РАССКАЗ
Заканчивался август. Я дорабатывал последнюю перед началом семестра неделю в качестве сторожа на городской Водной станции. Устроила меня туда сестра моего одногруппника. Звали ее Жанна, и видел я ее всего два раза: один раз в доме моего товарища, где я бывал одно время гостем, второй раз – случайно на улице: шел с приятелями, загляделся на черноволосую молодую женщину с приятным мягким лицом… а она поздоровалась и прошла мимо. Только десятью секундами позже, когда уже оборачиваться и подбегать с вежливыми фразами было просто нелепо, я понял, что это Жанна. Мне еще долго потом было неловко, что я не узнал ее.
И тем неожиданней был тот поздний звонок (я привык рано ложиться спать): Жанна предлагала поработать дневным сторожем. От брата ее я знал, что она с недавних пор разведена, растит трехлетнюю дочь… Я согласился, почти не думая. И не потому, что нам тогда жилось туго – отец работал на заводе (все работал, пока тот не закрылся), мать учительствовала в школе и взяток не брала (из-за этого «пижонства», в конце концов, ей пришлось увольняться и «очень нехорошо расстаться с директором») – согласился из-за Жанны и того зыбкого соблазна, на который меня наводили мгновенные воспоминания ее приятного лица и крепких лодыжек. Смущал, конечно, факт приятельства с ее братом, но каждый раз я говорил себе: какая ерунда, просто, человек предложил мне подработать.
Надо сказать, что после того, как я устроился на станции, мне больше ни разу не случалось ни говорить с Жанной, ни видеть ее. (И это несмотря на мои ежедневные предчувствия, что она вот-вот позвонит.) А звонить самому, после того, как я уже единожды специально звонил, чтобы поблагодарить, казалось слишком плоско и бесперспективно. Думаю, Жанна вспомнила обо мне в каком-то из отвлеченных разговоров, когда зашла речь о вакансии сторожа и возникла возможность блеснуть перед кем-то – возможно, каким-то мужчиной – хваткой и организаторскими способностями.
Но, так или иначе, я отработал почти два месяца сторожем, и это было – муторно. Во-первых, это была самая дурацкая работа, которой мне когда-либо приходилось заниматься (а попробовал я после – ой, как много всего), и, во-вторых, потому что почти весь август шли дожди. Не какие-нибудь невнятные, унылые и занудные, а настоящие, полновесные летние дожди, с ливнями и грозами. Каждый день. Водная станция пустовала.
В тот день, о котором я хочу рассказать, тоже шел дождь. Моя будка давно и насквозь отсырела, даже нитяное зеленое одеяльце стало на ощупь влажным и скользким. С крыши изредка капало – с разбега в белую эмалированную миску, побитую по низу как паданец. Я часами сидел, задрав босые ноги на тумбу, и слушал маленький китайский приемник. Держал я его возле уха. Ходил в резиновых литых шлепанцах, закатав джинсы до колен: это было удобно, прежде всего, из-за высокой травы, которую в тот сезон так и не скосили. Придя на работу, я аккуратно ставил возле тумбы свои черные туфли с вложенными в них светло-серыми носками, а по окончании трудового дня – надевал их. По фанерному настилу, чтобы не затаптывать пол, я обыкновенно укладывал газеты. К вечеру собирал раскисшие обрывки и, туго скрутив, выбрасывал в мусорный контейнер на заднем дворе кафе-ресторана. Это был своеобразный ритуал, который я с удовлетворением поджидал едва ли не с момента, как, засыпая дома в своей постели, вспоминал, что завтра опять на работу.
Иногда к ресторанчику подъезжали машины, но меня это не интересовало. Посетители оставляли личный автотранспорт на обнесенной сеткой-рабицей насыпной площадке за территорией водной станции, и потому сохранность машин не входила в мои обязанности. Главной моей обязанностью было, как вскоре оказалось, не поднимать шлагбаум. Никому. Кроме как ежедневно привозимой и через полчаса увозимой в раздолбанной служебной «Волге» Раисе Камболатовне. Раиска! – так называли за глаза директора водной станции все, даже уборщицы в обеих шашлычных. Шашлычные прятались друг за другом и за кустарниками сразу после волейбольно-баскетбольной площадки.
За все время моих дежурств никто не покушался на пешеходную территорию за черно-белым шлагбаумом. Никто.
