ПОСЛЕ МАГАДАНА
1989-й год. Февраль. Советский Союз. Город Орджоникидзе. Идет перестройка.
Вопреки принятым правилам игры того периода я нежданно – негаданно получаю приглашение от близкого человека, считавшегося нами – родственниками, навсегда потерянным. Тетя с двумя своими дочерьми и двумя сестрами, оказывается, живет в США со времен окончания второй мировой войны и, узнав мой адрес, официально приглашает меня навестить их. Читая красивый документ с водяными знаками, я не могу поверить своим глазам и не решаюсь даже на секунду представить себе реализацию этого приглашения.
Это из мира фантазии! Меня, осужденного в 1948-м году по 58-й статье к двадцати пяти годам, отдавшего только Колыме шесть лет (до этого год с лишним на материке) и амнистированного в 1955 году, вдруг кто-то решит отпустить в «свободное плавание» через моря и океаны, сквозь «железные занавесы» в форпост капитализма – Соединенные штаты Америки?
Об этом приглашении знают только двое: младший брат и супруга..
Третьим, узнавшим об этой новости, был орджоникидзевский ОВИР, куда после настойчивых и длительных уговоров двух близких мне людей (такого шанса у тебя никогда не будет!) я со всеми бумагами предстал пред ясны очи его сотрудников. Надо сказать, что в дверь этого учреждения я входил в январе 1989 года с большим волнением. Вопреки моим опасениям сотрудница спокойно приняла мои бумаги, просмотрела их и попросила меня зайти через месяц. Я робко уточнил, что отбывал срок по 58-й статье. Она успокоила меня:
– Не волнуйтесь, мы во всем разберемся.
По истечении указанного срока я явился в эту добрую контору, мучимый сомнениями в успехе затеянной мною кампании. Однако меня встретили вполне приветливо и пояснили, что за ближайший отрезок времени мне предстоит получить загранпаспорт и еще пару документов. Посещение на этот раз заняло не более пяти минут, в течение которых я дважды предпринял попытки довести до сознания сотрудницы, что я бывший политзаключенный со всеми вытекающими последствиями. После третьей попытки означить, наконец, мою историческую миссию в Отечественной войне, сотруднице явно надоело это самобичевание, и она резко прервала меня, заявив, что всё это им давно известно. Я перестал понимать происходящее.
Я, естественно, не ожидал благополучного разрешения моего вопроса. В конце концов до меня дошло, что я должен приобрести авиабилет до места назначения и оформить визу в посольстве США в Москве. Авиабилеты мне порекомендовали приобрести в Пятигорске. В этом городе, в здании института иностранных языков, размещались международные авиакассы. Окрыленный неожиданной легкостью, с которой я, как мне показалось, преодолел самую трудную часть предстоящего пути, я на следующий день уже стоял в небольшой, набитой до отказа комнате авиакассы. Пробившись с трудом к барьеру, с вежливой улыбкой на лице, я протянул свои бумаги красивой, средних лет, со вкусом одетой даме, сидящей за столиком. Быстро пробежав глазами мои документы, дама усталым голосом сказала, что бумаги мои в порядке, но заявила, что запись в очередь на билеты в Штаты на 1989-й год прекращена (это в феврале 1989 года!) Далее она сказала, что при желании я могу возглавить список претендентов на будущий 1990 год. Моя физиономия тут же выдала информацию о безысходности моего положения в этом вопросе. Дама-начальница, окинув меня, как мне показалось, участливым взглядом, тихо наказала мне наведаться через месяц.
– Возможно, что-либо подвернется, – успокоила она меня.
Полный надежд покидал я этот город, даже не вспомнив о том, что здесь был убит когда-то на дуэли поручик Тенгинского полка.
Месяцы прошли в постоянных заботах и раздумьях, как отблагодарить оказавшуюся столь неожиданно любезной сотрудницу. Об уплате «за все хорошее» не могло быть и речи. К этому времени я был твердым пенсионером, в то время как мои билетные конкуренты не нуждались абсолютно ни в чем, кроме билетов, за ценой на которые из них никто не постоит. Одетые во всё импортное, вспотевшие от постоянного напряжения, они вытаскивали огромные кошельки, спрятанные ими в самых сокровенных местах и, переломив «через колено» тугую пачку купюр, начинали с непостижимой для глаза быстротой пересчитывать их.
Я далек от мысли, что мой лик светился благородством на фоне окружающей орущей, неугомонной толпы. Но я могу утверждать, что в этой поездке мне помог Всевышний, доказательством чему послужит дальнейший ход событий.
Недалеко от кассы находился авторитетнейший институт всесоюзного значения по проектированию курортов. Мой брат, руководитель архитектурной мастерской во Владикавказе, имел деловые контакты с руководством этого института. Волею судеб один из руководителей оказался отцом упомянутой дамы – заведующей кассами. Узнав через брата о моих проблемах, он пообещал помочь нам. Я вновь воспрянул духом: заручившись такой поддержкой, можно было рассчитывать на благоприятный исход в затеянном мною деле. Правда, в каждый очередной приезд в Пятигорск я не обходился без небольших знаков внимания – недорогих презентов сотруднице. Но внешне это выглядело как соблюдение правил хорошего тона.
Наконец, в сентябре мне было сказано, что шансов на получение билета в текущем году на авиарейс Москва – Нью-Йорк, к сожалению, нет. Но с моего согласия она рискнула на неведомый доселе вариант с пересадкой в Варшаве и далее через Канаду в Нью-Йорк. Дама взяла с меня слово, что по возвращении я расскажу ей об этом маршруте.
У АМЕРИКАНСКОГО ПОСОЛЬСТВА
Утром 29 сентября я стоял у американского посольства в Москве, пытаясь изучить следующую полосу препятствий в моем стипльчезе на запад. Тротуар вдоль здания посольства по всей длине был отгорожен от проезжей части металлическими каркасами – забором, за которым плотной массой в шеренге по четыре-пять человек стояли люди, образовавшие очередь, конец которой уходил за пределы квартала. Голова очереди находилась метрах в двенадцати от парадного входа, охраняемого множеством милиционеров. Часть из них блокировала вход в посольство, а другая была расставлена вдоль всей очереди, чтобы никто не проник за забор. Стоял неимоверный гвалт: находящиеся по обе стороны «баррикад» старались выяснить, каким образом можно очутиться в этой столь желанной очереди. В конце концов, выяснялось, что стоящие в очереди записывались три дня назад и обязаны были ежедневно два раза отмечаться. При этом очередь фактически не сдвигалась с места. Тут я заметил дефилирующих вдоль очереди подвыпивших молодых кавказцев, которые периодически останавливались, собирая вокруг себя группы соискателей заветных виз и приступали к оживленным переговорам со стоящими на проезжей части улицы людьми. Называя себя горскими евреями (что в этом бедламе могло служить козырем), они предлагали, совершенно не таясь, за определенную мзду быстренько выправить американский документ. Для убедительности вытаскивались из карманов какие-то разноцветные, напечатанные на прекрасной бумаге бланки с цветными печатями и прочими канцелярскими прибамбасами. Вся эта бутафория была призвана для того, чтобы ошарашить советского чайника.
От участия этой группы в моей судьбе я, не раздумывая, отказался, что вызвало презрительные высказывания «благодетелей». Услышав от рядом стоящего гражданина СССР, что запись очередников производится за углом в переулке, я бросился туда. На заднем сидении машины, выставив в наружу ногу в элегантной туфле, сидела размалеванная девица с тетрадкой в руках. При моем приближении она тут же открыла ее, и я был внесен в список, получив номер 841. Девица предупредила, что я должен дождаться следующего за мной очередника. Тут-то я понял, что стою у могилы своих несбывшихся надежд, и что Америка отдалилась от меня еще за несколько океанов. Выход был один – возвратиться домой, так как до вылета по моему билету оставалось всего два дня. Внесение меня в списки упомянутой девицей гарантировало мне, в лучшем случае, пребывание у порога посольства минимум неделю.
Я уныло побрел вдоль ограждения окончательно опустошенный, уже ни о чем не думая. Машинально я оказался против входа в посольство, которое в этот миг покидало несколько счастливых обладателей виз. С завистью я наблюдал за ними: весело разговаривая, они миновали кордон милиции и исчезли из виду.
Безмолвная толпа неудачников, окружающая меня, стояла, тупо уставившись на заветную парадную дверь. Неожиданно стоящий возле меня высокий молодой человек с бледным утомленным лицом тронул меня за рукав и спросил, что привело меня сюда. Почему-то почувствовав к нему доверие, да, собственно, что мне оставалось еще, я кратко изложил ему свою историю вплоть до настоящего момента. Послушав мое повествование, новый знакомый сказал:
– Сам я русский, но по политическим соображениям хочу покинуть Советский Союз и вот уже второй год хожу сюда, как на работу. Представьте, мне ни разу не отказали ни в одной инстанции, а разрешения уехать не дают. Меня все знают здесь в лицо и не подпускают на пушечный выстрел к посольству. Существующие порядки я изучил досконально: обратите внимание, что из очереди впускают в парадное по десять человек. Не верьте этим очередям. Это блеф! Здесь действует хорошо организованная группа, которая проталкивает тех, кто хорошо заплатит. Так вот, то, что я предложу вам сейчас, я проделывал на практике не единожды. А теперь такой ход для меня невозможен, ибо вся милиция знает меня как облупленного. Слушайте внимательно! Когда от общей очереди отделится очередная десятка и начнет движение к дверям, вы должны из-за спины милиционеров рвануться вперед, смешаться с этой десяткой и продолжить движение к дверям вместе со всеми. Психологически это выглядит так: вторгнувшись в десятку, вы уже не расцениваетесь как конкурент, на вас даже не обратят внимания, так как эти люди уже достигли своей цели. А блюститель порядка, по моему опыту, не захочет устраивать свалку у дверей посольства: ему-то какая разница, кто пройдет, – закончил свое напутствие молодой диссидент.
Поблагодарив его за оказанное мне внимание, я сослался на возраст и разочаровал его своим отказом от подобных действий. Пока я искал слова, которые могли бы помочь составить окончательное представление о моей порядочности, я почувствовал резкий толчок в спину и очутился метрах в пяти от места нашей с диссидентом беседы. С трудом удержавшись на ногах, я увидел, что подхвачен десяткой и вхожу в заветную дверь.
Это второй случай, когда в совершенно тупиковой ситуации судьба вновь оказалась благосклонна ко мне. Попав в полутемный коридор, я наткнулся на служащего посольства, направлявшего счастливцев сначала к одному, а затем к другому окошечку. В первом мне вручили большущий с цветными разводами бланк, а во втором потребовали фотографии, которых, увы, у меня не оказалось. На мои попытки объяснить сидящему в окошке чиновнику, что в течение десяти минут я представлю необходимые фото, последовала резкая отповедь на непонятном мне языке, что не прошло мимо внимания стоявшего неподалеку вышибалы. Последний понял, что на данный момент я представляю из себя перcону нон грата и, мастерски развернув меня на сто восемьдесят градусов, вытолкал за дверь. Я вновь оказался на улице, но на этот раз с выданным мне красивым бланком в руке. Не растерявшись, я подошел к стоявшему в стороне милицейскому начальнику и, показав ему полученный бланк, сказал, что меня послали срочно за документом. Затем я соврал ему, что сотрудник посольства просил пропустить меня, когда я вернусь.
– Давай побыстрее, – отвернувшись от меня, бросил главный милиционер.
Со всех ног я бросился в толпу, где сразу несколько доброжелателей наперебой пояснили мне, что фотоателье находится прямо за углом. Вторым марш-броском я достиг цели, но, увы, ателье оказалось еще закрытым. В небольшой очереди у дверей фотографа я оказался пятым. Пятнадцать мучительных минут до начала работы этого заведения показались мне вечностью. Наконец мне вручили пять мокрых фотографий, и я стремглав ринулся обратно. С фотографиями в одной руке и с цветным бланком в другой, зажмурив глаза, я бросился в прорыв сквозь первый кордон оцепления. Но тут чья-то крепкая рука схватила меня за полу пальто. Я остановился и огляделся вокруг в надежде увидеть начальника, к которому обращался. Сердце мое екнуло, его не было нигде. Но я вывернулся и сунул под нос державшему меня офицеру бланк. Громко закричав от безысходности, я попытался объяснить ему, что все эти милиционеры являются свидетелями моего выхода из посольства. Стоявший вблизи милиционер на вопросительный взгляд державшего меня офицера молча кивнул головой. Такое подтверждение моих слов и зажатый в руке переливающийся всеми цветами радуги бланк решили мою судьбу. Я вновь предстал перед заветным окошком. Виза, наконец, была получена. В том же кармане находился и билет на самолет, вылетающий завтра. Вещей у меня, не считая небольшой сумки, не было, что придавало мне необычайную легкость в движениях. Оставалась одна проблема – рано утром завтра быть в Шереметьево. Здесь у меня был подготовлен нехитрый план: мой давний приятель, москвич, бывший научный сотрудник, а ныне пенсионер, возглавлял на старости лет платную автостоянку. Выслушав меня по телефону, он обратился, видимо, к находившимся вблизи владельцам машин с предложением отвести его друга, т.е. меня, в аэропорт Шереметьево. Судя по доносившимся до меня неодобрительным возгласам, предложение было встречено без особого энтузиазма. Однако после вторичного обращения к ним моего друга:
– Мужики! Вы чего? Он же с Кавказа, заплатит по-полному! – вопрос был решен положительно.
На следующее утро я прошел таможенный досмотр, предварительно обменяв положенные двести рублей на триста восемнадцать долларов (60 копеек за доллар) и посчитал себя отнюдь не бедным путешественником.
В полете
Точно по расписанию наш самолет взял курс на Варшаву. Минут через тридцать полета изысканный сервис аэрофлота напомнил о себе граненым стаканом пузырящегося ситро. Через час с небольшим под нами появилась Варшава.
Пересадка на боинг польской компании заняла около часа. Ничего достопримечательного в этот период не произошло. И вот рев моторов боинга возвестил о начале двенадцатичасового полета через океан в Нью-Йорк. Мое место оказалось в ряду, состоявшем из двух кресел, слева по ходу самолета. Место у иллюминатора занимала пожилая, небольшого роста женщина лет шестидесяти, которая в задумчивости смотрела на летное поле. Видимо, она еще не рассталась с теми, кого только что покинула. Во всяком случае, я так оценил ее выражение лица.
Я могу утверждать, что достаточно владею осетинским и русским языками. В свое время на немецком я мог объясниться с собеседником. Но годы основательно стерли в моей памяти перфекты и плюсквамперфекты. Это к тому, что я с каждой минутой все больше тяготился неумением завязать разговор со своей соседкой, задумчиво смотрящей в иллюминатор. Но, как оказалось, ситуация была не совсем безнадежной. В проходе появилась груженная доверху всякой всячиной в красивых ярких упаковках тележка, которую толкала перед собой молоденькая стюардесса, останавливаясь перед каждым рядом пассажиров, и с неизменной улыбкой предлагавшая свой товар. Тележка поравнялась с нашим рядом, и моя соседка, бросив стюардессе короткую фразу, получила в ответ аккуратную картонную коробочку. Выжидательный взгляд стюардессы на какое-то мгновение остановился на мне. Я понял, что настало мое право выбора. Я ткнул пальцем в находящуюся на уровне моего носа ярко-желтую коробку. Тут же коробка перекочевала на мой столик, а тележка продолжила свое движение. Не без опаски, но с любопытством я открыл коробку и понял, что случайно оказался обладателем приятнейшего апельсинового сока. После нескольких глотков я вновь ощутил необходимость словесного контакта с соседкой. Пока я лихорадочно копался в мыслях в поисках выхода из этого положения, к нам, подобно танку, подминающему под себя все живое, снова двинулась та самая, нагруженная деликатесами тележка. Про себя я проклял этот настойчивый сервис, пожелав ему по-русски всех благ и движения в неизведанное. Увидев знакомую желтую коробку, я небрежным жестом указал на нее, дав, таким образом, понять стюардессе привязанность к этому чудодейственному продукту. Обретя таким образом душевное равновесие, я позволил себе украдкой взглянуть на столик соседки, на котором с абсолютно равнодушным видом стояла миниатюрная бутылочка коньяка, поставленная стюардессой. Я с ненавистью глянул на свою желтую коробку с соком. И вдруг, к стыду моему, неожиданно сработала, надо полагать, привитая годами, цепко затаившаяся в душе потребность в халяве. Даже вспомнилось такое изречение: «Да я за халяву любые бабки кину!». В данном случае таким ускользающим халявным благом оказывался коньяк. Выходило, что по своей воле я вместо коньяка буду довольствоваться каким-то соком! Непроизвольно из глубины моей трагически обделенной души вырвался некий звук, воплотившийся в вопрос: «А что? Коньяк тоже есть?!». Моя физиономия выражала в этот момент, видимо, столь неподдельное страдание, что соседка, опасаясь фатального исхода, оценила ситуацию и крикнула что-то вдогонку стюардессе. Я понял в этом призыве лишь слово «джентльмен». В результате точно такая же бутылочка появилась у меня на столике. Тут я почувствовал стыд за свою вопиющую бестактность. Понимая, что нужно как-то оправдать свое хамство, я неожиданно обратился к соседке по-немецки: «Филяйхт, шпрехен зи дойч?» (возможно, вы говорите по-немецки), на что, к удивлению, получил примерно на таком же уровне владения языком утвердительный ответ. От радости я даже забыл принести извинение за свой хамско-коньячный поступок. Не без труда вспоминая нужные слова, я поведал ей о цели своего путешествия. Посредством расспросов, повторений, уточнений я, в свою очередь, уяснил, что моя попутчица полька, во время войны она была вывезена в числе тысяч поляков на работу в Германию, где находилась до окончания войны. Лагерь их был освобожден американцами, и на красивую польскую девушку «положил глаз» американский капрал. С большим трудом ему удалось оформить брак с избранницей, которую он увез за моря и океаны в свою Америку в 1946-м году.
У пани в Варшаве живет мама, которая не захотела, невзирая на просьбы дочери, оставить родину и переехать к зятю. Сейчас ей под девяносто, но она еще довольно бодра, и дочь ежегодно навещает ее. Увлекшись беседой, мы даже перестали замечать на каком языке мы изъясняемся. Пани любезно вручила мне план аэропорта имени Кеннеди, объяснив, куда я должен буду проследовать, чтобы попасть на самолет, следующий в Лос-Анджелес. При этом она заметила, что пока я буду находиться на территории аэропорта за меня несет ответственность администрация. Но стоит мне покинуть его пределы, как я окажусь предоставленным самому себе. «До вас никому не будет дела», – закончила свои пояснения моя попутчица.
