Все племя Адамово – тело одно,
Из праха единого сотворено.
Коль тела одна только ранена часть,
То телу всему в трепетание впасть.
Над горем людским ты не плакал вовек,
Так скажут ли люди, что ты человек?
Саади
Когда в городе поселяется страх, город становится каким-то чужим. Свой и не свой. И люди тоже и свои, и не свои. Не поймёшь, кто враг, а кто друг. Это ведь гражданская война. Самая подлая из войн.
Мирный день стонет, когда его прошивают автоматными очередями. Сразу, даже в полдень, словно наступают сумерки. Вы слышали автоматные очереди в городе? Слышали, каким эхом отдаются выстрелы в кварталах? Это не эхо. Это стоны мирного дня. Через раны дня вытекает спокойствие, день сдувается и сморщивается, как проколотый жёлтый шарик. День нехотя становится серым, хотя солнце продолжает светить. Сразу за спокойствием уходят и смех, и веселье. Они тоже покидают то пространство, где звучат выстрелы. Они уходят молча, обреченно, с обидой. Ведь ими пренебрегли. С их уходом освобождается место. В это освободившееся место проворненько вселяется страх. Жуткий страх. Злой страх. Он надолго поселяется в моём, когда-то весёлом, городе.
В городе, откуда ни возьмись, появляются люди, которым нравится, когда в городе поселяется страх. Им радостно, когда людям становится страшно.
И странное дело, в мирные, спокойные дни этих людей не замечаешь. Они ходят рядом с тобой, но их не видно. Нет того самого страха, который их проявляет. Хотя изредка можно почувствовать мрачный холодок их дыхания, когда они случайно оказываются рядом с тобой. Но они не зримы.
А как только в городе появляется страх, они, эти самые люди, тут как тут, готовые преданно служить ему, страху. Они любят войны, особенно гражданские войны. Во время этих войн они с радостью срывают с себя маски приличия и обнажают свои истинные лица. Мрачные лица. Злые лица с акульими глазами из грязного стекла.
Они любят объединяться в своры. Гражданская война – это, как известно, безвластие, беспредел, беззаконие. Отныне законы устанавливают они, эти самые своры, слуги страха.
Страх поселился в моём городе, в городе Шаирабаде.
Это было в конце холодного декабря. Низкое небо было покрыто темными тучами, и, казалось, до туч можно дотронуться рукой. Воздух был сплющенным и густым. Воздух был прострелен.
Это был первый день гражданской войны в городе среди гор. Было необычно видеть ревущие бронетранспортёры, снующие по улицам города. Пахло порохом и недогоревшей соляркой. Голые деревья и злые БМП придавали городу мрачный вид. Кто с кем воевал – невозможно было разобрать. Небольшие группы людей с красными и белыми повязками на предплечьях носились по городу, стреляя друг в друга. Крики, стоны и причитания. Плакали и женщины, и мужчины возле убитых родственников.
Какая-то группа, с красными повязками на руках, силой тащила безоружного, немолодого уже мужчину к стене детского сада «Солнышко». Мужчина сопротивлялся и слезами в голосе кричал:
– Да не виноват я. Я простой учитель, отпустите меня.
Никто даже не пытался услышать его. Люди просто обезумели. Учителя поставили к стенке и, отступя на несколько шагов назад, выстрелили очередью по нему. Бедный учитель выставил ладони вперёд, будто защищаясь от пуль, но тут же откинувшись назад, упал у стены. От стены отлетела штукатурка, появились серые выбоины от пуль. Учителя расстреляли, потому что у него был «горский» говор. О, времена…
Я почувствовал сильный приступ тошноты.
– Эй, ты, длинный, отведи в сторону и пусти в расход эту сволочь, – крикнул мне один из боевиков. Именно так: «пусти в расход». Это выражение было очень популярным среди боевиков во время гражданской войны в Таджикистане, и многие приговоренные часто не понимали, что значило «быть пущенным в расход», и продолжали наивно улыбаться.
Я нехотя подошёл к нему. Это был командир боевиков. У него было некрасивое длинное лицо с близко расположенными глазами. Рот напоминал пасть акулы, с втянутым к горлу подбородком, да и взгляд был акулий, без малейшего проблеска интеллекта. Так, мутные стёклышки. Я про себя его так и прозвал – «Акула». Рукава его пятнистой камуфляжной формы были засучены, и у запястья виднелась татуировка, напоминающая якорь. Были видны следы попыток вытравить рисунок, так что теперь якорь напоминал большой зелёный крючок, нарисованный пунктиром. На правом плече у него висел автомат, к которому были пристегнуты три магазина, перемотанные синей изоляционной лентой, из которых зловеще торчали острые наконечники патронов. В нагрудном кармане, справа, потрескивала рация с короткой прорезиненной антенной.
