенний ручей намыл песка почти до подвального оконца; ветер, во время весеннего урагана, своротил тарелку спутниковой антенны… Ржавели тупые лопаты и кирка в сараюшке на задворке. Перегорела лампочка над входом. Калитка повисла на одной хилой петле…
Дом морщился занавесками, но терпел, потому что любил Хозяина.
Долго терпел, раздражаясь все сильнее, а от любви ведь до ненависти, как известно…
Ко всему, Хозяин почти перестал разговаривать. При этом он не был болен, Дом всегда чувствовал такие вещи. Он просто изменился не к лучшему, стал почти чужим, и Дом не находил тому причины.
Да и черт с ним, в конце концов, с Хозяином.
Вообще все как-то дерьмово последние годы, а тут еще он, комок в желудке… Если совсем уж невмоготу станет, можно и отделаться от него, в конце концов. Током долбануть в ванной, например, от той розетки. Или вот, пойдет на чердак… Сам древоточцев подраспустил, лесенка-то только с виду такая крепкая… Или вот просто замок заклинить, когда он вниз по Долине соберется. Пускай на дворе колотится, гад ленивый. Разговаривать он не хочет, скотина, видите ли… Расселся себе на топчане… Не снисходит к нашим ничтожным проблемам, паскуда зажравшаяся… Нет уж, именно током в ванной его – так, кажется, ему будет больнее… Или, все же, лесенкой? А если шею не до конца свернет?.. А если и свернет – потом-то что? Лучше замком, наверное, пускай снаружи остается, а не внутри гниет…
Мужчина злился.
Он сидел на своем топчане, который когда-то предпочел мягкому дивану, привалившись к завешенной потертыми шкурами стене и натянув одеяло до покрытого седоватой щетиной подбородка. Так было уютно, и чуть успокаивало, но именно что «чуть».
Злился ни от чего, и от беспричинности злость только усиливалась, пыхая острыми горячими язычками из-под золы.
Вроде бы, все и нормально, все своим чередом.
Вот, осень. Рощица за рекой, ниже по долине, стала красно-багряной и желтой с оранжевым, как и всегда в это время года. В сарае полно дров, в подвале – угля, а в баллонах – газа. Съестных припасов к зиме заложено вдосталь. Здоровье не сильно барахлит, даже самочувствие так себе, ничего.
Звери не беспокоят, камни с утеса за домом во двор не сыплются, речка из берегов не выходит… Откуда же такое раздражение, глухое и совершенно беспричинное?
До дрожи в кулаках? До желания разбить что-нибудь об стену?
Гневливые депрессии; а ведь раньше так не одолевали, раньше и в помине такого не было…
Дом вокруг надоедливо потрескивал и поскрипывал, как капризный ребенок, требующий общения. Это тоже раздражало и тоже злило. Как застарелое одиночество, как бессмысленность суеты по хозяйству для себя самого, как зачитанная до потери страниц книжка.
Как жизнь, из которой небесный зубодер щипцами выдернул коренной смысл.
Годы сменяют друг друга, тупые, безликие братья-близнецы, с одинаковыми привычками и монотонностью. Притаскиваются и убредают бурой чередой. Притаскиваются – и убредают.
Льют одинаковые дожди, идут одинаковые снега.
В зеркале каждое утро одна и та же рожа, осточертевшая до рвоты за минувшие десятилетия.
Одинаково воняет скошенная к лету трава, сграбленная в кучу у забора.
Хоть бы какая живинка в жизни…
Даже о деньгах переживать не приходится! Тех, что уныло-регулярно пополняются пособием и авторскими отчислениями на счету в каком-то далеком, а потому почти мифическом, банке, вполне хватает на еду, книги и хозяйство. Ничего другого не хочется. Ничего вообще не хочется. Даже книг.
А ведь когда-то это все называлось «Покой» и очень даже нравилось.
Да потом, если не такая заплесневелая однообразщина – то что? Путешествия? Насмотрелся. Приключения с экстримом? Накушался в свое время, да и здоровьице уже не то; так что благодарствую, знаете ли…
Охотой заняться, что ли? Ружье прикупить недолго. Зверей жалко убивать.
Шевелиться неохота, читать лень, выпивку организм не принимает, по хозяйству усердствовать – а зачем? Помру через несколько лет… Ну, пусть через десяток даже, или два… Все равно все пропадет…
Бриться не для кого, работать незачем, окружающие пейзажи изучил так, что уже тошнит.