АПЛОДИСМЕНТЫ ПРИ ПРИЗЕМЛЕНИИ
Двенадцатичасовой перелет подходил к концу. Была произведена посадка в Канаде, но никто из пассажиров не покинул самолет. Наконец под аплодисменты пассажиров, что для меня было внове, самолет произвел посадку в Нью-Йорке. Поблагодарив спутницу, я любезно распрощался с ней и, без труда пройдя таможенный кордон, очутился в высоченном зале, переполненном людьми. Многие из них держали в руках плакатики, на которых крупно были выведены фамилии то ли встречающих, то ли прибывших. В основном фамилии эти были еврейского происхождения. Прибывшие пассажиры растворялись в общей массе встречающих, раздавались громкие радостные возгласы, люди бросались в объятия друг друга. Одним словом, атмосфера была праздничной. Поскольку моему появлению здесь никто не придал абсолютно никакого значения, я полный достоинства (в кармане 318 долларов!), степенно прошел сквозь ликующую толпу и очутился в следующем зале, где не было уже ни плакатиков, ни встречающих, а царило какое-то всеобщее броуновское движение плотной массы людей. Посреди зала, на возвышении, огороженном круглым деревянным барьером, восседала симпатичная негритянка в облегающей непомерный бюст униформе. Полные губы, растянутые в непрерывную улыбку, будто были механически зафиксированы неким стопорным устройством. Я догадался, что это справочное бюро. Убежденный в том, что знаменитый аэропорт в лице своей яркой чернокожей представительницы незамедлительно проинформирует меня о том, где и когда я смогу получить заказанный гражданами Америки на мое имя билет, я успокоился. При этом я не учел одного обстоятельства: на моем челе не была обозначена цель моего появления в этом конкретном месте. Во всяком случае, как оказалось, чтобы поведать о своих претензиях к данному учреждению, я должен был, как минимум, обладать примитивным набором нескольких фраз на английском. Как назло, русско-английский разговорник, предусмотрительно укладываемый несколько раз в мою сумку сыном, так и остался дома.
Но подобный поворот событий нисколько не смутил меня, ибо я твердо был уверен в том, что слово билет не может звучать по иному и в английском языке. Поэтому мое обращение к справочной леди выглядело так: «Я» – тут для большей убедительности я ткнул себя указательным пальцем в грудь – «Москва» – ладонь правой руки переместилась вправо – «Нью-Иорк» – и повисла в пространстве. Ведь проще простого: я прибыл сюда из Москвы. Далее, развивая эту тему под вопросительно-ироничным взглядом негритянки, я изрек: «Мама» (понятно же, что я подразумеваю здесь ближайших родственников), снова прозвучала эта злосчастная фраза «билет Нью-Йорк – Лос-Анджелес». Судя по угасающей улыбке справочной дивы, мой монолог никак не способствовал прояснению обстановки, в которой я оказался.
Я понял, что мне надлежит продолжить поиски необходимой для меня информации в другом месте. Кивнув головой в знак признательности, я направил свои стопы дальше, с трудом протискиваясь сквозь плотную людскую массу. Вскоре я очутился у точно такого же справочного офиса. За барьером возвышалась, как мне показалось, та же самая негритяночка. Но, всмотревшись, я увидел на ее голове шиньон совершенно другого фасона. Повторив ранее сказанное и продемонстрированное мною и не достигнув понимания, я обратил внимание на багажную тележку, нагруженную огромными чемоданами, уложенными в высоченную пирамиду. С обеих сторон, поддерживая это сооружение руками, двигались два небольшого роста человека явно еврейской принадлежности.
Основным движителем проплывающей мимо тележки являлся здоровенный детина баскетбольного стандарта – их земляк. Видимо, благодаря своему исполинскому росту (его слуховые органы находились выше зоны интенсивного звукоизвержения орущей толпы, а я стоял на значительном возвышении) ему удалось запеленговать мою третью попытку отчаянного обращения к сотруднице офиса на русском языке. Терзаемый свойственным этому народу любопытством, он не удержался от вопроса: «Ви што, из Союза?!». Узрев в этом великане посланного мне судьбой спасителя, я рванулся к нему, озадачив тем самым негритяночку. На ходу я громко крикнул, пытаясь поскорее ввести в курс своих дел дарованного мне свыше ангела: «Товарищ! Пожалуйста, переведите ей, что…» Не дав мне договорить, он выкрикнул в ответ: «Ви же видите, што я пгъовожаю своих дгъузей! Стойте здесь! Как я их пгъовожу, так возвегънусь к вам сюда».
От неожиданности у меня перехватило дыхание, от обиды слова застряли в горле. Но тут же, мобилизовав свои внутренние ресурсы, я бросил ему вслед громкую фразу, указывающую направление, в корне отличающееся от того, по которому он следовал. Несколько успокоившись, я вспомнил о плане аэропорта, вытащил его из кармана и, сориентировавшись, определил нужный мне выход из здания. Покинув помещение, я повернул влево и по широкому тротуару зашагал в нужном, на мой взгляд, направлении.
И тут в третий раз подхватил меня мой ангел-хранитель! Навстречу мне двигался средних лет мужчина, к которому, сам не ведая почему, я вдруг обратился по-немецки. Ответ, последовавший за этим, меня очень обрадовал, такого я, конечно, не ожидал. «Я весь внимание», – услышал я ответ на немецком языке. Боясь, что гражданин не станет тратить на меня свое время, торопясь, сбиваясь, с трудом подыскивая нужные слова, я, в конце концов, растолковал внимательно слушающему меня прохожему, что мне нужно.
Спокойно выслушав меня, он задал мне пару вопросов и предложил следовать за ним, причем в направлении, противоположном тому, по которому он шел до встречи со мной. Мы прошли метров триста и поднялись на второй этаж небольшого здания. Мой благодетель обратился к женщине, сидящей за конторкой, по-английски и объяснил цель нашего визита. Женщина, отложив в сторону свои дела, тут же связалась по телефону и выяснила всё необходимое. Теперь настала очередь моего доброжелателя, который терпеливо и доходчиво стал объяснять мне, какие шаги и в каком направлении я должен предпринять.
В довершении сказанного, он быстренько набросал схему предстоящего мне пути: «Вот здесь», он показал острием карандаша на набросок, вас будет ожидать сотрудница, владеющая немецким языком. Она окажет вам необходимую помощь».
Переполненный чувством благодарности, я мучительно искал слова, чтобы как можно достойнее поблагодарить этого человека. Но пока я мучительно складывал в голове подходящую тираду из своего скромного словарного запаса, мой доброжелатель, приветливо улыбнувшись, раскланялся и исчез.
Я без труда нашел свою очередную благодетельницу, которая должна была положить конец моим волнениям. На этом можно было бы продолжить свое повествование фразой: «Вскоре я находился в салоне авиалайнера, готовящегося запустить свои мощные двигатели». Однако в отрезке времени между прощанием с сотрудницей-немкой и моментом, когда я мог бы сидеть умиротворенным в салоне самолета, имел место еще один эпизод, о котором я должен рассказать.
После нескольких переходов я, наконец, очутился в небольшом зале, где мне должны были вручить билет в Лос-Анджелес, заказанный моими родственниками из Калифорнии – конечной цели моего странствия. В этом помещении вдоль стен располагались четыре небольших столика, за которыми сидели девушки, оформлявшие билеты. У каждого столика сидело по одному человеку, обслуживаемому в данный момент.
В некотором отдалении от столиков, метрах в трех, молча стояли друг за дружкой по несколько человек. К сожалению, только позже до меня дошло, что это очередники. Будучи предупрежден, что до вылета самолета остается очень мало времени, я буквально ворвался в помещение и, остановившись у первого столика, выпалил свою фамилию. Не отрываясь от писания, сидящая за соседним столом девушка кивком головы дала мне понять, что я ее клиент. В один прыжок я оказался около нее и застыл в позе ожидания, склонившись над её столом. Девушка взглянула на меня, произнесла мою фамилию с ударением на последнем слоге и продолжила свою работу. Мне надлежало терпеливо ждать, что я и делал, стоя у стола. Не прошло и минуты, как продолжавшая писать девушка недовольно проговорила что-то. Я продолжал стоять, не шелохнувшись, в той же позе, оставив без внимания второе, но уже более резкое восклицание девушки. К этому времени я, видимо, уверовал в то, что благодаря вмешательству моих доброжелателей все сотрудники аэропорта заняты исключительно мною.
Неожиданно из группы стоящих в очереди людей послышались обращенные, как я понял, ко мне слова: «Вы, видимо, из Союза?». Я быстро оглядел себя с ног до головы и, не найдя в своем облике ничего, на мой взгляд, компрометирующего, вызывающе воскликнул: « А в чем дело?! Что у меня не по-вашему?!».
Я был готов броситься на автора, как мне показалось, бестактного вопроса. Видя моё возмущение, стоявшие рядом вмешались в разговор и мягко объяснили мне, что в Штатах принято, что лицо, контактирующее с обслуживающим его представителем учреждения, решает свои вопросы один на один, без свидетелей. Остальные, как вот они, ждут своей очереди в некотором отдалении.
Тут-то до меня дошло, что восклицания девушки были адресованы мне и носили отнюдь не дружелюбный характер. Оказалось, я невольно продемонстрировал крайнюю степень невоспитанности.
К счастью, раздавшийся телефонный звонок прервал мое неловкое состояние: девушка сунула мне в руки билет и слегка подтолкнула в сторону коридора.
Наконец, настал момент, когда самолет взял курс на Лос-Анджелес, где с беспокойством ждали меня мои близкие. Я не видел их почти пятьдесят лет.
Кресло летящего в Лос-Анджелес самолета оказалось, вопреки моим ожиданиям, не столь удобным, как предыдущее. Погрузившись в размышления, я не заметил, как оказался во власти Морфея. Но состояние покоя длилось недолго: я увидел, как по проходу между кресел, улыбаясь во весь кроваво-красный рот, стюардесса двигает в моем направлении огромную телегу, полки которой сплошь заставлены оранжевыми коробками со знакомым мне апельсиновым соком – джюсом. Следом за ней шествовал высокий мужчина, американское подданство которого не вызывало сомнений. Он смотрел на меня рыбьими глазами и через равные интервалы времени зловеще вопрошал: «Вы из Союза?» Воспитанный в духе бдительного восприятия действительности, я мгновенно оценил создавшуюся ситуацию и понял, что в данный момент являюсь единственным представителем страны, способной дать достойный отпор проискам мирового империализма, пытающегося опорочить наши достижения. Я заставлю этого типа вылакать все содержимое, загруженное на их колымаге. Готовый достойно встретить врага, я попытался вскочить на ноги, но что-то помешало моему порыву. «Не на того напали!» – промелькнуло в моей голове. При второй попытке атаковать супостата я почувствовал резкую боль в области живота и… проснулся.
Оказалось, что причиной моей неудачи в стремлении навязать противнику бой явились надежно перетянувшие меня ремни безопасности. Возбужденно оглядевшись вокруг, я успокоился, рассмотрев в полумраке салона мирно спящих пассажиров, не подозревающих о готовящемся сражении. Мои часы, переведенные на местное время, показывали четверть первого ночи, монотонное гудение двигателей закладывало уши. Чувствовалось, что мир избежал катастрофы. С сознанием того, что престиж моей страны за описываемый период не пострадал, с чувством исполненного долга я спокойно прикрыл веки и уснул. Через два часа, как принято говорить в детективах, под крылом самолета замерцали огни Лос-Анджелеса.
ЛОС-АНДЖЕЛЕС
Мои родичи находились в глубоком волнении, учитывая мое более чем шестидесятилетнее проживание в СССР в качестве гражданина этой страны (справедливости ради, из этого отрезка времени нужно сбросить семь с половиной лет, в течение которых я, вопреки моему желанию, не являлся её гражданином). Они понимали, что моё сформировавшееся к этому времени сознание не позволит мне быстро адаптироваться к новому капиталистическому укладу жизни, и я не смогу своевременно стать владельцем билета, заказанного на мое имя в аэропорту Кеннеди. По их расчетам, я должен был прибыть в Лос-Анджелес три часа назад, и они старались держать постоянную связь с аэропортом. Конечно, им было невдомек, что знай я название злополучного кусочка бумаги по-английски (на многих языках «билет» звучит как билет, а тут оказалось «тикет»). Но как бы то ни было, настал момент, когда я, покинув самолет, шагал в общей массе пассажиров к выходу. На сей раз обстановка в аэропорту была спокойной: во всяком случае, не было людей с плакатиками в руках. Люди молча, сосредоточенно двигались в плотной массе, таща за собой свой багаж на колесиках. У меня появилась возможность понаблюдать за окружающим, и я почему-то вспомнил красочно иллюстрированные рассказы из своего детства: желтый, изможденный китайский кули с вытянутой тонкой шеей, впряженный в оглобли легкой коляски мчит по испещренным иероглифами улицам Пекина безмятежно развалившегося тучного дядю Сэма с толстенной сигарой в зубах. Видимо то, что дяди Сэмы, пыхтя и потея, сами тащили свою поклажу, оказавшись в роли несчастного кули, вызвало во мне злорадное удовлетворение и принесло некое облегчение.
Не обремененный багажом, если не считать небольшую спортивную сумку, болтающуюся на моем плече, я продолжал поступательное движение вместе со всеми. Согласитесь, что единственный, идущий налегке среди фундаментально нагруженных пассажиров пожилой человек не мог не привлечь к себе внимания окружающих. Подобный ориентир оказался как нельзя кстати для моих родичей, обшаривающих беспокойными взглядами текущую мимо них плотную толпу. Я, в свою очередь, вертя головой во все стороны, старался выхватить из окружения знакомое мне родное лицо.
Последний раз мы виделись на Кавказе сорок семь лет назад, летом тысяча девятьсот сорок второго года. Из двоих встречающих меня женщин старшей – моей ровеснице – было тогда шестнадцать, а младшей, ее племяннице, всего шесть лет. И теперь, спустя почти полвека, попробуйте распознать в этой несколько раздобревшей даме ту тоненькую девушку, не говоря о второй встречающей – тогдашнем ребенке. Вот тут-то я впервые понял и оправдал нью-йоркскую толпу с плакатиками.
Что же касается меня, то для определения моей неамериканости, как вы убедитесь позже, не требовалось никаких дедуктивных методов. Дело в том, что мой отъезд из Москвы приходился на октябрь 1989 года. Это был именно тот период, когда рассудительный люд, завершив подготовку саней, начинал подумывать о техническом оснащении телег. Поскольку заграничным приглашением срок моего пребывания в Штатах был обусловлен тремя месяцами, то путем несложных расчетов можно было определить и дату завершения моего визита. Эту важную веху в моей жизни я определил, кажется, несколько поверхностно: январь первого года последнего десятилетия уходящего в прошлое поистине бурного двадцатого века.
Нельзя не отметить, я стал получать от своих домочадцев советы-директивы на все случаи жизни. На сей раз коллективный контроль дал промашку: получилось так, что одна немаловажная деталь в подготовке к отъезду ускользнула из поля зрения всевидящего домсовета. А причиной такого сбоя явилось вполне объяснимое неверие в успех эпопеи оформления выездных документов. Обладая определенным багажом географо-климатических познаний, совет упустил проработку вопроса о моей экипировке в предстоящем вояже.
После приведенных рассуждений, без которых повествование, надо думать, ничего не потеряло бы, вернемся в Лос-Анджелес, где нашла, на сей раз, подтверждение известная поговорка: «Нет худа без добра». Как выяснилось позже, лучшего ориентира для встречающих меня в этот душный вечер в калифорнийском аэропорту трудно было придумать. Обратите внимание: седовласый мужчина шагает налегке, в то время как остальные пассажиры перегружены под завязку своим багажом. Облачен он в новый темно-серый шерстяной костюм (польского происхождения), галстук, через руку перекинут светлый плащ. Последний штрих к его внешности – тяжелые туфли немецкой фирмы «Саламандер». Вся перечисленная амуниция была приобретена, если кому-то невдомек, по большому блату специально для поездки и «верно» служила своему владельцу в тридцатипятиградусную ночную удушливую жару. Я передвигался среди полуголых людей, отдельные части тел которых кое-как прикрывали кусочки белой ткани. Таким образом, родичи могли безошибочно опознать меня. В противном случае мне пришлось бы снова искать то ли немца, то ли эмигранта какой-либо очередной волны в качестве путеводителя. По какой-то немыслимой ассоциации я вспомнил довоенный Владикавказ и известного всему городу армянина, цвет кожи которого по своей интенсивности мог соперничать с негритянским. Летом чернокожий земляк облачался в белоснежную рубашку, такие же брюки и парусиновые туфли, белизну которых обеспечивал толстый слой зубного порошка, фиксирующий на тротуаре каждый шаг нашего героя. Имени его я не помню, но известен он был в городе как «Жук в сметане».
Тут же, в надежде отвлечься от неприятного ощущения в связи с карикатурной ситуацией, в которой я оказался, я попытался по ходу припомнить что-либо из прошлого, дабы отвлечься. Однако этому помешал неожиданный радостный возглас, нарушивший звуки шарканья многих ног и тяжелого дыхания усталых пассажиров, под тяжестью своего багажа безмолвно двигающихся к выходу.
Услышав свое имя, я повернулся и увидел стоящих невдалеке двух женщин, которые энергично махали высоко поднятыми руками, пытаясь обратить на себя внимание. Преисполненный радости, я бросился к ним, нарушая поступательное движение молчаливо-сосредоточенных людей. Несмотря на всевозрастающее сопротивление американских подданных моему поперечному курсу, я продолжал продвигаться вперед.
Не отрывая глаз от моих родичей, я уловил на их лицах, только что озаренных радостными улыбками, конфуз и растерянность при виде моих решительных маневров. Их руки, приветливо тянущиеся мне навстречу, неожиданно безвольно опустились. Было видно, что они обеспокоены чем-то. Причиной могло быть только мое поведение – лихой рейд, затеянный по тылам врага. Эффект внезапности сослужил мне службу: я уже успел преодолеть часть пути, но в то же время привлек внимание двух блюстителей порядка, несущих свою вахту в противоположных секторах огромного помещения. Все произошло настолько быстро, что только почувствовав за своей спиной прерывистое дыхание, я обернулся и увидел стремительно надвигающуюся на меня багровую физиономию. Изрыгаемое ею громкое рычание даже при всем желании нельзя было принять за проявление дружелюбия к гостю – представителю социалистической державы. Не надо было особенно стараться для того, чтобы распознать в рассвирепевшем тучном гражданине хозяина тележки, так некстати задетой и перевернутой мною в ходе стремительного броска.
К счастью, разрядить напряжение помогли появившиеся одновременно два полицейских-негра с каменными лицами, не сулившими мне ничего хорошего. Нужно было срочно что-то предпринять. Я вспомнил о инциденте, происшедшем со мной несколько часов назад в аэропорту Кеннеди, когда не очень объемное знание немецкого языка помогло мне приобрести заказанный билет. Только что горделиво развевающаяся на моих плечах во время марш-броска чапаевская бурка, почувствовав мое смятение, мигом слетела с моих плеч, и я предстал перед блюстителями порядка в темно-сером польском костюме чистой шерсти, наедине с беспорядочно сменяющимися у меня в голове невеселыми мыслями. Наконец, мне удалось озвучить немецкую фразу: – Вас ист лёс? (В чем дело). Это, как мне показалось, несколько озадачило полицейских.
И тут события приняли неожиданный оборот: в бой вступает резерв главного командования в лице моих родичей. Видимо, понимая свою шаткую позицию защиты моих действий, они сначала робко, как бы стыдясь, напомнили о себе. Затем, вспомнив, что лучшая защита есть нападение, перебивая друг друга, они бросились в бурную словесную атаку, ошеломив стражей порядка.
На чужом для меня языке они то ли требовали, то ли пытались оправдать меня, то ли просили помочь. Позже они пояснили мне, что вся их тирада содержала как раз всё предполагаемые мною варианты атак. Наблюдая попеременно за выражением их лиц, я пытался определить, какая из затронутых тем находится на данный момент в разработке.
Полицейским, видимо, надоело слушать оправдания, произносимые моими родичами на повышенных тонах. Внезапно в наступившей тишине, заставившей меня вздрогнуть, я услышал спокойный голос полицейского, до сих пор терпеливо внимавшего темпераментному выступлению моей защиты.
