РАССКАЗЫ
РУССКАЯ РУЛЕТКА
Сделав двадцать отжиманий на кулаках, Алан бодро вскочил на кривые ноги и, подойдя к пыльному трюмо возле окна, стал рассматривать свое рельефное тело. Чем я не Брюс Ли, подумал он и, пройдясь по комнате и отдышавшись, снова принял упор лежа. Вошедшая в комнату мать поставила ведро с водой на пол и задвинула его под стол, накрытый клеенчатой скатертью.
– Родниковая? – спросил Алан, не переставая отжиматься.
– Из Мамисантубани принесла, – пробормотала мать и устало опустилась на стул.
– Двадцать, – рявкнул Алан, поднимаясь. Снова походив по комнате и отдышавшись, он остановился возле своей кровати с неубранной постелью, лег и, натянув на себя одеяло, изрек: – Не ходи туда, я тебя миллион раз просил.
– Толстого Гочу у родника видела, – продолжала задумчиво мать. – Он сказал, чтобы ты больше не появлялся в Мамисантубани, они тебя там ждут и убьют, как только появишься.
Она медленно встала со стула, прошлепала босыми ногами к дивану в углу и тоже легла.
– Пойду когда захочу, – зевнул Алан. – Пусть они сами поберегутся…
Алан проснулся от своего храпа, встал и начал одеваться. Завязав шнурки на кроссовках, он вытащил из-под кровати пулемет и направился к входной двери, однако не спешил выйти.
– А с кем был Гоча? – спросил он, возясь с пулеметом. – Черт, опять патрон застрял в патроннике…
Мать, вздрогнув, приподняла всклокоченную голову и забормотала:
– Не знаю, они все были в форме. Дай мне поспать…
– Ладно, сегодня, так и быть, я не пойду в Мамисантубани, а вот завтра нагряну туда с ребятами.
Алан резко отдернул затвор, и застрявший патрон, вылетев из патронника, покатился по полу. Он не стал его поднимать, просто перезарядил пулемет и, выпив кружку воды, исчез за дверью.
По пыльной, немощеной, будто вымершей улице шел Алан с пулеметом на плече. Свернув за угол, он двинулся наверх по асфальтовой дороге в сторону города. Возле заброшенного двухэтажного дома напротив поминальной плиты Алан увидел желтую «шестерку» с затемненными стеклами и остановился в тени абрикосового дерева. Не спуская взгляда с автомобиля, он подобрал падалицу, разломал пополам перезревший плод и, выбив щелчком из сочной мякоти абрикоса извивающегося червячка, отправил половинку в рот; из другой он выдавил косточку большим пальцем и тоже съел. Окно в дверце машины опустилось, и оттуда выглянул одноклассник Алана, Мита, с которым он дрался в школе из-за Ирмы, вышедшей потом замуж за Толстого Гочу.
– Смотреть на них не могу, – рыгнул Мита, – так я объелся…
Алан взглянул на веснушчатое, светлое, как абрикос, лицо одноклассника, затем потянулся к ветке, однако ничего не сорвал, только листья, плюнул и, поправляя на плече ремень пулемета, направился к машине.
– Ты на этой тачке сюда приехал? – спросил Алан, открывая дверцу и садясь на заднее сиденье рядом с черным мускулистым человечком по кличке Куку. Тот, взглянув на нового пассажира, отодвинулся в самый угол и, завалившись на бок, не то плакал, не то трясся от смеха. Салон насквозь пропах анашой, потом и еще какой-то дрянью, и Алан, закашлявшись, оставил дверь открытой, пулемет он положил на колени. Сидящий за рулем Мита повернулся к нему и, стараясь быть серьезным, сказал:
– Мы прилетели сюда на летающей тарелке, землянин.
– С Марса, – пропищал Куку, дрыгая ногами. – Мы марсиане…
Мита, отвернувшись, уронил голову на руль и корчился от смеха.
– Мост заминирован, – сказал Алан. – Неужели на посту вам не сказали об этом?
– Говорили, – бормотал обнявший руль Мита. – Но я послал их. Мы просто везучие, понимаешь? У меня вчера родился сын, а неделю назад мы украли девушку вот этому коротышке.
– Поздравляю, – улыбнулся Алан. – Но у меня к вам большая просьба: идите обратно пешком.
Куку перестал смеяться и строго спросил:
– А на чем мы вернемся на Марс?
Алан немного подумал и произнес:
– Ну если так, дайте и мне курнуть.