И тут – автомобильный гудок! Представьте, какой собачьей стойкой я отреагировал. Уже вдевая ноги в шлепанцы и накидывая офицерскую плащ-палатку (выданную мне как производственный инвентарь), я прекрасно понимал, что это не гудок черной служебной «Волги» Раисы Камболатовны. Мне, наконец-то, представлялась возможность реализовать свое двухмесячное существование.
Перед шлагбаумом стояла темно-вишневая «девятка». Дождь взахлеб тараторил по крыше, упругая волна сгонялась дворниками по лобовому стеклу.
– Нельзя! Без специального разрешения!..
Я говорил громче, чем нужно, будто перекрикивая дождь. Говорил это, небрежно заглядывая в салон.
– Привет.
– Шалам! – ответил я несколько воинственно, но больше – по заведенной в подобных общественных местах и быстро усвоенной мною манере – развязно.
На меня смотрел мужчина средних лет, из тех обаятельных рано поседевших мачо, чей типаж усердно использовался кинематографом 70-х. (И непременно будет использоваться еще.) Этот тип мог бы сыграть, пронзительно и приторно-изящно, неукротимого итальянского мафиози, безупречного героя-любовника. Помню, я успел подумать, что-то вроде: «о, этот парень должен нравиться женщинам!».
Он молча смотрел на меня, задрав на лоб темные очки, и улыбался. На какое-то короткое – точно мелькнувший слайд – мгновение, я даже запаниковал, что опять не узнаю кого-то, кого непременно должен знать.
– Мы знакомы? – спросил я и, говоря это, уже твердо знал, что нет.
– Вряд ли. Если только в прошлых жизнях.
Он добродушно пожал плечами:
– Мне надо заехать. Если бы не дождь…
– Могу предложить зонт!
Я имел в виду свой личный черный зонт, под которым я приходил на работу и уходил с работы.
Человек рассмеялся и постучал пальцами по стальной крыше:
– Вот мой зонт.
Потом рука его снова высунулась и протянула мне сторублевку.
Я взял подмокшую купюру, сунул ее смятой в карман и поднял шлагбаум.
Я всё стоял возле шлагбаума в своем дождевике и не мог понять, чему я радуюсь: тому ли что срубил чаевые или тому, что сделал что-то вразрез правилам. Ей-богу, если бы меня тогда застукали и выгнали, я бы, пожалуй, был доволен.
Вишневая «девятка» подъехала к самой воде и простояла там пять с половиной часов. За это время дождь дважды переходил в ливень и впечатляюще сверкали молнии, три раза почти переставал, дважды выглядывала из ресторанчика официантка, имени которой я так и не узнал, и призывно засматривалась в оконце моей будки. И, наконец, один раз я не выдержал своего нарастающего с каждым часом любопытства и сам подошел к машине.
Не думаю, что меня заметили. Водительская дверца была приоткрыта, слышалась тихая музыка, пел Рэй Чарльз. Я видел, как медленно поднимается и опускается рука с сигаретой в пальцах. Еще помню – ухо и седой висок. Я вернулся обратно в будку. Мне стало неловко, что я подглядывал. Потом нарочно представлял, как гротескно, на полусогнутых и на цыпочках я подкрадываюсь сзади к машине… и, хотя я отдавал себе отчет в том, что подходил и возвращался обычной своей человеческой походкой, было отчаянно обидно за самого себя.
Чтобы хоть как-то ободриться, я зашел в ресторанчик и заказал (впервые в жизни) коньяку (50 г.). Официантка, что так нагло выглядывала меня каждый раз, как была ее смена, и так откровенно сверкала крупными гладкими ляжками, теперь, вблизи и при рыхлом голубоватом освещении заведения, выглядела вовсе не так привлекательно, к тому же она оказалась значительно старше меня и без переднего верхнего зуба. Она чуть слышно о чем-то говорила под ухо полной еще молодой женщине в черной с красным кружевной кофте. Обе курили. Официантка – развалившись на стуле и воровато. Женщина в красно-черной кофте – медленно и словно незаметно. Мне сразу больше понравилась вторая. В ней была какая-то непоправимая трагическая изломанность и еще что-то темное, мутное. Сейчас мне представляется даже преступление или просто тяжкий разврат. Эта женщина, как чуть позже я понял, была хозяйкой заведения. Вспоминается, как поговаривали, что хозяйка ресторана – любовница самого Малика Азимова и потому-то никого и ничего не боится. Кроме него. Отчетливо слышится интонация, голос, но кто говорил – не могу вспомнить.