И дом туда же… Трещит, будто собрался развалиться. Будто не навсегда строен, не на диких валунах, не из пропитанного антисептиком бревна; будто не на совесть сработан, не с душою…
А в последнее время вообще такое нехорошее ощущение, что дом злится. Что набычился, гад, и замышляет, подлюка, что-то недоброе. Что предал, продал, перестал быть крепостью и …
Тьфу. Никак, паранойя начинается…
Мужчина выбирается из-под одеяла, сует ноги в тапочки и пару раз прохаживается от окна к столу и обратно. Половицы сварливо скрипят.
В низовья выбраться? В город? Мимолетное желание умерло, толком не родившись. Да и машина в последний раз заводиться отказалась, а посмотреть, что там с ней, до сих пор не удосужился.
Собаку завести?.. Так ладно, если помрет раньше хозяина. А наоборот?..
Возле стены стоит ящик с инструментом. Он приготовлен еще неделю назад, чинить крылечко.
Заняться?
Мужчина отворачивается от ящика и снова прохаживается от стола к окну. Задергивает занавески. Левая застревает. Мужчина зло дергает несколько раз, так что отрывается клипса, потом плюет на это дело.
Окно – стол. Стол – окно. Половицы скрипят. На столе начатая и заброшенная рукопись, вокруг и на листах – пыль. Прибраться?
В ванную надо бы, сполоснуться со сна… Этак и совсем освинеть недолго…
«Все-таки, током», – мрачно решает Дом.
Мужчина замирает на пороге маленькой ванной. Спину пробирает от сумрачного и почти злобного… Внимания?.. Взгляда?.. Отношения?.. Во, накатило. Совсем беда. Успокоительное пора пить, что ли?.. А, черт!.. Мужчина разворачивается рывком и оглядывает комнату. Никого, конечно. Как и во всем доме.
Тогда он поднимает лицо кверху (почему именно кверху? неважно) и кричит в отчаяньи:
– Ты!!! Что?! Ты-то что? Зачем? Ну, зачем?! И так все дерьмово! Еще и ты! За что? Что я тебе?.. Я же тебя строил! Вот этими руками! Как надо! Душу вкладывал! Всю душу в тебя вкладывал, а ты?.. И ты туда же…
«Всю душу он вкладывал», – фыркнул злым сквозняком Дом. На чердаке хлопнула форточка, сорвавшись со стопора. Хозяин уронил руки и побрел зачем-то к лесенке на чердак. Той самой, подточенной древоточцами. По скрипящим половицам. Значит, все же, не током, а лестницей?..
– Всю душу вкладывал…, – задумался Дом: – Всю. Душу. Вкладывал.
В окно через незадернутую половинку занавески заглянуло солнце, пылинки заплясали в золотом свете. Пронеслась тень от какой-то птицы.
Хозяин строил свой Дом так, будто от правильности постройки зависело все мироздание. Он придирчиво отбирал материалы. Все самое лучшее. Не ленился выдергивать и снова заколачивать криво пошедшие гвозди. Сдерживал нетерпение и не снимал опалубок, пока бетон не только не застывал окончательно, но и не набирался максимальной прочности… Он, действительно, вкладывал в работу всю душу, и всей душой любил свой Дом еще до того, как тот родился и взглянул на свет ясными окошечками из-под красной черепичной кровли.
Хозяин положил руку на перила и поднялся на первую ступень. Ступень сварливо отозвалась.
– …Душу вкладывал, – думал Дом. – Вкладывал.
Вложил?..
Дом замер.
Раньше, когда все было хорошо и правильно, о таких вещах даже и задумываться не приходилось как-то. Жил себе да жил – не тужил… Но если подумать, интересно ведь как получается:
Лачуга-то та, в ущелье, – когда, откуда, кто сотворял, как, ничего неизвестно. Да и Бог с ней, покуда.
А возьмем, к примеру, это вот… Которое внизу?..
Шале построили всего за полтора месяца веселые расторопные парнишки в оранжевых комбинезонах и касках, с помощью подъемного автокрана, бульдозера и грохочущих отбойных молотков. Под рев самосвалов и вой бурильной установки. В столбах пыли, дизельных выхлопах и всполохах сварки. Их деловитая, назойливая перекличка постоянно доносилась оттуда, пока стены Шале, сделанные Бог знает где, как и кем из каких-то хитрых плит, поднимались над площадкой, чтобы сомкнуться на чванливых хай-тековских торцах (стекло и винил; металл, снова винил и опять стекло!).
В это вот Шале они душу вкладывали, деловитые оранжевые ребята?..
Хозяин медленно миновал вторую ступень и задумался, поставив ногу на следующую. Эта пока не ворчала, молча принимая вес погрузневшего тела.