– Нету, – Мита, оторвавшись от руля, повернул к Алану абрикосовое лицо. – Все запасы скурили, потому и заехали в этот зачуханный район. Не знаешь, кто тут торгует анашой?
– Был один, – вздохнул Алан, – да недавно умер от передоза.
– Опоздали, значит, – огорчился Куку. – А жаль, заработал бы деньжат или по морде.
– Памятник ему поставили? – спросил Мита, кивнув в сторону поминальной плиты.
– Соседке, – ответил Алан. – В нее ракета попала, сгорела вся, одну только ногу нашли от бедной и похоронили в саду в маленьком гробике.
– Ни хрена себе, – присвистнул Мита. – Не повезло ей. А вот нам прет. Ну-ка, Куку, давай наган.
Куку достал револьвер, покрутил барабан и, приставив ствол к виску, спустил курок. Мита выхватил у него оружие и быстро, как будто боялся спугнуть удачу, проделал то же самое. Четыре глаза уставились на Алана: слабо? И он дрожащей рукой потянулся к револьверу и, поднеся холодный ствол к голове, чуть выше уха, зажмурившись, трижды нажал на спусковой крючок.
Взмокший Алан бросил наган на сиденье и вылез из машины со счастливым, но бледным лицом. Закинув пулемет на плечо, он зашагал в сторону малого моста над каналом и даже не обернулся, когда за его спиной раздался выстрел и крики. Алан повернул налево в узкий проулок и спрятался за угловым деревянным домом, из открытого окна которого виднелась голова старушки в черном платке. Мимо на бешеной скорости промчалась желтая «шестерка», и Алан не сомневался, что с ней будет, когда она достигнет малого моста, но все-таки вздрогнул от взрыва, согнулся и, закрыв голову руками от посыпавшихся на него сверху всяких ошметков, подбежал к вывалившейся из окна старушке.
– Черт, – пробормотал Алан, закрыв нос ладонью, – она же мертвая, и уже давно, судя по запаху.
Он отошел от трупа и, выглянув из-за угла дома, увидел за мостом охваченную пламенем перевернутую машину. Деревья вокруг были увешаны автомобильными и человеческими фрагментами и напоминали новогодние елки. Вдруг Алан насторожился, ему показалось, что кто-то смотрит на него, и, глянув наверх, встретился взглядом с Митой, вернее, с его оторванной головой, застрявшей в ветвях цветущей липы. Надо убираться отсюда, пока никого нет, а то сейчас прибегут с поста и достанут вопросами, что да как и почему. Он быстренько вышел из тесного проулка и очутился над пахнущей рыбой и дерьмом Лиахвой, проносящей свои мутные воды вниз через Мамисантубани.
Тропинка, спрятанная в акациях, привела Алана к пустому каменистому берегу возле старого деревянного моста. Он уселся на большой нагретый солнцем валун и уставился на воду. Жаль безголового Миту, царствие ему небесное, жена ему сына родила, а он… Эх… Куку тоже докуковался… А могли бы послушаться меня и спокойно вернуться в город пешком, и черт с ней, с машиной. Впрочем, они все равно доигрались в русскую рулетку. Мита ведь был без царя в голове. Двоечник. В школе к Ирме клеился, хотя прекрасно знал, что я люблю ее. Тоже мне товарищ. И подрались из-за нее, а Толстый Гоча спокойно стоял в сторонке и вместе со всеми наблюдал, как два дурака размазывают друга друга по камням и песку. Ирма тоже смотрела на драку с моста. Хитрый гад, этот Толстый Гоча. Никто и не догадывался, что это он ее дрючит. Только в девятом классе, когда уже нельзя было скрыть пузо под школьной формой, всё прояснилось: учителя подняли скандал, и толстый Гоча увез Ирму на красной «девятке» в свой большой дом в Мамисантубани. Теперь там руины. Интересно, он знает, кто поджег его особняк? Плевать. Надо будет убить Толстого Гочу, и тогда Ирма вернется к родителям, и кто помешает мне жениться на ней, Мита?
