На страницах пятого номера журнала «Дарьял» за минувший год опубликована статья «Гайто Газданов и Лев Толстой» доктора филологических наук Сергея Кибальника, в которой роман «Вечер у Клэр» прочитывается автором «сквозь призму творчества Толстого».
Современная Газданову критика, как известно, сходилась во мнении, что роман «Вечер у Клэр» написан под влиянием Марселя Пруста1.
«Критические отклики на “Вечер у Клэр” сразу после его выхода в свет составили Газданову прочную репутацию последователя Пруста», – замечает в свою очередь С. Кибальник, – но вместе с тем, в констатации петербургского исследователя нетрудно уловить и налет некоего сомнения, предостережения: «…привыкнув к мистификациям Набокова, не слишком ли недоверчиво относимся мы к признанию Газданова о том, что ко времени создания “Вечера у Клэр” Пруста он еще не прочел? Тем более, что оно, разумеется, означает: не читал внимательно, не испытал его влияния, не на него в первую очередь ориентировался» (с. 168).
Ссылаясь на отзывы современников Газданова, полагавших, что «Вечер у Клэр» написан под влиянием Пруста, С. Кибальник подкрепляет собственным комментарием: «См., например, рецензии на роман Н. Оцупа, Н. Осоргина, Г. Адамовича, В. Вейдле, К. Зайцева. Это мнение имеет своих сторонников и среди исследователей. См.: Цховребов Н.Д. Марсель Пруст и Гайто Газданов//Русское зарубежье: приглашение к диалогу. Сб. науч. трудов. Отв. ред. Л.B. Сыроватко. Калининград, 2004. С. 65-75» (с. 179).
Лестно, конечно, оказаться в ряду таких прославленных литераторов, на которых ссылается С. Кибальник, но все дело в том, что в отличие от упомянутых рецензентов, вся моя статья в калининградском сборнике никак не отвечает мнению упомянутых выше Н. Оцупа, М. Осоргина, Г. Адамовича и др. о том, что «Вечер у Клэр» написан под влиянием французского писателя, напротив, от начала и до конца она вся опровергает это мнение. Правда, уже на стр. 184 С. Кибальник пишет, указывая на важнейший прустовский прием «ассоциативной памяти». «…Говоря о принципе ассоциативной памяти, Н.Д. Цховребов полагает “довольно иллюзорным” представление о том, что “генетически Газданов восходит к Прусту” (Цховребов Н.Д. Марсель Пруст и Гайто Газданов. С. 74)» (?!).
Все это, несомненно, свидетельствует о том, что вопрос об отношении Г. Газданова к Прусту все еще для многих остается открытым и нуждается в дополнительном прояснении.
Роман Газданова «Вечер у Клэр» вышел в 1930 году в Париже. Критики, как это обычно бывает при явлениях неординарных, тут же попытались подобрать ключи к этой необычной, со своими «особыми достоинствами» прозе.
Истоки романа критики связывали с именем французского писателя Марселя Пруста. Отсылая роман «Вечер у Клэр» М. Горькому в Сорренто, Михаил Осоргин впервые упомянул о «кокетливых прустовских приемах». Все, кто затем писал о романе, в той или иной степени разделили это мнение, но вопрос этот требует более пристального внимания и обстоятельного разговора, так как уводит нас от подлинных истоков романа Газданова, самой истории литературы русского зарубежья и процессов, на самом деле в ней происходивших. Это принципиально важно, тем более что дилемма Газданов – Пруст так и осталась, по существу, неразрешенной и в монографии американского словиста, профессора Ласло Диенеша. «В двадцатые годы, – пишет он, – Пруст, конечно же, был именно тем писателем, которого следовало читать, которым следовало восхищаться и о котором следовало говорить… именно в эти годы Пруста возносят на самую вершину французского литературного пантеона… Это не могло не оказать воздействия на парижский русский литературный мир… Тем не менее, в интервью, данном сорок лет спустя, Газданов говорит, что в то время он еще не читал Пруста! Хотя позже Газданов, конечно, очень внимательно прочел каждый из написанных им томов и, по-видимому, не избежал в определенной степени его влияния!» (и это уже после того, как роман был написан?!).
