Рустем ВАЛАЕВ. Алмаз – камень хрупкий

ДВЕНАДЦАТЬ НОВЕЛЛ О ДРАГОЦЕННЫХ КАМНЯХ

Окончание. Начало см. «Дарьял» 1’2012, 2’2012

Новелла девятая

ЛЕГЕНДА О ПАВЛИНЬЕМ ТРОНЕ

В 1629 году по повелению шаха Джахана был сооружен Павлиний трон. Он олицетворял собою величие, мощь и богатство Моголов. Во все концы Индии разослал шах глашатаев на верблюдах и лошадях.

Они призывали лучших, прославленных художников явиться во дворец к шаху для выполнения мозаичной работы, требующей величайшего мастерства и знаний «цветов заката и новолуния, переливов морской воды и сумерек неба».

Перед явившимися художниками Калькутты, Пенджаба и самого Дели шах Джахан высыпал груды драгоценных камней и предложил соорудить трон с верхушкой, неотличимой от настоящего павлиньего хвоста.

Мастера приступили к сложной, тонкой ювелирной работе. Они подбирали по тонам, полутонам и оттенкам цейлонские и кашмирские сапфиры, бенгальские и египетские изумруды, оттеняя их отборным жемчугом и алмазами. Иногда у художников возникали споры: какими самоцветами украшать подлокотники, спинку и ножки трона. После жарких дебатов умельцы приходили к заключению, что ценность Павлиньего трона должна заключаться не в стоимости камней, а в их художественном подборе. С этим мнением после глубокого раздумья согласился и шах Джахан.

По окончании работы во дворце Великого Могола был устроен пир и праздничное шествие по столице. На белого слона водрузили для показа народу сверкающий Павлиний трон, на котором восседал сам шах Джахан. Впереди, с боков и позади слона шли трубачи, барабанщики и свирельщики, а за ними, на разномастных лошадях, в высоких седлах ехали празднично разряженные вассальные князья, раджи и султаны. При виде такого шествия народ падал ниц и поднимал руки к небу, как бы прося у богов Тримурти благоденствия императору и его воинству.

Несомненно, Павлиний трон был шедевром ювелирного искусства.

Так же, как и прославленные памятники индийского зодчества, дворцы и храмы, воздвигнутые в Индии за много веков до появления там династии Великих Моголов, он является славой Индии.

И все же этот осыпанный драгоценными камнями трон сыграл весьма отрицательную роль: являясь в зал к шаху, восседавшему на сверкающем кресле, вассальные князья и придворные теперь унизывали свои пальцы золотыми кольцами с рубинами, изумрудами и другими самоцветами.

Вслед за ними в шахском и прочих гаремах бесчисленные жены и наложницы выпрашивали у своих повелителей старинные диадемы, колье и парюры, осыпанные алмазами и всевозможными драгоценными камнями. Не обладая достаточным художественным вкусом, красавицы одалиски ломали уникальные вещи и выковыривали из них камни для своих будущих вычурных серег и колец с поспешностью попугаев, вылущивающих зерна из тропических плодов.

Каждая щеголиха кичилась перед другой своими новыми сережками с аляповатыми подвесками и кольцами, усыпанными разнокалиберными камнями.

Между женами и наложницами в гаремах развивалась зависть, вражда и ненависть.

В женские споры и ссоры зачастую вмешивались их повелители.

Особенно пышным цветком расцвело сибаритство при Аурангзебе и Мухаммад-шахе.

Происходившие в гаремах склоки отвлекали шахов, султанов и раджей от их прямых военных и гражданских обязанностей.

В строевых частях резко пала дисциплина. Разболтанность в войсках и чрезмерная роскошь военачальников и придворной знати пагубно отразились на всей некогда могущественной индийской армии.

Весть о замечательном Павлиньем троне шаха Джахана докатилась до одной из соседних стран, где люди вылавливали скатный жемчуг, ткали узорчатые ковры, грабили караваны и вели междоусобные войны. Атаман одной из разбойничьих шаек Тахмаси-Кули-хан объявил себя шахом Надиром – властителем Персии.

Подчиняя своей диктаторской власти все разрозненные, враждующие племена, новоявленный вождь создал стотысячную армию и ограбил Грузию, Бухару и Хивинское царство.

Узнав о несметных богатствах и Павлиньем троне, «великий завоеватель» решил бросить свои вымуштрованные пехотные полки и легкую конницу к границам сказочной страны.

Как большинство падишахов, султанов и магараджей, Надир-шах был суеверен. Он повелел своим астрологам узнать счастливый день и точный час похода на Индию.

Звездочеты не заставили шаха долго ждать ответа. Они объявили:

– Ты должен сесть на своего боевого коня в праздник большого байрама, когда на юге в созвездии Змееносца появится Марс, а на востоке в созвездии Рыб ярко заблестит Венера. В то, что тебе посоветует мулла, ты не верь: мы ближе к звездам, чем все его минареты, поставленные один на другой. Да благословит тебя аллах и созвездие Скорпиона!

Летом 1738 года Надир-шах вторгся в Индию и наголову разбил войска Великого Могола – Мухаммад-шаха.

Из Кабула он направил побежденному Моголу свой ультиматум: «Я пришел сюда, чтобы присоединить к Персии провинции Пенджаб и Кашмир и получить Павлиний трон».

Своему войску шах Надир предоставил на разграбление Шахджеханабад, где было уничтожено почти все население.

Пока мулазимы, юзбаши и пятисотники* (* Мулазимы, юзбаши, пятисотники – воинские чины в персидской армии.) занимались грабежами, насилиями и убийствами, а шах Мухаммад сочинял ответ на ультиматум, «всевеликий» шах Надир со своими эмирами, газиями и минбаши предавался буйному разгулу с изобильными возлияниями запрещенного мусульманам вина. Никто из правоверных не пожелал вспомнить изречения пророка о том, что «если в колодец упадет капля вина, то надо этот колодец засыпать. А если над ним вырастет трава и баран съест эту траву, то употреблять его в пищу правоверному нельзя».

Шах Мухаммад медлил с ответом. Великому Моголу было менее обидно потерять Пенджаб с его богатейшими пастбищами, сахарным тростником и рисовыми полями, чем расстаться с Кашмиром, где с незапамятных времен добывались лучшие во всей Азии сапфиры – те самые сапфиры, которые так сверкали в Павлиньем троне. Магараджа взглянул на свой чеканный перстень с темным, будто покрытым инеем, синим камнем, и новая морщина легла над переносицей Могола.

Ну что ж, в конце концов, обе провинции когда-нибудь будут отвоеваны у персов. Всему свой черед, свое время. Недаром бенгальцы говорят: «Выбитый из седла всадник остается воином, если он не потерял в битве свой меч». Нет, рука Мухаммада еще твердо лежит на эфесе.

Так и быть, он согласен лишиться двух богатейших провинций, но отдать Павлиний трон, на котором сидели отцы и деды, решая государственные дела Индии, – нет, на такую жертву и позор шах Мухаммад пойти не может. Нужно оттянуть время и изготовить копию Павлиньего трона…

И пока гонцы везли шаху Надиру согласие на ультиматум, из джайпурского каземата, по повелению Великого Могола Мухаммад-шаха, в делийскую тайную тюрьму под покровом ночи были доставлены три человека: золотых дел мастер, чеканщик по серебру и непревзойденный гравер, некогда выпускавшие фальшивые рупии, почти неотличимые от настоящих золотых монет.

Заключенным предложили в обмен на свободу изготовить копию Павлиньего трона. С этой целью им было оказано полное доверие и предоставлены сотни алмазов, изумрудов, сапфиров и других драгоценных камней. Тут же, в одном из караульных помещений, находился настоящий Павлиний трон, допуск к которому разрешался только трем фальшивомонетчикам и падишаху.

Мастера приступили к работе. С большим искусством подбирали они по цветам и оттенкам драгоценные камни и крепили их в подготовленные чеканщиком гнезда. Наконец второй Павлиний трон был окончательно отделан и поставлен рядом с первым.

Приглашенный для принятия работы Мухаммад-шах долго осматривал оба трона, но так и не смог отличить настоящего от копии. Затем Великий Могол приказал стражникам под усиленной охраной вынести из тюрьмы вновь изготовленную копию, а подлинный трон опустить в подземелье каземата вместе с тремя узниками – впредь до ухода последнего персидского воина с индийской земли.

Принимая «подарок» от магараджи, Надир-шах возложил на голову Великого Могола корону и торжественно объявил:

«Мы дарим падишахскую власть в Индии с короной и перстнем могущественному и славному Мухаммад-шаху».

Летописец, описывая этот исторический момент, патетически восклицает. «Они стояли рядом, как Луна и Солнце, облокотившись на ослепительно сверкавший Павлиний трон, из-за которого были пролиты реки крови» и который, в сущности, оказался копией, о чем не знал ни шах Надир, ни летописец.

Чтобы несколько смягчить впечатление от своего опустошительного набега на Индию, шах Надир решил породниться с Великим Моголом Мухаммадом. С этой целью он предложил бездетному магарадже выдать его племянницу замуж за своего сына – Насраллах-мирзу.

Великий Могол дал свое согласие, и вскоре начался пир.

Золотые ковши, блюда и кубки с инкрустацией из драгоценных камней были предусмотрительно припрятаны Мухаммад-шахом.

Столы ломились от яств. На серебряных подносах возвышались груды дымящегося мяса и бархатисто-нежных плодов. Из двух мраморных фонтанов били струи вина и кокосового молока. Свадьба была торжественной и пышной, с музыкой, пением и древнеиндийским танцем бхаратнатьям. Безудержное веселье во дворце, когда кровь погибших еще не была смыта с каменных стен и мощеных улиц, походило на пир во время чумы.

Наконец наступил час, когда персидская армия, разодетая в пестрые индийские халаты, цокая копытами коней и скрипя колесами походных повозок, переполненных трофеями, двинулась в обратный путь. Дойдя до Инда, где строились понтонные мосты, войска остановились. Первым на противоположный берег перевезли Павлиний трон вместе с шахом Надиром. Здесь визирь доложил шаху о том, что многие пятисотники, юзбаши и эмиры без счета награбили драгоценных камней и золота. Шах Надир погладил сверкающий трон и ничего не ответил. «Что можно орлу, то нельзя фазану, – проговорил визирь и добавил: – Когда мы вернемся в Иран, может случиться, что ветер гордости и высокомерия проникнет в некоторые бритые головы и люди начнут искать смуты. Да и шахская казна во время войны оскудела. Подумай над моими словами, великий государь».

Надир-шах не сразу решился на ограбление своих соотечественников. Он хорошо помнил, как в предместье Хорасана, при дележе имущества, отобранного у проходившего каравана, главарь их шайки (Тахмаси-Кули-хан был его преемником) присвоил себе один, всего лишь один лишний тюк шелка; в ту же ночь его нашли мертвым.

Правда, Надир теперь не главарь шайки разбойников, а шах, и никто из эмиров и минбаши не посмеет ослушаться его приказа, но подумать следовало.

Великий полководец вызвал писца и продиктовал ему указ: «Предлагаю всем моим воинам сдать в казну все ценности, взятые у врага во время сражений и после боя. Мулазимы могут иметь при себе по 50 туманов, юзбаши – по 200, пятисотники – по 1000, минбаши – по 2000, эмиры и газии – по 3000. Всякий, кто не выполнит указ, не увидит Кермана, Шираза и Тегерана, о чем шах будет глубоко сожалеть».

Боясь обысков и казней, обозленные газии, эмиры и минбаши побросали в глубоководный Инд золотые изделия и драгоценные камни. Каждый из них знал: настанет час, и они расправятся со своим диктатором. Нужно лишь объединиться и выждать подходящий момент.

Узнав о потоплении ценностей, Надир-шах спокойно сказал: «Целью моей было отнять вещи у жадных воинов, поэтому безразлично, каким способом они стали неимущими».

Через двадцать дней изнурительного пути великий победитель вошел со своей армией в Тегеран.

Шах уселся на Павлиний трон и принялся решать государственные дела, а его армия разбрелась по стране до следующих набегов на соседние земли.

Время текло, знойный день сменял ночь, но злоба, застывшая в сердцах воинов, так и не оттаяла.

