Добрые слова и шайтан в джахануме может говорить.
Георгий Цаголов. Святая пещера
Зачем они приходят каждый день, чего они хотят от меня? Разве я обещал им что-нибудь? Разве я должен им? Как они глупы: они решили, что я мудрец, только потому, что я сижу в пещере; они решили, что я пророк, только потому, что я молчу.
Мне не нужны их дары, я мог бы питаться кореньями, грибами и дикой грушей. Я не лекарь, я не маг; я не могу поставить на ноги их калек, я не могу изгонять их бесов, я не могу указать им, где лежат кости их славных охотников.
Они приходят, кладут на землю свои подношения, садятся сами и ждут, изредка перешептываясь и глядя в сумрак моей пещеры. Мужчин почти нет, кроме увечных и убогих: все старухи и дети. Такие темные и острые лица, такие узкие и яркие глаза!
Меня им не видно, но я их вижу хорошо. Надо быть самому во тьме, чтобы ясно видеть белый свет.
………
Лицо человека! Воистину, самое глубокое – всегда на поверхности. Если бы это было не так – чего бы стоили наши глаза, которым доступно только внешнее?
Они похожи на стаю хищников, которые терпеливо дожидаются, пока их жертва сама не выберется из норы.
Я выхожу к ним не каждый день. О, если бы я выходил каждый день, я был бы уже давно свободен от них! Но я не могу лгать каждый день даже ради свободы и одиночества. Когда я выхожу, я начинаю лгать. Я говорю им: идите по домам с миром, я не могу вам помочь. Вы заблуждаетесь, принимая меня за пророка и целителя. Я худший из вас, и любой из вас лучше меня. Оставьте меня.
Они думают, что великое смирение и кротость говорит к ним, и не хотят понять, что это всего лишь правда. Всего лишь правда, всего лишь ложь. О, если бы я мог хотя бы два слова связать навечно! Не это ли значит – пророчествовать?
Все большие поэты были пророки: они предсказали нам песни, которые будут петься через тысячу лет.
………
Я устал, сегодня я уйду. Почему я не ушел раньше? Чего я ждал? Я ждал, что они забудут меня, увидев, что я не тот, за кого меня принимают. Так нет же: их становится только больше день ото дня, уже из окрестных аулов стекается несчастный люд. Говорят – я слышал это случайно – что некоторые исцелились от страшных недугов, а другие снова обрели душевный покой и способность радоваться жизни. Бедные, суеверные: если бы я мог кого-нибудь научить радости, – разве бы я не научил сначала себя самого?
Они думают, что я – святой, что я бездна, пожирающая их зло и болезни. Они подходят ко мне, боясь смотреть мне в лицо, словно оно может ослепить их. Каждый хочет коснуться моих одежд. Я стараюсь мягко отстранить их, и вот мои руки попадают в их жестокий обжигающий плен. Они целуют даже мой посох, и я стою, сгорая от стыда, негодуя и плача, пока они не усладятся мной и не уйдут.
Они всегда уходят как-то вдруг. И уже мой голод берет свое. Не тогда ли я только и выхожу к ним, когда мой желудок говорит мне: сегодня выйди, ибо завтра уже не сможешь? И я выхожу, чтобы иметь право на одну из их черствых кукурузных лепешек и кусочек вонючего сыра. Не могу же я ждать, пока они уйдут, чтобы потом воровски копошиться в их убогих котомках?
Когда же мой желудок получит свое, он попрекает меня: малодушный, быстро же ты соблазнился, смог бы и завтра выйти, небось, не помер бы до завтра! О, жестокая, неблагодарная утроба! Как заставить тебя молчать?
………
Но еще хуже мое сердце. Не слушай его, – говорит мое сердце, – тот, кто ничего не просит и не крадет, может есть досыта. Мало ли что говорит мне мое грешное сердце, которое не умеет молчать! Мой желудок только жесток и неблагодарен; сердце хуже: оно болтливо, как женщина. Ибо только уста мои молчат, а сердце не может. Вот: говорят, молчание – золото. Легко сказать!
Душно. Ночью следует ждать грозы. Но сегодня я уйду. Мое намерение окрепло достаточно. Нет, оно окрепло даже с избытком; оно уже не спросит меня, не лучше ли мне остаться. Они будут долго ждать меня и не дождутся. Мой голод будет далеко. Мой желудок больше не заставит меня говорить правду.
Как прекрасен этот вонючий сыр! Как сладок этот чурек! Это так вкусно, что я плачу, когда ем. Разве я волшебник? Вы.
………
Пора: луна взошла над скалами. Такая большая и круглая, и на ней – улыбающийся человеческий лик. Посвети мне нынче, чтобы я не оступился на узкой тропе.
Я не буду гасить костер, нет; я подброшу в него еще хворосту: пускай горит себе. Я буду идти и думать: там осталась моя пещера, там тепло, там горит и весело потрескивает мой костер. Где мой посох? Вот.