Но наряду с этим Л. Диенеш уверяет нас в совершенно обратном: «…У нас нет оснований сомневаться в том, что “Вечер у Клэр” не был написан под влиянием автора “А la Recherche du temns perdu”»2.
И еще: «…С самого же начала Газданов имел свой оригинальный и индивидуальный стиль, свое мировоззрение, свой собственный “способ видеть и чувствовать тотальное принуждение и давление космоса”, как говорит Уильям Джеймс, и вряд ли кто-нибудь возьмется утверждать, что он бы не развивался именно в этом направлении, даже если бы в современной французской литературе не было бы Пруста…» (?!)
Казалось бы, здесь и поставить точку!
Однако, обращаясь к рассказу «Железный лорд», написанному в тридцатые годы, Л. Диенеш вновь поднимает вопрос о влиянии на Газданова Пруста: «…Он (рассказ – Н.Ц.) составлен из нескольких тонко сплетенных мотивов: так запах роз на берегу Сены в начале рассказа возвращает рассказчика в то время, когда он в последний раз слышал их сильный запах из гроба их тогдашнего соседа Василия Николаевича Смирнова (здесь можно действительно усмотреть влияние Пруста!)»3.
В утверждениях Диенеша смущает двойственная, непоследовательная позиция исследователя, вопрос влиял ли Пруст на Газданова, или же не влиял, так и остался открытым.
И все же на чем основывалось утверждение о том, что Пруст влиял на Газданова?
В эпопее Пруста у одного из героев романа, Марселя, «бессознательные воспоминания» связаны с размоченным в чае печеньем «мадлен», и вызваны они вкусовым ощущением.
Действительно, и в романах, и в рассказах Г. Газданова можно найти этот «принцип внешних ассоциаций», вызванный как вкусовыми ощущениями, так и обонянием, зрительными и слуховыми впечатлениями.
Так, в «Вечере у Клэр» читаем: «…особенно хорошо я помнил запах воска на паркете и вкус котлет с макаронами, и как только я слышал что-нибудь напоминающее это, я тотчас представлял себе громадные темные залы, ночники, дортуар, длинные ноги и утренний барабан, Успенского в белой рубашке и подполковника, бывшего плохим христианином…». Можно привести немало и других примеров «ассоциативной памяти», но позволительно ли на основании этого приема утверждать о влиянии Пруста на Газданова, и не уводит ли он нас от подлинных истоков творчества автора «Вечера у Клэр»?
Все дело в том, что принцип «ассоциативной памяти» был использован Газдановым значительно раньше, еще до написания романа «Вечер у Клэр», в самом начале творческого пути; речь идет о рассказе «Превращение» (1928), где читаем: «…Помнится, в плохоньком меблированном доме большего южного города России жили две дамы в одинаковых комнатах, одна над другой. Дама, жившая наверху, умирала от страшной болезни: «лимфатические сосуды», – говорили мне, и казалось, что в теле этой бледной и толстой женщины стоят десятками маленькие стаканчики с белой жидкостью, и вот жидкость темнеет, окрашиваясь в кровавый цвет, и дама поэтому умирает. Внизу же другая дама целыми днями играла на пианино; и в вечер смерти «лимфатической больной» оттуда все слышалась элегия Массне; а наверху на столе лежал раздувшийся труп, и белый холст завешивал зеркала; я вспомнил эту историю однажды в ресторане, когда граммофон заиграл такой знакомый мотив; я надолго задумался; пластинка перестала вертеться, а я не начинал есть; белый пар взвивался над супом, и волны холста струились по зеркалам».
В рассказе два вида ассоциативной памяти – это звук – «элегия Массне», и зрительная – «волны холста струились по зеркалам».
Нельзя здесь же не сказать и о том, что, говоря о влиянии Пруста на французских писателей, исследователи его творчества Клод Мориак и историк французской литературы Симон сходятся во мнении, что при жизни он не имел, ни «учеников», ни «последователей»4.
Важно здесь то, что речь идет о самой французской литературе и о возможных в ней «учениках» и «подражателях» Пруста. (!)
Отношение к Марселю Прусту, которого, по словам Л. Диенеша, «следовало читать и которым следовало восхищаться» было отнюдь не столь однозначным и восторженным в среде писателей-эмигрантов; по-разному он был воспринят и в советской России. Так, Горький говорил о нем: «…Нестерпимо болтливый Марсель Пруст… Французы дошли до Пруста, который писал о пустяках фразами по 30 строк без точек…». Можно назвать немало высказываний и других видных русских писателей5.