…А если нет? Если у Шале вообще нет души, и у Домика, что наверху, тоже нет? Если они только с виду живые, а на самом деле – такие же бездушные, как скалы вокруг?
Бездушные…
Хозяин миновал еще две стонущие разными голосами ступени. Как раз под следующей-то жуки и выели в древесине лестницы самые большие дырки для своих личинок.
…Может статься, соседи потому и не отвечают, что просто не могут, как не могут мертвые камни? Но ведь если это так – получается, что мы с Хозяином вообще одни здесь, в нашем мире? Только я и он? Он и я?..
Лестница отчетливо треснула.
…И у меня нет никого, кроме Хозяина?..
Мужчина (словно и не слышал треска) сомнамбулически поставил ногу на следующую ступеньку.
Дом вздохнул тогда ветром в трубе под ржавой флюгаркой, напрягся и поддержал изъеденный брус, чтобы тот не переломился.
В конце концов, Хозяин, наверное, просто стареет, и ему труднее работать. И он от этого расстроен. Вон он, почти седой и хромает… У меня тоже седой мох на крыше завелся, и я тоже, наверное, стал брюзгливым…
Мужчина вздрогнул и удивленно огляделся, стоя посреди лестницы. Потом улыбнулся.
– Отпустило, – удивлено произнес он вслух. Затем еще раз огляделся и поднялся на чердак, где стал копаться в сундучке с лязгающими скобяными приблудами, приговаривая: – Совсем половицы расскрипелись… Форточку закрепить… Черт, где вантуз для раковины?.. Рассопливился, пенсионэр… Лесенка, вон, совсем гнилая стала, тетиву менять пора… Калитка, опять же…
И чуть позже, почти про себя:
– А что я хочу от своего дома? Он же – как я. Я ворчу – и он ворчит. Я злюсь – и он злится. Мне хорошо, и ему тоже.
«И верно, – согласился про себя Дом: – Я тоже хорош. Хозяину одиноко, а я»…
Дом снова напрягся, поддерживая лестницу, пока Хозяин, с материалами в охапке, неуклюже спускался по ней боком.
«И правильно», – донеслось вдруг из верховьев Долины. Совсем тихо, шелестом опадающих листьев. И чуть позже, вкрадчивым шорохом землеройки: «Ты молодец». И еще, совершенно уже беззвучно: «Совсем как я, когда-то»…
Дом встрепенулся, будто от легкого подземного толчка, хотел было ответить… Но промолчал, потому что понял – лишнее. Ему показалось, что Домик, там, наверху, чуть улыбается сквозь густой серебристый мох и проросшие через старое дерево побеги.
Дом в ответ тоже улыбнулся, как мог.
Февраль 2011 г.
КАК ПРАВИЛЬНО СЧИТАТЬ ВОРОН
Случилось это в бытность мою студентом Педагогического института, что на набережной реки Мойки. Кафедра зоологии, в работе которой я имел честь участвовать, была тогда привлечена к серьезнейшему исследованию, организованному Зоологическим Институтом (это там же, где Зоологический музей): подсчету поголовья серой вороны в городе, тогда еще Ленинграде.
А было так.
Серая ворона (Corvus cornix) – удивительная птица. Все ее знают. Крупная, но не большая, сильная, с благородным, сдержанным черно-серым окрасом, мощным немаленьким клювом, чрезвычайно умная и смекалистая, заботливая к своему потомству. Их уважают чайки и редко трогают кошки. Их опасаются грызуны. Рацион их питания весьма обширен, нравы просты, а организм – неприхотлив и живуч.
Волею ли судеб или стечением обстоятельств, но Ленинград оказался первым городом мира, где серая ворона стала (и, в общем, совсем недавно, по историческим меркам) синантропной птицей, то есть постоянно живущей возле человека.
Это научный факт, а не из «СССР – родина слонов».
Нас так заверили.
И в Ленинграде же ученые впервые озадачились оценкой поголовья этой птицы. Дело, несомненно, важное и для науки значимое, но – чрезвычайно трудоемкое, учитывая площадь города и его окраин. Поэтому к научному процессу были привлечены, по возможности, все студенты биологических и околобиологических специальностей.
За участие в исследовании нам было обещано (ну, не деньги же предлагать? Откуда у ЗИна деньги лишние?) сводить нас в зоопарк, где познакомить с птенцом андского кондора (Vultur griphus – самая большая на Земле летающая птица). Надо ли говорить, что все мы тут же вписались? Орнитологи, конечно же, в первую голову, а за ними уже и все остальные. Вплоть до генетиков, у которых из летающего в работе только мухи-дрозофилы.