В назначенный день и час эмиры и газии тайно собрались у опушки леса. Никто из них не произнес имя узурпатора, но всем было ясно, о ком говорили вожди подчиненных шаху Надиру племен. Первым выступил гроза морей, бывший пират, старейший из рода белуджи – Хамзад.

– Нужно смотреть правде в лицо, – сказал старик.

– А что такое правда и какова она собой? – спросил молодой минбаши по имени Ашраф.

– Что ж, я расскажу вам, друзья, сказку о Правде, – ответил Хамзад. – Когда-то в Африке жил юноша по имени Ганар-Ида. И пожелал тот юноша настоящую Правду увидеть своими глазами. Взял Ганар-Ида копье и пошел на восток через Кайэс, Бафулаба, через Мигуэль и мыс Мезурадо. Смотрит, ищет – нигде Правды не видно. Переплыл юноша моря и океаны, но Правды истинной и там не нашел. И где она находится, и какова собою – ни арабы, ни индийцы, ни черные, ни белые не знают. На сто третьи сутки своего пути юноша дошел до густых, заросших лианами джунглей. Захотелось ему отдохнуть. Забрел он в непроходимую лесную чащу, нашел там огромный тысячелетний баобаб с таким дуплом, что в нем даже слон мог свободно уместиться. Залез Ганар-Ида в то дупло и заснул. Трижды солнце прошло по небу, трижды погасли звезды. На четвертую ночь взошла белесая луна. Через полянку возле чащи, постукивая копытами, пробежал жираф. От топота и треска пальмовых веток юноша проснулся и видит: идет по звериной тропе старая беззубая колдунья, вся в лохмотьях. Выскочил Ганар-Ида из дупла баобаба, схватил ведьму за горло и говорит: «Покажи мне, старуха, Правду, не то – удушу тебя!» Прохрипела колдунья: «Отпусти меня, юноша, я покажу тебе истинную Правду». Выпустил Ганар-Ида старуху. Она поправила свои седые космы и сказала: «Погляди на меня: я и есть Правда. Только ты не говори людям, что я такая страшная. Скажи им, будто я молодая и красивая». Вот такая же правда и на нашей земле. А кто ее сотворил – сами знаете.

Затем вышел вождь курдов Аббас-Туман-оглы. Он был менее красноречив и произнес одну лишь фразу:

«Убей кобру, если не хочешь, чтобы твоя жена стала вдовой».

…И они убили шаха Надира.

Богатейшая казна и монетный двор были разграблены разноплеменными вождями и воинами. Курдам достался Павлиний трон. Они разломали его на куски и увезли в горы. Так закончил свое короткое существование поддельный трон.

Спустя столетие, когда Индия фактически превратилась в колонию Великобритании, англичане перебили всех отпрысков Великих Моголов, а восставшего в 1858 году последнего из них Бахадур-шаха сослали в Рангун, где он и умер.

Лишь через четверть века после смерти Бахадур-шаха англичане обнаружили настоящий Павлиний трон Великих Моголов. Скрыв от индийцев это событие, они тайно погрузили драгоценность на парусное судно «Гроусвинер», шедшее в Англию. По имеющимся сведениям, летом 1882 года «Гроусвинер» заходил в цейлонский порт Тринкамали, а 27 июня того же года у берегов Восточной Африки наскочил на коралловые рифы и затонул. Точное место гибели этого парусного судна не установлено, и великолепный Павлиний трон до сего времени покоится на дне Индийского океана.

Новелла десятая

ЛЕГЕНДЫ О ГЕММАХ

Геммами называются резные камни и раковины с рельефными изображениями на них женских и мужских профилей, колесниц, звездного неба, зверей и птиц. Эти изображения обычно вырезаются на ониксе, сердолике, агате, опале и коралле, а также на полудрагоценных камнях: топазе, аметисте и даже на драгоценном – изумруде. Геммы с углубленными изображениями (обычно они являются печатками, вставленными в перстни) называются интальо; с выпуклым рисунком – носят название камей. Большинство дорогих камей режутся из слоистых камней: фон у них одного цвета, а изображение – другого. Наиболее ценны трехцветные камеи. Поскольку резьба на камне сложнее, чем на раковине, последние стоят дешевле.

Геммы известны с глубокой древности. Еще до нашей эры интальо пользовались знатные люди Македонии, Египта, а также патриции Римской империи.

Предполагают, что глиптика, то есть резьба на драгоценных и полудрагоценных камнях, впервые была применена в четвертом веке до нашей эры этрусками. Отняв у умбров обширную область в Средней Италии, они поселились там и назвали свою страну Этрурия. В шестом веке до нашей эры этруски господствовали над большей частью Италии, в том числе и над Римом. Они обладали высокоразвитой материальной культурой. Ремесленники этого народа изготовляли гончарные, бронзовые и золотые ювелирные изделия, за которыми из Ливии и других стран приезжали купцы и посланники царей. Был у этрусков и свой властелин из рода Тарквиниев. Этруски оказали большое влияние на римскую культуру. Они имели свою письменность, которая до настоящего времени не расшифрована, хотя имеется около девяти тысяч надгробных и наскальных надписей* (* В Эрмитаже находятся две золотые чаши, очень похожие на эллинистические глиняные сосуды. На них – надписи, вычеканенные еще в III веке до нашей эры арамейским письмом. Надписи эти также до сих пор никем не прочитаны.). В пятом, четвертом и третьем веках до нашей эры этруски понесли несколько поражений: на юге – от греков, на севере – от галлов. Римляне изгнали Тарквиниев и подчинили себе этрусков, впитав всю их культуру, и с честью пронесли ее через все поколения. Вот почему до сего времени славятся камеи и интальо, изготовляемые в Италии. Существует и другая версия: некоторые считают, что геммы впервые появились в эпоху эллинизма в Александрии за триста лет до нашей эры. Для подтверждения этой версии имеется достаточно оснований.

Замечательная коллекция гемм собрана и хранится в Эрмитаже. История сохранила имена некоторых древних резчиков гемм: Кромоса, Диоскорида, Геликона и знаменитого гравера-художника Пирготеля. Последний являлся придворным резчиком Александра Македонского. Только ему одному император разрешил, как искуснейшему мастеру, вырезать на интальо и камеях свое изображение. На печатке-талисмане римского императора Суллы был изображен побежденный им нумидийский царь Югурта. Разбитый Цезарем в битве при Фарсале римский полководец Помпей приказал вырезать на амулете картины трех своих победоносных сражений – в Европе, Азии и Африке. Однако талисман не спас его: Помпей бежал в Египет и был там убит. Как уже было сказано, интальо одновременно являлись и печатями. Ими скрепляли дикты и приказы императоров и королей. Мода на геммы то притухала, то вспыхивала, как костер, тлеющий на ветру. Забытая в одной стране, она возрождалась в другой, пересекала границы государств, преодолевала горы, моря и реки. И всюду, во всех европейских и азиатских странах, вместе со старинными монетами находят геммы различных эпох. Стоимость этих художественно обработанных камней была очень высока. По преданию, перстень Поликрата с интальо работы Диодора стоил столько же, сколько весь остров Самос, на котором жили Поликрат и его мастер-резчик. Поскольку камеи и интальо являлись произведениями искусства, выполненными по заказам цариц, королей и придворной знати, то определенной, раз и навсегда установленной цены на них не существовало. Тонкая, трудоемкая работа скульпторов-резчиков на твердых и хрупких камнях оценивалась любителями-эстетами в зависимости от художественного выполнения гемм, от моды, от богатства покупателя. Вообще же за средне выполненные камеи обычно платили золотом по весу сардоникса или агата, на котором был вырезан поясной портрет царицы Савской, Венеры или Деметры.

В позднейшие времена, уже в конце XVIII века, помимо греческих и итальянских мастеров в России появилась целая плеяда замечательных русских умельцев: Есаков, Шилов, Клепиков, Алексеев, Раевский, Уткин, Доброхотов. Большинство из них учились в медальерном классе Петербургской Академии художеств. Что касается Dnapnunrnb`, то он, сын тульского оружейника, по окончании учения остался в училище преподавателем, а затем стал академиком. Из непревзойденных его работ известны: портрет А. В. Суворова и «Меркурий, дающий Парису золотое яблоко».

Во времена Елизаветы Петровны и особенно Екатерины II, увлекавшейся камеями и собиравшей геммы, мода на античные резные камни появилась и в России. «Бриллианты, коими наши дамы так богаты, попрятаны и предоставлены купчихам, а взамен алмазов и самоцветов нынче у нас в моде античные камеи и интальо», – писала в дневнике одна из фрейлин Екатерины II.

Были у нас и на Урале прославленные мастера-резчики: Бояршинов, Бушуев и другие. Они гравировали целые сцены на охотничьих ножах и саблях, изготовлявшихся на златоустовском заводе, где отливалась изобретенная русским инженером П.П. Аносовым замечательная булатная сталь, превосходящая по упругости и твердости золингенскую. Среди их учеников особенно выделялся резчик Василий Бубнов. Мы, вероятно, никогда бы не узнали его имени, если бы он не был замешан в уголовном деле, о котором рассказал на одной из своих лекций Анатолий Федорович Кони.

Слыл этот юноша парнем бесшабашным и непутевым, хотя его тройки, олени и егеря, выгравированные на ножах и саблях, намного превосходили схоластические рисунки немецких мастеров, приглашенных по недоразумению в Златоуст в качестве учителей-резчиков. Иностранцам платили в 8–10 раз больше, чем уральским умельцам. Это возмущало многих русских мастеров, большинство из них молчало, и только такой смутьян, как Бубнов, заявлял об этой несправедливости открыто. Не желая иметь неприятностей от знатных чиновников, начальство предложило Василию покинуть завод. Бубнов покорился судьбе и уехал из Златоуста. В дальнейшем он работал на реке Рудянке, где нижнетагильский крепостной Кузьма Кустов обнаружил богатейшие залежи медной руды. Затем Бубнов поселился близ Ильменских гор, построил там деревянную лачугу и жил по-прежнему своей бесшабашной, непутевой жизнью. Иногда, неведомо откуда, у него вдруг появлялись шальные деньги, и он прокучивал их с проезжавшими с ярмарки разорившимися купцами и неудачниками-золотоискателями. После отъезда гостей Бубнов запирался на неделю в своей избе, никого не впускал во двор и что-то допоздна резал, пилил и выстукивал молоточком. А что делал – неизвестно. Не деньги ли фальшивые?

Жизнью юноши заинтересовалась екатеринбургская полиция. Однажды она арестовала Василия за дебош и, произведя обыск, ничего существенного не давший, сняла у него лишь дактилоскопический отпечаток пальцев и освободила Бубнова. Продолжая негласное наблюдение за подозрительным человеком, полиция установила, что деньги у Василия обычно появлялись после посещения его одним итальянцем, часто приезжавшим за пушниной на Ирбитскую и другие ярмарки. Охотой Бубнов не занимался, и полиции было непонятно, за что итальянец платил юноше такие крупные суммы. Стали следить за итальянцем. Оказалось, что иностранец продавал женам заводчиков и хозяевам золотых приисков отличные трехслойные камеи, вырезанные на сердолике и агате. Тут были изображения Эрота и Психеи, Геркулеса и летящей с факелом богини Селены, поясные портреты Фортуны и Дианы. Все камеи были выполнены с большим мастерством и по своим художественным качествам намного превосходили геммы французских и английских граверов. Итальянец рассказывал покупательницам, что камеи эти изготовлены непревзойденным миланским мастером Леонардом Чикони, в сравнении с которым европейские и заморские резчики – всего лишь подмастерья. И действительно, камеи, предлагаемые итальянцем, как-то особенно просвечивались, в них удивительно удачно сочетались природные теплые и светлые гаммы тонов сердоликов, яшм и агатов.

