Если перевести название лакского села ЛакIир
на русский язык,
от него ничего не останется.
Надо выбрать между «к» и «х».
И то, и другое бесхребетно
и гладко до неприличия.
Звук теряет степень сопротивления
и мощь преодоления.
Согласные кавказских языков
знают силу смыкания и разъединения,
рождающихся из самых недр гортани,
помнящей силу первозданности,
которую иногда называют дикостью,
забывая родовые муки своей праматери.
Сорок лет тому назад
мы приехали в ЛакIир на свадьбу.
Жених и невеста жили в городе,
но из уважения к матери жениха
играли свадьбу в селе.
Залму никогда не покидала свой дом,
расположенный в пчелиных сотах древнего ЛакIира,
проводившего жизнь наедине с небом
на вершине пустынных гор,
куда не могли дотянуться
самые надменные и суровые скалы.
У меня остались в памяти глиняные улочки,
холодные родники на каждом шагу,
густая сметана в соседском доме,
где мы ночевали,
и шумный отряд сторонников жениха
с красным флагом
под палящим августовским солнцем
в поисках спрятанной невесты.
Десять лет тому назад
ослабевшую Залму увезли в город к сыну:
она была последней жительницей села,
не желавшей идти на поклон к городу.
Каждую субботу ее сын в течение десятилетий
ездил проведать ее
по дорогам, похожим на западню.
Моя сестра молилась двое суток
в ожидании возвращения мужа
и поседела от страха за его жизнь
раньше, чем старая Залму.
К счастью, ущелья, пропасти и обвалы,
иногда охотящиеся за телами отчаянных горцев,
были милосердны к нему.
Молчаливая и суровая Залму
не выдержала разлуки с небом
и угасла через несколько дней.
Сегодня уже многие матери,
родившиеся в тридцатые годы,
покинули свои скудные сакли
и поселились в больших и уютных домах сыновей,
желающих облегчить им жизнь,
а матери решили уберечь сыновей
от лишних путешествий в горы.
Их черные платки,
глубокие морщины
и долгое молчание за чётками
странно контрастируют
с модными прическами невесток,
их европейскими нарядами
и с хиджабами внучек,
выгодно оттеняющими их белые лица,
подчеркнуто черные глаза и юную грацию.
Были ли дагестанцы арабами –
вот вопрос, над которым мало кто задумывается.
А пока многие матери и отцы
в тревоге отсылают своих детей на чужбину,
не зная, что их ждет на родине завтра.
Они уехали бы и сами,
покинув отчую землю,
но их держат старики- родители,
которые умрут в дороге раньше,
чем в ожидании смерти у себя дома.
Я знаю, о чем молчат старики и их дети сегодня.
До тех пор, пока живы старики,
дети не бросят свою землю.
Но решение принято,
и о нем все боятся говорить вслух,
дети – чтобы дать спокойно умереть родителям,
родители – чтобы не потерять почву под ногами.
Дети стали больше молиться,
меньше слушать родителей
и чаще говорить, что рай – под ногами матерей.
Старики сохранили молитвы,
которые передавали им предки,
но не могут понять,
почему молитвы одних детей пугают их,
а молитв других – не хватает,
и почему спокойнее рядом с теми,
кто пока еще не молится,
хотя и хранит Бога в своей душе.
Я уже ничего не понимаю в чужих молитвах,
но слышу, как сквозь голоса и шепот
моих соотечественников,
уходящих все дальше от отечества,
пробивается неукротимое молчание старинных сел,
гортанные названия которых обещают небу
непреодолимость стремления
к высоте истины.
А земля, знающая, что дни ее сочтены
последним днем стареющих матерей,
посыпает пеплом свои седины
над четками перебираемых дней.
Не знаю, кстати ли,
но вспомнила:
Залму похоронена в родном селении,
и её сын по-прежнему отправляется в горы,
чтобы встретиться с ней.
Пусть он думает,
что хранит ее память.
Земля-то знает,
как материнство становится родиной.