Тут же невольно приходит на память роман современника Газданова, поэта и прозаика Бориса Поплавского «Аполлон Безобразов»: «…Читала ли она (Тереза – Н.Ц.) книги? Не знаю, ибо я не запомнил ее с книгой. Хотя она все знала, все понимала, думаю, все предчувствовала с чужих слов, со слов о чужих словах. Думаю также, что ей было достаточно одной страницы, чтобы оценить книгу, ибо сразу грубость написанного бросалась ей в глаза, а хорошие книги – к чему, действительно читать их до конца, не весь ли Пруст заключен в одной своей бесконечной фразе с множеством придаточных предложений, и не вся ли душа писателя – в известной перестановке прилагательного в одном описании единого сумрачного утра?»6.
Иван Шмелев, писатель «первой волны», в свою очередь, утверждал, что говорить «…о решающем влиянии Пруста на русскую литературу эмиграции нельзя никак… Чем может насытить Пруст? Дух насытить требовательный, не пустой?.. У нас, русских, есть, слава Богу, насытители, и долго они не оскудеют. И Пруст пользовался их светом. Толстой оказал влияние в приемах…»7.
И в самом деле, в отрочестве Марсель Пруст довольно рано «разделил вместе с матерью вкус к романам Толстого»8. И о том, что «свет» Толстого пролился на Марселя Пруста, в разное время, помимо И. Шмелева, отмечали М. Алданов, а затем и В. Набоков.
Л. Толстой, и в самом деле, стал неотъемлемой частью духовного мира Пруста, ему принадлежит место особое. Сравнивая Бальзака и Толстого. Пруст писал: «Есть писатели, которых любишь, подчиняясь им, от Толстого получаешь истину, как от того, кто больше и сильнее, чем ты сам. <... > Ныне Бальзака ставят выше Толстого. Это безумие. Творчество Бальзака антипатично, грубо, полно смехотворных вещей. Человечество предстает перед судом профессионального литератора, жаждущего создать великую книгу… Бальзаку удается создать впечатление значимости, у Толстого все естественным образом значительнее, как помет слона рядом с пометом козы…»9.
Утверждать, опираясь на принцип ассоциативной памяти, что генетически Газданов восходит к Прусту довольно, как мы видели, иллюзорно и лишено основания. Сама по себе ассоциативная память глубоко субъективна и едва ли могла быть механически позаимствована у французского писателя. Она требовала собственных жизненных впечатлений, ибо сама такая «реальность»… «предстает из кусков тебя самого <...> Ибо произведение есть нечто такое, что позволяет нам нырнуть в самих себя и тем самым коммуницировать с действительностью, а без этого ныряния коммуникации нет”»10.
И, наконец, нельзя, видимо, обойти стороной одну существенную и важную сторону романа «Вечер у Клэр», оставшуюся за пределами внимания критики: видимо, вовсе не случайно эпиграфом к своему первому роману Г. Газданов выбрал строку из «Евгения Онегина». На протяжении всего романа автор-повествователь упоминает имена, произведения Г. Державина, В. Тредьяковского, К. Батюшкова, Л. Толстого и других писателей; немало в нем реминисценций, перифразов из русской классики, но что важно особенно, так это обращение Г. Газданова в романе «Вечер у Клэр» к «Житию протопопа Аввакума», – «единственно несравненной прозе русского лада» (А. Ремизов).
Впечатления гимназических лет герой-рассказчик пронес через многие годы. Случайно ли упоминание в романе Газданова «Вечер у Клэр» «самого замечательного писателя XVIII века»? Скорее всего, что нет. Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений, – неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, необычайно, в свою очередь, близки Газданову.
Лев Толстой – один из немногих, пожалуй, писателей, который продолжал жить в сознании писателей русской эмиграции. Говорили так: «Есть все другие писатели – и есть Толстой»11.
В бесконечные споры о Толстом вовлечены были И. Бунин, А. Куприн, М. Алданов, Г. Адамович, Л. Сабанеев и многие другие.
Иногда Алданов все же с улыбкой говорил: «Позвольте, как же так, мы с вами еще не выяснили, кто больше, Толстой или Достоевский!»