Кто сделал первый шаг, тот одолел полпути, – говорят в нашем народе. Так ли? Хорошо бы не так: пусть будет мой путь достаточно долог, чтобы это было не так.
Я разучился ходить. Но я научусь снова, это не так трудно. Человек легче научается ходить, чем сидеть на месте; и легче научается говорить, чем молчать.
………
Шаг, шаг, шаг. Ах, велик же был мудрец, впервые срезавший себе посох! Воистину, это мог быть только великий мудрец и великий хромец. Никакому мудрецу не пришло бы в голову срезать себе посох, если бы он не был еще и хромцом. Впрочем, почему бы мудрецу не сидеть на месте, тем более хромому?
Крепкие ноги – хорошо, но еще лучше – крепкий зад. Все большие дела, все далеко идущие дела обязаны своим свершением крепкому заду.
Шаг, шаг, шаг. Свежий ветер в лицо. Справа – скалы, слева – пропасть. Речка далеко внизу: узкая змейка мерцает серебряной чешуей. Большая белая луна в черном небе, и звезды, звезды; сколько звезд! Их сосчитать нельзя, но им есть точно определенный счет. Не может же быть звезд больше или меньше того числа, что истинно? Почему все так, как есть, а не иначе?
Почему я – это я, а не тот калека с красивым женственным лицом, которого приносит ко мне на руках старуха с крепкими кривыми ногами? Или почему я не сама эта старуха? Почему я не родился князем? Почему я – не мой молочный брат или не его лошадь? Почему я – не эта палка? – ведь тогда, как знать, ее мог бы срезать с чинары и настоящий пророк!
………
Будущее внушает ужас, а прошлое – благоговение. Будущее – ночь и путь, прошлое – день и дом. Но напрасно чтут прорицателей и гадалок. Большего почета заслуживают сказители, эти пророки прошлого. Что уже сбылось, глубже и чудесней того, чего еще не было.
Подумать только, с какой неотвратимостью именно этот кусок дерева становится твоим посохом, этот кусок глины – твоим кувшином, этот кусок железа – твоим кинжалом. Любой воплощенный предмет полновесен и прекрасен в своей самостоятельности, в своей непрерывной и бессознательной грезе о начале мира!
Но также и о конце мира грезит любая вещь. Ибо там кончается ее одиночество. О, не надо быть пророком, чтобы предвидеть конец всякого одиночества!
Сто лет точит камень река, – или камню нужно сто лет, чтобы растворить в себе реку, – но сто лет длится их объятье. Камень не хочет отстоять свою самость. Кто бы ему помешал, если бы он хотел! Камень хочет стать рекой так же, как камнем хочет стать река, – он только не может этого сразу.
Сто лет нужно для этого, сто шагов навстречу друг другу.
………
Когда-нибудь растворит река времени все границы вещей, и все станет всем, потому что каждая вещь хочет быть всем и каждой другой вещью, и ничто не хочет быть отличным от другого: жизнь – бытие, разлученное с самим собой.
Даже добро не хочет быть добрым, пока есть зло; оно должно быть злым, чтобы заставить зло быть добрым. Добро хочет сделать добрым зло, как зло хочет сделать злым добро. Мужчина женится, женщина выходит замуж – и тоже становятся друг другом, пока не могут стать одним.
Подумать только, что снова будут едины твердь небесная и твердь земная! Мы теряемся перед необозримым будущим, перед внешней бесконечностью мира, но куда страшней мысль о его скрытой внутренней безграничности; куда непостижимей его неразделенное до поры зерно или его последний неделимый прах!
………
Шаг, шаг, шаг. Воистину, лучше быть палкой в руках пророка, чем только человеком, одним и тем же каждое утро. Какой ужас, что мы обречены до самой смерти быть только самими собой! Не дано человеку отдохнуть от себя самого!
Не дано и земле отдохнуть от человека, даже если он первый бездельник в своем ущелье. Взгляд человека преображает мир. Созерцание зажигает звезды, поднимает над горами солнце и раскрывает бутон цветка. Созерцание заставляет вселенную быть. Закрой глаза – и ее не будет.
Сон – малая смерть. Когда ты спишь, не только ты сам отдыхаешь от себя: целый мир отдыхает от тебя.
Сколько я сделал уже шагов? Если я обернусь, увижу ли большой белый валун, что стоит против моей пещеры?
………
Шаг, шаг, шаг. Что они скажут, когда увидят пустую пещеру и остывшее кострище? Кто-нибудь скажет, что я ушел, потому что мне надоел их вонючий сыр. Другие скажут, что я вознесся на небо.
Ах, если бы я знал правду, если бы я умел и смел говорить правду! Я бы сказал тогда: мало быть правдивым, мало быть истинным, – надо еще и навсегда забыть об этом.