Лицо полицейского, похожее на каменное изваяние, постепенно стало обретать признаки существа во плоти. Этот полицейский, которого, по всей вероятности, коснулось крыло моего ангела-хранителя, был старшим по чину, и его дальнейшие действия безоговорочно были приняты вторым блюстителем порядка. Неожиданно положив руку на мое плечо, он, судя по интонации, выразил мне некоторую симпатию и произнес короткое напутствие. Затем он поклонился успокоившимся дамам, лица которых озарила приветливая улыбка, и в сопровождении напарника удалился с чувством исполненного долга.
Упомянутый ранее персонаж ночного переполоха – толстяк с багровым лицом, владелец перевернутой мною багажной тележки, при первых же мирных нотках в голосе полицейского предпочел покинуть поле брани. Не оглядываясь, он уныло поплелся к сиротливо стоящей посредине опустевшего зала тележке, возле которой валялось два громадных чемодана, едва не ставших причиной международного конфликта.
По приезду домой я иногда вспоминал этот случай, и каждый раз удивлялся тому ночному происшествию: скандал при таком скоплении народа, с вмешательством полиции, как ни странно, не привлек к себе внимания зевак. Не глядя на происходящее, все продолжали спокойно шествовать мимо.
Наконец наступил момент, когда ОВИРы, посольства с их визами, таможни и прочие видимые и невидимые барьеры со злополучным тикетом, со сверлящими тебя глазами суровых пограничников остались позади. Кстати, при встрече с последними, при виде их напряженно-суровых лиц мне невольно вспомнилась реакция всенародно любимого артиста Николая Крючкова. Проходя контроль в авиапорту и увидев устремленное на него каменное лицо молодого человека с зелеными погонами, всегда веселый артист приветливо спросил у него: «Сынок! А ты меня не узнаешь?» Последовавший утвердительный ответ заставил обескураженного Крючкова задать еще один вопрос: «А чего ж ты не улыбнешься?». Блеснув недобрым взглядом, солдатик отчеканил: «Не положено!».
ВСТРЕЧА
Теперь меня ждала долгожданная встреча с родными. Старшую из них, Тамару, я узнал сразу. Передо мной стояла пожилая женщина, перенесшая многочисленные невзгоды страшного военного периода. Некогда красивые черты ее лица померкли, но большие живые глаза, как и прежде, излучали неподдельную доброту. Мы обнялись. Тамара плакала. Я тоже еле сдерживал слезы. Мы обменивались бессвязными обрывками ничего не значащих фраз, состоящих в основном из междометий. Наконец, полный эмоций порыв иссяк, и Тамара, вытирая платком слезы, повернулась к стоящей рядом полной женщине и проговорила: «Конечно, свою сестру Эмму ты никогда бы не узнал». Эмма бросилась ко мне, заливаясь слезами и беспрестанно повторяя: «Я все равно узнала бы тебя сразу».
Сколько могло продолжаться это излияние чувств, одному Богу известно. Первой спустилась на грешную землю Тамара: «Уже четвертый час ночи, ты очень устал, а нам предстоит еще двухчасовая езда на автомобиле. Наши дома тоже не спят, представляю, как они волнуются и все время названивают в аэропорт». Выйдя на площадь, мы проследовали к огромному мрачноватому зданию – многоэтажному гаражу. Поднявшись в лифте, мы не обнаружили нашей машины, что дало повод для возникновения спора между моими встречающими. Одна утверждала, что машина припаркована выше этажом, другая же придерживалась противоположного мнения. Диалог спорящих женщин велся на русском языке, но с многочисленными вкраплениями английских слов, что показалось мне довольно потешным. Видимо, детали, служащие неким техническим ориентиром стоянки автомашины, имели свои специфические названия. Поэтому, считающийся непревзойдённым экспертом в подобных дискуссиях, я был вынужден хранить молчание и довольствоваться позицией стороннего наблюдателя. В конце концов, после нескольких пеших переходов с этажа на этаж мы нашли пропажу. Разместились в широком салоне бьюика, машина плавно съехала вниз, и мы оказались на одной из улиц Лос-Анджелеса, сверкающей от обилия огней. Утомившись от пережитых треволнений, я вскоре задремал. Мне пригрезился погруженный в кромешную тьму варшавский аэропорт. Днем раньше я в числе пятнадцати пассажиров двигался к ожидающему нас самолету польской авиакомпании, следующему по маршруту Варшава – Нью-Йорк. Пятнадцать пассажиров шли плотной группой к месту посадки. В темноте все старались держаться ближе друг к другу, боясь отбиться и потеряться в этих темных закоулках. В качестве ведущего выступал пожилой варшавянин, получивший от сотрудника аэропорта подробную инструкцию о нашем передвижении по территории. Наш вожак уверенно шел в темноте, безмятежно мурлыча себе под нос польские слова на популярный немецкий мотив. Текст был придуман поляками во время войны. Я запомнил один куплет из этой песенки, правда, за точность ее воспроизводства по-польски не ручаюсь:
Спи, спи, моя кохана,
Гитлер Польску не стримае!
Англия флота мае,
Америка помогае!
Возникающие неожиданно силуэты стоящих громадных самолетов воспринимались как некие исполинские горы. Эти видения, ночная тьма и монотонно нарушающие тишину шаги двигающихся молчаливых людей извлекли откуда-то из моего подсознания давно знакомые слова песенки, в которой никто не уповал ни на кого, а просто воспевал босяцкую свободу. В такт шагов я тоже замурлыкал песню: «Ты ходишь пьяная… По темным улицам Махачкалы».
Видимо, чтобы как-то смягчить резкое восприятие какого-либо явления, память извлекает из своей кладовой ситуацию, родственную возникшей в данный момент. Наверное, поэтому мириады огней Лос-Анджелеса заставили вспомнить непроглядную варшавскую темень и заодно пошлую, забытую давно старую песенку.
В этот час улицы города были безлюдны, и наша машина вскоре неслась по многорядной, широченной, освещенной огнями автостраде. Время от времени я просыпался. Наверное, желание не упустить что-то интересное заставляло меня с трудом размыкать слипающиеся веки.
Каждый раз, открывая глаза, я надеялся, что эта ослепляющая пляска огней наконец-то прекратилась. Ведь когда-то мы должны были покинуть этот город! Но каждый раз меня ждало разочарование: как бы призывая не расслабляться, навстречу тут же высвечивался огромный рекламный щит, с которого бравый ковбой безапелляционно утверждал, что лучшие в мире сигареты «Мальборо» продлевают жизнь курильщика. Навстречу нам чередой неслись, сменяя друг друга, такие же громадные, залитые светом огромные щиты на фоне черного калифорнийского неба, обещающие всем без исключения прелести райской жизни. Установленные через небольшие промежутки, высоко над автострадой светящиеся дорожные знаки также вносили свою лепту в эту ослепляющую вакханалию. В довершении всего, автострада пролегала по очень похожим друг на друга небольшим городкам, разделяющимся один от другого апельсиновыми рощами, кстати, тоже освещенными. Создавалось впечатление, что весь наш путь проложен через один-единственный нескончаемый населенный пункт.
Видимо, чтобы поднять мое настроение, близкое к критическому, память извлекла из своих запасников один из фрагментов моей колымской эпопеи: вспомнилась шахта в вечной мерзлоте на одном из золотоносных рудников, сорокаметровый темный штрек-тоннель, через который осуществлялась вся производственная деятельность предприятия. Вдоль скованных льдом стен подвешены трубы подачи сжатого воздуха. Над ними заиндевелые толстые силовые кабели. Еще выше – два тоненьких проводка, обеспечивающих подачу тока напряжением в тридцать шесть вольт к двум малюсеньким лампочкам, предназначенным для освещения этого бескрайнего штрека, по которому заключенные на деревянных тачках возили добытую породу из шахтных выработок. Они сваливали ее под ковш скреперной лебедки, доставляющей захваченную массу к стволу шахты. Зачастую свалившийся с ковша во время транспортировки валун, прижатый к стене, мог придавить незадачливого зэка, не узревшего в темноте возникшую опасность. Подслеповатая лампочка освещала небольшой кружок непосредственно около себя. Однажды вольнонаемный сменный механик, молодой человек, присланный сюда по окончании горного техникума и не успевший еще постичь суть колымских законов, основанных на коренной переоценке ценностей, наткнулся на это грубейшее нарушение техники безопасности. Возмущенный до глубины души, он приказал электрику повесить дополнительно пять лампочек. Суммарное напряжение дополнительного освещения достигало аж ста восьмидесяти вольт! Теперь машинисту лебедки, правда, с трудом, но все же удавалось прослеживать весь путь своего ковша. Но, увы, недолго музыка играла! Приказ тут же положил конец подобному «расточительству». За превышение служебных полномочий, повлекшее перерасход электроэнергии, сменного механика перевели в дежурные электрики, лишив его премии и прочих северных благ.
После этого молодому человеку оставалось терзаться в сомнениях: ведь всю его недолгую жизнь ему внушали, что самое ценное в нашем обществе – человек. Возможно, цена меняется в зависимости от «базарного дня»?
Внезапное резкое торможение мигом перенесло меня из только что покинутой ледяной шахты в жаркую калифорнийскую действительность. Проснувшись после короткого сна, я услышал радостное восклицание Тамары: «Вот мы и дома!». В руках у нее появилась какая-то коробочка, она нажала кнопку, и освещенные светом фар металлические ворота стали подниматься вверх. Перед нами возник аккуратный гараж, встроенный в одноэтажный белый коттедж. Одолев последние несколько метров, мы въехали внутрь.
СРЕДИ РОДНЫХ
Войдя в дом, мы обнаружили утомленных ожиданием родичей, уснувших чутким сном в стоящих рядом кресле и диване.
Настенные часы показывали пять часов утра. День был четвертый, месяца октября одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года.
На следующее утро я, наконец, спокойно мог разглядеть Америку, правда, сначала, так сказать, изнутри. Стена отведенной мне комнаты, как и расположенной рядом, выходила в сад и была сплошь из толстого стекла, обрамленного анодированными алюминиевыми рамками. Дверьми служила любая половина почти четырехметровой стеклянной стены, подающаяся при помощи легкого усилия пальцев вправо или влево. Открытый широкий проем, потоки утреннего солнца, льющиеся в комнату (в октябре месяце!), запах каких-то диковинных цветов убеждали меня в том, что эту ночь я проспал в саду на свежем воздухе. Размеры сада составляли двадцать пять на десять метров. Вдоль забора, отделяющего коттедж от соседской территории, был высажен вечнозеленый (по-моему, у них всё вечнозеленое) высокий кустарник, занимающий, однако, не более полуметра в глубь садовой территории. Несколько неведомых мне пород деревьев, исключая, естественно, два лимонных дерева, безошибочно опознанных мною, благодаря висящим на них огромным золотящимся плодам, были равномерно рассажены по саду. Дополню описание этого великолепия еще двумя цветочными клумбами и яркими цветами, растущими вдоль утрамбованной светлым песком дорожки, окаймленной красными керамическими бордюрчиками. Можно было предположить, что ты попал в один из садов Эдема.
Одноэтажный коттедж состоял из четырех комнат: двух спален, гостиной, столовой, двух, как принято именовать у нас, санузлов, гаража и большой кухни, на которой следует остановиться подробнее. Это была большая комната, перегороженная на две равные половины, причем верхом перегородки служили подвешенные к потолку кухонные шкафчики, а на полу под ними были установлены тумбы того же назначения. Оказывается, образованный таким образом просвет между подвешенной и установленной кухонной мебелью давал возможность мамаше, занятой на кухне своими делами, держать под неусыпным контролем вторую половину помещения под названием, как мне запомнилось, «чилдрен рум», что по нашему – детская.
По поводу многообразия жилых помещений в нашей стране, мне вспомнился анекдот о поездке группы советских архитекторов в Париж. Радушно встреченные коллегами, они посетили несколько жилых домов. Сопровождавший их гид давал бойкие пояснения: «Это спальня, это будуар жены, это детская, а вот комната прислуги, ванная, еще ванная» и т.д. Наконец, подумав, что его пояснения не производят на наших граждан никакого впечатления, гид с огорчением спросил: «Скажите, а как у вас?». На что последовал незамедлительный ответ руководителя группы, парторга института: «Представьте, у нас абсолютно так же, только без перегородок».
Но вернемся к кухне. Поскольку её оборудование на тот момент, т.е. на начало октября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, не представляло особого интереса для гражданина СССР, за исключением посудомоечной машины, да еще, пожалуй, одного обернувшегося для меня конфузом новшества, в которое, придерживаясь правдивости повествования, я вынужден посвятить читателя.
А дело было так. На следующий день тетушка готовила завтрак, я же, восседая рядом на стуле, продолжал нашу беседу, которая длилась беспрерывно все три месяца моего там пребывания. Чтобы быть точным, отмечу, что перерывы в наших разговорах случались, но они имели место лишь в исключительных случаях: когда мы наносили кому-то визиты или же имели честь принимать у себя гостей.
Тетушка, сочетая полезное с приятным, внимательно слушала мое повествование, продолжая чистить картофель и зелень, Затем она аккуратно собрала довольно большую кучу отходов. Всё операции, выполняемые ею на моих глазах, ни в чем не противоречили привычной для меня, советского человека, кухонной технологии. Посему я спокойно фиксировал все ее действия в своем сознании. Однако, когда она сбросила всю кучу отходов в раковину и направила туда мощную струю воды из крана, я понял, что невольно становлюсь свидетелем неминуемой катастрофы. Я сразу представил себе трагические последствия этого необдуманного акта: небритый дядя Вася, сантехник, растекающаяся по полу лужа, проволока для прочистки канализационных труб, снятый сифон с вываливающимися из него застрявшими кусками отходов. Мгновенно прервав свой размеренно текущий рассказ, я резко вскочил на ноги, чем изрядно напугал свою тетушку, и голосом, полным отчаяния, прокричал: «Что ты делаешь?! Ты зальешь сейчас весь дом!». Как человек, за плечами которого шесть десятилетий, как строитель, давший жизнь многим сложным объектам, я посчитал себя правым на такой резкий выпад во имя предотвращения неминуемой беды. Удивлению моему не было предела, когда, поняв причину моего эмоционального всплеска, тетушка спокойно объяснила, а затем и продемонстрировала на деле ошибочность моего некомпетентного взгляда. Она просто-напросто нажала какую-то кнопку, включив электрический механизм перемалывания отходов, вмонтированный в раковину. После этого случая я стал намного осмотрительнее в демонстрации заокеанскому капиталистическому сообществу своей эрудиции.
О многочисленности и монолитности кавказской диаспоры в Калифорнии, состоящей из эмигрантов, выброшенных за пределы своей родины первой, революционной, а затем и второй, послевоенной, как их принято называть сейчас, волнами, я узнал уже на третий день своего пребывания в гостях. Кстати, не могу умолчать и о втором дне своего визита, ибо он всецело был посвящен телефонным приглашениям тетушки многочисленных знакомых. После традиционных вопросов о самочувствии собеседник на другом конце провода узнавал от моей тети о долгожданном приезде племянника из СССР. За этим сообщением следовало приглашение принять участие в столь значимом для Американского континента событии, и обозначалась дата. Нужно отметить, что весь оповещаемый народ, за исключением трех семей, живущих в Лос-Анджелесе, владел своими домами в небольших аккуратненьких городках, цепочкой растянувшихся с севера на юг вдоль океанского побережья Калифорнии.
НЕМНОГО О ПРОШЛОМ
Было бы явной несправедливостью оставить читателя в неведении о том, что предшествовало всем этим коттеджам, «садам Эдема» и той же, упомянутой выше, кухонной раковине с дробилкой отходов.
О судьбах эмигрантов первой волны у нас в стране было известно многое: литература, кинофильмы, театр, многочисленные публикации в печати, подробно освещающие события, связанные с эмиграцией того времени. Правда, вся информация о параллельном существовании где-то этой массы покинувших революционную Россию людей, среди которых было немало выдающихся личностей, носила негативный характер. Молодое государство рабочих и крестьян безапелляционно причислило всех их к стану ярых врагов трудового народа.
Судьба представителей послевоенной эмиграции складывалась не менее драматично. Бурного финала гражданской войны, подобно известному всему миру массовому крымскому бегству барона Врангеля, в сорок пятом не случилось. Разбросанные по всей Европе «перемещенные лица», каждый в отдельности, в меру своих сил, исходя из сложившейся обстановки, пытались сохранить свою жизнь. Весть о том, что по возвращении на родину их всех ждет неминуемая кара, была воспринята ими, естественно, как трагический конец военного лихолетья. Более уверенно смотрели в будущее те, кто оказался по окончании войны на территории, оккупированной союзниками. Но, как ни парадоксально, все тот же Крым, где проходила Ялтинская конференция, сыграл зловещую роль в судьбах всех так называемых перемещенных лиц, находившихся на оккупированной немцами территории.
Состоявшаяся в феврале сорок пятого года Ялтинская конференция глав трех союзных держав выработала принципы организации послевоенного мира. Под давлением Сталина был включен пункт о возвращении на родину всех советских граждан, оказавшихся в сфере влияния союзников, независимо от их места нахождения и волеизъявления. По различным причинам, возникшим еще в довоенное время или в период оккупации, многие из этих граждан не желали возвращаться в Советский Союз, будучи отнюдь не замешанными в сотрудничестве с немцами.
Претворение в жизнь этого решения Ялтинской конференции было возложено на «Миссию по репатриации», возглавляемую генерал-майором Голиковым. Укомплектованная опытными работниками СМЕРШа, эта организация с присущей бесстрашным разведчикам смелостью и целеустремленностью рьяно взялась за выполнение порученного задания: на восток потянулись набитые людьми, возвращаемыми на родину, сотни товарных составов, конечные пункты следования которых оказались почему-то далеко за Уралом.
Мои заокеанские родичи, к несчастью своему, до революции были причислены к дворянскому сословию. В свое время государь даже пожаловал деду тетушки солидный земельный надел. Отсюда послереволюционное существование конкретной дворянской семьи было, как в расхожей фразе, полно «неожиданностей». Шла вторая половина двадцатых годов. Во Владикавказе главу семьи не принимали на работу, детям отказали в приеме в школу. Но «неожиданности» на этом не заканчивались. Зимой двадцать девятого года под предлогом неуплаты налога за развалюху, купленную на последние гроши, семью, состоящую из супругов и четырех детей, выбросили из их дома на снег. Старший сын, к счастью, в это время жил у родственников в Темиркан-Шуре (Махачкале) и заканчивал там школу.
Вскоре всей семье удалось переехать в Дагестан к родственникам.
В детстве глава семьи обучался игре на скрипке и благодаря своим стараниям довольно сносно освоил музыкальную грамоту. Скрипка явилась единственным источником существования семьи: платные уроки на дому отпрыскам богатых дагестанцев давали возможность семье кое-как сводить концы с концами. Наконец, и на этих несчастных людей сошла божья благодать: старший сын получил диплом инженера и, как показавший наиболее твердые и разносторонние знания, был направлен на работу в Москву, в один из наркоматов. В деревне Мневники, неподалеку от столицы, в рубленом двухэтажном бараке ему выделили квартиру. Впервые за пятнадцать лет домочадцы почувствовали домашний уют.