Перед Газдановым, впрочем, как и перед Алдановым, Буниным такой выбор не стоял: все здесь было однозначно и ясно. «…Есть в Достоевском что-то плебейское – одновременно с необыкновенными взлетами <...> Думаю, однако <...> что «Смерть Ивана Ильича» страшнее и глубже, чем весь Достоевский12», – писал Газданов Г. Адамовичу.
«Значительная ориентация Гайто Газданова в своем творчестве на Л.Н. Толстого – видна невооруженным глазом. Может быть, именно поэтому до настоящего времени настоящей теме посвящено лишь несколько работ», – утверждает С. Кибальник (С. 157).
Позволю себе, однако, заметить, что это не так. Именно на эту тему в журнале «Дарьял» в номере четвертом за 1996 год была помещена моя статья «Лев Толстой и Гайто Газданов»13.
С. Кибальник привязывает целые главы, сцены, отдельные эпизоды, как и структуру романа «Вечер у Клэр» к раннему творчеству Толстого: «Если прочитать “Вечер у Клэр” сквозь призму прозы Толстого, складывается совершенно определенное впечатление: вопреки декларированной в упомянутых выше “Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане” (<1929>) ориентации на этих писателей Газданов пишет свой первый роман, ровняясь, прежде всего, на Толстого14. Во-первых, с сюжетно-повествовательной и даже с генетической точки зрения “Вечер у Клэр” представляет собой палимпсест ранних автобиографических, а также военных произведений Толстого. Это исповедальная проза, написанная от лица вымышленного героя-рассказчика, даже имя которого представляет собой своего рода кальку с имени толстовского героя: Николай Соседов в акцентологическом отношении то же самое, что и Николай Иртенев…» (С. 158).
И далее: «…вся внешняя канва – кстати сказать, довольно значительная у Газданова, как, впрочем, и у Толстого, – совпадает: детство, юность (причем, уделяется особое внимание отношениям с родителями, родственниками, домашними, однокашниками и друзьями) и фронтовая жизнь (впечатление от которой у Толстого отразилось в его военной прозе). У Толстого все эти воспоминания разбиты по темам в соответствии с тематикой (“Учитель Карл Иванович”, “Maman”, “Папа”, “Классы”, “Юродивый”, “Приготовления к охоте”, “Охота”, “Игры”, “Что-то вроде первой любви”, “Что за человек был мой отец?”, “Занятия в кабинете и гостиной”, “Гриша”, “Наталья Савишна”» и т.д. и т.п. и, таким образом, довольно пространно и скрупулезно расписана целая страница.
При чтении статьи С. Кибальника меня не покидало чувство недоумения: а где же, собственно, сам Газданов и осталось ли вообще что-либо от него самого?
Все «разграфлено» по клеточкам, чего так, кстати, опасался Блок, ибо писатель, того и гляди, перескочит через несколько граф и «займет место, которое разграфлявший бумажку критик тщательно охранял от его вторжения».
Читатель, наверное, уже догадался, что я не сторонник такого рода препарирования художественного текста, тем более, когда исследователь апеллирует к таким понятиям, как «калька», «палимпсест» и т.п.
Речь идет ведь о творчестве, акте индивидуальном и многосложном, едва ли сводимом к «кальке», иначе следовало бы говорить об эпигонстве, и не в лучшем смысле этого значения.
Главное, как мне представляется, не в отдельных аналогиях, совпадениях и т.п., хотя они и наличествуют в романе «Вечер у Клэр», а в самой толстовской религиозно-нравственной, христианской доктрине, положенной в основу таких романов Газданова, как «Пилигримы», «Пробуждение», «Полет» и др.
Для начала напомним роман «Пилигримы», название которого уже само по себе показательно – «паломник, – или странник по святым местам» (В. Даль), и помимо этого, эпиграф-молитва, определяющая тональность, направленность произведения: «Возлюбленный Господь, дай нам силу принимать со спокойствием те обстоятельства, которые нельзя изменить. Дай нам мужество изменить те обстоятельства, которые могут и должны быть изменены. И дай нам мудрость отличать первые от вторых».