Я бы сказал: нам, истинным, не пристало смотреться в зеркала; ибо мы живем – и мыслим, и чувствуем – как перед зеркалом. Истинный бодрствует – и даже спит – как перед зеркалом. Истинный не может ни сквернословить, ни храпеть.
Вот что я сказал бы, если бы знал правду.
………
Истинный не имеет ни тайн, ни секретов, ни позорных привычек. Истинный не может отрыгивать, испускать газы и предаваться блудомыслию. Для каждой мысли есть у истинного аркан, и плеть – для каждого чувства. Истинный всегда открыт; истинный – всегда протянутая для пожатия рука.
Истинный умерен во всякой пище, он не вожделеет ни к женщине, ни к славе. Истинный ищет глубины, как старая щука.
Истинный не может завидовать. Для истинного нет ничего унизительней зависти: ибо она означает, что в сердцах ты признаешь кого-то более счастливым, чем ты сам. Истинный обладает счастьем, даже когда несчастлив: его счастье в обладании тем, чего он не имеет.
Истинный молчалив: он не скрытен, но он не всегда знает, что сказать, чтобы не солгать.
Истинному свойственно улыбаться: это знак его превосходства; другие же говорят – маска.
Улыбка истинного – знак грусти, а не веселья. Истинный грустит легко, словно плывет вниз по реке. Истинный радуется трудно, словно поднимается в гору.
Вот что я сказал бы, если б умел.
………
У истинного равное количество друзей и врагов: все его друзья – его враги. Истинный любит их, как самого себя, ибо и он сам – и друг себе, и враг.
Истинный почитает родителей, как младших, ибо он увидит их слабость. Истинный почитает детей, как старших, ибо они увидят его слабость.
Истинный любит покойников: покойники причиняют ему истинное беспокойство; он молчит среди живых, но говорит с покойниками.
Истинный не боится смерти, ибо он знает, что она – меньше его. В этом – единственная гордыня истинного.
Истинный боится жизни, ибо знает, что она – больше его. В этом – единственная кротость и смирение истинного.
Вот что я сказал бы, если бы смел говорить.
………
Истинный всегда помнит, какого он племени. Но он знает, что в каждом племени есть у него близнец. Истинный ищет близнеца – и себя самого.
Истинный готов умереть только за истину. Истинный готов убить только за истину.
Истинный не ударит первый, если только ему не скажут, что он лжет. Но истинный не солжет даже ради правды.
Истинный пренебрегает своим здоровьем и благополучием: для него это – лишнее бремя, если он не сделал добра. А если сделал уже – тем более.
Истинный сперва делает, потом обещает.
Истинный не станет толкаться, чтобы быть первым. Он возьмет то, что никому не надо, – и сотворит из этого то, что нужно всем.
Вот, вот что я сказал бы.
………
Шаг, шаг, шаг. Так увижу ли я тот валун, если обернусь? Нет, тропа сворачивает вправо, огибая скалы. Видишь, как сместилась луна: прежде твоя тень шла позади тебя, теперь она сбоку скользит по камням. Возможно ли человеку не отбрасывать тени? Для этого надо либо стать чистым, как стекло, – либо светить самому, как лампада.
Зачем я ушел? Куда я иду? Куда ведет эта тропа? В какой-нибудь аул, где живут такие же люди, как и везде. Человек человеку рознь, но люди везде одинаковы.
Когда хороший пес близко чувствует свою смерть, он уходит от хозяина, чтобы труп его съели волки и шакалы. Может быть, и я ушел, чтобы сдохнуть, как собака? Ведь стыдно лежать мертвым и смердеть среди добрых людей. Напрасно говорят, что нет мертвым сраму. Мертвый хуже нагого.
Не потому ли говорят в нашем стыдливом народе, когда хотят усовестить другого, чтоб видеть тебе мой труп!
Тот, кто воистину хочет одиночества, не ходит проторенными тропами; почему бы тебе не свернуть, не подняться в гору? Эх, обманщик.
Других обмануть может только хитрый и подлый, и только простодушный и честный может обмануть себя самого.
………
Ветер крепчает, и похолодало; и вон впереди над дальними скалами черная туча закрыла звезды. Будет дождь, и негде укрыться. Ах, как хорошо сидеть в сухой теплой пещере, смотреть на пламя костра и слушать грозу в небе, или завывание ветра в тесных ущельях!
Не спрятаться ли мне под той скалой, что похожа на баранью голову? Вот: ты хотел приятно думать о своей теплой пещере с костерком, – и сколько неожиданной боли причинил себе! Зачем ты не погасил огонь? Жаль его напрасного света, его тщетного жара и веселого треска.
Туча растет, близится; ветер несет запах грозы. Что ж: будет чем утолить жажду. Жажда – это хорошо: кто чувствует жажду, тот не умрет от жажды. Слишком многие умирают от того, что не знают, чего хотят.