Прошло пять лет, по оценке членов семьи самых счастливых в их жизни: сын продвигался по службе, старшая сестра удачно вышла замуж, обе младшие учились, а родители коротали время за своими стариковскими делами. Летом к ним из Москвы наезжали друзья «подышать деревенским воздухом». Веселая шумная компания устремлялась к берегам Москва-реки. Хорошо воспитанные, грациозные по-восточному красавицы-сестры привлекали к себе внимание поклонников. В семье даже велись секретные разговоры о предстоящем браке одной из сестер.
Жаркое московское лето сменилось прохладной мягкой осенью, на смену которой, что абсолютно не ново, пришла студеная снежная зима тридцать седьмого года. В одну из январских ночей на деревянной лестнице, ведущей на второй этаж рубленого барака, застучали гулкие шаги трех поднимающихся по ней мужчин, раздался громкий стук в дверь и требовательный окрик: «Откройте!». Затем хлопнула дверь, и воцарилась тишина.
Часа через полтора с улицы послышался шум мотора отъезжающего автомобиля. После тщательного обыска был арестован сын. Утром несколько прибывших бравых молодцов скомандовали жильцам, чтобы те забирали свои вещи и немедленно освобождали помещение.
Ввиду обострившейся классовой борьбы, как и тогда, восемь лет назад во Владикавказе, лежащий на улице снег во внимание принят не был.
В мучениях прошло еще четыре года. С помощью зятя – мужа старшей дочери и двух сестер, начавших работать по окончании московского строительного техникума и средней школы, семье удалось просуществовать в Москве до начала войны. Но несчастья продолжали преследовать их дом: от сердечного приступа умер глава семьи, не выдержав повторного удара судьбы после ареста сына.
Началась эвакуация Москвы. Старшая дочь, имевшая двоих маленьких детей, подлежала эвакуации из столицы. На общем семейном совете решили, что на Кавказ поедут все, кроме зятя, мобилизованного в народное ополчение.
В августе сорок первого года женская «команда», состоящая из двух малолетних девочек, их мамы, двух ее младших сестер и бабушки, прибыла к своим родственникам в город Нальчик.
Прошло три месяца, как эвакуированные москвичи живут в Нальчике. Сестры работают в госпитале и кое-как содержат семью. Старшая сестра ежемесячно получает в военкомате пособие на девочек в размере сорока рублей, так как отец их на фронте. К этому времени семья увеличилась еще на одну, пусть Бог простит, дряхлую единицу – столетнюю прабабушку. Она жила в одном из кабардинских сел на границе с Осетией у своего преклонного возраста внука. Несмотря на свои шестьдесят лет, внук был мобилизован сначала на трудовой фронт, а затем и на войну. Оставшись в доме с невесткой, старушка выразила желание, чтобы ее отвезли к московской дочери, теперешней бабушке, в Нальчик.
Родственники в Осетии, узнав, что семья их дяди находится в Нальчике, немедленно снарядили туда послов. С превеликим трудом, благодаря стараниям старейшины фамилии, долго упорствовавшая против поездки семья, наконец, дала согласие на переезд в Осетию. Бедному старику не раз пришлось повторять просьбу не позорить его на старости лет перед всем народом: «Бог не простит мне даже на том свете, если я оставлю семью своего брата на произвол судьбы в это опасное время!» – говорил он, и старческие глаза его наполнялись слезами. Усилия его, в конечном итоге, увенчались успехом: через день семья уже находилась в окружении своих родственников в одном из небольших осетинских сел на равнине.
Минул сентябрь 1941 года. Затем пошли дожди, по утрам лужицы стали затягиваться тоненькими льдинками, резко похолодало, трудно стало с продовольствием. Изредка ночами до села стала доноситься глухая канонада. В один из дней над селом пронеслись немецкие самолеты, держа курс на Владикавказ. Затем они ежедневно стали пролетать низко над землей, сбрасывая иногда бомбу то ли для устрашения людей, то ли от избытка бьющей через край, не растраченной еще нордической энергии. В маленьком селе не было никаких военных объектов, как и самих военных. Единственную угрозу для гитлеровского вермахта мог представлять раненный на фронте, прихрамывающий милиционер Татуш с его наганом в потертой брезентовой кобуре, из которой свисал петлей состоящий из алюминиевых сегментов немецкий винтовочный шомпол.
В ночь на второе ноября после внезапно раздавшихсягде-то невдалеке разрывов и яростной перестрелки наступило затишье. Люди, прижавшись друг к другу в своих наскоро оборудованных убежищах-окопах, несколько успокоились. К утру, когда забрезжил рассвет, они услышали рев моторов и, выбравшись наверх, увидели три танка с черными крестами на броне. В открытых люках машин маячили фигуры немецких танкистов, облаченных в черную форму и такие же шлемы. Не обращая внимания на вылезших из убежищ сельчан, танкисты, перебросившись между собой несколькими короткими фразами, двинулись по направлению к шоссе. Видимо, появление их должно было означать установление нового порядка в данном конкретном селе Осетии.
Село продолжало жить по-прежнему. Иногда сюда наведывались немцы. Они направлялись к дому назначенного ими старосты для организации поставок сена. В качестве переводчика в этих переговорах приходилось участвовать одной из сестер, единственному человеку в селе, знающему немного немецкий язык. Молодой офицер интендантской службы, отвечающий за обозное хозяйство, вопреки укоренившемуся мнению о прусском салдафонстве, оказался интеллигентным человеком, бывшим школьным учителем литературы. В свою очередь, он был приятно удивлен, встретив здесь, среди «азиатов», красивую девушку с приятными манерами, чем-то напоминающую ему его любимую Гретхен, с которой он был обручен незадолго до отъезда на восточный фронт. Поэтому офицер старался уделять вопросам снабжения фуражом своих подчиненных максимум времени, понимая, что его отношение к девушке перерастает с каждым днем во все более глубокое чувство. Со своей стороны предмет его обожания, доселе не испытавшая подобного состояния души, не могла остаться безучастной к явным признакам внимания в ее адрес. И когда неведомые чувства начинали переполнять ее, она усилием воли старалась избавиться от них, воскрешая в своем взбудораженном мозгу образы своих близких, с трудом переносящих уготованные им войной страдания. Они нуждались в ее помощи, и это заставляло девушку забыть о нахлынувших на неё чувствах. В один из «фуражных» дней во второй половине октября офицер явился к старосте крайне озабоченным. Поговорив с ним, он отвел переводчицу в сторону и обратился к ней, медленно выговаривая слова: «Вы должны знать, что ваша судьба небезразлична мне, – он осмотрелся по сторонам и продолжал, – я предлагаю вашей семье незамедлительно покинуть село. Днями здесь развернутся большие бои. Вы должны понимать, что, говоря вам об этом, я подвергаю себя колоссальному риску. Я дам вам грузовую машину, обеспечу соответствующими документами, и вы доедете до железной дороги, до станции Прохладная, где вам помогут погрузиться в вагон и уехать на запад. Другого выхода для вас я не вижу. Посоветуйтесь с семьей и утром, завтра же, дайте ответ. Поверьте, мне стоило больших трудов пойти на разлуку с вами, но это единственный ваш шанс на спасение». – Офицер молча сел в ожидавшую его машину.
Мысли об отъезде подальше от фронта на запад, чтобы обезопасить себя от бомбежек, давно зрели в семье. Получив на следующий день согласие, офицер оформил и передал все необходимые документы. «Машина придет в двадцать два часа, – предупредил он. – В целях безопасности вы будете находиться в пути ночью».
Поздно вечером на околице села машина была остановлена сигналами карманного фонарика. В подошедшем военном спутницы узнали своего доброжелателя-интенданта. Откуда им было знать, что принесет им этот очередной шаг в неизвестность?
Встав на подножку грузовика, офицер попросил переводчицу, сидевшую в кузове, приблизиться к нему. Он молча вынул из нагрудного кармана конверт и протянул ей. Руки их встретились. Молодой человек припал в поцелуе к ее руке и молча спрыгнул на землю. Мотор взревел, и автомобиль, разбрызгивая лужи, натужно урча, попадая из одной ямы в другую, исчез в ночной темноте.
До окончания войны оставалось тридцать месяцев. За это время семье из пяти женщин-беженок с двумя маленькими детьми, придется еще не раз переезжать с одного места на другое по не зависящим от них обстоятельствам. Учитывая возрастной диапазон семьи – от шести до ста двух лет – можно представить, как тяжело было переносить этим несчастным людям павшие на их долю немыслимые тяготы. В этом калейдоскопе событий неизменным для них было одно: никто нигде не ждал их. Они были одиноки, подобно песчинке, захваченной смерчем в пустыне и отброшенной затем в сторону.
В переданном офицером конверте, кроме горьких слов прощания, были указаны адреса его полевой почты и родительского дома в городке Ротенбурге, недалеко от Бремена. Офицер советовал обратиться к его маме (отец умер еще до начала войны). «Мама вам обязательно поможет!» – так заканчивалось его короткое, полное сострадания письмо.
Несмотря на искренность приглашения, семья не воспользовалась любезностью.
У океана
Пора, однако, завершать этот печальный экскурс в прошлое. Тем более, что его содержание никак не соответствует названию нашего повествования – Калифорния. При упоминании об этом залитом солнцем крае в воображении возникает непрерывная темно-зеленая лента апельсиновых садов, в которую бесцеремонно вклиниваются маленькие аккуратные городки, в большинстве своем с одноэтажными белыми коттеджами, окруженными пальмами и прочей экзотической растительностью. Как правило, в каждом городке возвышается огромное высотное здание из стекла и бетона. Солнцезащитное стекло, кажущееся снаружи непроницаемо черным, до рези в глазах отражает солнечные лучи, позволяя воспринимать это строение силуэтно. Но американцы не были бы нацией рекламы, если бы и здесь не сумели сконцентрировать всеобщее внимание в нужной точке: на крыше здания, на фоне голубого неба резко выделяются огромные буквы «Bаnk оf America». Ночью же, ярко освещенные, они парят высоко в черном южном небе, напоминая всем, что американский доллар не дремлет.
При взгляде на запад перед взором открывается почти отвесно обрывающаяся к воде лента побережья, омываемая далеко внизу волнами могучего океана. Обрыв приближается своими изрезанными краями к автостраде, оставляя в отдельных местах полосу в несколько десятков метров. Затем это расстояние увеличивается: обрыв уходит в сторону, чтобы спустя какое-то время снова приблизиться к мчащимся в автомобилях людям и дать им возможность вновь ощутить величие океана. В первой половине дня обращенные на запад обрывистые берега, находясь в тени, приобретают унылую зеленовато-коричневую окраску… По мере того, как солнце поднимается выше, однообразие красок сменяется их буйством: склоны обрыва, лишенные растительности, обретают яркие цвета от охристого до бледно-кадмиевого. Фиолетовые пятна обозначают тени неровного рельефа, и на этом фоне разбросаны группы вечно зеленых кустарников с большими, пунцовыми на солнце, цветами. А внизу – все та же безбрежная синева океана, разбивающего свои могучие волны об огромные светло-голубые камни. Утратив свою мощь в противоборстве с валунами, умиротворенные волны покорно накатываются на золотистую песчаную полоску берега, оставляя после себя идеально гладкую поверхность.
Эти природные красоты благодатного края не зависели от дел рук человеческих и не являлись их заслугой. Зато дальнейшее мое пребывание в гостях выдвигало на первый план фактор человеческого общения: нужно было помнить, что контактирующие стороны, в силу определенных обстоятельств, имели зачастую несовпадающие между собой точки зрения.
Семейное торжество, посвященное редкому по тем временам событию конца восьмидесятых годов двадцатого столетия – вступлению на землю Колумба гражданина СССР из города Орджоникидзе, было намечено на пятый день его приезда, в очередной уикенд, как мне пояснили, в выходной. Два дня, предшествующие этому событию, были заполнены хозяйственными хлопотами. В целях ознакомления меня с американской действительностью мне было предложено сопровождать домашних в их вояжах по торговым точкам. Оказалось, это было несложным делом. Каждый член семьи имел свой автомобиль, который к тому же заводился с полоборота и плавно трогался с места. Погода была прекрасная. В открытое окно машины я с интересом разглядывал аккуратные коттеджи. Нужно сказать, что фасады домов были поразительно схожи, и отличить их можно было по количеству высаженных перед ними пальм и прочих зеленых насаждений. Неожиданно возникший и все увеличивающийся сильный шум заставил меня повернуться, дабы определить причину его возникновения. Я увидел коренастого молодого человека в широкополой мексиканской шляпе, медленно двигающегося навстречу нам. На спине его было нечто вроде большой сумки. В руках он держал черный шланг, из которого с громким шипением вырывалась струя сжатого воздуха. Он медленно продвигался по улице, перемещая перед собой по асфальту опавшую сухую листву и еще какой-то мусор к собранной, видимо, ранее куче. Мне было любопытно, что же будет дальше с этим мусором, с такой беспощадностью загнанным в угол. Но проявив выдержку, я изобразил на своей физиономии полное безразличие к процессу перемещения по асфальту упомянутого материала. Лишь позже мне удалось проникнуть в тайну заинтриговавшей меня кучи: подъехавший к ней небольшой закрытый автомобильчик с толстым шлангом за несколько секунд всосал в себя всю собранную массу и уехал.
Поистине, все гениальное просто! И я вспомнил в связи с этим наш советский анекдот. Сельчане с полуоткрытыми от удивления ртами внемлют живописаниям городской жизни своего земляка, прожившего какое-то время в «мире цивилизации». Свою ознакомительную лекцию о виденном тот закончил весьма поучительно, произнеся глубокомысленно: «Летать в космос, конечно, не просто, но вот как в конфеты-подушечки повидло вкладывать – над этим надо было крепко подумать!».
Вскоре наш автомобиль вписался в одну из шеренг многочисленных машин, припаркованных на стоянке. Захлопнув дверцы, мы направились к раскинувшемуся на большой площади одноэтажному зданию торгового центра – с большими стеклянными витринами, множеством дверей, которые гостеприимно распахивались при приближении посетителя.
Как гражданин своей страны, я был приучен со школьной скамьи к проявлению всесторонней бдительности, ибо от рождения моему поколению с утра до позднего вечера внушали, что нас окружают враги. Тем более, являясь здесь полпредом своей страны, я считал себя обязанным удвоить заботливо привитое мне чувство ответственности за свою родину. Поэтому, сделав несколько шагов, я придержал за руку свою сестру и, воровато глянув по сторонам, прошептал: «А дверцы машины Пушкин будет закрывать на ключ?!». Она вопросительно глянула на меня, услышав знакомую фамилию, и пожала плечами. Откуда ей было знать, что на родине великого поэта его именем в обыденных разговорах пользуются как разменной монетой. Простив ей подобное невежество, я, тем не менее, пояснил, что имел в виду. Уставившись на меня в упор и поняв, наконец, о чем идет речь, она в растерянности проговорила: «А у меня и ключа-то никогда не было». Тут, как нарочно, из подъехавшей очередной машины выбирается пожилая супружеская пара и, беззаботно хлопнув дверцами, не удостоив прощальным взглядом брошенный на произвол судьбы дорогостоящий экипаж, спокойно направляется к магазину. «Что ж, раз у вас такие порядки, так и живите по ним, Бог с вами!» – раздраженно подумал я.
Описываемые здесь события происходили два десятилетия назад. Посему то, что могло повергнуть меня в изумление или чуть ли не в шок, теперь покажется читающему эти строки совершенно ничем не примечательным и обыденным; поскольку все познается в сравнении, то я не могу не выразить в общих чертах мои первые впечатления. Как можно было реагировать на то, что предстало моему взору? После наших магазинов с деревянными полупустыми полками и скучающими продавщицами, упорно не желающими обращать на тебя внимание, огромные просторные супермаркеты, блистающие чистотой и обилием продуктов, фруктов, овощей, не могли не ошеломить меня и не привести в восторг. Изобилие всего, разложенное на аккуратных длинных стеллажах, установленных рядами с широкими проходами, с невидимыми холодильными установками, – это изобилие казалось мне страной сказок. Для меня это был фантастический вернисаж! Самое главное, что ты можешь дотронуться до всего руками, выбрать нужное тебе и бросить все это в легкую из тоненьких алюминиевых прутков тележку. После молниеносного подсчета в кассе стоимости покупок, их упаковки в пакеты приветливыми девушками тебе остается без особых усилий толкать перед собой наполненную тележку. Наконец, ты оказываешься у оставленного тобой автомобиля, преодолев настоящий лабиринт из машин, запрудивших до отказа все пространство площади.
Кстати, об одном случае, связанном с дефицитом мест на автостоянке. Здесь я забегу немного вперед, дней на десять. После моего знакомства с представителями кавказской диаспоры, я оказался свидетелем или, вернее, невольным виновником случившегося. Для парковки машин, управляемых инвалидами, отводятся самые удобные и максимально приближенные к объекту посещения места. Желая сделать мне приятное, один из калифорнийских кавказцев посоветовал мне при покупке магнитофона прибегнуть к помощи его сына, разбирающегося в этой технике: «Не надо исключать того, что вас могут обмануть», – предупредил он. В условленное время на машине сына мы подкатили к нужному нам магазину. Как обычно, места для парковки были заняты, и мой гид, объехав пару раз вокруг стоянки, пробормотал себе под нос, что-то роде «риск – дело благородное», поставил машину на свободное место прямо перед входом. Через двадцать минут, купив нужную вещь и пребывая в отменном настроении, мы вышли на улицу. И тут неожиданно мой приятель остановился. Смотря куда-то поверх меня, он процедил сквозь зубы: «Простите. Стойте здесь и никуда не отходите!». Через секунду я не узнал его: он почему-то скривился в одну сторону и, сделав какое-то немыслимое па выставленной вперед ногой, начал подтягивать к ней, волоча по асфальту, вторую ногу. Так, не выпрямляясь, повторяя одно и то же движение, он медленно приближался к стоящему в десяти метрах автомобилю. Я, ничего не понимая, недоуменно смотрел на странное превращение моего гида. На самом деле вся эта пантомима объяснилась просто: парень нарушил правила парковки, поставив машину на место, обозначенное специальным знаком «Только для инвалидов». Подобное нарушение наказывалось немалым штрафом – сто пятьдесят долларов. Зоркое око полицейского зафиксировало этот противозаконный акт, а его крепкие руки подлаживали уже выписанную им квитанцию штрафа под стеклоочиститель лобового стекла машины. Но тут в поле его зрения появляется приближающийся к машине инвалид с явными признаками физического несовершенства. Растерявшийся страж порядка быстро убирает в карман квитанцию, дважды приносит извинения «несчастному» и поспешно ретируется, великодушно предоставив молодому человеку право распоряжаться сэкономленными деньгами по своему усмотрению.
По дороге домой мой юный друг долго хранил напряженное молчание: я понимал, что ему было стыдно за содеянный им спектакль. Наконец, посмотрев в мою сторону, он виновато произнес: «Я не могу объяснить, что заставило меня ломать эту комедию. Ради Бога, простите меня за этот фарс. И еще: очень прошу не рассказывать никому об этом случае». Я пообещал ему. Лишь теперь, по истечении двух десятилетий нарушаю свое обещание.
Поскольку к намечаемому торжеству нами производился тотальный закуп продукции, мы вывезли из магазина две загруженные доверху тележки… Чувство ответственности во мне вновь обострилось! Следуя с грузом к стоянке, я старался запомнить ориентиры, которые помогли бы мне найти обратную дорогу – к тому месту, где мы взяли тележки. Быстро разместив покупки в багажнике, я без лишних напоминаний бросился обратно к магазину, толкая перед собой на приличной скорости обе тележки. «Этого не следует делать!» – услышал я произнесенные громко русские слова. Не стоило особого труда сообразить, что в данной ситуации они могли быть адресованы только мне. Я тут же остановился. И вновь выказанное мною усердие оказалось невостребованным: на моих глазах молодой человек в униформе, вставив разбросанные на площади тележки одну в другую, с необычайной легкостью направил свой импровизированный поезд в нужном направлении.