Алан заметил на другом камне обмылок и встал. Как кстати, сейчас освежусь. Осторожно, чтоб песок не попал в механизм пулемета, он прислонил свое оружие к валуну, скинул одежду, взял мыло и, обжигая в песке ступни, подошел к воде. Отсюда хорошо был виден высокий берег Мамисантубани, где Толстый Гоча с дружками поджидал его в засаде. Алан вошел в реку в том месте, где течение было не очень сильным, и, нащупав ногами песчаное дно, остановился. Здесь вода была ему по пояс. Окунувшись с головой, он принялся намыливать себя, пока не стал похож на глазированную фигурку. Шум реки приглушил звук выстрела, и мыльная пена на груди Алана стала розовой. Он попытался выбраться на берег, но потом как будто раздумал и, махнув рукой, погрузился в воду…
Толстый Гоча, поборовшись с течением, выплыл на берег и, тяжело дыша, опустил свое волосатое брюхо на раскаленный песок. Он посмотрел на сидящего рядом Кучу и попросил прикурить ему сигарету.
– Курить вредно, – сказал Куча и полез в нагрудной карман камуфляжа. – Не надо было говорить матери Алана, что мы поджидаем ее сынка.
– Не хочу его убивать, дурака, – вздохнул Толстый Гоча и, перевернувшись на спину, попытался смотреть на солнце открытыми глазами.
– Он же твой дом поджег.
– Знаю, все равно не хочу, мать его…
Куча протянул прикуренную сигарету Толстому Гоче, и тот, затянувшись, блаженно улыбнулся. – Куча, скажи мне, почему вы, маленькие, такие злые, вонючие и кровожадные, а?
Куча собрался ему ответить, но тут прогремел взрыв, и сигарета выпала изо рта Толстого Гочи прямо на волосатую грудь. Запахло паленой шерстью.
– Горю! – крикнул Толстый Гоча, хлопая себя по животу и ляжкам. Тлеющий окурок, искрясь под ударами Гочиных лап, скатился вниз и прожег его семейные трусы.
– Ныряй, в воду ныряй, дебил! – орал Куча, катаясь по песку, перебирая ножками, обутыми в тяжелые солдатские ботинки. – Ох не могу, сейчас сдохну от смеха!
Толстый Гоча бросился в реку, поплавал немного и вылез на берег. Он внимательно осмотрел трусы и, подмигнув приятелю, просунул палец в дырку.
– Я же тебе сказал, что курить вредно, – сказал Куча, берясь за винтовку с оптическим прицелом. – Пойду погляжу, что там случилось.
– Зря не пали, – предупредил Толстый Гоча.
– Ладно.
Куча скрылся в зарослях ивняка, а Толстый Гоча, сняв трусы и отжав их, подошел к кусту, где в тени лежала примятая сверху автоматом форма с нашивками солдата грузинской армии. Он уже оделся, когда раздался выстрел, и через минуту из кустов вылез взволнованный Куча. Положив винтовку на плоский камень, он стал снимать с себя форму.
– Я подстрелил осетина, он был очень далеко и мылся… Думал, не попаду в него с такого расстояния, а он бултых в воду. Сейчас его сюда принесет.
Толстый Гоча первым увидел труп и как был, в одежде, бросился в воду и вытащил его за волосы на берег.
Вечером к роднику в Мамисантубани пришла старушка с бидоном и, набрав воды, хотела уйти, но грузная фигура преградила ей путь.
– Гамарджоба, бабо Оли, – сказал Толстый Гоча.
– А, Гоча, это ты? – пролепетала испуганная старушка. – Салам, гамарджоба, сынок. Как поживаешь?
– Как можно жить во время войны… Конечно, плохо.
– Да, хорошего сейчас мало, – согласилась старушка, она хотела еще что-то добавить, но Толстый Гоча перебил ее.
– Алан лежит в моем доме, – сказал он, показав рукой на руины, где уцелела одна из комнат. – Пусть приходят за ним и забирают, похороны я беру на себя…
– Хорошо, сынок, – всхлипнула старушка, – я все передам.
– Алан был моим другом… И скажи его матери, что мне очень жаль…
ИСТОРИЯ С КУРИЦЕЙ
Стрелок из меня никудышный, но однажды в Присе я с пятнадцати метров, или около того, попал в глаз курице из карабина. Мне не верят, когда я рассказываю об этом, и дело тут совсем не в курице, и даже не в яйце, которое она, возможно, снесла накануне в еще не сгоревшем курятнике. Просто мне хочется поведать о том, как я, увидев дым над селом на склоне горы, не остался в городе под тем или иным предлогом, а помчался с несколькими добровольцами на помощь присским ополченцам. Мы прибыли туда после Парпата, то есть слишком поздно. Он со своими ребятами уже отбил атаку грузин и прогнал их обратно в Еред, откуда потом целую неделю доносился плач; еще я слышал, будто у ворот каждого второго дома этого села стояло по крышке гроба, а то и по две. Впрочем, слухам я не очень-то и верю, но, как говорится, за что купил, за то и продаю.