И любая боль – хорошо. И голод – тоже хорошо. Ах, как прекрасен был ваш вонючий сыр! Но теперь мой голод далеко. Далеко от вас, далеко от меня; и мой желудок молчит: он обиделся. Я заставил-таки замолчать его.
………
О чем мудрый думает, когда ест? О еде. Всякая премудрость не для того, чтобы о ней рассуждать, а чтобы ее исполнять, и она учит только одному: жить в настоящем. Единственный путь к совершенству – достигать совершенства в самых обыденных делах. Мудрый счастлив в каждом занятии. Когда мудрый ест, его благодарная душа в желудке, когда мудрый гладит женщину, его душа в пальцах, когда мудрый говорит, его душа на языке. Душа глупца всегда витает под облаками. Но и там она не видит ни неба, ни облаков. Душа мудрого всегда благодарна, душа глупца вечно оскорблена. Она всегда не на месте, она всегда голодна. Глупец никогда не согласится еще раз прожить вчерашний день: вчерашний день глупца всегда пуст. Глупец мертв: ты есть только тогда, когда ты счастлив. Остальное время ты не живешь.
Каждый новый день приходит к тебе, как неожиданное спасение, как незаслуженное спасение. Ибо каждый день надо еще спасти. Ах, как хочет быть спасенным каждый божий день: его так легко убить! Мертвый день плохо пахнет. Хороший день никогда не кончается.
Долго ли я иду? Как болят мои ноги и спина! И ладонь натер мне мой посох. Как я устал! Не вернуться ли, пока не поздно, пока я не ушел слишком далеко? А что потом? Ты будешь снова сидеть в пещере и притворяться, что не было у тебя твердого намерения? Не делай этого: тебе будет стыдно, твое болтливое сердце доймет тебя.
………
Шаг, шаг, шаг. Я сказал: божий день. Так все говорят. Но разве я верю в бога? Только не в вашего, нет. Я не верю в вашего бога, потому что каждый думает, что бог сделает для него исключение. Никакого бога не хватит на вас всех. Потому и пошли разные боги. А в нашем народе и того лучше: в каждом ущелье – свой бог, и в каждом ауле – свой божок, и в каждой сакле – свой собственный черт, и в каждой норе сидит по пророку.
В какого же я верю бога? Впереди я не знаю бога; я знаю того, который позади. Впереди всегда – туман, пропасть, коварные посулы; только позади – надежная твердь под ногами. Бог – правда, наше прошлое, наше обитаемое время: то, что уже было и чего изменить нельзя. Жизнь – исполняющаяся правда божья, которая либо красива и льстит благородному сердцу, либо позорна совести. Всякий живой стоит на границе прошлого и будущего, бытия и небытия, и делает эту правду – и бога – по своему подобию.
Если человек когда-то и создан богом, то теперь человек создает бога. Какого сам сделаю: вот в какого бога я верю. Только этот бог мне поможет. Только этот бог есть и впереди.
………
Речь богохульника – тоже богословие; любое слово и дело – либо утверждение бога, либо отрицание. Я не ставлю под сомнение твое существование, – и ты, когда придет срок, не ставь мое: так говорит не только молитва, но всякая добродетель. А злодейство и бесстыдство даже в самом окаянном сердце твердят про себя: этого не было, не было, не было.
Бог, который утвердит утверждающих его и отринет отрицающих: вот в какого я верю.
В какого я верю бога? А вот в какого. Чтобы, когда сказал добрый человек: да будет воля твоя, боже, – он ответил бы: да будет воля твоя, добрый человек, ибо такова моя воля.
Да только нет такого бога, в какого я верю. А другого не надо мне.
………
Шаг, шаг, шаг. Нет, это не так трудно. Верно говорят в нашем глупом народе: дорогу осилит идущий. Просто делай шаг за шагом – и любая гора окажется позади. Ты видишь этот плоский камень? Для того, кто хочет идти, и самая крутая гора сложена из плоских камней. Для того, кто идет, все препятствия позади.
Нет ни будущего, ни настоящего. Мы всегда наблюдаем прошлое. Встречаясь взглядами, мы видим то, чего уже нет, как если бы мы наблюдали свет давно погасших звезд. Протягивая руки к костру, мы ощущаем только бывшее тепло; даже наше сознание отстает от мгновения, ибо нужно время, чтобы осознать каждую мысль и каждое чувство, – а ведь потом еще предстоит осознать осознание! Есть – пустое; только скажешь: есть – а уже и нет: было. Мы всегда старше, чем о себе думаем; мы всегда переживем самих себя. Даже наша смерть не в будущем, а в прошлом.
………
Некуда спешить: ведь и идти некуда. Куда б ты ни шел – ты идешь к своей могиле. Ты идешь к ней, даже когда сидишь на месте, в своей пещере. В пространстве нет пути, есть только суетное перемещение; время и есть истинный путь: здесь нельзя ни свернуть, ни вернуться.