Я обещаю больше не касаться темы магазинов, ибо созданные в России в девяностых годах всякие супермаркеты по образу и подобию западных, мало чем отличаются от заокеанских. А четверть века назад они приводили меня в изумление. Но позволю себе остановиться на отдельных эпизодах, касающихся взаимоотношений обслуживающего персонала и покупателей. Сразу скажу о своем впечатлении, которое не покажется откровением для читателя. Белозубая улыбка на лице негритянки из справочного бюро, к которой я обратился в аэропорту Кеннеди, словно застыла на лицах американцев, с которыми мне пришлось общаться все это время.
Однажды моё сопровождение задержалось ненадолго по какой-то причине, и я впервые в одиночестве оказался в огромном магазине готовой одежды, в котором в этот час не было посетителей. Я робко двинулся вперед, стараясь не нарушать непривычной для такого заведения тишины. Неожиданно, как из под земли, передо мной возникла продавщица. Растянув ярко окрашенные губы в обворожительную улыбку, с искренним радушием она громко произнесла – «Ха-ай!». Я решил, что она так радостно встречает своего ближайшего друга, вошедшего вслед за мной. Подобное бесцеремонное обращение через мою голову покоробило меня. Я зло обернулся назад, чтобы лицезреть предмет ее беспардонного восхищения. Но в помещении, кроме меня, никого не было. Видимо, поняв, что я неправильно оценил ее поступок, она двинулась мне навстречу и вновь, уже сдержано, произнесла это же приветствие. Эту тупиковую для меня ситуацию разрядила, наконец, подоспевшая, сестра. Наверное, я заметно покраснел, так как она шутливо спросила меня: «Капиталисты чем-то обидели моего брата?». Не дожидаясь моего ответа, она дружелюбно перекинулась несколькими фразами с продавщицей, и я понял, что «конфликт» двух враждующих идеологий исчерпан.
В дальнейшем при подобных восторженных приветствиях я еще какое-то время продолжал крутить головой, пока, в конце концов, не освоился с этим профессиональным этикетом.
Подготовка к приему гостей вступила в решающую фазу. Я занес в дом привезенные продукты и увидел две высокие стопы олибахов – осетинских пирогов с сыром. Процесс их изготовления, невзирая на большой объем уже готовой к употреблению продукции, интенсивно продолжался. При таком положении дел я не мог, естественно, удержаться от оценки неправильных, на мой взгляд, действий хозяйки, что было тут же доведено до ее сведения. Иронично глянув на тетушку, всецело поглощенную работой на олибаховом конвейере, я медленно произнес: «Позвольте спросить, для какой цели была снаряжена наша экспедиция по доставке полного багажника разнообразнейших продуктов, если твоим планом предусматривается меню, состоящее из одного пункта?». Не отрываясь от своего дела и давая, видимо, понять, что мой вопрос отнесен тетушкой к разряду праздных, она, тем не менее, бросила в мою сторону: «Меню будет разнообразным, а насчет олибахов ты глубоко заблуждаешься, в чем сам убедишься».
На второй день моего пребывания за океаном пожилая кабардинская чета, узнав каким-то образом о приезде гостя из СССР, не замедлила первой нанести визит. После обязательных в таких случаях радостных восклицаний, объятий и т.п. стоявший в стороне «индийский» гость, то есть я, наконец был удостоен внимания супругов. Рукопожатия завершились традиционным в таких случаях вопросом: «Как доехали?». Я ответил, что вполне удовлетворительно. Затем все перешли в гостиную, где и разместились на диване и в креслах вокруг журнального столика. Затем последовал не менее традиционный, как я потом удостоверился, вопрос: «Что будете пить?». Такой оборот событий оказался для меня неожиданным. Ничего нет противоестественного, подумал я, если у меня на малой родине во время застолья появляется запоздавший гость, и ему тут же вручается бокал, который согласно адатам, он обязан осушить стоя. Но чтобы пожилым людям, проехавшим на автомобиле пару сотен километров, вдруг предлагалось выбирать себе именно выпивку, а не что-то другое – такая местная инициатива никак не умещалось в моем понимании. Последующие мои визиты подтвердили, что такой подход к вопросу сохранения здоровья нации является правилом, но никак не исключением.
Сейчас я с интересом ждал, что же пожелают выпить леди и джентльмены. Один из мужчин, я знал точно, не мог придумать ничего оригинального в выборе напитков, ибо этим джентльменом весьма условно можно было назвать вашего покорного слугу. Второй же попросил бокал белого вина, одна из дам остановилась на комбинации тоника с чем-то еще. В основном же, в ходу оказался апельсиновый сок – джюс, тот самый знаменитый джюс, на который я указывал перстом стюардессе, пока наш лайнер бороздил воздушное пространство над безбрежным океаном.
Когда все оказались отоваренными заказанной ими продукцией, наступил момент для поднятия бокалов в честь приезда гражданина не слишком дружественной страны. Все взоры обратились в мою сторону. И случилось ужасное! Оказалось, что виновник настоящего мероприятия лишен не только живительной влаги, но даже предназначенного для оной пустого бокала. Паузу, вызванную коротким замешательством, прервал я, заявив, что сознательно воздержался от таких легких напитков в надежде получить нечто более весомое. Шутка (а сказано это было мною на полном серьёзе) пришлась всем по вкусу, и народ почувствовал себя вновь непринужденно. Мне была предложена мексиканская водка, с которой я, к сожалению, не был знаком и посему решил воздержаться от подобного соблазна. «А как ты смотришь на шотландское виски?» – прозвучал вопрос, согревший несколько мою отчаявшуюся душу. Утвердительным наклоном головы я санкционировал немедленную доставку упомянутого продукта. На столе появился низкий широкий стакан с толстым днищем, бутылка с содовой, мелкие, искрящиеся ледяные гранулы и бутылка виски. Пребывая в томительном ожидании, я понял, что процесс наконец-то тронулся с места. Четвертую часть стакана занял шотландский напиток, затем непропорционально, на мой взгляд, налитая сестрой содовая вода со льдом превратила эту смесь в бушующий океан. Тут же я почувствовал знакомый аромат. Я невольно закрыл глаза и… очутился в восьми километрах от Владикавказа, в известном каждому жителю Осетии селении Гизель. Сельчане данного населенного пункта, претворив в жизнь последние научные достижения предков, прославились виртуозно освоенной технологией перевода кукурузы из твердого состояния в жидкость, способную, как утверждают в народе, оживить даже умершего. Тут мне в пору было продекламировать великого поэта: «И дым отечества нам сладок и приятен!». Ибо то, что я вдыхал в себя сейчас полной грудью, было ничем иным, как парами осетинского национального напитка под названием арака.
После мимолетного мысленного экскурса в Гизель, которого, естественно, никто не заметил, я открыл глаза и оказался вновь в Калифорнии. Подняв вместе со всеми бокал и отхлебнув глоточек напитка, я понял, что предательски обманут: испробованный мною коктейль по вкусу походил на жидкость, остающуюся после споласкивания водой графина из под араки. Сам факт, что я лишь пригубил рюмку, был воспринят как результат моего изысканного воспитания, о чем людская молва не замедлила поведать позднее местной диаспоре.
После ухода гостей я постарался мягко, дабы не обидеть своих близких, развеять ошибочно сформированное обо мне мнение как о непьющем индивидууме. Продолжая эту тему, я заверил их в том, что являюсь вполне умеренным потребителем спиртного и что мое дальнейшее поведение ни в коем случае не нанесет ущерба их безупречной репутации в обществе.
На следующий день за завтраком я решил на примере убедить всех в истинности моих заверений. Для этой цели я достал злополучную початую бутылку виски, стакан с толстым дном и лед. Все эти действия совершались при полном молчании присутствующих, которые, однако, несколькими горестными междометиями засвидетельствовали полное отсутствие одного из обязательных компонентов – содовой воды. Поглощенный своими приготовлениями, я не уделил нужного внимания реакции окружающих. Налив половину стакана виски, примерно граммов сто, и загрузив туда ледяные шарики, я пожелал всем здоровья и выпил до дна содержимое стакана, закусив предусмотрительно поданной мне холодной индюшкой с очень приятной мексиканской приправой. Первой обрела дар речи тетушка, которая с нескрываемым огорчением подвела итог моему эксперименту: «Мало того, что ты сейчас сделаешься невменяемым, но еще приобретешь на всю жизнь натуральную язву желудка». Я попытался сострить, сказав, что, невзирая на то, что между нашими лагерями сохраняется состояние холодной войны, после своевременно принятых мер я почувствовал явное внутреннее потепление. Видя, что произнесенная фраза не внесла существенного изменения в оценку моих действий, я попросил присутствующих указать на признаки невменяемости, которые обязаны были обнаружить себя. В силу того, что таковые не появились, наступило общее облегчение, и беседа продолжилась в спокойной обстановке.
Наконец, наступил день приема гостей. К середине дня перед нашим домом выстроилась вереница различных автомобилей. У входа гости попадали в объятия хозяев дома. Царила дружеская, непринужденная обстановка. Различный по национальности состав приглашенных объединял, конечно же, английский язык. Семей, связанных узами брака еще в Советском Союзе, было не больше десятка. Остальным же, речь о мужчинах, судьба предопределила подруг их жизни буквально со всего земного шара: две турчанки, подданная королевства Голландии, гражданка Иордании, негритянка с одного из разбросанных по океану мелких островков, ну и, конечно же, американки, происхождение которых, что не исключено, имеет связь с корнями какой-либо из перечисленных выше невесток.
Первым делом гости знакомились с виновником торжества, представшим перед ними благодаря стараниям близких в виде респектабельного седовласого пожилого американца. Гордость моя – польский костюм и добротные немецкие туфли «Саламандер» были убраны до времени в зеркальный шкаф-купе. Взамен реквизированного добра на мне красовалась светлая свободная рубашка – хэбэ, светлые джинсы и белые кожаные туфли, купленные мне на следующий же день после моего приезда. Если дополнить мою внешность густым загаром, приобретенным во время работы дома на шести сотках, и перекинутой через плечо камерой (фотоаппаратом), я выглядел по меньшей мере старым нецивилизованным ковбоем. Естественно, я расточал улыбки, как и окружающие меня люди. Переводчица, роль которой взяла на себя сестра, постоянно отлучалась по хозяйственным делам, и я оказывался часто в затруднительном положении, продолжая, однако, улыбаться и кивать головой наподобие лошади, отгоняющей назойливых мух.
Наконец, после долгого процесса рассаживания за столом, настал черед первого тоста. Тамадой оказался муж кабардинки из Нальчика – дипломат, как он имел честь выразиться, Хашимитского королевства Иордании. Кабардинец по национальности, предки которого давно покинули родину, он владел тремя языками: арабским, английским и кабардинским. Надо отметить, что к этому времени по приглашениям американских родственников в Штатах побывало уже немало кавказцев из СССР. Но, как потом отмечали калифорнийские хозяева, самый радушный прием был оказан, да простит меня читатель за нескромность, вашему покорному слуге. Объяснение такому бахвальству вы найдете в довольно пространной речи поднявшегося с бокалом в руке тамады-дипломата.
Далее привожу его выступление.
«Дорогие земляки! Каждый приезд наших братьев с горестно покинутой нами любимой родины – для нас большое радостное событие. Кроме вестей, иногда благостных, а иногда, к сожалению, и плохих, они приносят нам, тем не менее, тепло очагов наших достопочтенных предков. Они укрепляют в нас веру в конечное воссоединение с нашими народами. Я счастлив, что мне предоставлена возможность от имени присутствующих здесь и от себя лично приветствовать нашего дорого и не совсем обычного гостя. Я поясню, что подразумеваю под понятием «необычного»: здесь присутствуют два человека, которые бок о бок с нашим уважаемым гостем прошли дорогами войны с сорок второго по сорок пятый год. Каждому из нас Богом предначертан определенный жизненный путь. Вам, тогда юным, двадцатилетним, – он обратился к сидящим за столом двум пожилым седовласым мужчинам, – почти полвека назад посчастливилось стать гражданами свободной страны. А вашему третьему товарищу, нашему гостю – судьба уготовила череду нечеловеческих испытаний: он поверил советской агитации и вернулся на родину. Сейчас всему миру известно, как поступили власть предержащие с этими доверчивыми гражданами своей страны, вина которых состояла в том, что они оказались на оккупированной врагом территории. То, что я знал до сих пор о трагедии этих обманутых людей, было лишь надводной частью гулаговского айсберга, погружающего в пучину небытия миллионы своих подданных. Истинный же масштаб этой акции истребления можно было представить себе только после свидетельств непосредственных жертв геноцида. Я понимаю, как было трудно нашему гостю вспоминать эти кошмары. Пусть он простит нас, это не праздное любопытство. Мы должны знать, кто, как и за что уничтожал наших братьев и сестер. Я не хочу сказать, что мы не испытываем счастья от встреч с приезжающими к нам нашими близкими. Но сегодняшний наш гость, прошедший лагеря Сибири и Колымы, заслуживает особого внимания хотя бы за то, что, пережив весь этот кошмар, не сломался и остался полноценным человеком, каким мы его видим.
Я предлагаю тост за его здоровье! И пусть в дальнейшей жизни ничто и никогда не омрачит его светлых дней!».
Воцарившаяся тишина была нарушена шумом отодвигающихся стульев: все встали и потянулись в мою сторону с бокалами в руках. В тот момент, несмотря на отрывочные пояснения моей сестры, взявшей на себя роль переводчицы, я не мог, естественно, должным образом оценить пафос выступления тамады. Но кавказские американцы и за столом не изменяют своего делового статута: супруга карачаевца, дама голландского происхождения, работающая секретарем в какой-то фирме, не поленилась и застенографировала всё сказанное тамадой. По окончании его выступления, под аплодисменты присутствующих, она преподнесла мне в качестве сюрприза мелко исписанный листок. Позже, по уходу гостей был предпринят коллективный перевод спича на русский, После длительных горячих споров, наконец, текст был одобрен в изложенном выше варианте. Я не берусь давать какие-либо оценки сказанному тамадой. Но поскольку я не помнил, чтобы в мой адрес когда-либо были произнесены подобные слова, я без зазрения совести привел полный текст поздравительной речи.
Меня самого за столом, естественно, никто не стенографировал. Обращенные ко мне приветствия звучали больше на английском языке. Моему добровольному переводчику то и дело приходилось отлучаться по своим хозяйственным делам. Отсутствие синхронного перевода не дало мне возможности достойно ответить на теплый прием. Я вынужден был улыбаться и коротко благодарить всех за теплые, как я предполагал, слова. В конце концов, поток сердечных излияний иссяк, и присутствующие, в первую очередь дамы, давно не встречавшиеся друг с другом, перешли к обоюдному обмену накопившейся информацией. В общем, интерес к моей персоне заметно снизился, и я получил возможность понаблюдать за участниками шумного застолья. Первое, что мне пришлось констатировать, было исчезновение горы пирогов, олибахов, производство которых не прерывалось. Благодаря усилиям тетушки пироги попадали на стол прямо с жару, и с аппетитом, которому позавидовал бы сам Гаргантюа, поглощались присутствующими. Создавалось впечатление, будто на столе вообще ничего не было, и изголодавшиеся гости набросились на пироги. Только теперь я понял уверенность тетушки, отвергнувшей мой упрек в отношении меню из единственного пункта. Во-первых, как выяснилось позже, она была лучшим специалистом по приготовлению олибахов среди всей кавказско-калифорнийской диаспоры. А второе – я не учел одно важное обстоятельство: любимые всеми кавказцами у себя на родине эти пироги, здесь, конечно же, становились еще желаннее. Ощущение во рту вкуса тягучего молодого сыра, втиснутого в тонко раскатанное тесто, обильно сдобренное сверху топленым маслом, аромат, источаемый этим кулинарным чудом, навевало, по всей видимости, на заокеанских кавказцев воспоминания о счастливых мгновениях полувековой давности, воскрешая в памяти образы родных людей.
Но еще больше удивила меня реакция за столом на испеченный раздражитель со стороны разноплеменных представительниц женского пола: она мало чем отличалась от неуёмного стремления их супругов к уничтожению олибахов. Не могу утверждать, но я склонен объяснять такое совпадение вкусовых оценок представительниц различных континентов не столько гурманством, сколько уважением женской половиной их кавказских мужей. Я не буду описывать продолжающееся еще долго застолье, по завершении которого гости наперебой (оказывается, это у них традиция) стали приглашать меня посетить в обязательном порядке их дома. О нескольких таких посещениях я расскажу ниже.
ВИЗИТЫ
Следующий день было решено посвятить ознакомлению с достопримечательностями благодатного края к югу от нашего городка Irwine. Октябрьское солнце с утра палило нещадно. Однако газоны, кустарники, деревья – всё выглядело по-весеннему свежо, переливаясь оттенками от ярко-зеленого до темно-изумрудного. Понятно, когда речь идет о вечнозеленых растениях: им на роду написано быть такими. А вот шелковистая трава калифорнийских газонов обязана своей ослепительной неувядающей красотой людям. Конкретно, на юге – мексиканцам, добросовестно оказывающим за невысокую мзду возможные коммунальные услуги. Они осуществляли контроль над целой системой подземных труб и многочисленных вращающихся поливочных кранов, превращая обыденный полив в яркую водяную феерию. Середина ноября, а вокруг кустарники и деревья поражали своей яркой зеленью.
На фоне этого природного великолепия мы отправились по приглашению в Лос-Анджелес к Омарби, кабардинцу, эмигранту первой волны, который был старшим диаспоры. Кроме того Лос-Анджелес, один из крупнейших городов Соединенных Штатов, мог преподнести туристу из соцлагеря уйму сюрпризов. Предупрежденный о визите хозяин приветствовал нас с балкона второго этажа старинного кирпичного дома, окруженного деревьями, кроны которых сплелись в сплошной непробиваемый для солнечных лучей зеленый массив. Цоколь здания, облицованный рваным камнем, на котором кое-где зеленели прилепившиеся полоски мха, массивное парадное, обвитое вьющимся кустарником, придавали этому старинному зданию, находящемуся в густой тени, какой-то романтично-угрюмый вид. Лишь большие витиевато изогнутые латунные ручки на дверях и еще какие-то начищенные до блеска детали несколько оживляли фасад дома.
Омарби снимал в этом доме квартиру, состоящую из двух комнат и небольшой передней. Его жилище являло собой наглядный пример холостяцкого быта, легко распознаваемого в подобных «домашних очагах» независимо от их географического местоположения.
Этот специфический образ жизни стал уделом Омарби, так звали хозяина, семь лет тому назад, когда он потерял супругу. С ней он познакомился уже в Америке и прожил в согласии более двух десятков лет, оставшись на пороге восьмидесятилетия одиноким вдовцом. Он усадил нас в кресла и на диван, задал несколько вопросов, касающихся здоровья тетушки, первых впечатлений об Америке, а затем с явным сожалением произнес: «Я начну с извинений. Будь в этом доме хозяйка, встреча, конечно же, носила бы иной характер. Поэтому я прошу вас последовать со мной, здесь очень недалеко, в маленькое уютное кафе, которое содержат мои друзья, приехавшие год назад из Армении».