Как бы там ни было, грузины своего добились. Они сожгли Прис дотла и по ходу дела убили нескольких пожилых сельчан. В числе убитых оказался мой дальний родственник – электромонтер дядя Шалико. Он был похож на доброго медведя из мультика, с самого детства его помню. Бывало, придет он на нашу улицу, гремя цепью, которой он привязывал себя к столбу, и вся пузатая мелочь сбегается и ждет представления. Дядя Шалико раздавал нам мятные конфеты, и мы, посасывая карамель, смотрели, как он косолапо лезет на верхушку столба, в этих своих кошках, поменять сгоревшую лампочку или починить провод. Иногда отец зазывал его к нам домой пропустить стакан-другой вина. Дядя Шалико заходил, и я, гордый тем, что у нас такой важный гость, вбегал за ним следом. Он всегда сажал меня на колено, пока мать накрывала на стол, и гладил по голове. После второго кувшина раскрасневшийся дядя Шалико давал мне три рубля, на которые, если мать не отберет, я потом с пацанами покупал сигареты…
Постояв немного над телом дяди Шалико, лежавшим недалеко от его сгоревшего дома, и пробормотав «рухсаг у» (пусть тебе светло будет на том свете), я поднялся наверх, к каналу над селом. Черт возьми, сколько я увидел там мертвых грузинских солдат! Вода в канале почти пересохла, и свиньи, принимавшие там раньше грязевые ванны, теперь обжирались вываленными кишками одного из убитых. Меня мутило, однако я стал считать, сколько же душ все-таки уволок дьявол из вонючего канала в пекло. Вдруг откуда-то появилась еще свинья с окровавленной харей и чуть не укусила меня, дрянь. Я отскочил в сторону, а она, спустившись вниз, принялась за трапезу. Подбежали двое парней с автоматами и начали стрелять в людоедов, крича, что этак свиньи съедят всех солдат, и грузинам нечего будет предложить в обмен на заложников. Визг поднялся невообразимый.
Мне стало совсем нехорошо, и я побрел дальше, к танку, зарывшемуся стволом в ил. Пацан с бритой головой увязался за мной, он говорил, что экипаж скорей всего остался внутри и неплохо было бы взорвать их к такой-то матери. Я закинул в открытый люк башни лимонку. Удовлетворенный взрывом, мальчишка взобрался на башню танка и пролез внутрь. Может быть, я и подождал бы его, и продолжил бы с ним знакомство, но у него не было старшей сестры, пусть даже страшненькой, и он стал мне неинтересен.
Повернув обратно, я пошел вдоль канала к центру села, куда прибывали группы вооруженных людей. Все говорили о контратаке, некоторые кричали, что надо бы взять Еред и сжечь его со всеми жителями. Крикуны хреновы. Ну их к свиньям.
В тени огромного ореха отдыхали ребята, среди них я заметил приятеля, служившего в Афгане, подошел к нему и присел рядышком. Он кивнул на валявшуюся у ног пустую трубу от «Мухи» и тоскливо сказал:
– Не берет.
– Что не берет? – спросил я озадаченный.
– Да броню не берет, – сказал приятель, кивая на стоявший за дорогой подбитый грузинский БМП. – Дважды стрелял в него из «Мухи», оба раза попал, но это дерьмо не берет броню.
Приятель со злобой пнул ногой зеленую трубу.
Сидевший у забора парень с автоматом, откусив от недозрелого яблока, сказал, что Парпат в сегодняшнем бою замочил восьмерых грузинских солдат из одного рожка. Другой, в камуфляже, с бульдожьей мордой, сплевывая косточки от алычи, заспорил с ним:
– Не восемь, а пятнадцать солдат.
– Ты-то откуда знаешь? – скривился любитель кислых яблок.
– Мне рассказал об этом тип, видевший все собственными глазами, – заявил бульдог, чавкая.
– Проклятая «Муха», – не унимался приятель, служивший в Афгане. – Ею и консервную банку не пробьешь.
– А как он их убил? – спросил я парня с бульдожьей мордой.
