ПРЕДИСЛОВИЕ И ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО АРКАДИЯ ЗОЛОЕВА
«Все мои стихи были, в сущности,
всего лишь тоской по
давным-давно утраченной чистоте»
М.Л. Кашниц
Это слова из её благодарственной речи по случаю награждения её Бюхнеровской премией по литературе. Давняя её чистота, по которой она всегда так страстно тосковала, была многолика. Гипертрофированное чувство вины, никогда её не покидавшее, она испытывала из-за собственного бессилия и беспомощности во времена национал-социализма. Она была и против Гитлера, и против войны, она даже пыталась им пассивно сопротивляться – противостоять (речь идет о так называемой «внутренней иммиграции», т.е. уходе в себя).
Только потом она стала осознавать то, что и великая смелость, и подвиг могли иметь место лишь на другом уровне – на уровне активного сопротивления.
Ретроактивные поступки (деяния, подвиги, если хотите!) она искала уже в своих рассказах и стихах, в своей жизни, наконец! – наделяя жизненным дыханием преданные идеалы Гуманизма. И она уже не каялась в том, что не могло иметь места во время фашистского террора. Но, с другой стороны, пронзительное чувство тоски по прошлому было свойственно и самой её юности. И была она абсолютно беспомощна в своем детском простодушии.
Покаяние людей думающих находит выражение в ложных страхах, во мнимых опасениях по поводу упущенных удобных случаев, потерянных возможностей или же из-за бесчувственности равнодушия юности, которые мы реализуем в последующей жизни.
Но мы бессильны все-таки сохранить в себе детей, мы не можем действовать ретроактивно, пронзая пространство и время.
Она отобразила на всех уровнях парадокс бытия личности из прошлого, сожалеющей о некоторых его аспектах, когда она же, но в качестве личности из будущего, бессильна в этом самом прошлом что-то исправить или изменить. В своем творчестве Мария Луиза Кашниц оперирует этим дуализмом просто виртуозно, но очень осторожно, пытаясь не навредить.
Ностальгия жизни самой поэтессы выразилась в её страстном желании обрести свой Дом, свою Пристань. Детство дочери профессионального военного было лишено понятия Дома в обычном смысле. Родилась в Карлсруэ, но росла то в Потсдаме, то снова в Карлсруэ, потом в Берлине. В юности работала в Мюнхене, Веймаре и Риме. Здесь, в Риме, в 1925 она и встретилась со своим будущим мужем Гвидо – австрийским археологом. Новоиспеченная семья начала обустраиваться во Франкфурте, разъезжая, однако, по довольно частым археологиче-ским экспедициям. Дочь Констанца родилась в 1930. Семья жила то во Франции, то в Греции, то в Италии или в Турции, а то даже в Северной Африке. Так продолжалось почти до 1941 г. В 1941 они обосновались во Франкфурте и во время войны пережили страшные «ковровые» бомбардировки союзной авиации.
Муж её умер в 1958. Она осталась во Франкфурте, который стал для нее родным. Именно здесь она мало-помалу обретала чувство Дома. «Тот, кто рассказывает о своей Родине, пробуждает множество воспоминаний, и его ностальгия прокладывает ему курс через проливы и моря забвения».
До самой смерти она много и жадно писала. Перед ней открывались все новые и новые перспективы, совершенствовался её стиль, поэзия становилась утонченнее. Хор одобрительных отзывов сопровождал её творчество. Она публиковала сборники стихов и коротких рассказов, литературные дневники. Много писала для радио.
В 1958 она получает премию Георга Бюхнера по литературе, в 1970 – премию Иммермана. В том же году – премию Гебеля, и становится членом авторского Пен-клуба. Её дружбой дорожили такие выдающиеся мастера, как Пауль Целлан, Ингеборг Бахман, Макс Фриш и Гюнтер Айх.
В 1960 она стала резидент-поэтом Франкфуртского университета, а в 1968 – его почетным доктором.
В 1974 она уехала погостить к дочери в Рим, но сразу же вернулась: ей нужно было выступить с речью на книжной ярмарке («освобожденные мечтой» – блистательная речь!).
Умерла она в Риме 10 октября 1974 года.
Домом её стал Франкфурт, но Рим она полюбила ещё в юности и на всю жизнь. Здесь жила она в юности, встретила свое счастье, стала матерью, здесь же она обнялась со своей смертью.
В 1984 была учреждена литературная премия Марии Луизы Кашниц. Награждают ею один раз в два года. Лауреатами этой престижной премии стали Ильзе Айхингер, Пол Низен, Герхард Ротт, Эрика Педретти, Роберт Менасси…
Аркадий Золоев
НЕДОСКАЗАННОЕ
То, что не досказали,
А могли бы сказать: Это солнце,
Эта молния в небе, –
Нам с тобою узнать
Не дано!