Мы прошли не более ста метров и очутились на небольшой площади, ограниченной с трех сторон двух- и трехэтажными домами, а четвертая сторона примыкала к широкой улице. Кафе располагалось на первом этаже дома. Вообще, все первые этажи этого прямоугольника городской территории были заняты небольшими магазинчиками, среди которых оказался и русскоязычный книжный. Не сговариваясь, мы с Омарби направились в этот магазин. Остальная часть нашей группы решила посетить другой магазин.
Омарби был весьма любезно встречен двумя знакомыми ему продавцами. Тут же он не преминул представить меня как самого «свежего» советского гражданина, прибывшего только что из России. Судя по реакции, хозяев моя «свежесть» не особенно заинтересовала.
Но пусть не создастся мнение, что за короткое время моего пребывания за океаном я возомнил себя неким центром внимания окружающих, требующим очередного воскурения фимиама.
В данном случае меня неприятно поразило полное безразличие продавцов к стране, в которой они родились и провели, по меньшей мере, четыре-пять десятилетий. Говоря о «продавцах», я хотел бы придать в данном случае двоякий смысл этому слову. Не боясь исказить сущности этих коммерсантов, я бы просто присовокупил к названию продаваемого ими в своем магазине товара еще и «родину». Мне кажется, знай «продавцы» какие мысли витают в настоящий момент в голове посетителя их заведения – «товарища из СССР», они не почувствовали бы ни малейших угрызений совести по этому случаю. Наоборот, у них появился бы повод лишний раз утвердиться в рядах ярых борцов против коммунизма.
Спустя время я мысленно попытался объяснить себе разницу в поведении покинувших Союз с начала перестройки и тех, кто давно находился за пределами своей страны. Во время войны миллионы оказались на оккупированной территории. Многие из граждан СССР или их родственники в разное время были подвергнуты незаконным репрессиям, потеряли своих близких, безвинно расстрелянных. Эти люди, конечно же, не были лояльны к Советской власти. Оказавшись сначала в оккупации, а по окончании войны на западе Германии, они прилагали все усилия, чтобы не быть возвращенными в Советский Союз. А решение Ялтинской конференции обязывало их к этому. Другая часть советских граждан, попавших в оккупацию, опасаясь приближающейся при отступлении немцев линии фронта, в панике (стар и млад) начали отходить на запад. В конечном итоге небеспочвенные слухи о том, что пребывание на оккупированной территории расценивается советскими властями как предательство, заставили многих из них отказаться от возвращения на родину. Таким образом, они попали в категорию невозвращенцев.
Я хочу отметить, что эмигранты послевоенной волны, с которыми мне удалось повстречаться, не били себя в грудь, чтобы доказать свою ненависть к Советской власти, причинившей им, действительно, немалые беды, а с тоской вспоминали и расспрашивали меня об оставленной ими родине. Исключение составил лишь тост, произнесенный в мою честь тамадой во время моего чествования в доме тетушки. Но я склонен объяснить политическую направленность речи тамады его общественным положением: по национальности черкес, он был чиновником департамента иностранных дел Иордании и, видимо, решил, что как политик он обязан именно таким образом завершить свой тост.
ПОСЛЕВОЕННЫЕ СУДЬБЫ
Вкратце я поведаю о том, что пришлось пережить этим людям по окончании войны.
К июню 1945 года обстановка на западе Германии выглядела следующим образом: в многочисленные лагеря для «перемещенных лиц», организованные под эгидой «миссии доброй воли», руководимой генерал-майором Голиковым, для отправки на родину свозились граждане СССР. С кумачовыми транспарантами, с песнями, под стук колес и зычные гудки паровозов мчались на восток по разбитой Европе переполненные товарные поезда с «репатриантами», людьми, поверившими в гуманизм своей страны-победительницы. Правда, после пересечения границы СССР этот европейский камуфляж исчезал, и по просторам родины на восток медленно тянулись усиленно охраняемые конвоем товарные поезда с затянутыми колючей проволокой окошками. Позднее о судьбах этих людей узнает весь мир.
Другая часть бывших советских граждан отказалась поверить в благородное перерождение СССР, и поэтому люди всячески уклонялись от возвращения на родину. Несчастные метались между множеством различных лагерей, объединяющих то мусульман, то католиков, то еще какие-то религиозные направления. Там собирался контингент, неподвластный советской миссии по репатриации: эти люди, согласно подданству, должны были следовать в свои страны – в Турцию, на Ближний Восток, в государства Европы. Отсюда и стремление невозвращенцев в Советский Союз во что бы то ни стало слиться с иноверцами. Для достижения этой цели им приходилось изменять свои имена и фамилии, исполнять ритуалы, свойственные данной категории людей, за которых их должны были принять. Одним словом, они не должны были отличаться от национального окружения, к которому примкнули.
По окончании войны союзники, американцы и англичане, сразу же объявили о том, что согласно Ялтинскому соглашению никого из граждан Советского Союза они на своей территории не примут. А англичане приступили к насильственным действиям по возвращению в Союз перемещенных лиц. Мировой общественности известны многие факты кровавой расправы английской военщины над невозвращенцами.
Но чем изобретательнее в своих попытках раствориться среди иностранцев действовали невозвращенцы, тем изощреннее становились методы СМЕРШа по их разоблачению и водворению в лагеря репатриантов. Те, кому удался трагически-религиозный спектакль с изменением национальности или вероисповедания, оказались вне пределов досягаемости советских властей и вскоре рассеялись по всему свету, в основном, оказавшись на Ближнем Востоке.
Спустя два с лишним года, часть из них, благодаря толстовскому фонду в Америке и неким благотворительным черкесским организациям в Иордании, была организованно переправлена в Соединенные Штаты.
Такова была обстановка, благодаря которой в Соединенных Штатах оказались бывшие советские граждане.
Столь подробное описание злоключений на Западе советских граждан во второй половине сороковых годов приведено для сравнения с ситуацией конца восьмидесятых, которую использовали дружно устремившиеся за рубеж наши соотечественники. Они быстро сориентировалась в изменившейся перестроечной ситуации, неожиданно «осознав», что вся их жизнь в этой стране прошла под знаком «непримиримой борьбы против коммунизма». Ненависть к существовавшему строю, так необходимая в данный момент, явилась для них «благородной» причиной массового исхода на Запад. Не нужно быть ясновидцем, чтобы увидеть под прикрытием политического несогласия стремление пожить в вожделенном капиталистическом рае. Повсюду раздавались их громкие голоса о том, что право жить в свободной стране они завоевали своим рабским трудом и беспросветной жизнью в СССР. Под свободой понималось более сытое существование, чем прежде.
По этой причине посольства США и Израиля в Москве с конца восьмидесятых годов днем и ночью, в жару и холод находились в постоянной осаде тысяч бывших верноподданных страны Советов, жаждущих «рвануть за кордон» за птицей своего счастья.
Правильнее было бы назвать это массовое бегство за рубеж не третьей волной эмиграции, а сметающим все на своем пути шкурным цунами.
Однако, пора вернуться в покинутый нами книжный магазин. Все полки этого небольшого заведения были плотно забиты печатной продукцией, назвать которую было бы вернее макулатурой. С помощью двух работников прилавка я надеялся разобраться в представленном здесь многообразии книжной продукции. Но, соблюдая лучшие традиции совторговли, эти двое даже не удосужились поинтересоваться, что привело к ним советского гражданина, шагнувшего через Великий океан в их скромную торговую точку. Оставшись без внимания, я не стал отвлекать Омарби от беседы с ними и начал медленное движение вдоль полок, вытаскивая из бессистемно складированных, а то и сваленных в кучу книг и брошюр то одну, то другую. Полистав некоторые из них, я нашел немало фамилий правдоискателей, знакомых мне из зарубежных радиопередач на Советский Союз.
Здесь я вынужден вернуться к шестидесятым–семидесятым годам. Бессонными ночами (ведь в восемь утра надо быть на работе!), прижав к уху маленький приемник, я ловил сквозь треск глушилок и прочих радиопомех передачи радиостанций Би-Би-Си, Немецкая волна, Свободная Европа, Голос Америки и еще каких-то многочисленных передатчиков, сдабривавших свою информацию религиозными псалмами и заунывным пением. Всё, что преподносилось, имело, естественно, открытую антисоветскую направленность. Я ловил каждую фразу, прорвавшуюся сквозь оглушительный эфирный треск, отмечая про себя правдивость сказанного, стремление информаторов донести до нас, лишенных политических свобод, истинное наше положение в стране. Я соглашался почти со всем, что прорывалось к нам издалека через просторы эфирного хаоса. В то время я не мог и мечтать, что окажусь вдруг в таком магазине, среди такого изобилия информации: здесь можно было найти мемуары выдворенных за пределы Советского Союза антисоветчиков как штатских, так и военных. Тут наличествовала литература, содержащая разнообразные сведения о диссидентском движении в Советском Союзе, о судах над этими непокорными людьми, которых сажали в тюрьму, либо высылали за пределы страны. Многочисленные брошюры назидательно рекомендовали гражданам, живущим в СССР, использовать конкретные приемы и методы для быстрейшего развала Советского Союза. Среди этого разнообразия книг, книжонок, брошюр я увидел и произведения Солженицына.
Знаком я был лишь с его повестью «Один день Ивана Денисовича». Описываемые там события происходили на материке, в тысячах километров от Колымы, где мне пришлось побывать. Но можно было поспорить, что персонаж этот списан с нашего колымского зэка, настолько мастерски он был изображен. В моей памяти возникали образы иванов денисовичей, с которыми я встречался на своем лагерном пути. Стоя перед этим книжным изобилием, я неожиданно для себя обнаружил, что вся эта писанина, за исключением произведений Александра Исаевича, отныне не представляла для меня интереса. Причиной тому, конечно же, явились те положительные изменения, которые произошли в Советском Союзе в первые годы перестройки. А окончательную точку в оценке всего этого идеологического чтива помогли мне поставить продавцы этого магазина и встречи с подобными им «борцами за правду», упорно отвергающими свое прошлое. Оказалось, что у них его не было!
Поговорив с Омарби, один из продавцов соблаговолил-таки задать мне вопрос: «И как вам пришлась Америка?». На что я, переполненный нахлынувшими на меня невеселыми мыслями, неприязненно ответил, что пока ничего особенного я здесь не вижу. Второй продавец, явно уязвленный такой оценкой удачно приобретенной им новой родины, не замедлил ехидно заметить: «Ну, тогда вы, наверное, имели у советов должность секретаря парткома?».
При этих словах я почувствовал сильный прилив крови к голове. Я понял, что передо мной один из представителей распространенной во все времена существования Советского Союза категории «граждан-патриотов», не брезговавших никакими подлыми средствами ради своего благополучия. Пресмыкаясь перед вышестоящими, они не гнушались доносительством и прочими подобными методами жизнеутверждения: все для того, чтобы уцелеть и суметь урвать для себя побольше. Поэтому, перебравшись на «другой берег», они с прежним рвением стремились во что бы то ни стало утвердиться в новой, выгодной для них теперь ипостаси непримиримых врагов коммунизма. Они не желали признаться окружающим, что там, на бывшей родине, у них, как и у любого живущего на этой земле, горестные ситуации сменялись счастливыми периодами, о которых любой нормальный человек помнил. Но сейчас подобные признания шли вразрез с их интересами и могли отрицательно повлиять на их «репутацию».
Даже узник, приговоренный к длительному заключению, в отличие от этих, обретших новую родину, проведя в тюрьме многие годы, находил в череде бесконечно тянущихся, похожих друг на друга, мрачных, изнуряющих дней нечто светлое.
Сказанное о моей партийной принадлежности выбило меня окончательно из колеи. Самообладание изменило мне, мысли в голове смешались: я напряженно пытался найти достойные слова отповеди. Но то, что выплеснулось из меня во всеуслышание, было в явном противоречии с тем, что предполагали услышать от меня присутствующие здесь трое мужчин, да и я сам. Ничего лучшего мне не пришло на ум, как воспользоваться достаточно знакомым мне «классическим» блатным жаргоном. Я бросил в лицо этому «патриоту» фразу, многократно повторяемую блатными по отношению к интеллигентным хлюпикам: «Ты, сучья твоя рожа! Укроп Помидорыч, грёбанный! Подлючий твой потрох!» Далее текст был уже авторский: «Там где я работал «парторгом», таких фрайеров, как ты, на… вертели! Усёк, сучья рожа?!». Я умолк, поняв, что большего, при всем своем желании, я не скажу. Свидетели этого, мягко выражаясь, совсем не джентльменского поступка, были в шоке. Однако в тот момент я посчитал совершенный мною марш-бросок единственно верным. Продавцы побледнели, руки их задрожали. С выпученными глазами они застыли в напряженной позе. Только потом я понял причину такого их состояния. Уже находясь в кафе, Омарби, к моему удивлению, одобрил мой блатной монолог и объяснил, смеясь, что работники прилавка приняли меня за авторитета русского криминала, наводившего уже в то время «шорох» на деловую Америку.
Резко повернувшись, я покинул магазин и остановился только тогда, когда очутился в окружении своих родичей. Они поджидали нас около кафе. По моему виду они поняли, что произошло нечто неприятное, и стали с беспокойством осыпать меня вопросами. Обескураженный происшедшим, я молчал и только переводил свой взгляд с одной говорившей на другую. Наконец дверь книжного магазина открылась, и появился Омарби. Оказывается, он вкратце поведал продавцам мою историю, не забыв при этом знакомство с Колымой. Однако при этом он упустил, как мне кажется намеренно, политическую составляющую моего пребывания в холодном крае. Одно упоминание об этой «Чудной планете» вызвало в стане «патриотов» настоящую панику. Вот почему за витринным стеклом магазина маячили две бледные физиономии, с тревогой взирающие на площадь.
Я понял, что для этих людей, которым удалось обрести здесь вожделенный кусочек своего благополучия, понятие родины не существует…
Омарби предложил всей нашей компании последовать за ним.
Мы вошли в небольшой уютный зал, где стояло всего пять столиков, и уселись за один из них в глубине помещения. Тут же перед нами неожиданно, нельзя сказать, что выросла, ибо она была небольшого росточка, с миниатюрной фигуркой, дочь хозяина заведения, очаровательная армяночка. С обворожительной улыбкой, обозначившей ямочки на щеках, она приветствовала нас. Омарби представил нас как своих друзей. Звали ее Гаяне. Затем она подошла к Омарби, обняла его одной рукой и поцеловала в щеку.
«Чем будем довольствоваться?» – раздался ее звонкий голосок.
Положив меню на стол, она бросила на ходу: «Выбирайте! Я сейчас! А для Омарби – его постоянный ассортимент!». Выбор блюд оказался обширным. К тому же, кафе имело кавказскую направленность. Заказав для себя легкую закуску и белое вино, мои спутницы решили удивить меня шашлыком. Я не возражал, но тут же уточнил, что баловаться вином, подобно им, не намерен. По возможности, я пожелал нечто поосновательнее, напомнив, что подобное рекомендовано мировым медицинским сообществом в целях снятия стресса.
Возникла пауза, во время которой армяночка обменялась быстрым взглядом с Омарби. После чего, понизив голос, хотя в помещении, кроме нас, никого не было, маленькая хозяйка проговорила: «Для друзей Омарби я готова сделать исключение». Позже я узнал, что заведения, торгующие крепкими напитками, облагаются многократно завышенным налогом. А поскольку у владельца данного кафе не наблюдалось особого желания пополнять таким образом бюджет Соединенных Штатов, то в меню ничего горячительного не значилось. Вскоре передо мной стоял большой стакан с толстым дном, наполненный «водой». «На здоровье», – проговорила Гаяне и быстро удалилась, будто опасаясь стать свидетельницей нарушения закона.
И вновь передо мной предстала наша столовая восьмидесятых годов. На самом видном месте при входе висело объявление «Приносить и распивать спиртные напитки строго запрещается!». Но посетители, как говорится, были не лыком шиты: с водочной бутылки счищалась этикетка, и получалась минеральная вода. Опасность разоблачения можно было ожидать лишь со стороны буфетчицы, которая, лишаясь своего приработка, могла поднять невообразимый скандал.
Конечно, о ситуации, рассказанной в этом «лирическом отступлении», сидящие со мною за столом не ведали ни сном, ни духом. Даже обладая неудержимой фантазией, они вряд ли смогли бы представить себе такое. Но «сердечное» отношение к друзьям Омарби мгновенно освежило в моей памяти эти ничем не примечательные детали нашего недавнего прошлого.
Возможно и поспешно, но я сделал для себя вывод, который был мне подсказан кратким общением здесь, в Лос-Анджелесе, с бывшими моими согражданами, так жаждущими недостающего им «глотка свободы». Во время моего трехмесячного пребывания за океаном я не раз был свидетелем всхожести на этой земле чуждых для нее семян, посеянных бывшими подданными страны Советов. Я предположил, что в недалеком будущем заокеанский капитализм в своих определенных проявлениях, удобных для представителей «последней волны», усилиями этих самых представителей будет откорректирован в сторону социализма в выгодных для них пределах. Обретшие «свободную родину», новые граждане США начнут «перестройку» американского образа жизни, направив «процесс» в нужном и привычном для них направлении. Со временем можно будет увидеть и результаты.
Попрощавшись с гостеприимными хозяевами кафе, не преминувшими подбить довольно солидную сумму за оказанное нам «сердечное отношение», мы вышли на улицу.
Смеркалось. Небо затянуло тучами, подул холодный ветер. Дневной зной в одночасье сменился прохладным вечером. Легко одетые, мы быстро заняли свои места в машине. Чтобы доставить Омарби домой, нам пришлось поколесить по улицам города и увидеть облик Лос-Анджелеса, не растиражированного в шикарно изданных многочисленных глянцевых буклетах. В отличие от сверкающих стеклами витрин, идеальной чистоты центральных улиц, по которым мы проезжали днем, здесь перед нами предстала иная картина. Темные громады домов образовывали ломаную линию на фоне потемневшего неба, сгущая мрак. Редкие уличные фонари, бросающие бледные пятна на асфальт, сильный ветер, метущий кучи мусора по улице, фигуры людей, преодолевающих порывы ветра и волокущих в разные стороны огромные картонные ящики. Это бездомный люд, оказывается, готовился к очередному ночлегу! Увиденная безрадостная картина напомнила мне описанные западными классиками городские трущобы окраин.
Радостное, почти праздничное восприятие мною богатого, сытого, довольного собою города, в который мы въехали четыре часа назад, сменилось неким смешанным чувством щемящего разочарования. Видимо, желая познать хотя бы поверхностно чужую страну, надо заглянуть в нее с черного хода.
Повторному визиту в этот город я обязан покупке, как мне пояснили, нормального магнитофона. Побывав в нескольких магазинах, мои родичи настояли на посещении японского ресторана. Мы подъехали к внушительному зданию этажей в двадцать и поднялись на лифте. Ничего особо примечательного, кроме огромных блюд, в которых были разложены какие-то закуски, а для меня – водка сакэ, я не усмотрел. Попробовав образцы японской кухни, моё сопровождение предложило мне осмотреть сад, разбитый на крыше этого здания. Из открывшихся дверей лифта я увидел большие деревья с толстыми стволами, нагромождение камней, по которым струился водопад высотой не менее трех метров, кустарники, траву – в общем, обыкновенный сад. Я решил, что надо мной подшутили, и с некоторой обидой сказал об этом. Тогда мне показали на каменное ограждение и посоветовали посмотреть, что находится за ним. Я смело подошел, глянул, и у меня захватило дыхание: внизу, на расстоянии почти ста метров, по площади сновали автомобильчики и передвигались фигурки людей. Придя через некоторое время в себя, я уже как строитель прикинул эти колоссальные нагрузки на перекрытие и, самое главное, на гидроизоляцию кровли, позволявшую водопаду круглосуточно низвергаться на нее. Как тут было не вспомнить наши рулонные кровли, которые у нас, к сожалению, так и не стали водонепроницаемыми.