Нашей Alma Mater достался большой кусок бывшего Дзержинского района. Каждому определили его участок (от улицы такой-то до переулка сякого-то и от улицы… до проспекта… включительно). Работа казалась предельно простой: обойти методично весь район, внимательно наблюдая за движением птиц, и подсчитать максимально тщательно:
– свободно летающих ворон;
– кормящихся на земле;
– вороньи гнезда;
– сидящих на гнезде ворон (по торчащим головам);
– прячущихя по кустам и в траве птенцов-слетков, как раз был их сезон.
Полученные результаты надлежало зафиксировать в тетради, в свободной, но понятной форме. Типа «Ул. Восстания, д. 29, палисадник. Летят 3; на земле 2; труп 1; гнезд 3; на гнезде 1. записано в 13.25». И так по каждому адресу. Тетрадь или блокнот надлежало принести свои. Потом результаты должны были обработать и внести статистические поправки по неоднократному учету летящих особей…
ЗИновские орнитологи, наверное, уже точили перья (пардон за каламбур) для написания статей в научные издания.
…Мне достался район как раз возле дома, в котором я тогда проживал: от пересечения Литейного проспекта с улицей Салтыкова-Щедрина до перекрестка Щедрина с улицей Парадной, далее на юг по Парадной и Греческому, мимо сада Прудки, направо по Прудковскому переулку на Лиговский проспект, до Жуковского, на Литейный, и к исходной точке.
Сроку дали два дня. Аккурат на выходные, с освобождением от занятий в субботу. Райончик изобилует мелкими дворами и задворками, садиками, палисадниками, зелеными насаждениями вне дворов – так что времени хватило едва, и то при энергичной беготне не за страх, а за совесть.
Начал я с востока на северо-запад, сразу изучив скудный на bnpnm Греческий, богатый садик Прудки, набитые воронами дворы фтизиопульмонологической больницы, и продвигался галсами: по одной улице налево, разворот, по второй направо.
К обеду начал сбиваться, приходилось пересчитывать сначала.
Потом мне стало казаться, что хитрые птицы перелетают за мной из двора во двор, поэтому их так много. Ближе к вечеру первого дня я стал испытывать к ним некоторую антипатию. Среднестатистический горожанин редко поднимает глаза к небу. Он просто не в состоянии вообразить, как наш город наводнен этими бестиями. Они везде. Они дерутся друг с другом и с чайками в парках, они усеивают деревья во дворах своими косматыми гнездами, они ковыряются в мусорных баках и помоечных мешках. Они норовят напугать, пикируя вниз, своими грозными клювами, если вы приблизились ненароком к их птенцу-слетку, из гнезда уже выпавшему, а летать еще не научившемуся…
К ужину они стали и вовсе омерзительны: мельтешили в сумерках, сбивая со счета; издевались, перелетая с дерева на дерево и даже, будто бы, из гнезда в гнездо (что невозможно, конечно, но так казалось)… Глумились, как могли.
Решив завершать свои труды на сегодня, я двинулся к жилищу, на улицу Рылеева. Через все дворы, разумеется – продолжая попутно научную деятельность.
И в очередном дворе меня едва не арестовали вместе со всеми моими записями.
На улице уже совсем смеркалось, в глазах прыгали безумные вороны, ноги гудели и отказывались идти быстро. В этаком, почти что, амоке, я и завернул в очередной дворик, изготавливая к записям орудия труда. Не успел я, однако, воздеть очеса горе (дабы обозреть воронью обстановку), как был крепко схвачен сзади за локоть и грубо оторван от хода исследований.
Держал меня старшина милиции, большой и грозный. Настоящий Милиционэр, каким и должен быть всякий представитель этого почтенного ведомства: внушающим уважение с первого взгляда своей кокардой, решительностью, усами, пистолетом, большой резиновой дубинкой и крепеньким пузом над широким кожаным ремнем.
– Что вы здесь делаете, гражданин?! – сурово вопросил старшина, хмуря брови.
– Работаю, – ответил я, протягивая ему несомненные доказательства своей работы: блокнот и карандаш.
– Вы здесь не работаете, – еще более сурово и подозрительно отозвался милиционер, явно раздумывая, не пора ли доставать дубинку. Или даже пистолет. – Я знаю всех, кто здесь работает! Я вас серьезно спрашиваю, что вы здесь делаете?!
– Ворон считаю, – решил я пояснить более подробно.
Должно быть, никогда еще я не был более близок к задержанию и помещению под стражу, чем в тот вечер. Даже в сумерках было видно, как обиделся и покраснел старшина милиции под шапкой, как выпучил глаза и ухватился-таки за рукоять своей дубинки:
– Молоды вы еще надо мной насмехаться, гражданин!!! Последний раз спрашиваю!!!.. Документы!!!..