Есть только ты и твое время, твой путь. Не ты идешь своим путем: твой путь проходит через тебя. Как нить, вдетая в игольное ушко, скользит сквозь тебя твой путь, твое время. Земля и небо, восходы и закаты, метели и грозы – целый мир со свистом и грохотом летит сквозь тебя; воистину, ты, сидящий в пещере, ты сам – пещера, пожирающая миры!
Вперед, мое сердце, мое болтливое, суетное сердце! И ноги мои не так болят, как в начале пути. Но теперь моя тень лежит прямо передо мной, и я плохо вижу тропу. Если не можешь сидеть на месте, если не можешь светить, как лампада, если не можешь быть чист, как стекло, – всегда иди к свету, чтобы твоя собственная тень не мешала тебе видеть дорогу.
………
Как быстро погрузилось во мрак ущелье! Теперь ты не увидишь собственной тени; теперь ты сам – как тень, и очень похоже, что ты стал таки прозрачен, как стекло или воздух. Хорошо, что тьма больше света. Тьма милосердней света: тьма уподобляет нас духам, а свет – камням.
Порыв ветра принес первые капли дождя, они большие и холодные. Одна звонко ударила мне в лоб, и все мое лицо стало мокрым.
Молния сверкнула впереди – опрокинутое вниз кроной дерево с множеством корявых ветвей без листьев и плодов; ослепительное небесное дерево, которое живет лишь одно мгновение! Гром ударил почти в тот же миг, – и дрогнула земля от страшного грохота, словно две горы сошлись в поединке, как туры. Берегись, человек!
Человек и земле, и небу чужой: иначе откуда столько страхов в его сердце? Чужой, чужой: если бы не так, не строил бы себе жилища и башни, не рыл бы погреба, не запасался бы впрок снедью и питьем. Но так делают и звери: они-то не могут быть чужими земле? В чем тут разница? Ах, звери не шьют себе одежд и не запасаются порохом!
………
Еще молния – теперь прямая, как меч, прянула к небу словно из-под самой земли, и удар грома, полный железа и злобы; и еще – красивая тугая дуга взметнулась над скалами, – и раздался в небе треск, похожий на короткий и звонкий удар плетки.
Стой: что за тень мелькнула впереди? Пень? Обелиск? Зверь? Человек? Или показалось тебе? Узнаешь, когда подойдешь ближе.
Тропа стала вязкой, камни скользят под ногами. Бурлящие черные реки ринулись со склона; того и гляди – смоет тебя, как щепку, эта страшная вода, или сдует ветром в черную пропасть!
Бывает, гроза выворачивает из земли и деревья вместе с корнями, и играет ими, как с перекати-поле. Смотри: только куст репейника крепко стоит на земле, ибо корни его протяженней, чем ветви. Суть и душа репейника – в невидимых миру корнях, а не в колючках, цепляющихся за бродячих людей и собак.
………
Хорошо бы не человек: уж пусть лучше зверь, если не пень и не камень. Со зверем короткий разговор: либо испугается и уйдет, либо убьет и съест; но что я буду делать с человеком? Ему ведь надо сказать здравствуй, – и потом дождаться ответа; ах, как это утомительно, как долго! Не свернуть ли с тропы в гору?
Снова земля осветилась на мгновение, как от тысячи лун, – но я не заметил теперь никакой тени. Мало ли что может привидеться в такую ночь! Было бы странно остаться трезвым в такую ночь; мне самому хочется свистеть, кричать и топать ногами, и бить своей палкой о камни!
………
Еще раз, напоследок, бросил мне ветер пригоршню воды в лицо, – и улетел вместе с дождем. Еще раз, далеко позади, грянул гром. Тихо; только журчат ручьи, бегущие со скалистых склонов, да посвистывает ветер в трещинах скал.
Я вымок до нитки, я умру от холода. Не подняться ли в гору, чтобы не остаться смердеть на тропе?
Снова заблестели звезды, выплыла из-за туч луна; тень моя длинно распласталась вперед; там, где тропа берет правей, она сваливается в бездну, и страшно, что она может утянуть меня за собой.
Что это? Вот лежит, на тропе. Это человек. Кто он? Что он здесь делает? Но ведь и я здесь; что здесь делаю я? И что мне с ним делать?
На нем такие же лохмотья, как на мне, его лицо забрызгано грязью, его глаза закрыты; но он дышит, дышит, сердце его стучит слабо, но ровно. Что мне делать? Нельзя перешагнуть через него и продолжить путь: это не камень. Эй, человек! Очнись. Я не знаю, что мне с тобой делать. Лучше бы ты достаточно твердо стоял на ногах, чтобы я мог сказать тебе здравствуй, – и дождаться ответа, как это ни утомительно, чтобы потом идти своей дорогой. Очнись, человек! Лучше бы ты оказался зверем, достаточно голодным или достаточно трусливым. Я не знаю, что мне делать с человеком, который лежит на моей тропе, как камень.