Наша тойота неслась по автостраде в многорядном потоке машин, пассажиры которых (собственно, в каждом автомобиле, как правило, ехал только водитель), занятые своими мыслями и давно приглядевшиеся к мелькавшим красотам природы, не обращали на них внимания. В отличие от этой категории граждан наш экипаж, заняв крайнюю правую полосу движения, отдавая дань любознательности гостя, полностью был поглощен созерцанием проносившихся мимо апельсиновых рощ, утопающих в зелени городков с аккуратными однотипными коттеджами и высаженными перед ними красавицами-пальмами. Под словом «экипаж» нужно подразумевать, в первую очередь, меня созерцающего, ради которого и был затеян этот вояж. А две женщины, находящиеся в машине, исполняли определенные обязанности: одна – шофера, а другая – экскурсовода. Волей-неволей, «экскурсовод», не ослабляя внимания, «по долгу службы» должна была успевать отвечать на мои вопросы. Но её пространные пояснения все чаще стали прерываться репликами скучающего в одиночестве и желающего вклиниться в разговор водителя. Шоферские замечания, преследующие цель оспорить, а иногда и напрочь опровергнуть то или иное высказывание экскурсовода, привели к нарушению дружеской атмосферы, и я был лишен пояснений по поводу интересующих меня объектов. Изложив свой взгляд на перепалку, приносящую вред нашей поездке, я вновь стал получать интересующую меня информацию.
Тойота продолжала следовать по намеченному курсу с разрешенной скоростью шестьдесят миль в час. В одном месте шоссе проходило вдоль довольно высокого холма, на вершине которого завершалось, судя по всему, строительство двухэтажного коттеджа. Я обратил внимание на то, что склоны холма сверху донизу оголены, обнажена почти оранжевая на солнце калифорнийская земля. По оранжевой поверхности были уложены мелкие трубы, а по всей площади арматурная сетка. Экскурсовод, кстати, проработавшая пятнадцать лет в архитектурной группе Диснейленда, профессионально объяснила мне, что назначение труб должно быть мне понятно – полив, а арматурная сетка служит основанием дернового ковра, отдельные части которого лежали свернутыми в рулоны неподалеку. «Запомни это место. На обратном пути увидишь, что из этого получится», – сказала она. Возвращаясь вечером домой, я увидел на месте ржавого холма склон, покрытый прекрасным травяным ковром, щедро поливаемым водой из вращающихся краников. В другом месте, где велись дорожные ремонтные работы, вдоль обочины лежала большая куча песка, обложенная внизу по периметру аккуратными мешочками, набитыми тем же песком: их предназначение – не дать огромной куче быть размытой во время дождя. Примеров, как у нас принято говорить, культуры производства я увидел великое множество. Но о них достаточно! К нашему повествованию они отношения не имеют.
Надо полагать, нынешние потомки американцев, невзирая на чрезмерную занятость, с чувством признательности вспоминают своих предков последней трети девятнадцатого века. Это поколение, проявляя чрезмерную заботу о своих отпрысках, развязало захватническую войну против Мексики и оттяпало у нее добрую половину принадлежавшей ей территории, Но это, как говорится, к слову.
Освоение бывших мексиканских земель по-настоящему началось после Второй мировой войны, когда на месте вырубаемых апельсиновых рощ стали появляться аккуратные городки с однотипными коттеджами. Изредка попадались поселения и более ранних периодов. Как пример – ставший известным по нескончаемому фильму городок Санта-Барбара. В центре возвышался угрюмый монастырь, на стенах которого, выложенных из камня и почерневших от времени, сохранились еще следы некогда пышного декора. Величественное здание, опоясанное аркадой, манило к себе многочисленных туристов своей внутренней прохладой и загадочным лабиринтом полутемных помещений. Стараниями служителей здесь была воспроизведена обстановка той эпохи и собрана различная хозяйственная утварь, представляющая немалый интерес для посетителей.. Вокруг монастыря, служившего некогда цитаделью испанских колонизаторов, располагались дома горожан, построенные из дикого камня, кирпича и даже самана, облицованные тесаным камнем или оштукатуренные. Многие дома сохранили детали декоративной отделки, составлявшей в те далекие времена гордость их владельцев. Более отдаленные от монастыря постройки возводились, судя по их архитектурному облику, уже в начале двадцатого века, когда в градостроении стал преобладать итало-французский стиль. Свидетельство тому – появление колонн. Как правило, в эти старинные кварталы втискивалось по нескольку сувенирных магазинов, торгующих, по словам их владельцев, шедеврами вековой давности. Не слишком высокая стоимость предлагаемых предметов позволяла предполагать, что их жизненный путь в действительности намного короче рекламируемого. Единственное, что мне удалось констатировать, так это почти двойное, по сравнению с недалеко расположенным магазином игрушек, увеличение стоимости автоматчика на батарейках, ползущего сначала по-пластунски, затем на какое-то мгновение приникающего к земле (прилавку) и, в конце концов, открывающего смертельный огонь по противнику. Этот подарок я привез своим племянникам в Москву.
В одном из таких городков мы посетили дом знатного в те далекие времена горожанина. Строение было отреставрировано муниципальными властями, если верить табличке на входе, «в строгом соответствии с исторической правдой». Пройдя через массивные двустворчатые двери и узкий проход с экзотическим названием сагуан, наша малочисленная группа оказалась во внутреннем дворе – патио. Вокруг двора были устроены галереи, открытые первые этажи которых, перекрытые каменными сводами, несли на себе второй этаж. Потолки второго этажа были деревянными, окрашенными в яркие цвета. Первые этажи занимали подсобные помещения, а второй этаж отводился для покоев господ. Количество внутренних двориков зависело от степени богатства владельцев-плантаторов.
В момент осмотра старинной части городка обе мои спутницы находились на одинаковом гражданско-правовом положении – они были туристами, а не членами экипажа с функциональными обязанностями, нередко разъединяющими их. Этот фактор и явился причиной воцарившейся в нашем коллективе благожелательной атмосферы. Последовало единогласное решение: право восторгаться делом рук колонизаторов предоставить их потомкам, а нам в полном составе покинуть плантаторский дворик и продолжить свой дальнейший путь.
Время шло. Красоты природы, масса впечатлений от увиденного воспринимались мною с восторгом, однако помимо пищи духовной всякому живому существу свойственно еще потребление пищи телесной. Оказывается, такого же мнения придерживались и мои спутницы. Благодаря тому, что мы занимали правую полосу движения, нам удалось без особого труда съехать с автострады. Вскоре наша тойота остановилась перед небольшим пестреньким баром на высоком обрывистом берегу океана. В помещении было пусто. Появившийся откуда-то молодой человек почтительно обратился ко мне, естественно, на английском языке, Из сказанного им с ослепительной белозубой улыбкой я уловил смысл единственного слова: в своем непонятном обращении ко мне он употребил слово «джентльмен». Поскольку взгляд молодого человека при этом монологе был направлен на меня, то я с полным правом отнес понятое мною слово на свой счет. За все время пребывания в Штатах именно такое обращение сделалось для меня самым трудным испытанием. Для американского мужчины, в данном конкретном случае для джентльмена, появившегося с дамой в общественном месте, где дальнейшее пребывание влечет за собой определенные финансовые издержки, такое обращение является привычным. В случае же со мной выполнению этого правила мешало два обстоятельства: первое – незнание языка и второе – отсутствие дензнаков. Московские слухи о том, что двести рублей, официально обмененных мною на триста восемнадцать долларов, являются в Америке солидной суммой, оказались неоправданно преувеличенными.
Впервые я понял это в аэропорту Кеннеди. Когда я сошел с самолета, стояла необычайная жара. И это невзирая на то, что по календарю значился октябрь. В углу огромного зала я узрел высокий прилавок с высоченными табуретами, на которых восседало два джентльмена, посасывающих из высоких стаканов через соломинку кока-колу. Подойдя ближе, я увидел в их стаканах искрящиеся гранулы льда. Незамедлительно вскарабкавшись на табурет, я тут же ощутил в своих ладонях приятный холодок. Я держал в руках это почитаемое всем цивилизованным миром чудо и весь был во власти ожидающих меня приятных ощущений. Тем не менее я прикинул, во что может обойтись предвкушаемое мною блаженство. Зная, что доллар содержит сто центов, я оценил получаемое удовольствие примерно в половину доллара, от чего мне сделалось еще комфортнее. Я не торопился. В кармане у меня были купюры по одному и по пять долларов. Чтобы произвести более солидное впечатление, я положил на прилавок пяти- долларовую бумажку. Продавщица обратилась ко мне, видимо, с вопросом, на что я тут же отпарировал привычным для себя «спик но енглиш». Она улыбнулась и положила передо мной сдачу… Во мне вдруг заговорил инстинкт игрока: интересно, намного ли я ошибся в своих первых зарубежных подсчетах? Внимание мое было сконцентрировано на лежащих деньгах. Но тут я начинаю понимать, что передо мной лежат два доллара и несколько монеток. Эйфория, во власти которой я только что пребывал, сменяется чувством растерянности, переходящим в злость. «Конечно, она увидела лоха-иностранца и решила поживиться», – мелькнуло в голове. Пока в замешательстве я решал, как доказать ей, что «Не на того напала!», она получила пять долларов от сидящего рядом господина и положила перед ним точно такую же сумму, как и мне. Я вознес хвалу Богу за то, что он дал мне соседа, благодаря которому был предотвращена скандальная ситуация в самом начале моего визита «дружбы». После случившегося я уверовал в порядочность граждан данной страны, но вынужден был нелестно отозваться о государстве, продолжающем заверять весь мир в незыблемой мощи своей валюты, взимая в то же время за стакан пепси два с половиной доллара.
Джентльмену, то бишь мне, категорически запрещалась даже попытка вытащить из своего кармана деньги. Как бы то ни было, но тактичность моих спутниц позволяла нам незаметно обходить подобные рифы и оказываться у цели. Так было и на этот раз: мы оказались за столиком, стоящим на узкой веранде, укрытой от солнечных лучей тентом. Я выбрал себе место у металлических перил и, откинувшись на стуле, повернулся лицом к океану, дабы оценить его безбрежное величие. Но брошенный вниз взгляд заставил меня в страхе отпрянуть от ограждения: веранда буквально нависала над морской пучиной, находясь метрах в тридцати от воды. Во всяком случае, ни кусочка земли внизу не просматривалось. Мои спутницы, посетившие это заведение не впервые, были весьма довольны впечатлением, которое произвело на меня это «Ласточкино гнездо». Правда, настоящее крымское «гнездо», созданное из камня, вселяло в своих посетителей веру в незыблемость сооружения, в то время как тоненькие хлипкие конструкции веранды никак не располагали к безмятежному времяпровождению.
Ресторанчик оказался мексиканским. При выборе меню по вине моих переводчиц произошел некий казус, поставивший меня в весьма затруднительное положение. Переговоры с официантом, касающиеся выбора блюд, завершились успешно, породив один единственный вопрос, адресованный мне: «Ты хочешь горячее или очень горячее?». Я ответил, что согласен на второе. При этом я вполне логично учел, что со временем все горячее остывает. Не прошло и пяти минут, как перед каждым из нас на столе стояла большущая металлическая тарелка, на которой были тесно разложены в виде многочисленных геометрических фигурок и кружков различные приправы и закуски, украшенные веточками неведомой мне зелени. Этот натюрморт и заказанная к нему мексиканская водка должны были снять с меня, по мнению моих спутниц, высотный стресс. Я был заранее предупрежден, что всё поданные нам блюда будут по-мексикански остры. В ответ мне пришлось напомнить собеседницам, что прибыл я, между прочим, с Кавказа, где пресная пища не особо почитаема. Однако, нужно признаться, до такой степени острых блюд я до этого не пробовал. Но поскольку слово не воробей, глубоко пожалев позже о своем бахвальстве, я был вынужден буквально жечь этим экзотическим угощением свое ни в чем не повинное нутро. В какой-то момент, вытирая губы, я увидел на салфетке яркое кровяное пятнышко: тоненькая струйка крови медленно вытекала из моего носа. Родичи, занятые исследованием содержимого своих тарелок, не обратили внимания на этот тревожный фактор.
Усилием воли, дабы не уронить престижа державы, разрешившей мне представлять ее за морем, я схватил со стола салфетку, скомкал ее и засунул в ноздрю, удерживая тампон одной рукой, а другой заслоняя от сидевших рядом своё секретное манипулирование, в процессе которого мне пришлось задержать дыхание, отчего лицо мое приняло темно-багровый оттенок, что заставило моих спутниц повскакивать со своих стульев и в испуге броситься ко мне с громкими восклицаниями: «Что с тобой?! Вызвать врача?!». Но к этому времени я уже владел ситуацией: жестом свободной руки я дал понять, что кризис миновал и постарался изобразить на лице финальную улыбку. После нескольких смен «тампонов», тоста за здоровье присутствующих, сдобренного пятьюдесятью градусами мексиканского напитка, я, а затем и вся компания, наконец, пришли в себя и успокоились.
Но не тут-то было! Неожиданно произнесенная громким трагическим тоном реплика: «Боже! Причина всего происшедшего – моя глупость!» – нарушила воцарившуюся за столом тишину. Быстренько закусив (я уже распознал, куда ткнуть вилкой во избежание повторения нежелательных вкусовых последствий), я обратил свой несколько затуманенный взор в сторону «кающейся грешницы», которая перебросилась парою фраз, сказанных по-английски с сидящей визави племянницей. Перебивая друг друга, обе бросились объяснять мне, что данная ситуация возникла в результате неточного перевода предлагаемых официантом «горячих» блюд. Повторяемое моими спутницами в порыве раскаяния слово «hot», наконец, материализовалось в моем понятии как имеющее двоякий смысл: оно означало и понятие степени нагрева – горячий, а если речь шла о вкусе-то остроты пищи. Я не преминул тут же констатировать убогость языка, на котором изъясняются миллионы людей во всем мире, и позволил себе заметить, что далекий от совершенства язык вполне устраивает, видимо, особо не напрягающих свои мысли индивидуумов, избравших его средством общения.
Каждый день моего пребывания в гостях был заполнен различными мероприятиями. Посещение Диснейленда, поездка в океанарий в Сан-Диего ответные визиты к представителям многочисленной кавказской диаспоры и многое другое – как принято говорить, программа была весьма насыщенной. Правда, от одной заманчивой поездки я наотрез отказался. Речь шла о Лас-Вегасе. Сначала я поинтересовался, чем практически мы будем там заниматься. Мне пояснили, что благодаря обилию игровых автоматов и всяческих шоу сутки пролетят незаметно, а мы, свою очередь, получим большое удовольствие. «Но ведь не за красивые же глаза эти акулы бизнеса (эпитет был заимствован мной из нашей печати) будут ублажать нас?» – поспешил я с вопросом. «Конечно, мы возьмем с собой по пятьсот долларов»… Быстренько утроив эту цифру (поедем втроем), я получил сумму, которая погребальным звоном отдалась в моем воспалённом мозгу. Не дав закончить фразу о пятистах долларах, я постарался изложить причины своего нежелания участвовать в этой увеселительной прогулке:
«Не буду доказывать, что западная цивилизация достигла невероятных высот в отказе от большинства норм нравственности, выработанных человечеством», – высокопарностью речи я решил придать большую убедительность своим словам и завуалировать финансовый подтекст моего отказа от посещения Лас-Вегаса. Невзирая на скромный достаток моих родичей (трое пенсионеров и одна работающая), они с негодованием обрушились бы на меня, стоило им только заподозрить, что отказ с моей стороны от поездки продиктован финансовыми соображениями. Не останавливаясь, я решил подтвердить свою позицию примерами из недалекого прошлого. «Я не скажу ничего нового, – продолжил я, – если упомяну о тех незыблемых основах воспитания, которые были привиты старшими нам, родившимся в первой четверти двадцатого века. Возможно, теперь, спустя десятки лет, многое из того, что хотели бы видеть в нас наши предки и покажется кому-либо смешным. Пусть это останется на совести самих насмешников! – я вошел в раж. – Будучи мальчишкой, я оказался свидетелем разговора двух старушек, сидевших вечером на скамеечке у своего крыльца. Они обсуждали вечную проблему отцов и детей – падение нравов среди молодежи середины тридцатых годов: разработку этой сложной темы начала та, что была постарше: “Ты не поверишь, я потеряла дар речи, когда увидела дочь (она назвала имя уважаемого в городе человека), которая спокойно шла по бульвару с ярко накрашенными губами!” – В ответ, покачав укоризненно головой в знак веры в неотвратимость близкого конца света, вторая старушка со вздохом поведала и свою историю. По ее утверждению, она стала свидетельницей не менее гнусного, как она выразилась, зрелища: “Я остановилась, как вкопанная, когда увидела, что дочь (она назвала имя) средь бела дня, как ни в чем не бывало, шествовала с корзиной в руках на базар… без чулок, сверкая голыми ногами!”». Последние слова для придания им большей значимости она произнесла так громко, что это заставило ее собеседницу вздрогнуть.
«Возможно, кто-то сочтет такие суждения проявлением старческого маразма, – не давая возможности противной стороне открыть рот, продолжал я. – В то время такая оценка звучал вполне актуально И даже я, мальчишка, в душе осудил бесстыдное поведение девушек».
К этому моменту мое нервное напряжение достигло наивысшей точки: мне предстояло озвучить основной тезис своего выступления, который должен был снять с меня подозрение в материальной подоплеке отказа от посещения Лас-Вегаса.
«А сейчас вы хотите склонить меня, воспитанного в канонах того времени, стать свидетелем и даже больше того – участником деяний, от которых старались предостеречь своих потомков наши старшие. Я имею в виду, – детализировал я, – пропагандируемую в этом заведении свободу общения полов и аморальные деяния участников этого увеселительного мероприятия, к примеру, тот же стриптиз». На этом моя не слишком убедительная проповедь оборвалась. Оглядев присутствующих, я отметил на их лицах следы растерянности. Одновременно от моего внимания не ускользнули слезы, навернувшиеся на глаза тетушки. Я почувствовал, что это не были слезы огорчения, а наоборот, их появление свидетельствовало о молчаливом одобрении занятой мною позиции. Действительно, впоследствии тетушка призналась мне, что в тот момент она испытала гордость за произнесенные мной слова.
Как бы то ни было, но от поездки в Лас-Вегас я отбился. Правда, спустя годы, отказ познакомиться с западными соблазнами стал казаться мне неоправданным. Стоило все же увидеть воочию эту «фабрику грёз», чтобы позднее, когда у нас в стране наступило время копирования всего западного, сравнить происходящее с оригиналом.