Когда я вернулся в свою деревянную будку, небо уже по-вечернему опростилось, потускнело. Дождь ослаб. Вишневая «девятка» все так же стояла у самого водоема. Я даже не хотел поглядывать в ее сторону. Безразлично ждал конца рабочей смены и тупо слушал «Русское радио».
Когда раздался гудок, напялил шлепанцы, вышел и неторопливо поднял шлагбаум, выпуская машину. Машина, отъехав от шлагбаума, зачем-то остановилась. Я лениво подошел к дверце.
Мужчина смотрел на меня внимательно, не улыбаясь. Не знаю, тогда мне показалось, что выглядел он иначе, чем днем. Как будто шире лицом и старше. Может, все было не так и это лишь наслоение моего сегодняшнего видения и нынешнего понимания происходившего.
– Ты кое-что важное сделал для меня сегодня, – сказал он.
Я кивнул.
– Студент?
Я снова кивнул.
– Вот, возьми, – он протянул мне заранее заложенную на приборной доске стодолларовую банкноту. Я отчего-то особенно увидел его руку: белую с густым черным волосом и печаткой на мизинце. – Потрать на себя – это твоя зарплата за неделю. И… не надо тебе здесь болтаться. – Я, словно зачарованный, глядел на перстень, на руку… – Слышишь? Тут не твое место.
Он уехал.
А я в последний раз зашел в сторожевую будку. Натянул почти сухие носки, зашнуровал туфли. Повесил на гвоздь плащ-палатку, привычно собрал газету и под зонтом пошел к мусорному баку. Потом тщательно отер руку о джинсы и направился к воде.
Капли падали в воду туго и словно замедленно. Я встал на том самом месте, где до этого так долго стояла вишневая «девятка». Я все пытался догадаться, что такое особенное могло здесь когда-то происходить. Почему это место стало таким важным, по крайней мере, для одного из участников… Я спрашивал себя и, конечно, одновременно понимал, что ничего необыкновенного. Просто, прошлое – чужое прошлое: возможно, русоволосое, с лукавыми мягко прищуренными глазами… Или, нет. Его женщина, должно быть, была другой: стриженная под мальчика, быстрая, как стриж, и смешливая… Или, пусть, спокойная, молчаливая. Как весеннее половодье, пугающее своей непредсказуемостью… Да, собственно, она могла быть любая. Но только обязательно влюбленная и страдающая. Возможно, замужняя… А может, и нет.
Сейчас я вспоминаю, как смотрел на переполненное летними ливнями водохранилище. Долго смотрел. О чем-то думал. А дождь ударял в натянутую ткань зонта над головой, и он же, рядом, совершенно беззвучно ложился на воду. И это беззвучие тогда придавило и оглушило меня… Я будто потерялся в себе. Я стал рыбой, я – молчал. Под самой пленкой непостижимо и мучительно распространилось во всю вширь водоема это молчание, и лишь мутным током пульсирующей крови, онемевшим невесомым дыханием – я все ждал и ждал эти падающие сверху и ускользающие от меня капли.
Ждал каждую и любил каждую.
То были бессловесное ожидание и моя бессловесная любовь. Неподвижная боль и ожидающее меня еще не сбывшееся торжество.
…Снова увидел небо. Меркнущее небо. Я держал черный зонт. Дождь все шел. Я направился за шлагбаум. Во мне еще жила отчаянная, упоительная и горькая полнота. Счастье и несчастье вместе. В какой-то момент я увидел себя иным: умным и спокойным. Я отчетливо понимал, что, думая так, присваиваю чужую жизнь и чужое право на нее. Но не укорял себя. Я больше не был рыбой. И мне был безразличен тот человек. С той минуты его образ словно сдулся и потускнел, как старый резиновый мяч.
На следующий день я не вышел на работу, а сто долларов отдал маме. Отдал и вскоре забыл о них. Забыл и о тех сильных и, как показала жизнь, преждевременных мыслях. Деньги же отдал я вовсе не потому, что был паинька и все нес в дом, нет, многое уже тогда я скрывал и утаивал. Просто в тот момент мне показалось, что, стоит разменять их в обменнике, и я что-то важное потеряю.
21.06.2010