………
Кто он? Откуда он? Куда ты шел, человек? С виду соплеменник; ни стар, ни молод. Ясно, что он шел мне навстречу: если бы он шел впереди, я бы заметил его следы. Он выбился из сил, он ослабел от голода. Или его ударила молния? Что мне делать с тобой, незнакомый человек?
Что это значит, что ты разлегся здесь на горной тропе, в такую ночь? В ту самую ночь, когда я взял посох и исполнил свое намерение? Если я перешагну через тебя, как через камень, ты умрешь. Если я останусь с тобой, мы умрем оба. Если я возьму тебя с собой, ты скажешь, когда очнешься: будь ты проклят; ты несешь меня не в ту сторону. И кто знает, куда ведет эта тропа? Может, и через десять дней пути я не найду прибежища? Ближайший приют с костром и едой – моя пещера.
Будь ты проклят, незнакомый человек! Ты не оставляешь мне выбора. Только потому, что ты молчишь, как камень, твоя воля сильнее моей, твое намерение важней моего. Я понесу тебя к своей пещере; но будь ты проклят, незнакомый человек.
………
Да если бы ты и был только камнем – и тогда я не смог бы перешагнуть через тебя. Я-то перешагну, а другой может споткнуться. Знаешь ли, как было однажды? – споткнулся человек на дороге и говорит: какой мне прок, если я уберу этот камень сейчас, когда меня никто не видит? Лучше я подожду, пока здесь не проедет какой-нибудь князь, купец или почетный старец. Прилег человек в траве и заснул; а когда проснулся, камня на дороге уже не было. И человек закрыл лицо руками и горько заплакал, как будто его обокрали.
Шаг, шаг, шаг. О, какой ты тяжелый! Человека очень неловко нести на горбу; человек создан, чтобы своими ногами ходил он: и не стыдно тебе, незнакомый строптивец? Ты слышишь меня? Конечно, ты слышишь: ведь никто не заткнул твоих ушей. Глазам иногда покой, а уши всегда бдят, их закрыть нельзя. Даже мертвые слышат.
Слушай: ведь ты не умрешь, пока я несу тебя, мой молчаливый друг? Не умри там, наверху; дай уж донести тебя до места; знай, я me понесу тебя мертвого: сброшу со скалы шакалам. Пока что ты жив: ты мягкий и теплый. С тобой мне тепло, как в добротной бурке.
………
Тепло, но трудно с тобой. Ты такой худой: почему ты такой тяжелый? Наверное, грешный ты человек, как и я. Грехи не дают нам на месте сидеть. Пока сидишь, они давят все сильней и сильней; а когда идешь – вроде бы и не так тяжко: грех тогда, как дитя, укачается да и присыпает. Да так и с любой ношей: когда несешь – легче; ибо на то и ноша, чтоб нести, а не сидеть на месте, вздев ее на шею. На месте только необремененный может сидеть, только самый легкий, самый свободный. Кто свободен – сидит на месте, как связанный. Не ветер – образ свободы, а дерево, или дитя в колыбели.
А тебе – удобно ли тебе на моем горбу? Ведь человек плохо приспособлен и для того, чтобы нести другого. Для этого есть осел и конь. Они стоят на четырех ногах, их спина удобней скамей в ваших кунацких. Прости мне, мой неприхотливый друг, что я не осел или не лошадь.
У меня когда-то был конь. Вместе со старой кремневкой он достался мне в наследство от отца. Отец погиб, упав с этого самого коня и ударившись головой о камень. Так всегда: наследуем от старших то, что их и убило. Отец хромой был. Я говорил ему: чем лезть на коня, лучше возьми палку – и ходи, – нет.
Будь ты неладен, мой молчаливый спутник! Я оставил там свой посох!
………
Конечно, для посоха у меня нет теперь свободных рук. Обе мои руки ты забрал у меня, ты по рукам связал меня, мой трудный, мой сильный, мой неодолимый спутник. И что же? – я не плачу, я иду и смеюсь. Как давно я не смеялся! Мне легко, словно в каждой руке у меня по посоху. Теперь ты – мой посох, мой добрый, мой услужливый друг.
И все-таки немного жаль своей палки: хорошая, крепкая, пахучая палка, я ее с чинары срезал, много лет назад. Я не хромец, но я много ходил, и у меня не было друга. Спутника хотел, молчаливого, как ты. И еще вот что: ноги мои ходили хорошо, – а только руки мешали: не знал, куда их деть. Все казалось, что как-то неловко они болтаются, когда я иду, что люди видят мои руки – и смеются. Тогда я срезал посох и занял им правую руку, – и левая тоже обрела естественный и ровный мах.