А вот поездка в Диснейленд вызвала у меня восхищение. О великой стране сказок написано немало. Заранее зная, что даже при наличии большого желания с моей стороны я ничего нового не смогу поведать читателю об этом удивительном городке, я решил коснуться одной из социальных сторон этого государства. Ранее я упоминал о том, что средняя сестра тетушки, закончившая до войны московский строительный техникум, проработала в архитектурном отделе Диснейленда пятнадцать лет и по достижении пенсионного возраста с подобающими почестями была отправлена на пенсию. Кроме всех прочих благ, полагающихся этой категории граждан, ей был вручен пожизненный пропуск на право беспрепятственного посещения Диснейленда. Причем она могла провести с собой еще трех человек. Нетрудно догадаться, что эта приятная на первых порах процедура с годами превратилась в самую настоящую трудовую повинность. Всех советских гостей, приезжающих к своим близким в Америку, сестра тетушки была буквально обязана возить в эту страну сказок.
– Ты знаешь, – призналась она мне, – однажды мне пришлось возить гостей подряд в течение трех дней. Я так измоталась, что невольно вспомнила бодрую довоенную советскую песенку – «Ты не бойся ни жары и ни холода…». Представь, эту песенку я напеваю теперь каждый раз, когда вожу гостей на экскурсию.
Атмосфера взаимоуважения в кавказской диаспоре Калифорнии не допускала и мысли отказаться от выполнения своих «штатных обязанностей» гида по Диснейленду и шофера своего автомобиля. Нелишне отметить, что во время моего пребывания стоимость билета составляла двадцать шесть долларов. (На деньги, обмененные в Москве, я бы смог посетить городок развлечений двенадцать раз!).
В десять часов утра мы прибыли к подступам, а иначе не назовешь территорию перед знаменитым сказочным городом. Привыкнув со временем к безмолвному безбрежью Тихого океана, я увидел перед собой пространство, заполненное до горизонта автомобилями различных марок, цветов, размеров, назначений. Этот океан, пестрый, переливающийся яркими красками, гудящий от шума двигателей и громкого общения людей на всех языках мира, носил название автостоянки. Многочисленные стражи порядка корректно предотвращали любые попытки посетителей перекроить на свой лад правила парковки машин. Короче говоря, вновь подъезжающим оставалось лишь оставить на краю этого «океана» свой транспорт и шествовать далее пешим порядком, как выяснилось позже, около двух километров.
Наша тойота без «страха и упрека» прошла первый полицейский кордон. Я с интересом ожидал этой «проверки на дорогах». Видимо, крайнее мое любопытство, заставившее меня вперить взгляд в двух полицейских, не дало мне возможности уловить момент контакта властей с нашим транспортным средством. Я не заметил, как даже не пытаясь остановиться, наш гид-шофер выбросила на мгновение из окна машины левую руку с пропуском, и мы миновали «пост номер один». Собственно, следующего поста с «номером два» в природе не существовало. Проехав почти два километра, мы оказались перед «вратами рая», где функции апостола Петра, видимо, были препоручены администрацией Диснейленда одному из своих сотрудников. Тот с неизменной улыбкой поприветствовал привилегированных на его взгляд гостей и указал нам место парковки.
«Вот тебе и повороты судьбы, – неожиданно мелькнуло у меня в голове. – А ведь это намного лучше, чем «шаг влево, шаг вправо – считается побег»… Грустной дымкой воспоминаний на какой-то момент заволокло царившую вокруг обстановку всеобщего веселья. Неожиданно грянувший бодрый марш проходящего мимо духового оркестра, музыканты которого были облачены в костюмы сказочных героев, заставил меня покинуть крайний север и возвратиться в страну золотистых апельсинов – Калифорнию.
То, что происходило далее, способно было произвести впечатление не только на детей, но и на взрослых. Плывя в лодке, мы низвергались в многометровую пучину, плыли на старинном колесном пароходике среди морских хищников, бросавшихся с оскаленными клыками на перепуганных пассажиров. Из бойниц старинной башни бледнолицые палили из ружей в находившихся на другом берегу ярко разодетых индейцев. Те в свою очередь осыпали бледнолицых градом стрел, свистящих над головами пригнувшихся к палубе пассажиров. Затем, сидя в гондолах, мы взлетали в воздух вверх ногами, чтобы рухнуть в следующее мгновение вниз. Описанию всего увиденного в этот день пришлось бы посвятить отдельное повествование.
ПО ОКЕАНУ
На следующий день меня ожидало морское путешествие. Наш курс лежал к появляющемуся при хорошей погоде на горизонте (и при отсутствии смога) острову, названия которого я, к сожалению, не запомнил. Припарковавшись на стоянке и купив билеты, мы побродили по магазинам в ожидании отплытия. Судно, на котором нам предстояло плыть, оказалось самым совершенным на тот момент «плотом из связанных бревен» – катамараном, которым пользовались еще в давние времена островитяне Индийского океана. В отличие от тех катамаранов, наше «плавсредство» представляло из себя современное комфортабельное судно с двумя корпусами, выполненными из прозрачного материала и соединенными между собой просторной палубой. Пассажиры, находившиеся в подводной части корпусов, рассаживались в удобные кресла и в течение всего путешествия имели возможность любоваться сказочным подводным царством… Сойдя на берег, мы уселись в предложенный нам маленький автомобильчик с электродвигателем и поехали вверх, в гору, по асфальтовой дороге, по обе стороны которой было натыкано бесчисленное множество всяких указателей и знаков. Достопримечательность острова состояла в том, что на нем произрастали в естественных условиях почти все породы кактуса – от карликовых до исполинов, достигающих в высоту нескольких метров. Запомнилась мне и длинная деревянная коновязь с привязанными к ней оседланными лошадьми. Покинув автомобильчик, за определенную мзду вы могли пересесть на верховую лошадь. Вонзив воображаемые шпоры в бока мустанга, вы могли почувствовать себя ковбоем и обскакать весь остров, внеся таким образом разнообразие в монотонное созерцание колючек.
Изрядно подустав, мы, наконец, добрались до причала и примерно через час обратного пути ступили на твердую континентальную землю. Следующий пункт культурной программы вновь был связан с океаном. На сей раз нам довелось поплавать вокруг небольшого островка, сплошь застроенного богатыми виллами. Не менее роскошными строениями изобиловал и противоположный берег, от которого островок находился примерно метрах в двухстах. На пароходе с открытой всем ветрам палубе, под палящим солнцем, в жестких креслах разместилось человек сто пятьдесят мужчин и женщин, желающих пополнить еще одной страницей знакомство с этой страной. Все они синхронно поворачивали головы то в одну, то в другую сторону. Направление и градус поворота вертящихся голов впрямую зависел от раздающихся из громкоговорителя, установленного над головами экскурсантов, слов невидимого экскурсовода. «Посмотрите направо!» – громогласно вещал он. Все головы тут же совершали нужный поворот. «Вы видите этот белоснежный дворец! Благодаря своему отражению в воде, он как бы ввергается в морскую пучину, унося навеки страшную тайну своего прошлого!» Завернув так круто сюжет, сконцентрировав на себе внимание, рассказчик начинал подробный рассказ о том, кто построил или купил это шикарное строение и сколько за него уплачено миллионов долларов. Подведя столь солидную экономическую базу под будущее повествование, он называл владельца отражающегося в синих волнах белокаменного дворца. Естественно, речь могла идти о конгрессмене, кинозвезде, об известном представителе элиты или бизнеса.
Явный дефицит времени на посвящение слушателей в страшную тайну очередного особняка вынуждал экскурсовода коротко, в двух словах изложить суть случившейся некогда трагедии, скрытой от людей морской пучиной, оставив на закуску душещипательные подробности, призванные расшевелить начинающих скучать слушателей. Настроение последних передавалось и мне. К тому же мои переводчики, перебивая друг друга, не успевали за быстротечным рассказом экскурсовода. Как пояснили мне потом, речь рассказчика изобиловала яркими оборотами речи, к сожалению, недоступными для быстрого перевода. Это известие не слишком опечалило меня: я почувствовал после экскурсии сильное утомление, приличную головную боль и попросил своих спутниц более не утруждать себя переводами. На следующий день родичи решили дать мне отдохнуть и заявили, что этот день мы проведем дома, в семейном кругу. Я, конечно, не возражал. Позавтракали мы поздно, и мне предоставили на выбор несколько книг на русском языке, о существовании которых я знал из передач враждебных радиостанций. Уютно устроившись в шезлонге в тенистом уголке сада, я приступил к чтению запрещенной литературы и… незаметно уснул, уронив книгу. Сон был недолгим. Тетушка разбудила меня и сообщила, что на сегодняшний вечер нас приглашает к себе кабардинец Магомет, живущий неподалеку в одном из городков. Недавно он отмечал свое восьмидесятилетие, и мы должны обязательно посетить его.
Я без слов подчинился и, отложив в сторону свою книгу, взял шланг и начал поливать садовые растения.
Затем мы обсудили некоторые детали подготовки к предстоящему визиту. В пять часов вечера все, включая на сей раз и тетушку, чинно расселись в автомобиле и взяли курс на жилище Магомета.
Я не буду описывать здесь все ответные визиты, которые мне пришлось наносить во время пребывания в гостях. Они были отмечены радушием хозяев, изобиловали отменными угощениями. Единственно, я упомяну об осмотре их домов, осуществляемом в шутливой форме в паузах между интенсивным общением и воспоминаниями. Впереди хозяйка, следом я, затем остальные – мы обходили все помещения. Случалось, что какая-то из комнат оказывалась запертой. Я «требовал» немедленно открыть дверь. Следовало пояснение, что это помещение специально закрыли из-за меня и что оно предназначено для грязного белья. В категоричной форме я настаивал немедленно открыть дверь, объясняя это намечаемым нами их раскулачиванием. «Мы должны иметь полнейшую информацию о вашей недвижимости!» – заканчивал я эту комедию.
Розыгрыш очень нравился хозяевам, хотя многие из них могли и вспомнить свое детство – время истинного раскулачивания их семей.
Возобновление традиций
Через тридцать минут мы подъехали к аккуратному одноэтажному коттеджу. Несколько шарообразно подстриженных деревьев, высаженных перед домом, делали его очень похожим на изображаемые в рекламных проспектах плакаты, цель которых – лишний раз убедить весь мир в высочайшем уровне жизни в Соединенных Штатах. Перед домом стояло три автомобиля, принадлежащих, видимо, приглашенным. Кто-то из наших даже назвал имена их владельцев Пока мы фиксировали эти внешние признаки предстоящего семейного торжества, парадная дверь дома отворилась, и на улицу высыпало несколько человек. Открыв дверцы машины, мы услышали радостные восклицания и оказались очевидцами проявления неподдельной радости, вызванной предстоящей встречей. Первой была подвергнута акции искреннего дружелюбия тетушка, очутившаяся в крепких объятиях дородной дамы с открытым, улыбающимся, явно славянским лицом. Это была жена Магомета, казачка из Ставрополя Вера Ивановна, делившая с ним все радости и невзгоды последних четырех с лишним десятков лет их совместной жизни. Невзирая на свой преклонный возраст и внушительную комплекцию, Вера Ивановна сохранила былую легкость в движениях и веселый нрав. Я увидел ее здесь впервые, ибо ни она, ни Магомет, по причине болезни последнего, не смогли приехать к тетушке, отмечавшей мой «знаменательный» приезд в эту страну. Супруги, по отзывам моих близких, были очень милы, общительны и гостеприимны, в чем я и убедился. В оценке третьего члена их семьи – сына, мои родичи придерживались противоположного мнения: они считали его на редкость угрюмым и замкнутым человеком. Родился Роберт, так нарекли его родители, тридцать семь лет назад в Америке. Он был выше среднего роста, с правильными чертами лица. Облик его, благодаря горбинке носа и густым, сросшимся у переносицы бровям, выдавал в нем восточное происхождение. Русскую речь понимал он плохо, поскольку в его общении с окружающими превалировал английский язык. Будучи призванным на службу в военно-морской флот, во время морских учений он получил небольшую травму позвоночника, и в чине младшего офицера был уволен из вооруженных сил.
Обычно, присутствуя на устраиваемых в то время вечеринках диаспоры, Роберт усаживался где-нибудь в углу со своим подносом (о чем я поясню позже), находясь, как казалось знающим его, во власти каких-то невеселых дум. Поведение его окружающие склонны были объяснять полученной в свое время травмой.
Гости прибывали. В зале становилось все шумнее. Огромный стол посреди помещения был в изобилии уставлен разнообразнейшими яствами и напитками. Пришлый народ, гости, кто по возрастным признакам, кто по интересам, начали дробиться и объединяться попарно. Разобрав сложенные на отдельном столике подносы, каждая пара, положив в свои тарелки соответствующее их вкусам угощение, направлялась на свободные места. Здесь, не обращая уже внимания на окружающих, тет-а-тет начиналось обсуждение интересующих их вопросов.
Мне показалось весьма странным такое общение людей, имеющих по своей природе да и по трагичной схожести судеб массу общих, объединяющих их интересов. На правах «заморского» гостя я позволил себе обратиться к Магомету, одиноко восседающему во главе накрытого стола. Привожу своё краткое выступление:
«Я заранее прошу прощения!
Пребывая долгое время на чужбине, вы привыкли к подобному цивилизованному (я сделал ударение на этом слове) общению. На мой взгляд, такие контакты приемлемы для Запада по причине крайней прагматичности членов общества, в котором даже личные взаимоотношения не лишены в какой-то мере деловой подоплеки.
Мы, кавказцы, воспитывались нашими старшими в традициях, в основу которых были положены взаимоуважение, мужество и справедливость. Обязательным условием претворения этих принципов в жизнь являлась коллегиальность. Во время радостных событий за столом царил дух соревновательности, однако не переходивший дозволенных границ, шло соперничество в острословии, в оригинальности изложения своих мыслей, в рассказе легенд, в исполнении народных песен.
Поймите меня правильно: я не призываю к возврату прошлого. Я только хочу напомнить всем нам о единстве, которое ставилось во главу угла нашими предками в различных жизненных ситуациях. Откровенно говоря, я был удивлен, увидев представшую передо мной картину “разброда по углам”. Пусть не покажется обидным, но у нас до сих пор сравнивают всяких “любителей уединения” с жадными натурами, которые во избежание дележки с кем-либо перепадающих на их долю лакомых кусочков, предпочитают съедать их тайно, “под одеялом”.
Не ожидая ответной реакции на мою достаточно наскучившую, видимо, многим из присутствующих проповедь, я обратился к Магомету со словами: «Уважаемый Магомет! Давайте возродим в вашем доме хотя бы один из наших обычаев и усядемся все за один стол, как принято было говорить в нашей стране, “под Вашим мудрым руководством”».
Последние слова были встречены шумными, одобрительными возгласами присутствующих. Все дружно поднялись со своих мест и двинулись в сторону стола. Как потом поведали мои близкие, оказывается, Магомет до этого не раз предпринимал попытки усадить всех за общий стол, но каждый раз встречал решительное противодействие своей супруги Веры Ивановны, почувствовавшей себя, наверное, самой американизированной американкой в Штатах. Правда, я не рискнул довести начатую мною кампанию по внедрению адатов в их первозданной трактовке: мужчины ведь должны были сидеть за отдельным от женщин столом. Во всяком случае, даже эта маленькая «революция» в сознании американских кавказцев оказала весьма положительное влияние на диаспору не только в момент её провозглашения, но и в дальнейшем. Магомет почувствовал себя, наконец, полноправным кабардинским главой стола: он заметно приосанился, расправил грудь и произнес в воцарившейся тишине обращение к Единому Богу, прося у него счастливого возвращения на свою родину этих заброшенных на чужбину людей. После тоста сидевшие за столом дружно встали, раздался звон бокалов, и вскоре воцарившаяся атмосфера общего веселья напомнила старшим о временах их молодости. Особенно буйно веселилась «галерка», где расположилась молодежная компания, душой которой, к всеобщему удивлению, оказался считавшийся «абсолютно бесконтактным» Роберт. Он просто блистал остроумием, рассказывал анекдоты, очаровав тем самым всех сидящих за столом. Глядя на это, я позволил себе высокопарное выражение:
– Наши предки помогли нам из глубины веков!
А Роберт, как я узнал впоследствии, стал самым любимым гостем во всех домах диаспоры, и Вера Ивановна вынуждена была признать полезность внедрения наших адатов в американскую действительность.
Знакомство с солнечным краем продолжалось. Невдалеке от границы Мексики, по пути в Сан-Диего, я увидел стройные ряды многочисленных металлических опор, на вершине которых беспрерывно вращались под напором ветра блестевшие на солнце лопасти. Здесь, пользуясь подходящим моментом, я постараюсь блеснуть своими познаниями в области точных наук и поясню, что происходил процесс преобразования механической энергии ветра в электрическую. Причем, этот объект вырабатывал огромное количество промышленной энергии и не был предназначен в качестве некой забавы для проезжающих туристов.
В упомянутый выше город Сан-Диего мы направили свои стопы для того, чтобы посмотреть грандиозную водяную феерию с участием людей и морских животных, китов и дельфинов. Захватывающее зрелище: человек и кит ныряли в воду и спустя несколько мгновений кит выбрасывался вертикально из воды со стоящим у него на носу человеком, повинуясь затем всем командам этого человека. Животные демонстрировали большую смекалку, и восторженные аплодисменты зрителей почти не смолкали.
Попытка проникнуть в Голливуд нам не удалась, но городок, где проживали звезды американского кино, мы посетили, что называется, наскоком. Подъезжая, я увидел стоящего на посту полицейского и закрытый шлагбаум. Все это говорило о бесперспективности нашей попытки. Однако моя сестра, не снижая скорости, выбросила навстречу блюстителю порядка руку с каким-то документом, громко поприветствовала его, и мы проскочили внутрь городка. На вопрос, что за документ был предъявлен, последовал краткий ответ: «Квитанция об уплате уборки улицы». Не покидая машины, на малой скорости мы исколесили весь городок, пока от мелькания всех этих вилл и помпезных строений не зарябило в глазах.
Хотя до наступления Рождества оставалось еще много времени, признаки подготовки к этому наиболее почитаемому американцами празднику были видны везде. Сколько старания и выдумки вкладывали все без исключения граждане для достойной встречи праздника, причем не в виде выполнения неких плановых мероприятий, а по зову собственной души. На деревянных подмостках, устроенных в местах наибольшего скопления людей, шли долгие репетиции хоров. Гирлянды разноцветных лампочек обвивали стволы высоченных пальм. Жители небольших городков с непонятным для меня рвением добровольно состязались в оформлении фасадов своих коттеджей, уделяя не последнее место иллюминации. Весь народ, поистине, был вовлечен в водоворот предпраздничной суеты.
Много еще интересного, о чем стоило бы рассказать, я увидел в Калифорнии. Но, опасаясь превратиться в некий справочник туриста, я заканчиваю свое повествование.
Время моего пребывания в Америке приближалось к концу. Как ни горько было расставание для всех нас, но авиабилет определил дату моего отъезда. Родичи занимались упаковкой многочисленных подарков,, заполнивших всю предоставленную мне комнату. В течение трех месяцев, вопреки моим уговорам и протестам, невзирая на свое скромное финансовое состояние, они постоянно приобретали какие-то вещи, сувениры и многое другое, желая своим теплом обогреть не только меня, но и всех оставшихся по ту сторону океана своих близких. Несколько новых знакомых пришли провожать меня в аэропорт. Каждый принес письма для передачи их родным в Советском Союзе, и по небольшому презенту для меня. Несмотря на видимое благополучие этих людей, я прочел в их глазах глубокую тоску по покинутой ими много лет назад родине.
После многочасового полета самолет авиакомпании «ЮГО» под
дружные аплодисменты пассажиров приземлился в Шереметьево.