Три других боевика, его сотоварищи, тоже были одеты в пятнистые военные куртки и брюки. На одном были выцветшие джинсы. Все трое были вооружены автоматами. Чувствовалось, что боевики побаиваются своего лидера. Они не подходили к нему близко, сторонились его, как заразного больного. Было в нем что-то отвратительное, нечеловеческое.
Сегодня утром он застрелил, у меня на глазах, парня, ехавшего на велосипеде, только из-за того, что тот, увидев боевиков, повернул обратно и стал убегать. Ему не хватило каких-то сантиметров, чтобы повернуть за угол. Акула, не прицеливаясь, пустил очередь по нему и попал. Убитого я знал, мы учились в одной школе. Я не помнил его имени, но знал, что он был совершенно безобидным, стеснительным парнем.
– Длинный, почему я должен повторять тебе дважды, иди и пусти в расход эту сволочь.
– Меня зовут Алишер, – как можно равнодушнее сказал я ему.
Акула сверкнул на меня своими акульим глазами и, брызгая слюной, произнёс:
– Запомни, Длинный, нынче я пахан в твоём сранном городе. Как я тебя назову, так и будешь называться! Всё, что я назову, так и будет называться, и всё, что я прикажу, будет выполняться беспрекословно, понял?!
Я промолчал.
– Иди и пристрели эту сволочь.
Я посмотрел на того, на кого он указывал.
Это был мальчик лет пятнадцати, переодетый в женскую одежду. Сволочью Акула называл этого мальчика. И именно его он предлагал мне пустить в расход.
На мальчике было женское, почти до пят, платье красного цвета с крупными желтыми цветами. Голова была покрыта большим темно-зеленым платком. Дорога, на которой его схватили, вела к реке Пяндж. «Бедняга, видимо, хотел переплыть реку и спастись на том берегу, в Афганистане», – подумал я.
Мальчик дрожал, как новорожденный щенок, и постоянно твердил:
– Не убивайте меня, не убивайте меня.
Он был в таком возрасте, когда кожа еще по-детски нежна и щеки не утратили следы детского румянца. У него были большие зеленые глаза, полные страха. Я его не знал. Да, я многих не узнавал в своём городе, потому что всего месяц назад, в ноябре, вернулся из Душанбе, когда распустили студентов. А до института три года прослужил на Балтийском флоте. В Шаирабаде я не был почти семь лет.
Почему Акула захотел, чтобы я исполнил этот жуткий приговор, я догадывался.
Скорее всего, они хотели проверить меня на благонадежность. Они рекрутировали меня сегодня утром. Боевики были пришлые, южане, не из Шаирабада. Они с утра ходили по домам и собирали новобранцев. Только перед самой войной я узнал, что оказывается, этнически, я был южанином, однако родился и вырос в городе, в котором большинстве были сторонники оппозиции. Вот такие вот дела. Каким-то образом у боевиков оказались списки и адреса всех южан из нашего города. Они набирали себе сторонников из среды местных этнических южан.
«Зря не послушался отца», – подумал я. Он строго настрого запретил нам, братьям, участвовать в этой бессмысленной войне. Отец так и сказал: «Это не война, это сумасшествие. Слушайтесь меня и не сходите с ума. Не марайтесь об это, если хотите смело смотреть людям в глаза, когда это безумие закончится».
Но сегодня утром, когда боевики с автоматами ворвались к нам во двор, отца дома не было. Они прочитали наши имена, затем указали на моего старшего брата, у которого четверо детей, и скомандовали:
– Ты идёшь с нами.
Возражать было опасно.
– Он плохо слышит, – вмешался я. – Можно я пойду вместо него. То, что брат слышит плохо, я придумал как-то неожиданно для себя, чтобы защитить его.
– Годится, оружие дома есть?
– Нет, – ответил я. – Отец запретил.
– А если найдём?
– Ищите.
– Хорошо, у нас нет времени. Пока будешь заправлять рожки автоматов. Пошли, – скомандовал командир.
Вот так я оказался с ними.
Теперь они испытывали меня на благонадёжность.
– Дай ему свою пушку, – крикнул он на боевика в джинсах. Тот медленно снял с плеча автомат, снял с предохранителя и протянул мне. Я взял автомат в руки.
Мальчик побледнел. Его пересохшие губы что-то шептали. Я не мог разобрать. У меня в ушах звенело. Отец был совершенно прав. Это не война. Это сумасшествие. Это безумие.
– Пошли, – сказал я мальчику, направляясь в сторону ворот детского сада. Мысль работала сбивчиво. Я не знал, что делать, старался оттянуть время, выиграть минуту.
– Нет, Длинный, пристрели здесь. Сейчас же…
Ох, и сволочь же этот Акула. Скорее всего из уголовников, мелькнула догадка.