………
Ведь ты еще не умер? Не умирай, не спеши, мой терпеливый друг. Мы идем. Шаг, шаг, шаг. Если я обернусь, увижу ли я то место, где лежит мой посох?
Не бойся, ты не умрешь. Когда мне было лет шесть, я слышал разговор двух стариков, гревших на солнце свои косточки. Мы играли в альчики, смеялись, кричали, спорили. Один старик сказал: это ужасно, что все они когда-нибудь умрут. Нет, – сказал другой, – они не умрут. Не они умрут. Умираем не мы, а кто-то другой.
И правда: ведь ребенок для родителя бессмертен. Он и относится к нему как к существу бессмертному, высшему. Стоило бы плодить будущих мертвецов!
Шаг, шаг, шаг.
………
У меня есть пещера. Там костер, там тепло. Там питье и еда: добрые люди не оставляют меня в покое. Они пекут такой сладкий чурек, они готовят такой вкусный сыр! Когда я ем, я плачу. Они волшебники, они святые. Они не знают об этом. Ах, как это хорошо! Если бы они узнали, – они тут же превратились бы в жаб и змей.
Знаешь? – они думают, что я пророк. Не смейся, мой грустный товарищ. Это правда. Они приходят, чтобы я лечил и учил их. Я и учу: я говорю им, что я худший из них всех, – а они не верят, и целуют мне руки. Ах, как это хорошо, что я плохой учитель, что я не могу убедить их, что они мне не верят!
Среди них есть девушка: она никогда не спешит, она подходит в последнюю очередь, она одна не стесняется посмотреть мне в лицо; я сам стесняюсь: она так красива, что мне бывает душно. Она напомнила мне о той, чье имя я зарекся произносить.
………
Говорят, в других языках есть слово, которым обозначается то, что чувствуют друг к другу мужчина и женщина, когда они согласны состариться вместе, сидя у одного очага.
Что такое любовь? – в нашем языке нет такого слова. Слово-то есть, да не то. У нас нельзя сказать женщине: я люблю тебя. Она решит, что ты иноземец.
Подумать только: одним словом можно назвать то, что ты чувствуешь, когда хотят родиться твои потомки! А ведь может быть, что правдив только наш язык, и всегда будет ложью сказать женщине такие слова. Может быть, не мы выбираем жен, а наши сыновья выбирают себе матерей.
………
Шаг, шаг, шаг. Отчего, скажи, стесняются у нас приласкать своих детей? Чужих можно, своих – нет, нельзя. Я много думал. Сначала так: у нас стесняются своих детей, ибо ребенок – плод греха, несовершенства, свидетельство порока, слабости, животности. Потом так: не ласкают детей в знак того, что не имеют к ним отношения, ибо ребенка дают небеса.
А и в самом деле: грех может быть только у мужчины или у женщины; но когда мужчина и женщина соединяются, уже нет ни мужчины, ни женщины: есть только зачинающий новую жизнь человек.
Мой хромой отец не срезал себе посоха, а я-то срезал, не будучи хром. Но у отца был конь, а у меня тогда уже не было. Я отдал его одному человеку, который бежал от кровников. Зачем мне конь, если у меня нет ни друзей, ни врагов, если мне не к кому спешить и не от кого бежать? От себя не ускачешь и на коне. Тут надо не быстро, а долго. Тут не расстояние, а время надо одолеть. Время. Единственный, истинный путь.
………
Шаг, шаг, шаг. Да, я думал, пока шел тебе навстречу; мое болтливое сердце донимало меня. Оно говорило, что истинному путнику нет в мире прибежища, что любая пещера – только часть пути. А потом оно говорило, что и человека нет, что и сам человек – только часть пути. Я ждал, что оно скажет наконец, что и пути нет, – но оно не сказало. И верно: ведь что-то должно остаться; что же, если не путь? Как ты думаешь? Давай пожертвуем человеком ради пути: только так сделаем честь и человеку.
Верно, верно говорит мое суетное сердце. Смотри: ведь тебя сейчас как бы и нет, – а путь твой есть. Ведь несу я тебя, безответного и безразличного, твоей дорогой? Ведь и мертвеца несут на кладбище, и еще дальше, мимо солнц и лун несет его прах Земля!
Слышит ли человек, как летит Земля мимо солнц и лун? Конечно: это и есть жизнь; любое чувство – любовь, ненависть, благоговение, отвращение, пресыщение, голод, жажда, жар, озноб, радость, гнев, жалость, зависть, наслаждение, боль, даже твои сновидения и кошмары есть впечатления того полета. Когда полет прекратится, угаснут и ощущения. Не раньше, не раньше.
Ведь ты жив еще, мой покладистый, мой неперечливый друг?