Герой романа Газданова «Пилигримы» Фред, отбыв срок тюремного наказания, направляется к священнику Роже, который, как ему сказал Андре Дюбар, сотоварищ по тюремной камере, хотя и занимается малолетними преступниками, «все знает и все может сделать». К сожалению, образ Роже, несущий основную идейную нагрузку романа, очерчен Газдановым весьма условно и схематично; он скорее выполняет функцию дидактическую, являясь рупором идей самого автора. Между тем, именно в нем заключается нравственное зерно романа, которое ведет Фреда к духовному воскресению. Беседы Роже с Фредом убеждают, что человек по своей природе добр, и что только условия жизни калечат людей, достигают, в конце концов, своей цели.
Беседы Роже с Фредом, это, прежде всего, уроки гуманности, в которых, быть может, и заключен смысл человеческого существования. Фред с жадностью впитывает каждое слово священника.
«Меня спрашивали: зачем это делать? или почему надо так поступать? Мне как-то сказали: вы говорите так потому, что вы христианин, и потому, что вы верите в Бога. Но я знал людей неверующих; знал других, которые едва слышали о христианстве и которые поступали именно так. Самое замечательное в этом то, что такая деятельность не нуждается ни в оправдании, ни в доказательстве своей пользы. Я верю в Бога, но, вероятно, я плохой христианин, потому что есть люди, которых я презираю. Если бы я сказал, что это не так, я бы солгал. Правда, я замечал, что презираю не тех, кого обычно презирают другие, и не за то, за что людей чаще всего презирают. Но огромное большинство людей надо жалеть. На этом должен строиться мир».
Происходит опрощение Фреда, в излюбленном толстовском духе: поселившись сторожем на даче, он выполняет физическую работу – рубит дрова, топит печь и т д. Вместе с этим он погружается в тот непростой духовный мир, который открывают ему книги и к которым он обратился по внушению Роже. И как следствие всего – внутренняя перестройка, перерождение Фреда в «другого человека». «Появился другой человек, которого звали Френсис, и который жил, окруженный тревожной пустотой, где медленно возникал новый мир, не имеющий ничего общего с тем, откуда он пришел. Фред сам забыл о своем прошлом, и ему не нужно было для этого усилия. Но те слова, которые говорил ему Роже, с каждым днем для него наполнялись все большим смыслом. Он неоднократно повторял их себе и чувствовал при этом восторженное исступление. «Этим людям надо помочь. Для меня лично в этом смысл человеческой деятельности. Огромное большинство людей надо жалеть. На этом должен строиться мир». Фред был готов отдать все свои силы на то, чтобы оказаться достойным доверия Роже. В этом было определение всего, и в этом он видел теперь смысл своего существования».
Роман Г. Газданова «Пробуждение», наиболее, пожалуй, ясный и классический, как по сюжету, так и по своему композиционному построению, и в тоже время наиболее целенаправленный по идее. Постановка, решение целого ряда вопросов несомненно свидетельствуют о связи «Пробуждения» с творчеством Л. Толстого, особенно же с таким его романом, как «Семейное счастье», Этой повестью Толстой мечтал воскресить утраченную литературную славу, и ему чудилось, что он затмит «Дворянское гнездо» своего соперника Тургенева.
Герой романа «Пробуждение» Пьер Форе, простой парижский служащий, на время отпуска едет погостить в деревню к бывшему лицейскому товарищу. В первый же день пребывания в деревне внимание его обратила на себя женщина довольно странная по своему внешнему виду. Из рассказа Франсуа, своего приятеля, Форе узнает, что он подобрал ее без чувств на дороге – события относятся к началу военных действий сороковых годов, – и привез ее домой. Когда, наконец, удалось привести ее в чувство, то так и не сумели от нее добиться, кто она такая, и как ее зовут. «…Она ничего не отвечала и смотрела на всех испуганными дикими глазами. Ела она с жадностью. Ее уложили спать, надеясь, что к srps она придет в себя <...> У нее оказались другие особенности, гораздо более неприятные, о которых Франсуа предпочел не упоминать.
– Говори уж, – сказал Пьер.
И тогда Франсуа объяснил, что Мари никогда не моется, не причесывается и что некоторые функции ее организма происходят непроизвольно. Кроме того, часть пищи, которую ей дают, она прячет под тюфяк и это, конечно, там гниет…».