Однажды ранней весной, в пяти верстах от домика Бубнова, в оранжерее одного из золотопромышленников был обнаружен труп убитой женщины, оказавшейся женой купца первой гильдии Додонова. Вся полиция была поднята на ноги. В особняке золотопромышленника побывали следователи, приставы и даже сам полицмейстер. Полиции казалось удивительным то, что с убитой не были сняты ни бриллиантовые серьги, ни кольца, ни камея, недавно купленная потерпевшей у итальянца за двести рублей. Преступник не оставил никаких следов. Причину убийства было крайне трудно установить. Одни предполагали, что Додонова убита из ревности или мести, другие считали, что драгоценности не были сняты с купчихи в силу каких-то случайных обстоятельств, помешавших преступнику воспользоваться ими. Произведенные следствием анализы обнаружили на камее, помимо отпечатков женских пальцев, оттиски двух пальцев мужской руки. Их сличили с дактилоскопическими отпечатками полицейской картотеки и установили, что следы на камее идентичны с оттисками большого и указательного пальцев левой руки Василия Бубнова. Юноша был немедленно арестован. Ему предъявили обвинение в убийстве купчихи Додоновой. Бубнов пытался отрицать, но доказательство было неопровержимо. Когда же Василию показали камею, он заявил:

– Ничего удивительного в том нет. Сия камея моей работы. Потому на ней, может, и остались следы моих пальцев.

Ему не поверили.

– Допустим, что так. Расскажи, как эта камея попала к госпоже Додоновой? – спросил следователь.

– Оная камея продана через итальянца.

– Отчего же на камее оттиск твоих пальцев имеется, а итальянец никаких следов на ней не оставил?

– Я ее в бархатку завернул.

– Почему же ты не сам продал эту камею, а через уехавшего итальянца?

– Мне, ваше благородие, никто за мою работу больше десяти рублей не дал бы, а итальянцу платили по две сотни и более, потому что наши господа страсть как обожают иностранные камеи… Я их делал, а итальянец продавал. И не только у нас, но и в других странах. В том была мне большая польза. Прикажите, ваше благородие, подать сюда мой инструмент и кусок трехмастного сердолика, и я изготовлю за пять-шесть дней точно такую же камею или другую, какую вы пожелаете.

Следователь передал этот разговор губернатору, и тот разрешил предоставить обвиняемому просимые им предметы. Через неделю Бубнов изготовил точно такую же камею, вырезанную на трехцветном сердолике, с поясным портретом Екатерины II. Экспертизой было установлено, что обе камеи работы одного и того же мастера и выполнены резчиком, обладающим большим художественным вкусом. Но это не являлось реабилитацией подсудимого. А через несколько дней к следователю явился отставной поручик Артемов и признался в убийстве из ревности госпожи Додоновой. Резчика из-под стражи освободили, и сам полицмейстер купил у Бубнова изготовленную им в тюрьме камею с портретом Екатерины II, заплатив за нее двести рублей серебром.

Некоторые античные камеи, так же, как и исторически известные драгоценные камни, имеют свои удивительные биографии. Весьма интересна судьба и знаменитой камеи Гонзаго, находящейся в коллекции гемм Эрмитажа. Эта камея была вырезана на трехслойном сардониксе одним из неизвестных нам замечательных мастеров в эпоху раннего эллинизма. Предполагают, что она появилась в Александрии во времена первых Птоломеев, живших за несколько веков до нашей эры, когда Александр Македонский создавал свою мировую империю, простиравшуюся от Дуная до Инда. В отличие от большинства гемм, на камее Гонзаго не один, а два профиля: мужской и женский. Их приписывают Птоломею Филадельфу и Арсиное, приходившейся Птоломею сестрой и женой. Кто и в каких странах носил на пышных придворных празднествах это замечательное произведение искусства на протяжении почти двух тысячелетий, нам неизвестно. Впервые об этой камее упоминается «в инвентарном списке кунсткамерных раритетов (редкостей) герцога Гонзаго в Мантуе в 1542 году». Вот почему она и называется камея Гонзаго. Переходя из поколения в поколение, эта камея вместе с другими драгоценностями герцога Гонзаго находилась в Мантуе до 1630 года, когда город был взят австрийскими войсками и разграблен ими. Камею увезли в Прагу, и она, вместе с бриллиантовыми и изумрудными диадемами и сапфировыми колье, поступила в богатейшую сокровищницу Рудольфа II. Через два десятка лет шведы ворвались в Прагу, и камея перекочевала в Стокгольм к королеве Христине. Эта эксцентричная правительница Швеции, ходившая в мужских костюмах и ведшая мужской образ жизни, носила камею как почетный орден на лацкане своего полувоенного мундира. Несмотря на все свои странности, королева обладала острым и проницательным умом. Она симпатизировала поэтам, художникам и собирала вокруг себя талантливых людей независимо от их происхождения. Королева тратила большие деньги на приобретение ценных художественных произведений.

Ее поведение и расточительность вызвали недовольство у аристократии и духовенства. Было раскрыто несколько дворцовых заговоров. Почувствовав шаткость своего положения, королева отреклась от престола и в 1654 году покинула Швецию. Оставляя Стокгольм, Христина увезла с собой лишь несколько драгоценных вещей, и в их числе камею Гонзаго. Живя в Риме на ежегодную ренту в 600 000 крон, экс-королева продолжала вести прежний образ жизни. Иезуиты распространяли слухи о ее предосудительном поведении. Заподозрив обершталмейстера Мональдески в предательстве, Христина приказала уехавшим с ней приближенным убить его. Немой свидетельницей этого была все та же камея Гонзаго. Умерла Христина в Риме в 1689 году, оставив мемуары, написанные на французском языке. Что касается камеи Гонзаго, то она досталась герцогам Одескальки. Здесь камея находилась более ста лет. За это время род Одескальки обеднел, и один из разорившихся его отпрысков в 1794 году продал камею Гонзаго Ватикану. Через два года Рим был занят войсками Директории, и римский папа «уступил» камею командующему французской армией. Это произошло в тот год, когда бывшая жена убитого графа Богарне Жозефина вышла вторично замуж за малоизвестного в то время генерала Бонапарта. Со своим новым супругом Жозефина вела скромный образ жизни. Когда же Наполеон стал первым консулом Республики, а затем императором Франции, Жозефина обзавелась пышным двором, стала капризной, прихотливой и расточительной. Именно в это время ею и была куплена за 1500000 франков камея Гонзаго. Ее расточительство – большие затраты на всевозможные броши, кулоны и диадемы, в частности на приобретение дорогой камеи Гонзаго – раздражало Наполеона, и у него с Жозефиной происходили частые размолвки. Императрица также была недовольна своим неверным честолюбивым супругом. По настоянию последнего, в 1809 году они разошлись. Сохранив титул императрицы, Жозефина, окруженная своим прежним двором, поселилась вблизи Эвре во дворце Мальмезон, в связи с чем некоторые знатоки гемм называют камею Гонзаго «Camee de la Malmason».

Наполеон, ослепленный собственным величием, стал готовиться к войне с Россией. С целью подрыва ее экономики он еще за два года до вторжения на русские земли тайно изготовил во Франции фальшивые ассигнации на сумму восемь миллионов рублей. В то время один рубль серебром был равен трем рублям ассигнациями. Там, где нельзя было по каким-либо причинам ограбить, украсть или реквизировать, французские фуражиры платили за товары фальшивыми ассигнациями. Естественно, что при такой оплате французские интенданты не останавливались перед повышенными ценами. Это незамедлительно отразилось на денежной системе России и привело к нехватке продовольствия. Для того, чтобы пущенные Бонапартом в ход кредитки не попадали обратно к «шаромыжникам», на изготовленых в Париже бумажках была умышленно допущена малозаметная опечатка: в слове «государственная» вместо буквы «д» стояла буква «л»: «госуларственная ассигнация». По этой незначительной детали фальшивомонетчики отличали свою работу. Но ничто – ни талант великого полководца, ни огромная, отлично вымуштрованная французская армия, ни носимый в эфесе шпаги Бонапарта бриллиант-талисман, ни фальшивые деньги не спасли Наполеона от поражения в войне с Россией.

В 1814 году союзные войска вошли в Париж. Александр I побывал в Мальмезоне у Жозефины и отнесся к ней с большой предупредительностью. Благодарная Жозефина презентовала русскому императору камею Гонзаго и попросила у монарха разрешения сопровождать Бонапарта на остров Эльбу. Александр подарок принял, но в просьбе Жозефине отказал.

По возвращении в Петербург император подарил камею Эрмитажу, где она находится по сей день.

Новелла одиннадцатая

ЛЕГЕНДА О «ХИНДИНУРЕ»

I. Из этой главы вы узнаете, о чем говорил старик с Ала-уд-дином Кхилджи, кто такой Рана Ратан Сингх и как в старину добывались в Индии первые алмазы

Арабские кони, фыркая и косясь по сторонам, осторожно пробирались сквозь чащу лиан и папоротников. Охотясь на барсов, Ала-уд-дин Кхилджи заблудился со своим верным слугой в джунглях. Всадники долго блуждали по незнакомой местности среди пальм и бамбуковых зарослей.

Наконец им удалось выбраться из джунглей на извилистую дорогу, проложенную между скалами и пропастями.

Лошади, почувствовав простор, пустились вскачь. Вдруг арабский конь, на котором ехал Кхилджи, захромал и остановился.

– Что случилось, Чандра? – спросил Ала-уд-дин.

– О господин, – ответил слуга, осмотрев ноги неподкованной лошади хозяина, – я нашел в копыте бедного коня острую каменную занозу. Я никогда не видел таких сверкающих, как роса на солнце, заноз.

Кхилджи взял камень, осмотрел его и сказал:

– Ты прав, Чандра. Это и есть окаменевшая роса, и зовется она «алмас», что значит по-арабски – твердейший. Этот камень, вероятно, onrepk здешний раджа, проскакавший по дороге раньше нас. Вот идет путник с посохом. Я расспрошу его о властителе здешних земель.

С этими словами Ала-уд-дин пришпорил коня и подъехал к старику.

– Скажи нам, путник, чья это земля, на которой стоит мой конь и по которой ты идешь со своим посохом?

– Земля эта, – ответил старик, – называется Раджпутана и принадлежит она вождю раджпутов – Рана Ратан Сингху.

– Не встретил ли ты его по дороге?

– Нет, господин. Я не мог встретить его по дороге, потому что великий раджа Рана Ратан Сингх вот уже четвертый год не выходит из своей крепости – города Читтора.

– Кого же он так испугался, что сидит взаперти?

– Вождь раджпутов никого не страшится. Даже великому властителю Дели он отказался платить дань, а крепость, в которой находится раджа, неприступна: стены ее – высотой в три коня, поставленных один на другого, и сверх того еще в два человеческих роста, а толщиной они в шестнадцать двойных кирпичей.

– Но почему же этот «храбрец» сидит в неприступной крепости, как рак-отшельник в своей каменной норе?

– У нашего раджи есть красавица жена. Она так прекрасна, что равной ей нет ни в Индии, ни в Финикии, ни в Сирии. Три года тому назад женился он на ней, и с тех пор ни на один день, ни на один час не покидает ее.

– А чем еще богат твой повелитель? – с раздражением спросил Ала-уд-дин. – Разве есть у него такие дворцы и храмы, на стенах которых высечены изображения людей, животных, колесниц, всадников и диких зверей, как у великого властителя Дели? Или же он действительно так богат, что может купить тысячу слонов, верблюдов и коней?

– Может, – спокойно ответил старик. – Загляни в эту пропасть, всадник, и ты увидишь снопы света всех цветов радуги. В этой пропасти, принадлежащей моему повелителю, лежат в пепле изверженные из недр земли алмазы. Им нет числа и нет цены! Только трудно, очень трудно доставать их оттуда. Были смельчаки, которые пробовали спускаться в эту пропасть, но ни один не вернулся обратно. Некоторые срывались со скал и исчезали в бездне, а иные погибали от укусов ядовитых змей, которые кишат в пропасти, как муравьи в муравейнике.

– Как же достает твой повелитель эти сокровища? Или он довольствуется тем, что богатства его земли охраняют ядовитые змеи? – со смехом спросил Ала-уд-дин.

– Нет, господин, есть способ, благодаря которому каждый год, в первые дни после месяца ливней, казна нашего раджи пополняется крупными алмазами, добытыми со дна этой пропасти.

– Кто же их достает, если спуститься в пропасть, как ты утверждаешь, невозможно?