Старшина, впрочем, оказался отходчивым.
Он проверил мой паспорт и прописку в нем; потом вывел из дворика, поскольку это оказался строго охраняемый двор, принадлежащий консульству Народной Республики Болгария, и уже на улице позволил рассказать себе, чем же я-таки занимаюсь со своим блокнотом в тихих и приличных районах, нарушая дипломатическую экстерриториальность.
– А сколько за это плотют? – первым делом спросил он, читая мои записи в свете дохлого уличного фонаря.
Я рассказал ему про птенца андского кондора.
Он посмотрел на меня расстроенно, вернул блокнот и молча ушел в свою будку рядом с флагом Народной Республики Болгарии. То ли не поверил, то ли посчитал окончательным недоумком.
На следующий день я почти без приключений завершил работу по учету поголовья серой вороны в доверенном мне районе родного города.
Я стоптал пятки, исписал два простых карандаша и заполнил записями почти весь блокнот – правда, довольно небольшой и тонкий.
Я очень радовался, что на мою долю не выпал дремучий Таврический сад и депрессивные участки НПО «Металлоресурс». На территорию военной Академии, что занимает весь квартал от улицы Радищева до Парадной и от улицы Салтыкова-Щедрина до Виленского переулка, меня не допустили, несмотря на рассказы про ворон и интересы науки. Пришлось считать ворон в их переднем дворике с улицы, сквозь решетчатый забор, пока не был отогнан дежурным по КПП.
Возле Спасо-Преображенского собора ворон было очень много. Я подумал, что они, верно, гнездятся где-то на колокольне, но на колокольне их сосчитать никак не представлялось возможным.
Дважды я был обгажен мерзкими птицами, один раз едва не клюнут, а в зеленом обширном дворике дома 46 по Литейному проспекту порвал брюки об какую-то железяку, пробираясь через кусты. Чего не претерпишь ради науки!
В понедельник мы сдали свои записи старосте кафедры, которая уложила их в наплечную сумку и понесла после лекций в ЗИн.
Проходя по набережной Невы, она остановилась поесть мороженого, а сумку со всеми нашими записями поставила на парапет. Сумка с парапета свалилась в воду и поплыла вниз, к Финскому заливу. Как рассказала нам потом староста кафедры, размазывая слезы и косметику, сумка плыла по течению очень стремительно, пока не утонула на полпути к мосту Лейтенанта Шмидта, вместе со всей нашей работой, ключами от снимаемой квартиры и учебником по неорганической химии Н. Л. Глинки. Выловить ее было совершенно немыслимо.
В ЗИне очень расстроились, конечно.
Но, поскольку работа-то была проделана, а студенты вовсе не виновны в том, что их староста – растяпа, к птенцу кондора нас таки свозили.
Поехало, правда, куда меньше народу, чем вначале собиралось, да оно и к лучшему: у андского кондора сызмальства не слишком приветливый нрав, и обилие посетителей его заметно нервировало. Птенец оказался подростком, у которого птенячий пух начал уже сменяться трубчатыми зачатками настоящих перьев. Клюв у него был здоровенный, острый и крючковатый, а глаз – золотисто-зеленый и очень недобрый. Он хохлился и нервничал, вцепившись в палку-насест мощными, когтистыми, узловатыми лапами.
Учесть еще, что размером он едва не превосходил доброго лебедя (так, по крайней мере, казалось в тесном вольере) – станет понятно, отчего покормить его согласились совсем немногие из приехавших.
Мне досталось угостить птенчика обломком чьей-то нетонкой бедренной кости с богатыми ошметками мяса на ней. Я взял из большой миски-тазика с кормом эту косточку, за самый кончик, и протянул малышу.
Кондоренок подозрительно покосился на кость, рывком протянул шею и схватил угощение за серединку.
И с хрустом разгрыз пополам, без видимого усилия. Половинки кости упали на загаженный пометом пол вольера. Потом он как-то очень внимательно посмотрел на меня левым глазом (подозреваю – прикидывал, что во мне-то кости немногим толще, зато мяса на них куда больше).
Возможно, я попрощался с птенцом андского кондора несколько торопливее, чем можно было бы. Даже не почесал его «за ушком», как предлагали нам работники зоосада. А жаль. Больше такого случая мне уже наверняка не представится.
Говорят, в Чили, в каком-то заповеднике, организованы специальные площадки для наблюдения за полетом андских кондоров. У них трехметровые широченные крылья, увенчанные черными пальчатыми перьями.
Совсем, как у серой вороны. Только больше.
Ноябрь 2010 г.