О любви разузнать
Ничего не удастся –
Пустое!
Упорхнула любовь,
Наступило ей время
Уйти.
Я ищу, я прошу,
Но все ж, как опасны
Описанья пустых,
Бесконечных блужданий закатов!
Ничего не расскажет
На поле и Сеятель в ясный
Мирный полдень,
А просто
Покажет рукой на цветы.
Бесконечным блаженством,
Друг сердечный,
Бросаться не стоит!
С ним и смерть не поспорит,
А с отчаяньем ты не знаком!
Не бывает на фресках
Чертей,
И тогда все пустое.
Уповая на небо,
Будь смелее, дружище,
В пути.
ОДНО ИЗ ДВУХ
Ты
Живешь в моем сердце,
Жилище твое –
Мое тело.
Глазами моими
Ты видишь каштаны в цвету.
По реке суеты
Приплываешь ко мне
И с зарею
Просыпаешься вместе.
И уходишь
С закатом в холмы.
Эх, вы руки мои –
Десять пальцев!
И сильные ноги.
Но никак мне тебя
Не догнать!
Нет, по мне, вы должны
Ту одну
Из обеих увидеть.
И под толщею фраз
Голос другой
Распознать.
Вы
Увидеть должны,
Как горят мои раны,
Когда ветер приносит
Шум буранов
И дальних портов
Ранним утром, когда
В Бухенвальде не смолкая поют
Соловьи.
ХИРОСИМА
Тот, кто сбросил Смерть на Хиросиму,
Ушел в монастырь и без устали бьет в колокол.
Тот, кто сбросил Смерть на Хиросиму,
Накинул петлю на шею и спрыгнул со стула.
Тот, кто сбросил Смерть на Хиросиму,
Обезумел, отбиваясь по ночам от призраков,
Восстающих из пепла.
Неправда все это!
Я увидела его впервые в предместье
Возле дома его на лужайке.
Живая изгородь была так свежа!
А розы были так изысканны!
(Они вырастают так быстро в рощах забвения!)
Мне хорошо было видно и голое предместье,
И яркую молодую женщину
В цветастом платье,
С девчушкой на полных руках.
И мальчишку с кнутом игрушечным
У нее за спиной.
Я узнала его.
Он стоял на четвереньках
На зеленой лужайке, с лицом,
Искаженным от смеха,
И Око вечности целилось
В него объективом.
ВРЕМЯ СУТОК
Посвящается Карлу Рейнгардту
Когда надвигается вечер,
Словно тени от гор, и мы
Расстилаем постель,
У прибрежных утесов
Корабли наступают на берег
С застывшими в оцепенении мужами,
Спешащими в нашу страну.
Начинают тихо, неслышно почти,
Бить куранты часов суеты.
Когда надвигается вечер,
На берегу убивают тунцов.
Орут торговцы,
Развешивая на крючьях куски,
С которых капает кровь,
И алеет прибой.
В этот час
Небесная арфа рождает
Семь пронзительных звуков
В глубинах лазури,
Дрожащих и трепетных,
Как огоньки.
Прихватив для нас по звезде,
Они направляются к нам,
Двигаясь влево и вправо,
По воле неведомых нам рулевых,
Указующих путь
К городу вечной любви.
ДЕНЬ МИРА
Мирный полдень не приходит
К нам со стайкой голубей.
За холмами не выводят
Песен флейта и ручей.
Он является, как горе,
Как беда: как будто в снах,
Корабли на дальнем море
Замирают на волнах.
Смерть пугает нас, узнаем
Мы ее кровавый счет!
Все равно мы обуздаем
Страх над бездной бурных вод.
А когда утихнет море,
Упадем, лишившись сил.
И ослепнем на просторе,
И оглохнем у ветрил!
Мы увидим, как нальется
Тайной даль, и как заря
Нам с тобою улыбнется,
В небесах огнем горя.
ТОЛЬКО ГЛАЗА
Снова
Крестите меня!
Чем?
Да водицей любой,
Той,
Которой крестят,
И которой крестили
Во все времена.
Положите ладони
Мне на плечи.
Из списка имен
Подберите такое,
У которого б не было пола.
Как у раннего ветра,
Как у ели, застывшей в лесу.
Остаток пути я хочу
Пройти с новым именем.
Измените лицо.
Но, прошу вас,
Оставьте глаза,
Что открылись давно,
И которые смотрят так долго
На этот сверкающий мир.