– Есть у Рана Ратан Сингха в Читторе мудрецы, а среди них один, мудрейший из мудрейших, по имени Харнби. Он стар, и очи у него затуманены, но разум его светел, как та звезда, что одна горит в предутреннем тумане.

– Что же он придумал, твой мудрейший Харнби?

– О, это произошло не так быстро, как тебе кажется, господин. Мудрейший из мудрейших думал над этим тридцать три дня и тридцать три ночи и, наконец, повелел зарезать самого жирного барана, освежевать его и бросить тушу в пропасть,

– Твой мудрейший из Читтора решил принести жертву богу Вишну?

– Нет, – ответил прохожий, – наш мудрейший из мудрецов решил, что если бросить тушу жирного барана в пропасть, засыпанную пеплом и алмазами, то камни прилипнут к жиру.

– Да, но если нельзя достать из пропасти алмазы, то как поднять баранью тушу вместе с прилипшими к ней драгоценными камнями?

– В том-то и дело, господин, что Харнби – мудрейший из мудрецов. Три года назад, в день свадьбы нашего раджи, в эту пропасть рано утром была брошена баранья туша, а к вечеру Рана Ратан Сингх подарил своей Падмини алмаз величиной с голубиное яйцо. Этот алмаз сверкает так, как ни один камень в мире. Потому и назвали его «Хиндинур», что значит «свет Индии».

– Скажи мне имя храбреца, который вынес из пропасти драгоценную ношу.

– У него нет имени, господин. И вовсе он не храбрец: его вспугивают, едва только он поднимается на гору со своей тяжелой ношей.

– Но кто же он? Клянусь, кто бы он ни был, пусть даже презренный неприкасаемый* (* Низшая каста кожевников (чамар), прачек (дхоби), подметальщиков нечистот (чура или пария), дискриминированная высшими индусскими кастами: брахманами (служителями культа), кшатриа (воинами), вайсья (торговцами) и др.), я водрузил бы в его честь мраморный памятник на бронзовом пьедестале.

– Ты можешь, господин, это сделать. Нужно только, чтобы каменотес высек из белого мрамора широкие крылья, а из черного – острые когти и загнутый клюв.

– Кто же это? Беркут или кондор?

– Ни беркуты, ни кондоры, ни орланы, ни серые и коричневые орлы не опускаются в эту пропасть за добычей, брошенной с горы. Только один белый орел, живущий на снежных вершинах далеких Гималаев, раз в году прилетает сюда. Заметив своим острым взглядом добычу, лежащую на дне пропасти, он поднимается высоко в небо, складывает свои широкие крылья и камнем падает в пропасть, а там, у самых нижних скал, разворачивает могучие крылья и останавливает свое бесстрашное падение.

– Благодарю тебя, старик, за то, что ты мне все это рассказал. Когда у меня будет время, я взгляну на алмаз твоего раджи и на его красавицу Падмини.

– Что ты говоришь, безумный! Разве ты не знаешь, что по законам раджпутов чужеземец, который посмеет взглянуть на жену раджи, должен быть обезглавлен до наступления утренней зари? Так было, так есть и так будет!

– Ваши законы не для меня.

– А кто ты такой, что так непочтительно говоришь о моем радже и о законах раджпутов?!

– Я – царь царей, властитель Дели, великий Ала-уд-дин Кхилджи!

С этими словами всадник пришпорил коня и ускакал вместе со своим слугой, а старик долго глядел из-под красного тюрбана вслед умчавшимся всадникам.

II. Из этой главы читатель узнает о нелепой причине, побудившей Ала-уд-дина Кхилджи напасть на раджпутов, и о самой несправедливой из всех войн.

Когда взмыленные кони, приустав, сбавили бег и пошли рысью, перед всадниками открылась сказочная панорама: вдали показались вершины гор, сверкавшие в отблесках заходящего солнца так, словно были покрыты кашмирскими шелковыми платками, а внизу, под оранжевыми скалами, в изумрудной зелени пальм и папоротников, алели ярко-карминные канны, и казалось, что кто-то расстелил для молитвы огромный хорасанский ковер и позабыл его свернуть. А совсем рядом, в каких-нибудь пятистах шагах, за Южным холмом высилась крепость с зубчатыми стенами, окруженная глубоким рвом, наполненным прозрачной водой, в которой отражались разводной мост с ажурными перилами и бескрайнее бирюзовое небо.

«Так вот где живет со своей красавицей Падмини вождь раджпутов, непокорный и непокоренный Рана Ратан Сингх! – подумал властитель Дели. – Что ж, придет час, когда он узнает все могущество и величие Кхилджи!». Пришпорив коня, Ала-уд-дин галопом промчался мимо крепости со своим слугой Чандрой.

Долго ехали всадники по знойной пустыне Раджпутаны. Только изредка им попадались оазисы с глубокими колодцами и небольшими участками темной земли, на которой росли колючие кактусы, розовые олеандры и финиковые пальмы. Наконец путники прибыли в свою древнюю столицу Дели.

На другой день, по случаю благополучного возвращения Ала-уд-дина Кхилджи, в мраморном летнем дворце, среди хрустальных фонтанов и каменных скульптур, было устроено пиршество. В золотых чашах, усыпанных самоцветными камнями, слуги подносили придворным и гостям холодное кокосовое молоко и сладкий апельсинный сок, а в бронзовых и серебряных хайдарабадских вазах – гроздья золотистых бананов, груды ананасов и самых нежных из всех тропических фруктов – розоватых плодов манго.

А когда над Дели опустилась вечерняя прохлада и в зал вошел Ала-уд-дин Кхилджи, начался бхаратнатьям – древнеиндийский танец, в котором жестами, мимикой, движениями плеч, кистей рук и гибких пальцев танцовщицы изображали то порхающих бабочек, то летящих птиц, то раскрывающиеся на утренней заре цветы лотоса.

Постепенно Ала-уд-дин Кхилджи забыл о своей встрече со стариком и о вожде раджпутов Рана Ратан Сингхе. Только лу – самум, прилетевший из Читтора, поднявший в Раджпутане тучи песку и обрушивший их на Дели и главный дворец Ала-уд-дина, – напомнил ему о красавице Падмини. Вспомнив о ней, он захотел взглянуть на женщину, о которой говорили, что равной ей по красоте не было и нет на свете.

Это желание возникло у него на закате солнца. Затем оно повторилось на заре следующего дня и уже не покидало его.

Но чтобы исполнить эту прихоть, нужна была война. Настоящая кровопролитная война с потерей части своего войска, боевых слонов и верблюдов.

Настоящего повода или даже значительной причины для объявления войны раджпутам у Ала-уд-дина Кхилджи не было.

Однако не было у него также ни одного случая в жизни, когда он – властитель Дели Ала-уд-дин Кхилджи – не исполнял самого невероятного, пусть даже нелепого своего желания или очередного каприза.

И если царь царей пожелал взглянуть на жену какого-то мелкого князька, то его желание будет исполнено даже в том случае, если в пустыне Раджпутаны и у крепости Читтор погибнут тысячи славных делийских воинов.

Впрочем, об этом Ала-уд-дин не думал. Он смотрел на свою затею как на простой шахматный ход. Не смущало его и мнение придворной знати.

Если кто-нибудь осмелится спросить у него, почему властитель Дели идет войной на Раджпутану, Ала-уд-дин ответит: «Я так хочу!»

Призвав к себе военачальника Рамачандру, Кхилджи приказал ему подготовить к весне войско, состоящее из трех колонн всадников на верблюдах, шести колонн вооруженной пехоты, а также заготовить значительное количество провианта для длительной осады крепости.

III. Глава, в которой говорится о посылке в Дели крупнейшего алмаза «Хиндинур» и о разбойниках, напавших на караван

В тот день, когда всадники умчались с дороги, ведущей к крепости, к главным ее воротам подошел старик с посохом и попросил начальника стражи доложить вождю раджпутов о том, что верный и преданный радже человек хочет говорить с ним о важном деле.

Рана Ратан Сингх принял старика в своем мраморном дворце и, узнав о злых намерениях делийского императора, созвал своих старейшин.

Большинство мудрецов высказалось против ведения каких бы то ни было переговоров с делийским императором, а посылку Ала-уд-дину Кхилджи любой дани старейшины сочли унизительным для раджпутов и всей Раджпутаны.

Тогда встал мудрейший из мудрецов – Харнби – и тихо сказал:

– Если ты хочешь усмирить злую собаку, брось ей кость, – так гласит арабская пословица. Я предлагаю послать Ала-уд-дину Кхилджи в подарок тот большой алмаз «Хиндинур», о котором он пронюхал, и пусть этот камень застрянет у него в глотке.

Рана Ратан Сингх согласился с мудрым советом Харнби и решил отправить в Дели со своим верным начальником стражи Венкаташваром и девятью воинами драгоценный алмаз, чтобы умилостивить Ала-уд-дина Кхилджи.

А Харнби продолжал:

– Если о чем-нибудь знает один человек, это хорошо, если два – хуже, а если десять – значит, об этом узнает вся Раджпутана, и тогда слух полетит по пустыне вместе с ветром и песком и долетит до ушей разбойников… Я прошу тебя, о великий раджа, подумай над тем, что я сказал.

Рана Ратан Сингх, отпустив старейшин, долго сидел один у зажженного светильника, смотрел на огонь и думал, думал…

К утру он пришел к такому решению: чтобы разбойники в пустыне не отняли у посланцев драгоценный камень, тайно схватить и посадить в подземелье четырех гранильщиков и держать их там до тех пор, пока они не отшлифуют из горного хрусталя копию несравненного «Хиндинура».

Через две недели поддельный камень был готов, и Венкаташвар с девятью стражниками, «Хиндинуром» и его копией двинулся в путь по безводной пустыне, имея с собой лишь двух навьюченных продовольствием и шелками верблюдов.

На третий день пути на караван напали разбойники, и их главарь потребовал у Венкаташвара драгоценный камень.

– Какой камень? – притворно удивился Венкаташвар. – Странный ты человек. Если бы ты потребовал у меня три тюка лучшего кашмирского шелка, я бы сказал тебе: «Возьми их, они лежат на втором верблюде». А ты требуешь то, чего у меня нет.

– Врешь, шакал! – закричал разбойник и пригвоздил копьем ногу Венкаташвара к земле.

С притворной грустью Венкаташвар вынул из-за щеки ограненный камень и подал его главарю шайки.

Внимательно осмотрев его, разбойник облизал камень и сказал:

– Он слишком холоден для алмаза, и грани его остры, а у алмаза они более покаты. Не пытайся меня обмануть, если не хочешь стать ниже ростом на целую голову.

Тогда начальник стражи понял, что кто-то из дворцовых слуг предал его вместе с бесценным «Хиндинуром».

Улучив момент, начальник стражи выхватил из окровавленной ноги копье и бросился на главаря шайки. Вслед за Венкаташваром в бой вступили и его воины.

Сражение длилось всего несколько минут. В неравном бою погиб храбрый военачальник раджпутов вместе со своими стражниками. Лишь одному из них, Сункару, удалось бегством спастись от неминуемой гибели.

Через пять дней, измученный и обессиленный, он добрался до каменных стен Читтора.

Попав во дворец, Сункар пал перед раджой на колени и рассказал о случившемся несчастье.

Рана Ратан Сингх, простив Сункара за малодушие, назначил его начальником каравана и приказал привезти в Читтор тело Венкаташвара.

Когда приказ раджи был выполнен, Рана Ратан Сингх повелел Сункару вскрыть кинжалом живот убитого разбойниками военачальника. В желудке Венкаташвара был обнаружен проглоченный им во время схватки с разбойниками знаменитый алмаз «Хиндинур», из-за которого погибли военачальник и восемь храбрых воинов.

Вторичную отсылку алмаза в Дели Рана Ратан Сингх отложил до весны, когда в пустыне еще не звенят колокольчики караванов и по сыпучим барханам не бродят шайки разбойников.

Но вскоре происшедшие события разрушили его благие намерения.

IV. Глава, из которой читатель узнает о стрелах с алмазными наконечниками и о том, как мудрец Харнби нашел выход из безвыходного положения

Ранней весной 1303 года войска делийского императора Ала-уд-дина Кхилджи обложили Читтор. Неоднократные попытки штурмом овладеть столицей раджпутов не увенчались успехом. Войска Рана Ратан Сингха отразили все вражеские атаки и нанесли врагу значительный урон.