Выпучив глаза, он начал рассказывать:
– Парпат, двое местных и тип, видевший все собственными глазами, пошли на разведку. Они услышали грузинскую речь, доносившуюся из оврага, и остановились. Местные, кажется, струсили и зашептали: мол, это скорей всего наши и лучше вернуться обратно. А Парпат подкрался к оврагу и, увидев пятнадцать грузинских солдат, уложил их, но не с одного рожка, как все говорят, а из двух больших спаренных, да еще лимонки закинул.
Любитель кислых яблок хотел возразить, но тут возле нас, подняв облако пыли, тормознула белая «семерка» Гамата. Из машины в числе прочих вылез тип в светлом пиджаке и черных отутюженных брюках, лицо закрывали модные солнцезащитные очки. Его облик так не вязался с тем, что происходило сейчас вокруг. Я не сразу узнал в нем Колорадо, только когда он улыбнулся и заговорил со мной. Мы обнялись, и после взаимных приветствий Колорадо спросил:
– Что это у тебя на плече?
– Карабин, – ответил я.
– А где твой автомат?
– Нету, – сказал я потупившись. – И Парпат обещал мне автомат, и Хубул – со складным прикладом…
– Никуда не уходи, – бросил Колорадо и, сев обратно в машину, посигналил. Вскоре появился Гамат, но прежде чем завести свою «семерку», он отвел меня в сторону и зашептал, что Колорадо приехал из Москвы.
– Знаю, – сказал я тоже шепотом.
– Он, наверное, устал с дороги и голоден.
– Безусловно.
– Неплохо было бы раздобыть ему еду, курицу, например, или…
Тут Гамат, выхватив пистолет, стал стрелять в пробегающего мимо поросенка, который, взвизгнув, бросился в чей-то сад и исчез в зарослях.
– Не попал, – огорчился Гамат и сел в машину. Стекло дверцы опустилось, и Колорадо спросил:
– Ты какое оружие хочешь?
– Пулемет, – выпалил я не задумываясь.
Колорадо кивнул, и «семерка», забуксовав, сорвалась с места.
Раздобыть еду для голодного друга святое дело, и я, сняв карабин с предохранителя, пошел на охоту. В селе все, что не успело сгореть, мычало, хрюкало, гоготало и кудахтало. В корову с печальными глазами я не стал стрелять, от вида свиней меня тошнило, а гусятину я терпеть не могу. Оставались поросята и куры. Возле тлеющего дома моей тетки, куда забрел по старой памяти, я увидел целую кучу кур. Остановившись в пятнадцати шагах или около того, я прицелился и выстрелил. Подбитая курица налетела на меня, но я сбил ее кулаком, и она упала на траву и заметалась, хлопая крыльями, таща на перебитой шее болтающуюся голову. Я отфутболил ее в кусты шиповника, где она и затихла. В другое время я, может, и удивился бы, увидев в голове птицы дырку вместо глаза, через которую можно было посмотреть на сгоревшее хозяйство моих родичей. Но сейчас я просто взвесил на руке тушку, потом подстрелил еще парочку, взял их за ноги и потащился обратно к центру села.
Уже стемнело. Всюду говорили о том, что в Еред стягиваются войска и бронетехника со всей Грузии, и мне ужасно захотелось домой. Положив «дичь» на траву, я хотел незаметно улизнуть, но тут, сверкая фарами, подъехала машина Гамата. Колорадо опустил стекло и сказал:
– Садись.
Я открыл заднюю дверцу «семерки» и плюхнулся на сиденье.
– Завтра в городе зайдешь к Хубулу, – продолжал Колорадо, закуривая. – И он даст тебе пулемет,
– На твоем месте я бы взял складной автомат, – зевнул Гамат.
– Я всегда мечтал о пулемете, – сказал я и тоже зевнул. – Да, чуть не забыл, я убил трех кур.
– Хорошо, – сказал Гамат.
– Ты на ночь здесь останешься? – спросил Колорадо.
У меня екнуло сердце: проверяет, гад, подумал я, вытирая испарину на лбу. Если не останусь, не видать мне пулемета.
– Да, – сказал я. – А вы разве нет?
– Мы? – удивился Колорадо. – Мы поедем в город.
– Ну, ладно, – сказал я, собираясь покинуть уютный салон. – Спокойной ночи.
– Закинь по-братски кур в багажник, – попросил Гамат.
Машина рванула, как будто за ней гнался танк, и увезла Гамата, Колорадо, трех кур (одну с выбитым глазом) и мою мечту о спокойной ночи.