В это время раздались автоматные очереди, и из-за угла с грохотом вырулил БТР, перед которым, отстреливаясь, бежала группа людей. Бронированная громадина ехала прямо на нас. Мы разбежались. Я и мальчик оказались с левой стороны дороги, у бетонного лотка. А «Акула» со своими боевиками оказался на другой стороне. БТР остановился между нами и началась беспорядочная стрельба. Кто в кого стрелял, невозможно было разобрать. Я схватил мальчика за рукав, и мы залегли в бетонный лоток. Он оказался впереди меня, и я знаком показал ему – ползи. Мальчик, извиваясь, как змея, стремительно пополз, перед моим носом мелькали его рваные кроссовки. Я даже не заметил, что на дне лотка текла ледяная вода. Мы наткнулись на свесившиеся ноги расстрелянного учителя. Он шевелился. «Слава Аллаху, живой», – промелькнула мысль. Стрельба не прекращалась ни на минуту. Мальчик полз быстро, я едва успевал за ним. Единственной мыслью было – подальше оказаться от этого страшного места. Я боялся поднять голову и лишь краем глаза заметил, что мы доползли до ворот Дома Пионеров. Быстро схватив мальчика за кроссовки, я остановил его. Он притих. Я указал ему на ворота Дома Пионеров. Мы вместе выкарабкались из лотка и ползком пересекли улицу. И лишь оказавшись в саду Дома Пионеров, остановились. Тут я заметил, что всё ёще держу в руках автомат.
– Брат, не убивай меня, таджикский язык, – жалобно молил мальчик.
– Молчи и беги со мной, – тихо ответил я.
Через некоторое время мы оказались в камышовых зарослях, на берегу реки Пяндж. Граница была открыта. Российские пограничники в эти дни сохраняли нейтралитет и не вмешивались в конфликт.
Мальчик был совершенно растерян и не понимал, что происходит. Он то ли примирился со своей участью, то ли находился в шоке, но безоговорочно исполнял всё, что я просил.
Вдруг он посмотрел на меня своими зелеными глазами. Это были глаза мудреца. Я опустил автомат, близко подошел к нему и спросил:
– Плавать умеешь?
Он не отвечал. Мне кажется, он не видел ни меня, ни серого неба, не чувствовал ни холодного воздуха, ни запаха тины от реки.
Вдруг он вздрогнул, будто от холода. Он вновь вернулся в эту реальность.
– Что? – с удивлением, с хрипотцой в голосе спросил он.
– Плавать умеешь? – повторил я чуть громче.
– Нет… да, умею, – ответил он. Было видно, что он цеплялся за мизерный шанс. Я понял, что плавать он не умеет
– Сними платье, тебе в нем будет неудобно. Сейчас река обмелела, я покажу тебе брод. Главное, держись на ногах, не падай. Встань лицом против течения, так легче ему противостоять. Понял?
– Ты мне в спину не выстрелишь?
– Вот смотри, – я показал ему отстегнутый рожок и выбросил его в реку. Магазин булькнул и мгновенно исчез в темно-зеленой воде Пянджа. Секунду поколебавшись, я далеко забросил и сам автомат.
Мальчик неуверенно вошёл в воду и, не отрывая взгляда от меня, пошёл по броду…
Кто обвинит меня в том, что я отказываюсь воевать? Где вы, долбанные ораторы, на митингах затеявшие эту войну? Куда вы все попрятались? Ради чего вы всё это затеяли? Разве стоят ваши амбиции жизни этого мальчика, вброд пересекающего холодную реку. Реку, дающую ему шанс выжить на чужом, афганском берегу. Счастья и удачи тебе, мальчик! Если сможешь, прости обезумевших взрослых…
Я сидел среди зарослей камыша и смотрел на удаляющуюся хрупкую фигуру мальчика. Он шёл осторожно, но уже ближе к противоположному берегу его всё-таки сбило течением с ног. Немного побарахтавшись, он зацепился за колючие кусты джуды и выполз на берег.
И только тут я заметил, что у меня по щекам текут слёзы…
Стрельба в городе затихла.
Возвращаясь домой, в заброшенном саду Дома Пионеров я встретил старую бездомную овчарку, которая завиляв хвостом, подбежала ко мне. Она ко всем относилась одинаково ласково. Мне внезапно стало тепло, словно хмель распространился по нутру. Я не могу выразить словами любовь, которую я испытывал в тот момент к собаке. Но причину этой любви я знал точно. Я любил её потому, что она не умела брать в лапы автомат и нажимать на курок. Я любил её, потому что она не участвовала в этой войне. Я любил ее потому, что она не разделяла людей на горцев и южан… Я погладил её, вытащил колючки репейника, прилепившиеся к ее линялым бокам. Она робко пыталась лизнуть меня в лицо, но, видимо, уловив моё настроение, передумала. Я обнял её за шею, она перестала вилять хвостом и замерла. Мне казалось, что она пыталась утешить меня…