Военачальник делийских войск Рамачандра вынужден был перейти к длительной осаде крепости. Через два месяца в Читторе начался голод. Воины и жители города доедали последние горсточки риса и убивали случайно уцелевших голубей. Но и в делийских войсках началось брожение. Не понимая причин, побудивших Ала-уд-дина Кхилджи идти войной на раджпутов, воины роптали. Они изнемогали от нестерпимого палящего солнца, от знойного сухого ветра, обжигавшего их лица, шеи и руки.

Полуголодные, они поодиночке оставляли свои посты и уходили в пустыню на поиски караванов, с которыми можно было бы добраться до чужих земель.

Неожиданно из Дели прибыл сам император. Ознакомившись с положением, он приказал окрестным крестьянам носить землю на вершину Южного холма, чтобы поднять его высоту. Тогда делийские воины смогут расстреливать из луков и пращей находящихся за зубчатой стеной форта раджпутов* (* Спустя 265 лет, при осаде того же Читтора, этот же стратегический маневр повторил один из Великих Моголов, властитель Дели, могущественный Акбар.).

Узнав о наращивании холма, Рана Ратан Сингх, по совету Харнби, приказал выпустить в неприятеля сто стрел с алмазными наконечниками, полагая, что воины Ала-уд-дина передерутся между собой из-за драгоценных камней. И действительно, после первых пущенных из крепости стрел с алмазными наконечниками воины Кхилджи набросились на драгоценные камни, словно орлы-стервятники на падаль. Из-за нескольких стрел, упавших в самую гущу войска, произошли столкновения, перешедшие в настоящее сражение.

Воспользовавшись этим моментом, раджпуты бросились в атаку и нанесли сокрушительный удар делийским войскам, и только случайно прибывшее в этот момент подкрепление из Дели остановило натиск, и атака была отбита.

С помощью военачальника Рамачандры и прибывших из Дели войск Ала-уд-дин Кхилджи восстановил в своей армии порядок, а провинившихся воинов заставил вместе с крестьянами носить корзины с землей на вершину Южного холма. Когда холм поднялся выше всех башен крепости и форт стал доступен для камней и стрел, Ала-уд-дин Кхилджи послал к властителю Читтора своего безоружного гонца.

Явившись в крепость, гонец объявил Рана Ратан Сингху о том, что властитель Дели не требует от него никакой дани: ни алмазов, ни ключей от города, ни наложниц, а желает только взглянуть на супругу раджи Падмини, и если его скромное желание будет исполнено, то он снимет осаду крепости и уведет свои войска обратно в Дели.

Считая подобное требование оскорбительным не только для себя, но и для всего народа раджпутов, Рана Ратан Сингх в первые минуты своего возмущения наглостью еще не победившего его и не покорившего Раджпутану Ала-уд-дина Кхилджи хотел было приказать палачу отрубить гонцу голову и выставить ее над крепостными воротами, но сдержался, памятуя о голоде и нечеловеческих страданиях, испытываемых мирными жителями Читтора.

Пообещав гонцу дать ответ делийскому императору на следующее утро, Рана Ратан Сингх пригласил к себе своих мудрецов. Все пришли к назначенному времени, и лишь мудрейший из мудрейших Харнби прибыл с некоторым опозданием. Его внесли в зал два воина в паланкине, так как старик уже не мог передвигаться без посторонней помощи.

Когда вождь раджпутов объявил старейшинам о дерзком требовании делийского императора, все стали хором проклинать Ала-уд-дина, а один из них даже сказал, что Кхилджи не индус, а выродок и ублюдок.

Затем воцарилось молчание, длившееся так долго, что никто не заметил, как за окном погасли звезды и в зал сквозь опущенные бамбуковые шторы проскользнули первые лучи восходящего солнца.

А во дворце королевы – рани, как ее называли раджпуты – на пушистых коврах и шелковых подушках всю ночь металась Падмини. Она не могла понять, почему ее возлюбленный и повелитель не пришел сегодня к ней – цветы лотоса так и увяли на коврах, не дождавшись его прихода…

Неожиданно без доклада в зал вошел военачальник и объявил, что вражеский гонец пришел за ответом.

Тогда приподнялся в своем паланкине мудрейший из мудрецов – Харнби – и сказал:

– Мы должны исполнить требование делийского императора Ала-уд-дина Кхилджи.

Услышав эти слова, все старейшины и сам Рана Ратан Сингх взглянули на Харнби и решили, что старик выжил из ума.

Но Харнби спокойно продолжал:

– Мы не покажем Падмини Ала-уд-дину Кхилджи, но он ее увидит.

Все снова, с еще большим удивлением, поглядели на Харнби, а один из старейшин тихо произнес:

– Надо не только вовремя родиться, но и вовремя умереть, иначе умный человек может превратиться в глупого верблюда.

– Прости меня, мудрейший из мудрейших, – обратился к Харнби Рана Ратан Сингх. – Насколько я тебя понял, ты предлагаешь обмануть делийского императора и показать ему вместо Падмини другую красавицу. На это я пойти не могу, так как раджпуты, как тебе известно, никогда не были обманщиками.

– О великий раджа, ты меня превратно понял. Я предлагаю не обман, а мудрость, которая спасет тебя и наш народ от позора и бесчестия.

– Тогда говори, Харнби, в чем заключается твоя мудрость.

– Надо сделать так, мой господин и повелитель, чтобы Падмини сидела перед своим мраморным дворцом… Чтобы с открытым лицом она сидела у хрустального фонтана. А напротив нее, на стене, мы повесим зеркало. Помнишь то большое зеркало в раме из черного дерева с перламутровыми драконами, которое ты выменял у ассирийского купца за горсть мелких алмазов?

– Значит, ты хочешь, – перебил его обрадованный раджа, – чтобы мы показали Ала-уд-дину Кхилджи не Падмини, а лишь ее отражение?

– Именно так, мой господин! Ала-уд-дин пройдет мимо Падмини и увидит ее отражение в зеркале, а это не позор и не бесчестие. Мало ли что может случайно увидеть человек в зеркале?

После этих слов все старейшины встали и низко поклонились радже и мудрейшему из мудрецов.

V. Из этой главы читатель узнает о благородстве Рана Ратан Сингха, о вероломстве Ала-уд-дина Кхилджи, а также о несчастной Падмини и о раджпутах, покинувших родной Читтор

Красавица Падмини сидела в саду под пальмой со своей служанкой Радхой у хрустального фонтана и смотрела большими, как бездонные черные озера, глазами, на стайку золотых рыбок, весело снующих в прозрачной воде бассейна.

Увлеченная их забавной игрой, она даже не заметила, как мимо нее, у самой стены, прошел какой-то человек в желтом тюрбане.

Только когда он свернул к мраморным колоннам, за которыми находилась потайная дверь, Падмини увидела его и вздрогнула.

– Кто бы это мог быть? – спросила она Радху. – Как посмел этот человек войти в мой дворец?!

– Не знаю, не знаю. Может быть, это нам только показалось, – затараторила служанка. – Может быть, этот человек – как мираж, как водопад, приснившийся путнику в безводной пустыне. Может быть, он…

– Останови, Радха, водопад своего красноречия, пока я не прикрыла его своей ладонью… Проникни во дворец моего повелителя и узнай все об этом желтом тюрбане, который завтра не на что будет надевать.

Служанка пробралась во дворец раджи тем же потайным ходом, каким обычно пользовался Рана Ратан Сингх.

В саду Радха встретилась со своим возлюбленным – большеголовым Сункаром, тем самым воином, которому удалось в пустыне бежать от разбойников. У него она выведала то, о чем не знали воины и жители Читтора.

По приказу Рана Ратан Сингха через подземный ход, проложенный под рекой Гамбхири, в крепость с завязанными глазами были проведены два безоружных человека. Кто эти люди – Сункар не знал, но полагал, что они явились для переговоров о перемирии.

Так решил Сункар.

А служанка Радха, взглянув на него, подумала:

«Можно иметь большую голову и быть глупее осла». Вспомнив о человеке в желтом тюрбане, она догадалась, что это был не кто иной, как сам властитель Дели Ала-уд-дин Кхилджи в сопровождении одного из своих воинов. Иначе, конечно, быть не могло: разве позволил бы Рана Ратан Сингх простому парламентеру проникнуть во дворец королевы и расхаживать по ее саду, как у себя дома?

Поверив в правильность своей догадки, Радха ласково сказала своему возлюбленному:

– Ты очень мил, Сункар, но немного глуп.

– Кто? Я глуп?! – закричал воин.

– Не кричи, друг мой, гласит восточная мудрость, – сказала Радха, – ибо если бы криком можно было построить дом, то осел имел бы по три дома в сутки… – И она, чтобы успокоить Сункара, нежно поцеловала его.

А теперь перейдем к одному из основных героев нашего повествования.

То, что он увидел в зеркале, превзошло все его ожидания. Не было ни слов, ни красок, чтобы описать всю прелесть, всю красоту недоступной, недосягаемой, божественной Падмини. Особенно запомнились Ала-уд-дину бездонные агатовые глаза ее и чуть припухшие коралловые губы на беломраморном лице.

Если бы отражение красавицы могло навсегда сохраниться в овальном зеркале, обрамленном перламутровыми драконами, он отдал бы за него половину своего царства. Но тень есть тень, и отражение тает, как облако в лучах солнца, едва только человек отойдет от зеркала всего на один шаг.

И оно растаяло, это золотое облачко, вместе с каменным сердцем Ала-уд-дина.

Вернувшись к Рана Ратан Сингху, Ала-уд-дин Кхилджи поблагодарил вождя раджпутов за предоставленную ему возможность полюбоваться самым прекрасным из того, чем владеет раджа, – прелестной Падмини.

От предложенного ему алмаза, принадлежащего фактически Падмини, Кхилджи отказался, сославшись на то, что отобрать у женщины драгоценность – это все равно, что отнять у ребенка любимую игрушку.

Полюбовавшись игрой голубого «Хиндинура», Ала-уд-дин вернул алмаз хранителю ценностей и попросил Рана Ратан Сингха проводить его за ворота крепости.

Не подозревавший ничего дурного, Рана Ратан Сингх вышел вместе с Кхилджи и сопровождавшим его воином из крепости на разводной мост и вдруг почувствовал острую боль под левой лопаткой.

Он не сразу понял, что произошло. Падая, он ухватился за перила и в последний раз увидел клочок бирюзового неба, ажурный переплет моста и мгновенно порозовевшую, чуть зарябившую воду во рву, куда воин Ала-уд-дина бросил свой окровавленный кинжал.

Так предательски был убит вождь раджпутов – Рана Ратан Сингх.

Стража, не закрывавшая ворот крепости в ожидании возвращения своего повелителя, была мгновенно смята бросившимися в атаку воинами Кхилджи.

Делийские войска ворвались в Читтор. Город подвергся разграблению.

Узнав о случившемся, обезумевшая от горя Падмини, не желая стать наложницей победителя, совершила страшный обряд раджпутов – джаухар. Вместе с ней в пылающий костер бросилась и ее верная служанка Радха. В пламени они еще успели обняться и умерли, как подобает женщинам раджпутов, потерявших своих возлюбленных мужей.

Вечером после сражения Рамачандра доложил Ала-уд-дину:

– Враг бежал. Пленных нет. Раненых двести четыре. Убитых с обеих сторон – тысяча сто.

– Прикажи горожанам убрать мертвецов, – распорядился Кхилджи.

– Это невозможно сделать, мой повелитель, – ответил военачальник, – в Читторе нет ни одного жителя. Они бежали вместе со своими воинами по подземному ходу за реку Гамбхири и скрылись в джунглях.

Узнав о смерти Падмини, Ала-уд-дин Кхилджи не позволил грабить дворец шахини и приказал лишь взять для него голубой алмаз «Хиндинур» да овальное зеркало в раме из черного дерева с перламутровыми драконами, в котором он видел отражение прекрасной, словно цветок лотоса, красавицы, обратившейся теперь в пепел.