При посещении лесной сторожки, где в невыносимом смраде и зловонии обитает Мари – так прозвали ее окружающие, не зная имени этой женщины, у Пьера Форе возникает мысль вызволить это «несчастное больное животное» из тьмы безумия. Не в этом ли предназначение его, Пьера Форе? «Он был всецело погружен в эти мысли и, когда вспоминал о своей парижской квартире и о своей службе, это показалось ему необыкновенно далеким. И стало еще очевиднее, чем когда бы то ни было в жизни, что если можно найти какое-то оправдание жизни, то самое, о котором он думал в лесу, – то это оправдание не могло быть найдено в том существовании, которое он вел все эти годы после смерти матери».
Ценой подвижничества Пьеру Форе все же удалось вернуть Мари – выясняется, что настоящее ее имя Анна Дюмон, – к сознательной жизни. Когда Франсуа рассказал знакомому психиатру о том, ценой какого самоотречения и усилий удалось Форе вернуть к нормальной жизни Анну, последний с профессиональной бесстрастностью так классифицирует этот «тип среднего француза»: «Он должен жить не для себя, а для кого-то другого – и в этом находит глубокое удовлетворение», очевидно и не подозревая, какой глубокий и гуманный смысл кроется в этих словах. В самом деле, для Пьера не существовало альтернативы: «Все было ясно, все было естественно, и если даже в этом было то, что лишало его собственную жизнь всякого смысла, это ничего не меняло, и это возвращение Анны было несравненно важнее, несравненно значительнее, чем его существование или прекращение его существования».
«Какая тут борьба против судьбы? – возражает он своему приятелю Франсуа. – Ты просто в меру своих возможностей кому-то помогаешь, и больше ничего. В одном я с тобой согласен: судьба часто бывает несправедлива, – если можно как-то связать эти понятия, судьба и справедливость. И вот, если ты можешь что-то сделать, то это, конечно, дает тебе известное удовлетворение…
…Франсуа внимательно посмотрел на Пьера. Потом он сказал очень медленно:
– А если она теперь уйдет, и ты ее потеряешь?
– Для меня это было бы катастрофой, – сказал Пьер. – Мы с тобой об этом уже говорили. Но это ни в какой степени не будет значить, что я действовал неправильно».
Отношение Пьера к Анне – женщине, как выясняется, современной и физически притягательной, остается платоническим, свободным от каких бы то ни было плотских вожделений. Опуская другие подробности романа, скажем лишь, что все это – и подвижничество, и жизнь во имя ближнего, и проблема любви и брака – решается Газдановым в духе именно толстовских идей. «Главная цель человеческой жизни, – писал Толстой, – побуждение ее, есть стремление к благу. Жизнью для тела благо не достигается, жизнь для тела доставляет страдания. Благо достигается жизнью для духа»15.
В своих дневниковых записях Л. Толстой неизменно возвращался к этой мысли; отразилась она и в ряде его произведений. Особенно приближен к толстовским воззрениям финал газдановского «Пробуждения»: Пьер Форе, подобно Оленину в «Казаках», приходит к «открытию» того, что секрет счастья заключается не в эгоизме, а в любви, самоотвержении, в том, чтобы жить ради других.
Но, пожалуй, наибольшая близость романа Газданова, не исключая и текстологическую, просматривается с романом Толстого «Семейное счастье». Героиня этого романа Маша так размышляет о Сергее Михайловиче, своем женихе: «…Только теперь я понимала, почему он говорил, что счастье только в том, чтобы жить для другого, и я теперь совершенно согласна с ним. Мне казалось, что мы вдвоем будем так бесконечно и спокойно счастливы. И мне представляются не поездки за границу, не свет, не блеск, а совсем другая, тихая семейная жизнь в деревне, с вечным самопожертвованием, с вечной любовью друг к другу и вечным сознанием во всем кроткого и помогающего провидения».