Вместо эпилога

Бежав из родного города в леса и горы, жители и воины Читтора собрались на одной из полян, окруженных со всех сторон скалами и пропастями и принялись ковать оружие. Накопив его достаточное количество, они снова спустились к Читтору и ринулись на крепость. Самого Ала-уд-дина Кхилджи там уже не было: он отбыл со своими трофеями в Дели.

Рамачандра защищался с незначительным количеством оставленных ему воинов с умением и храбростью настоящего полководца.

Несколько раз крепость переходила из рук в руки, пока, наконец, раджпутам не удалось ее отбить у врага.

Через два с половиной столетия, в 1568 году, Великий Могол Акбар, властитель Дели, снова напал на мирный Читтор и, обстреляв крепость из появившихся к тому времени пушек, овладел ею. Тяжелые ядра Великого Могола разбили мраморные стены дворцов, разрушили башни крепости и превратили в осколки хрустальный фонтан, у которого некогда красавица Падмини любовалась веселой игрой золотых рыбок. Покидая город под натиском превосходящих сил противника, раджпуты дали клятву, что никто из них – ни их дети, ни внуки, ни правнуки не станут жить на одном месте, не будут спать ни на ложе, ни под кровлей, не станут есть горячей пищи до тех пор, пока их родной Читтор не будет свободным.

На просторах Раджпутаны началась кровопролитная война против войск Великих Моголов, не давшая все же раджпутам победы.

Уйдя от стен родного Читтора, они разбились на таборы и превратились в странствующих кузнецов. Раджпуты разбрелись по всей Индии и так кочевали сотни лет, ковали уже не военные доспехи, а простые серпы, лемехи, домашнюю утварь. И лишь в песнях вспоминали родной Читтор, горные хребты Араваллы, равнины Раджпутаны.

Но когда английские военные корабли бросили якоря у пустынного берега Бенгальского залива и, построив там форт святого Георга, начали захватывать индийские земли, раджпуты вместе со всеми народами Индии вступили в неравную борьбу с колонизаторами за свою национальную независимость.

Почти два столетия на высокой мачте форта святого Георга, над многими индусскими городами, в том числе и над Читтором, колыхались флаги жестоких узурпаторов.

Колонизаторы расхищали природные богатства Индии, начиная от всемирноизвестного алмаза «Коинура»* (* «Коинур» прежде был огранен «розой» и весил 186 1/16 карата, но при вторичной отшлифовке потерял 80 каратов своего веса. Гранил его в городе Костере один из первых амстердамских шлифовальщиков Форзангер, после чего «Коинур» приобрел форму правильного бриллианта. Цвет этого камня голубовато-белый. «Коинур» считается самым старым алмазом. Найден в Гане 5000 лет тому назад. Когда-то он тоже принадлежал Великому Моголу. «Коинуром» назвал его шах Надир. В 1850 году он был «подарен» Ост-Индийской компанией королеве Виктории. С тех пор находится в английской короне (Примечание автора).), что означает «гора света», и кончая чаем, ананасами и кокосовыми орехами. Внимательно прислушивались они также к сказкам и легендам страны.

Прослышав о знаменитом алмазе «Хиндинуре», англичане с помощью дорогостоящих подъемных машин и целой системы кранов, тросов и канатов спустились на дно Алмазной пропасти. Несмотря на самые тщательные поиски, им не удалось найти ни одного драгоценного кристалла.

На дне ущелья были найдены лишь два хорошо сохранившихся скелета, пролежавшие там более трех тысяч лет: один из них принадлежал лошади, а второй – человеку индо-арийской расы, как установлено антропологами.

Вероятнее всего, что этот человек ехал верхом из Голконды или какой-нибудь иной алмазоносной местности с большим количеством алмазов и знаменитым голубым «Хиндинуром», найденным им в рудниках Партеала или в пещере Пастиль, но был каким-то образом убит, после чего испуганная лошадь бросилась в сторону и свалилась вместе со всадником и алмазами в бездну.

При исследовании человеческого черепа антропологами было установлено, что он имеет два небольших круглых отверстия – одно в затылочной части головы, второе – в лобной и что оба эти отверстия образовались вследствие прохождения сквозь череп металлического тела, подобного пуле крупного калибра.

В те далекие времена еще не был изобретен порох, и причина возникновения сквозных отверстий в черепе человека, погибшего более трех тысяч лет тому назад, остается неразрешенной загадкой.

Впрочем, судя по историческим храмам и памятникам старины, культура индусов в древние времена была на такой высоте, что, возможно, в Индии будут сделаны еще самые невероятные археологические открытия.

6 апреля 1955 года, после изгнания англичан из Индии, Джавахарлал Неру, собрав всех раджпутов, торжественно ввел их в родной город.

Теперь над Читтором колышутся трехцветные флаги независимой Индии, и уже ни раджи, ни магараджи и никакие великие Моголы и европейские колонизаторы не посмеют нарушить спокойной жизни освобожденного народа!

Новелла двенадцатая

О ПРОПАВШЕМ АЛЕКСАНДРИТЕ

И ОБ ОДНОМ НЕОСТОРОЖНОМ ШАГЕ

Осень еще не наступила, а лебеди уже летели на юг.

Тоскующим взглядом провожал их полковник Гафаров, начальник оперативного отдела разведки одной из стран Ближнего Востока. Вот уже восемь лет прошло с тех пор, как он переменил мягкий климат субтропиков на северный – Соловков.

Его появление в монастырско-тюремной обители осталось незамеченным в связи с чрезвычайным событием, происшедшим в тот день в Соловках.

Событие это взбудоражило спокойную жизнь не только монастырской братии и архангельского губернатора, но и самого архиепископа.

Дело в том, что из алтаря монастырского храма исчезла золотая митра, усыпанная крупным скатным жемчугом и самоцветами, среди которых находился огромный, редчайший по густоте окраски александрит. Этот уникальный уральский камень с переливами от изумрудно-зеленого до рубиново-красного цвета был отшлифован старым русским умельцем Прохоровым на Екатеринбургской гранильной мельнице и оценивался в сто тысяч рублей серебром.

Повальные обыски среди монастырской братии, аресты и пытки не дали никаких результатов; уникальная митра исчезла бесследно.

В постах, акафистах и колокольном звоне, в звяканье кандалов спрятанных в подземелья особо важных государственных преступников протекали дни, месяцы, годы, и о пропавшей драгоценности забыли и святые старцы, и сам настоятель монастыря.

Забудем на время и мы о ней и расскажем пока о полковнике.

Он живет в одиночной камере, бывшей монашеской келье, расположенной на первом этаже двухэтажного здания с ржавыми решетками на узких окнах.

Иногда, в особенно ясные дни, луч света точно украдкой проскальзывает сквозь решетку и освещает мокрый от вековой сырости угол каземата.

Полковник Рамазан Гафаров – высокий, худой сорокапятилетний мужчина с болезненным румянцем на щеках. По утрам он обычно сидит у окна на деревянной скамейке, смотрит карими бархатистыми глазами на древние стены соловецкого кремля, на визгливых стрижей, чертящих по белесому небу дуги, тихо покашливает и думает одну и ту же невеселую думу.

До конца срока осталось два года, но вряд ли он, больной туберкулезом, проживет эти два года, и никто на его родине никогда не узнает, как попал в западню опытный разведчик, не раз засылавший шпионов на территорию России.

Там, далеко, на берегу тихой бирюзовой бухты, в беломраморном двухэтажном домике, где помещается центральное отделение его разведки, отлично знают об его исчезновении и, вероятно, имеют даже сведения, где он. Так почему же они молчат?

Почему родина, ради которой полковник Гафаров не раз рисковал жизнью, родина, которой он отдал всего себя, все свои силы, ничего не пожелала сделать для него, когда он очутился в беде?

А сколько друзей было у него… И все они остались там, в белом мраморном домике, утопающем в гуще мандариновых деревьев и вечноцветущих роз на берегу голубого моря.

Вот проплывает перед ним красивое лицо Сали Сулеймана, ловко разоблачившего одного из шпионов союзной державы. Вот улыбающийся остряк Хафыз, написавший сам на себя донос. А вот чья-то склоненная над письменным столом седая голова с орлиным носом и опущенными углами чувственных губ. Это его начальник – Музафар-бей, властный, самолюбивый старик, не допускавший ничьих возражений.

Но все эти лица вдруг заслоняет нежное женское лицо с темно-каштановыми волосами, расчесанными на прямой пробор, и с огромными зелеными глазами. Это прекрасная Мерием… Ах, почему он тогда не пристрелил ее?! Стоило ему в тот роковой момент сосредоточить на ней внимание, он успел бы выхватить свой пистолет и всадить в это обласканное им тело всю обойму. Вот о чем теперь более всего сожалел полковник…

Внешне Гафаров всегда спокоен, но мысли, скрывающиеся за высоким лбом, обрамленным темными с серебристой проседью волосами, бурлят и клокочут, как в кипящем котле, и обжигают воспаленный мозг…

В первые три года пребывания в Соловках он каждую осень, перед отлетом птиц в теплые страны, надевал на лапки прирученным монахами и богомольцами чайкам жестяные кольца, на которых были нацарапаны «SOS», его старая кличка и координаты.

Но друзья молчали, словно опасаясь нарушить веками установившееся правило всех разведок мира: отказываться от своих «провалившихся» шпионов и лишь в редчайших случаях обменивать их на пойманных таких же «инкогнито» той страны, где томится в заключении особо нужный им человек.

Пять лет назад Гафаров начал кашлять, а в прошлом году ощутил на языке солоноватый привкус крови и понял, что это начало конца. И все же где-то глубоко в груди еще теплилась надежда.

В редкие дни, когда подле монастырской тюрьмы дежурил часовой татарин Хадзыбатыр, он разрешал полковнику выходить за ворота кремля к берегу моря.

Зная о тяжелом состоянии здоровья государственного преступника Гафарова, монастырско-тюремное начальство смотрело на эти «тайные» прогулки сквозь пальцы, так как было твердо уверено, что больной полковник «учинить утечки не может». Да и сам Рамазан понимал, что побег с Соловецких островов без специальной подготовки невозможен. Об этом свидетельствовали неудачные попытки бегства как в прошлом, так и в этом веке – и нижегородского посадского Дружинина, и матроса Куницына, и многих других заключенных.

Дойдя до берега и присев на обкатанный морем валун, Гафаров часами пристально смотрел на ажурные кружева холодного темно-стального моря, и порой ему казалось, что вот сейчас на горизонте появится присланная за ним канонерка. Но вместо нее неожиданно показывалась громадная спина белухи* (* Млекопитающее морское животное.) и снова исчезала в пенных кружевах.

Слушая шуршанье волн, умирающий разведчик закрывал глаза и снова видел бирюзовую бухту с беломраморными дворцами, затерянными в изумрудной зелени листвы. А за ними, сверкая золотом и переливаясь всеми цветами радуги, поднимался купол величественной мечети с двумя вылепленными, словно ласточкины гнезда, минаретами. Справа от мечети, в европейской части города, виднелся отель «Золотой олень», где полковник так часто встречался с друзьями, и однажды, за день до своего несчастья, ужинал с коварной Мерием. Ее настоящее имя, конечно, Мария, а не Мерием. Это он понял еще там, в пограничном лесу, при первом и последнем их любовном свидании. Несомненно, эта красавица с беломраморным телом – не немка и не гречанка, а русская. И как он сразу не догадался! Если бы не она, не эта ужалившая его в самое сердце змея, он был бы свободным, счастливым, богатым человеком и не харкал бы по утрам кровью на затерянных где-то на краю света Соловецких островах.

За восемь лет пребывания в этой проклятой аллахом бухте Благополучия он изучил историю Соловков. Изучил досконально, как профессиональный разведчик.

Гафаров знал, что Соловецкие острова с расположенными на них тремястами озер находятся в Кемском уезде Архангельской области, что слово «Кемь» появилось якобы после того, когда взбешенный безобразным поведением своего денщика император всероссийский Петр I начертать соизволил: «Выслать полковника Сысоева к е. м. к поморам». Что стены кремля начали строить в 1484 году и что Соловки в 1694 и 1702 годах посещал Петр Первый, предусмотрительно пожаловав монастырю двести пудов пороху.

Знал также Гафаров и то, что Соловки с незапамятных времен являлись местом заточения непокорных старообрядцев, попов-расстриг, провинившихся игуменов и некоторых особо важных государственных преступников, таких как Петр Толстой, Василий Долгорукий, декабрист Александр Горожанский…

В предпраздничные и праздничные дни, когда вся монастырская братия замаливала свои и чужие грехи в соборе, Гафаров выходил на главный двор Соловецкого кремля – «на прогулку». Здесь он не раз сидел и отдыхал на скамье у надгробной плиты из серого отполированного гранита.

Знал Гафаров и то, что Соловки с древних времен привлекали многие европейские государства, в особенности Великобританию. Пользуясь занятостью русского флота в Крымской войне и вступлением Англии в войну с Россией, 7-го июля 1854 года к бухте Благополучия подошли два английских трехмачтовых фрегата и с боем попытались овладеть Соловками. Открыв огонь по монастырю из тридцати пяти орудий, англичане потребовали сдачи «крепости», но игумен-архимандрит Александр повелел имевшейся в кремле военной команде, состоявшей из одного сотника и пятидесяти казаков, принять бой.

Из восьми пушек, установленных в амбразурах кремлевских башен, было дано несколько залпов, не причинивших, однако, фрегатам никакого вреда.

Ядра английских батарей били по стенам кремля, попадали в Преображенский собор и во двор монастыря, а картечь крепостных орудий не долетала до английских кораблей.

Тогда игумен приказал выпустить из Головленковской башни и всех застенков монастырского каземата заключенных – расстриженных попов и монахов – и объявил им, что если под огнем «аглицких батарей» они выкатят за монастырские стены пушки, подведут их ближе к фрегатам и заставят врага отступить, то «родина не забудет своих сынов, защитивших отечество от супостата».

Заключенным терять было нечего, и они решили, что лучше умереть в неравном бою, чем сгнить в каменном мешке каземата.

Годами не видевшие дневного света, босые, лохматые люди в рваных подрясниках выкатили два полевых орудия за ворота кремля и, установив их на холмах, бесстрашно сражались с цивилизованными пиратами в течение девяти часов.

Англичане стреляли залпами из тридцати пяти орудий последнего образца, по всем правилам военной науки, стреляли по горсточке полуголых людей, прячущихся за двумя холмами.

В ответ на эти залпы попы-расстриги и монахи, осеняя себя двуперстным старообрядческим крестом, били прямой наводкой по качавшимся на волнах величавым фрегатам.

Во время этого боя на первом фрегате была сбита одна из мачт, на палубе второго взорвалась бочка с порохом, после чего английские корабли ушли в открытое море и уже никогда больше не подходили к Соловецкому архипелагу.

Победу над англичанами торжественно отпраздновали в монастыре.

К литургии ударили в большой тысячестопудовый колокол с двадцативосьмисаженной высоты главной колокольни, затем стали звонить во все тридцать пять колоколов, словно бы по числу пушек на ушедших вражеских фрегатах.

В большом Преображенском соборе был отслужен благодарственный молебен с песнопением и акафистом. Молились за всех «в бозе почивших убиенных» и за здравие уцелевшего «христианского воинства».

Архимандрит Александр тогда же обратился в святейший Синод с ходатайством об освобождении из темниц заключенных героев и временно разрешил им поселиться в кельях. Через два месяца из Синода пришел строгий приказ о «водворении всех татей и богоотступников» в казематы, «в коих они пребывали до 7 июля сего года». Предписывалось «содержать оных в строгости и повиновении».

А через несколько лет у южной стены кремля одна за другой стали появляться скромные могилы забытых героев…

Дул холодный северный ветер. Рамазан взглянул на серый, как солдатская шинель, горизонт чужого, неприветливого неба и снова ощутил на языке привкус крови.

Вдруг Гафарову показалось, что валун под ним дрогнул и опустился. Рамазан вскочил и внимательно осмотрел гранитную глыбу. Убедившись, что камень по непонятной причине действительно осел, полковник взял палку и ковырнул порыхлевшую землю. В ту же секунду он услышал звон металла и увидел край золотого креста. Удивленный неожиданной находкой, Гафаров присел на корточки и, оглядевшись по сторонам, стал руками отгребать щебень и землю. Ломая ногти и царапая о щебенку пальцы, Рамазан отбрасывал комья суглинка, забыв о своей болезни, не слыша звона колоколов, не видя расстилавшегося перед ним моря…

Наконец находка была извлечена из-под валуна. Ею оказалась та самая осыпанная жемчугом, самоцветами и украшенная непревзойденным александритом некогда пропавшая из монастыря золотая митра. От долгого нахождения в земле жемчуг пожух, самоцветы, припорошенные желтоватой пылью, поблекли, и лишь огромный александрит сверкал своим ярким переливчатым блеском.

Не задумываясь, почти машинально, Гафаров начал отгибать острой галькой плоские лапки, охватывавшие александрит. Он понимал, что главную ценность представляет не золото митры с массивным крестом, не жемчуг и самоцветы, а этот изумрудно-зеленый камень.

И вот александрит оказался на ладони Рамазана. Что делать с митрой? Решение было найдено почти мгновенно: «преступник, оставляющий след, не преступник, а самоубийца».

Обтерев платком камень и заложив его за щеку, Гафаров взял митру и, подойдя к морю, швырнул ее в набежавшие волны. Митра упала крестом вниз, покачалась несколько секунд в мутной пене и исчезла под водой.

Слушая шуршание волн и глядя в даль, где плескались в дымке тумана неуклюжие, поросшие каким-то рыжим мхом тюлени, умирающий разведчик невольно сравнил их с грациозными дельфинами, играющими в солнечных лучах голубого моря. Мгновенно потускнела радость находки, и тотчас с удивительной ясностью вспомнил он всю историю своего падения в бездну…

Он познакомился с Мерием в высшем аристократическом обществе, в доме одного из членов правительства. Потом несколько раз Рамазан и Мерием случайно встречались то в театре, то в парке, и вскоре полковник почувствовал, что она – именно та женщина, которую он давно искал, о которой мечтал всю жизнь. Мерием при встрече всегда ласково улыбалась, обнажая свои чуть влажные жемчужные зубы, иногда позволяла Гафарову провожать себя, а при прощании как-то особенно дружески отвечала на его рукопожатие…

В тот роковой майский день, когда полковник выходил из одной подозрительной транспортной конторы, расположенной в порту и занимающейся, по имевшимся сведениям, контрабандой, он вдруг увидел Мерием в светлом спортивном костюме. Она непринужденно поднималась по трапу на сверкающую белизной яхту. Рамазан окликнул Мерием в тот момент, когда яхта собиралась отчалить от берега.

– Счастливого плавания,– сказал полковник.

– Благодарю, – ответила Мерием и помахала ему рукой.

– А может быть, и меня возьмете с собой на прогулку? – в шутку предложил полковник.

– Садитесь!

Рамазан прыгнул в яхту, и она с раздутыми парусами понеслась по бирюзовому зеркалу бухты, мимо стоящих на якорях иностранных пароходов с разноцветными флажками.

Что же было дальше?.. В памяти остался удивительный полет чайки – словно пущенный бумеранг, кружева морской пены за кормой лодки и нежный, как лепесток розы, поцелуй.

Потом расшалившейся Мерием захотелось уплыть из бухты в открытое море. Там, в открытом море, к ним подплыла лодка, и сидевший в ней бородатый человек в зеленой фуражке с гербом потребовал предъявить документы. Гафаров показал таможенному чиновнику свой служебный пропуск. Человек кивнул головой и исчез со своей лодкой.

Потом Мерием почувствовала себя плохо и попросила подплыть к берегу. Все это полковник отлично помнил. Вот они вышли на берег. В поисках тени вошли в лесок. Там Мерием прилегла на траву и вдруг протянула к нему свои полуобнаженные руки. Все это было как во сне, а когда он очнулся, то увидел, что вокруг стоят с ружьями наперевес какие-то люди. Их было много, этих вооруженных людей. Пожалуй, более десяти, а он – один, если не считать отбежавшей в сторону Мерием. И все же полковник выхватил свой пистолет, но тут же сильный удар в голову свалил его с ног.

Потом солдаты набросили на Гафарова какие-то ковры и долго заворачивали его в эти пахнувшие нафталином и махоркой противные тряпки. Затем тюк опустили на дно фелюги. Помнил еще Гафаров, что его качало, как в люльке, и кто-то, издеваясь, пел над ним, изменяя слова, колыбельную песню.

Да готовясь в бой опасный,

помни мать твою…

И слышался хохот, похожий на лошадиное ржанье. А потом тюрьмы, допросы, этапы, пересылки. Неосторожный шаг полковника одной из стран Ближнего Востока, начальника оперативного отдела разведки Рамазана Гафарова, привел его на Соловки.

На первом допросе арестованный потребовал, чтобы пригласили прокурора. Его просьба была удовлетворена, и полковник высказал прокурору свое презрение к недопустимым методам русской контрразведки.

Ведь даже у цирковых борцов есть запрещенный прием «ключ», с жаром говорил Гафаров, а боксерам не разрешается наносить противникам удары ниже пояса. И то, что сделали с ним, профессиональным разведчиком, схватив его на чужой территории во время любовного свидания, он считает нечестным, недопустимым приемом борьбы со стороны уважающего себя государства.

Прокурор был предупредительно вежлив. Выслушав тираду полковника, он спокойно сказал:

– Видите ли, в вашем деле имеется акт, из которого явствует, что вас взяли на территории Российской империи. Возможно, это случилось вблизи границы, но суть дела от этого не меняется.

Отпив глоток воды из толстого граненого стакана, прокурор продолжал:

– В своих любовных отношениях, судя по тому, что указано в акте, вы зашли слишком далеко и, возможно, не заметили, как перешагнули территориальную границу Российской империи. Что же касается приемов разведок и контрразведок, то они никогда не отличались кристальной чистотой. Говоря по существу поднятого вами вопроса, должен заметить, что он лишен необходимой аргументации… Если у вас будут какие-либо претензии, касающиеся неправильности ведения дела, я к вашим услугам.

На этом аудиенция была закончена, и прокурор, вежливо кивнув головой, удалился.

Гафаров понял, что апеллировать не к кому, что вся надежда – на счастливый случай. А случая этого в течение восьми лет так и не произошло.

Иногда по ночам Гафарова мучила мысль: что если не Мерием, а кто-то другой предал его? Но нет, этого не могло быть! Кто еще знал о его прогулке по морю и откуда так внезапно в лесу появились русские солдаты и белобрысый подпоручик с наглой улыбкой?

Мысль эта лишала Гафарова сна, густая темень ночи незаметно превращалась в белесое утро.

Эти переходы света и тени – от дня к ночи – всякий раз напоминали полковнику о надежно спрятанном в трещине стены александрите. Рамазан любил помечтать о той перемене в жизни, какую может дать ему этот бесценный камень. Если все окончится благополучно и Гафарову удастся выжить и вывезти самоцвет на родину, какой фантастически сказочной станет его жизнь! Ведь на деньги, полученные за камень, можно будет купить любой дворец с мандариновой рощей, фонтанами и беседками. Не зря ведь так славятся уральские александриты.

Впервые этот редкий и красивый самоцвет был найден на Урале в слюдяном сланце при разработке изумрудных копей, в ста километрах от Екатеринбурга. Камень назван финским минералогом Н. Норденшильдом александритом в честь Александра II в связи с тем, что первый его кристалл был обнаружен в день совершеннолетия императора – 17 апреля 1834 года (если только эта дата не подтасована придворной камарильей, всячески угождавшей царю). И хотя камень молод, о нем уже сложено немало легенд…

Проснувшись однажды ночью в своей сырой узкой камере, похожей на каменный склеп, полковник зажег огарок восковой свечи, достал спрятанный камень и долго любовался его кроваво-красными переливами. Этот меняющий свою окраску самоцвет мог быть талисманом шпионов и актеров: как и они, он живет двойственной жизнью.

Гафаров вдруг вспомнил давний эпизод, ничем, в сущности, не примечательный, но оставивший в его юношеском сердце тихую печаль.