Анна Дюмон, как и Маша из «Семейного счастья», пройдя через разочарования и крушения жизненных иллюзий, приходит к мысли, что подлинное счастье можно обрести лишь в жизни для другого – в этом залог семейной гармонии и счастья. Еще до замужества аббат Симон постоянно внушал Анне, что «христианство – это победа над чувственным миром», и «семья – выполнение христианских обязанностей». Но ведь прежде чем прийти к этому тайному смыслу жизни, каждый должен пройти через собственную Сциллу и Харибду. «Самыми печальными днями и неделями в жизни Анны были дни и недели ее медового месяца и свадебного путешествия по Италии. Оставаясь одна в комнате гостиницы, она плакала иногда часами, потому что все ее ожидания были жестоко обмануты. То, что происходило, не имело ничего общего с тем, что она себе представляла и чего она хотела <...> За то время, которое Анна прожила со своим мужем, у нее было несколько любовников, но каждый раз, через короткое время, это кончалось разрывом, слезами и припадком глубокой печали. Сначала Анна думала, что какой-то ее собственный недостаток, душевный и физический одновременно, лишает ее возможности испытать то чувство ослепительного, всеобъемлющего счастья, которого она ждала долгие годы, еще с того времени, когда девчонкой смутно о нем мечтала… Потом она почти потеряла надежду, что это может когда-нибудь произойти, и решила, что надо найти в себе силы примириться с этим и искать смысл своего существования в чем-то другом, а не в нелепой и детской, в конце концов, романтике, ценность которой так упорно отрицал ее отец».
В романе «Пробуждение» наиболее ясно проступает религиозно-нравственное христианское начало, воплотившееся в «Анне Карениной», «Крейцеровой сонате», «Отце Сергии», «Семейном счастье» и др. Дневниковая запись Толстого от 1899 года позволяет глубже понять связь Газданова с творчеством великого писателя: «…Еще важная радостная мысль, хотя и старая, но которая пришла как новая, и радует меня очень, а именно: Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на то счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только счастье, но всегда страдание… Главная причина этих страданий та, что ожидается то, чего не бывает, а не ожидается того, что всегда бывает»16.
Лев Толстой так и остался до конца дней для Газданова, впрочем, как и Бунина, в отличие от Достоевского – не все они принимают в его творчестве, – авторитетом единственным и непререкаемым.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См. об этом: Газданов Г. Собр. соч. в 5 томах. Т. 5. М., 2009. – С.366-438.
2 «В поисках утраченного времени» (фр.).
3 Диенеш Ласло. Гайто Газданов. Жизнь и творчество. – Владикавказ. С. 105, 106, 136.
4 Мориак К. Пруст. – М., 1968. – С. 7. Simon P. Histoire de la literature fracaise au XX e siecle. V.I. – P., 1958. – P.153.
5 См. об этом: Кушнер А. Наш Пруст//Новый мир. 2001, №8.
6 Поплавский Б. Домой с небес. Романы. СПб.-Дюссельдорф, 1993. – С.132.
7 Шмелев И. Собр. соч. т.7. М.: 1999. – С.483.
8 Моруа А. В поисках Пруста. М., 2000. – С. 38.
9 Proust M. Contre Saine-Beave. P., 1971. – P. 657.
10 Мамардашвили М. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М., 1995. – С.23.
11 Алданов М. Памяти А.И. Куприна//Литературное обозрение. 1994, №№7-8.
12 Возвращение Гайто Газданова. М., 2000. С. 296.
13 См. об этом: Газданов Г. Собр. соч. в 5 томах. Т. 5. М., 2009. Библиография. С. 635; помимо этой статьи и значительно раньше, чем работы С.Р. Федякина и А.И. Чагина, которые упоминает и на которые ссылается С. Кибальник, тема о толстовском начале в творчестве Г. Газданова в моих монографиях: Гайто Газданов. Очерк жизни и творчества. Владикавказ: Ир, 1998, 172 с.; Гайто Газданов. Жизнь и творчество. Владикавказ. Ир, 2003, 272 с.
14 Конечно, влияние Толстого на Газданова неизмеримо значительнее, чем кого бы то ни было, но это вовсе не исключает его генетической связи с европейскими писателями, в частности, с Мопассаном. См. об этом: Н. Цховребов. Гайто Газданов. Жизнь и творчество. Владикавказ, 2003. Спектр интересов и литературных связей Газданова довольно значителен и широк. См.; например, сборник «Газданов и мировая культура». Калининград, 2000.
15 Булгаков В. Л.Н. Толстой в последние годы его жизни. М., 1989. – С.184.
16 Толстой Л. Собр.соч. в 20 томах. Т. 20. М.: 1965. – С.118.