В то далекое время, когда он учился еще в корпусе, отец подарил ему мелкокалиберное ружье. Как-то ранней весной, когда неожиданно выпавший снег еще не весь растаял, он услышал за окном в саду удивительно звонкое пение какой-то птицы. Схватив свое ружьецо, Рамазан выскочил на террасу и увидел птицу с зеленовато-голубыми перьями на крыльях и белой грудкой. Птица сидела высоко на дереве, пела и била крыльями, подзывая к себе серенькую, скромно оперенную самку. Рамазан прицелился и выстрелил. Самка мгновенно улетела, а красавец самец лишь покачнулся на ветке, но не упал. «Должно быть, я промахнулся, а птица эта, как глухарь во время своей любовной песни, не услышала выстрела», – решил юноша. Но что это? Под деревом, на клочке нерастаявшего снега, зардела маленькая искорка крови, потом рядом заалела вторая, третья, четвертая, а птица, словно прикованная к ветке, все сидела не шевелясь, медленно истекая кровью. Потом она упала, как тряпка, в красную лужицу, и белая ее грудка окрасилась в ярко-рубиновый цвет, стала такой же, как александрит при свете огарка свечи. Рамазан не подошел к убитой птице, не поднял ее. На душе было какое-то гнетущее чувство, словно что-то омерзительно-гадкое совершил он: никому нельзя об этом рассказать, но и забыть невозможно.

Почему он вспомнил сейчас, через десятки лет, об этой птице, о кроваво-рубиновых каплях на снегу? Вероятно, потому, что полковник сам теперь, как та птица, умирает, истекая кровью. Еще месяц, два, три, в лучшем случае год, и не станет Рамазана Гафарова, Ведь чудес на свете не бывает.

Но чудо случилось.

В один из ничем не примечательных дней, перед заутреней, в камеру к больному Гафарову пришли сам настоятель монастыря и начальник охраны. Подойдя к краю топчана, игумен заговорил вкрадчивым голосом.

– Вас затребовали в Петербург, в Правительственную канцелярию. Умудренный опытом, склонен думать, что сие на предмет вашего обмена. Полагаю, что вы на нас не в обиде. Мы к вам относились с христианским милосердием, невзирая на ваше иноверие. Надеюсь, жалоб с вашей стороны ни в Синод, ни в канцелярию не последует.

И, не дожидаясь ответа, вышел из камеры. Поручик козырнул и, щелкнув каблуками, удалился вслед за архимандритом.

Рамазану захотелось вскочить с постели, выбежать во двор кремля и ходить, ходить быстрыми шагами вперед и назад, вперед и назад… Но он отлично понимал, что двигаться – даже на постели – ему нужно медленно, не напрягаясь, иначе может случиться…

Все может случиться с больным человеком, харкающим кровью.

А хочется, до безумия хочется еще хоть раз в жизни взглянуть на голубой зеркальный залив, на золотой купол родной мечети, узнать хоть что-нибудь о предавшей его Мерием.

Ах, если бы его только действительно обменяли! Он бы подлечился немного, поехал в качестве обыкновенного «купца» в Россию, отыскал Мерием – хоть на дне моря – и задушил бы эту игравшую в любовь женщину.

Взбудораженный мозг вдруг обожгла шальная мысль: а что если Гафарова хотят обменять на попавшую в тенета его разведки Мерием? Нет, такого совпадения не могло быть!..

Огромным усилием воли Рамазан заставил себя успокоиться, погасил нелепую мысль и уснул…

В день отъезда из Соловков Гафаров спрятал александрит в ломоть обгрызенного ржаного хлеба и положил его в котомку вместе с этапным пайком, полученным на дорогу.

Идя в порт в сопровождении вооруженных солдат, Рамазан невольно улыбнулся: эти тюремщики и не подозревают, что охраняют они не только его, но и драгоценный александрит, перед которым блекнут самые яркие самоцветы мира.

Нет, он не считает себя вором. Пусть вывозимый им из России уникальный камень будет хотя бы частичным вознаграждением за восемь тяжелых унизительных лет, проведенных в неволе, за потерянное здоровье, за ту омерзительную жизнь, которую ему уготовила несправедливая судьба.

Когда плыли в пароходном трюме в Архангельск, а затем с тем же конвоем ехали в пустом товарном вагоне, пахнущем сеном, Гафаров думал: почему именно теперь обе державы решили предоставить Рамазану свободу и вернуть ему родину? Может быть, это александрит, как талисман, принес ему счастье?! Нет, вероятнее всего в его стране произошли какие-то коренные изменения, а правительство России удостоверилось в том, что некогда грозный полковник, бывший начальник оперативного отдела одной из восточных разведок, превратился в безвредного, умирающего льва, которого теперь можно спокойно погладить голой рукой,

Вспомнил еще Гафаров, что когда он был совсем молодым офицером и интересовался архивом разведки, то обнаружил однажды в нем копию письма начальника Петербургского главного штаба Дибича, адресованного архангельскому губернатору Миницкому по поводу Соловецкого монастыря. Эта тихая обитель с расположенной внутри ее тюрьмой, по-видимому, заинтересовала палача декабристов Николая I, и Дибич запрашивал губернатора: «Сколько возможно будет в оной обители поместить арестантов офицерского звания?» Самодержец считал, что не только декабристы, но всякий инакомыслящий человек должен быть изъят из обращения, как фальшивая монета.

На другой день по прибытии в Санкт-Петербург Гафарову было предоставлено личное свидание с торговым атташе аккредитованного в России посольства.

Поздоровавшись с Рамазаном и назвав себя Мустафой Усмановым, атташе рассказал полковнику о переменах, происшедших в организации, в которой некогда работал Гафаров.

– Три месяца тому назад умер начальник разведки Музафар-бей, властный старик, неоднократно возражавший против вашего обмена, – заявил атташе.

– Конечно, я понимаю, – сказал Рамазан, – старик не мог простить мне мой неосторожный шаг.

– На место Музафар-бея назначили вашего старого друга – Сали Сулеймана. Он-то и потребовал вашего обмена.

– Так, значит, Сулейман начальник отдела! – обрадовано воскликнул полковник и закашлялся.

– Не надо так волноваться, – тихо произнес Мустафа Усманов. – У вас все плохое теперь позади, а впереди много светлого и радостного. Завтра утром мы с вами поедем в один из черноморских портов, а там на пароходе поплывем в нашу столицу. Вы ее теперь не узнаете.

«Неужели это не сон? – думал Гафаров. – Неужели я снова буду свободным человеком и смогу ходить куда захочу?! Буду, как прежде, бывать на банкетах, в театрах, ужинать в отеле «Золотой олень», спать на подогретых простынях и встречаться с женщинами?!»

От этих мыслей кровь ударила ему в голову. Рамазан улыбнулся и, чтобы не прерывать милой беседы, как бы между прочим спросил:

–А не скажете ли вы, уважаемый Мустафа, если, конечно, это не секрет на кого меня обменивают?

– Извините, но обменивают не вас, а Османа Шерафеттина на Павла Каратомерова.

– В таком случае не понимаю, при чем тут я?

– Вы? Видите ли… Этот Павел Каратомеров – очень крупная фигура, и за него дают Османа Шерафеттина, ну и вас… если можно так выразиться… вместо довеска.

– Что?! – воскликнул Гафаров и, вскочив на ноги, заметался по комнате. Ему показалось, будто его ударили хлыстом по лицу.

– Нет! – вдруг закричал он. – Я никуда не поеду! Вы не посмеете обменять меня насильно!

– Что с вами? – спросил атташе и тоже поднялся.

– Ничего. Ровным счетом ничего, – сдерживая себя, ответил полковник. – Я прошу вас передать моим коллегам, что Гафаров – выжатый лимон, изношенная перчатка, труп. Его незачем и не для чего обменивать. Он не может уже дать родине ни грамма пользы… – И, припав к подоконнику, Рамазан закрыл лицо руками.

– Успокойтесь, успокойтесь же, – сказал атташе. – Нельзя в такой радостный момент впадать в истерику.

– Извините… Нервы… Восемь лет… Это слишком много для одного человека, – пояснил Гафаров.

– Простите, мне кажется, мы отвлеклись от основной темы, Итак, разрешите продолжать. На меня, как на официальное лицо, возложили миссию доставить вас на родину. Вы понимаете, что если мы поедем на одном пароходе, то будем находиться не только в разных каютах, но и в разных классах. Подходить ко мне во время пути не следует. Я думаю, это вам понятно. В силу некоторых, быть может, случайно сложившихся обстоятельств, мы стоим с вами в настоящее время на разных ступенях. Полагаю, мое предупреждение вас не обидело.

Эти слова окончательно вывели Рамазана из равновесия. Ему мучительно захотелось показать вывезенный из Соловков уникальный александрит этому жирному индюку и крикнуть, что Гафаров будет на родине богачом, а чиновник – лебезящим перед ним пресмыкающимся! Он взглянул на выхоленное лицо атташе, на его тонкие пальцы с выкрашенными хной ногтями и подумал: не сказать ли этой «важной персоне», что оба они – птицы одного полета?

– А не ответите ли вы мне,– спросил Рамазан,– почему некоторые аккредитованные полпреды и атташе могут безнаказанно заниматься шпионажем?

– Если в комнате нет часового, из этого не следует, что нас никто не слышит, – сдержанно произнес атташе.

– Почему эти счастливчики, – все более воспламеняясь, почти выкрикивал Гафаров, – пользуются правом неприкосновенности личности? Кто придумал им эту бесчестную привилегию? Чем они лучше нас, профессиональных шпионов, рискующих жизнью?!

– Извините, господин полковник, я отказываюсь продолжать с вами беседу на тему, не имеющую никакого отношения к вашему личному делу. Меня на это никто не уполномочивал. – И, помолчав, добавил: – Судя по всему, вы отказываетесь ехать на родину?

– Да! И скажите моим друзьям, – задыхаясь, ответил полковник, – передайте им, что я, знаете, привык жить за решеткой, привык в тюрьме ходить на прогулку по кругу, как цирковая лошадь по манежу. Мне все это безумно нравится, и я не хочу расставаться с предоставленной мне «привилегией». Передайте им также, что когда человек умирает, не все ли ему равно, где умирать!

– Имею честь откланяться,– сказал атташе и вышел из комнаты.

…Обратно в Соловки Гафарова везли по этапам. По прибытии он был уже в безнадежном состоянии.

За день до смерти умирающий полковник попросил часового татарина Хадзыбатыра пригласить к нему игумена монастыря по весьма важному делу.

Святой отец не замедлил явиться.

– Вот тот драгоценный камень, – пробормотал умирающий полковник, – о котором говорили… А ваш церковный цилиндр лежит на дне моря в семи шагах от берега… против валуна, на котором я обычно отдыхал.

Пораженный игумен схватил камень и зажал его в кулак, как ребенок, у которого хотят отнять игрушку.

– Неужели?! – воскликнул епископ. – Как же вам это удалось?! Впрочем, вы по сыскной части служить изволили, вам и карты в руки. Завтра же из схимников русалок сделаю, достанут со дна моря митру драгоценную! – И, помолчав, добавил: – А вор-то, ссыльный монах, Иуда, намедни в лесу удавился. Украсть-то сумел, а потери не перенес. О том ножичком, подлец, на березе начертал. На той, на которой, окаянный, повесился.

Поблагодарив Гафарова за неоценимую услугу и пообещав прислать кварту целебного церковного вина, его преосвященство удалился.

Утром полковник Гафаров умер в своей маленькой камере, похожей на каменный склеп.

Похоронили его у южной стены кремля, рядом с безвестными героями, попами-расстригами и монахами, некогда защищавшими родину от иноземных захватчиков.

А однажды, вместе с прибывшими в бухту Благополучия богомольцами, у стен кремля появился какой-то восточного типа человек в чалме. На закате солнца он расстелил у могилы Гафарова старую черную бурку, стал на колени, поднял руки к холодному небу, и стены православного монастыря впервые за сотни лет услышали молитву правоверных:

«Ашхаду ан ла иллаха илла аллах. Уо шхаду анна Мухаммедан расулу аллах»* (* Нет бога, кроме аллаха, И Магомет – его пророк.).