………
Спи, отдыхай. Пробуждение страшней забвения. Так было, когда я позволил себе утолить жажду крепким араком из кувшина, оставленного кем-то добрым у входа в мою нору. Сначала я стал чему-то улыбаться, потом уста мои разверзлись, и все, что бормотало мое сердце, слышали мои уши, ибо все было и на языке; а потом я запел. Но скоро я ужаснулся этому беспричинному счастью, – и разбил кувшин о камень. Не зря говорят в нашем глупом народе, что когда ты пьешь один, то шайтан подливает тебе. Утром я пожалел о том, что проснулся.
Когда ты пьян, шайтан кажется очень умным. Он бежит трезвых, потому что боится разоблачения. Он сорадуется всякой мнимой радости, и всякому блужданию мыслей придает мнимую суть.
Шаг, шаг, шаг. Блуждание мыслей, мысленный блуд.
………
Шаг, шаг, шаг. Теперь по левую руку – скалы, по правую – бездна; луна светит мне в лицо, а тень моя снова позади. Ты заставил меня идти к свету, мой мудрый товарищ; я вижу ясно каждый камень на тропе; мы не оступимся, не бойся. Только не умирай.
Я сказал: моя тень? Нет, наша. Кто теперь мог бы указать, где кончается моя тень, и где начинается твоя? Мы теперь, как хороший всадник с верным конем.
Что это значит, что так легко сливаются воедино тени разных людей и вещей? Только свет разделяет.
Хорошо, что тьма больше света, что тьма свет объемлет. С другой стороны, тьмы не может быть больше, чем есть, когда погашен костер; а свет может прибывать бесконечно, ибо нет такого огромного костра, в который нельзя было бы и еще подбросить хворосту. Что это значит?
………
Да, у меня когда-то был конь. Но я уже говорил тебе. Верно говорят в нашем народе: не говори длинно, ибо жизнь коротка. Веревка хороша длинная, а разговор короткий. Но какой у нас разговор? Когда один говорит, а другой только слушает – не разговор выходит, а веревка, которую тянут с одной стороны. Это ты тянешь из меня веревку, мой хитрый, мой ловкий друг.
Тогда я был молод, и мое молодое сердце говорило мне страшные вещи. Сейчас я не решился бы повторить. Но если ты хочешь, я скажу. Тогда я не знал, куда деть не только свои руки, но и всего себя. Никакой труд не приносил мне успокоения, ибо я был неутомим. Я не утомлялся, я не мог спать ночью, потому что мой сон был больше, чем ночь и день, вся моя жизнь была сном, полным жужжания слепней и навозной вони. Коса и соха мне были противны. Мне был противен даже мой отец, говоривший со своим конем, даже с семенами и саженцами, как с живыми людьми. С ними-то он говорил, а со мной нет, никогда.
………
Впрочем, однажды он говорил со мной. О затылке превосходного. Он говорил: тех, кто позади, для тебя не существует. Не надо оглядываться, даже если чувствуешь, что тебя собираются ударить. Затылок превосходного и знатного человека интересней, чем лицо бездельника. Смотри на дело так, как будто ты самый последний. Других обогнать не мудрено; сам себя обгони.
Пока он это говорил, я смотрел в его лицо и думал: кто же ты такой? я не знаю тебя. Тогда он усмехнулся и отвернулся от меня, показав затылок. Мне захотелось ударить его, но он не оглянулся.
Да. Я изнывал от покоя, и, пока я косил или пахал, погруженный в горькую дрему, мое молодое сердце кричало: хочу бдения и отваги! Хочу быть хитрейшим и опаснейшим, творящим счастье из ничего и дарящим его легко, как улыбку! Хочу прославлять и клеймить позором; хочу причинять великие страдания! Хочу смеяться и танцевать; хочу отнимать и дарить жизнь; хочу всех женщин земли и все ее золото; хочу увидеть того, кто мне помешает!
Страшно тебе, мой отважный товарищ? То-то же.
Много лет прошло с тех пор; сердце мое остыло и стало только болтливо, как женщина; но я и теперь думаю, что скопец не может быть пророком.
………
Матери я не помню, она умерла, когда я родился на свет. Я не стоил такой жертвы, но она об этом не знала. Да разве и не всегда так?
Сначала мы пьем ее молоко, затем кровь, а потом поим ее водой. Она благодарит так искренне, так усердно, так сосредоточенно, что мы остаемся в долгу уже бесповоротно, навсегда, до скончания времен. Через нее приходим в мир, а она через нас уходит.
Меня вскормила сестра моего отца. Мой молочный брат был старше на полгода. Он был красив и храбр. Когда я увидел ту, чье имя зарекся произносить, я понял, о чем кричало мне мое сердце. Мои сыновья выбрали себе мать и хотели родиться.
………
С бескрайнего поля возьми один цветок: букет не вмещает поле. Я уже не хотел всех женщин земли: одна необходима, одной и достаточно; кто обладает двумя, не владеет ни одной. Наши соседи многоженцы: они не знают, что такое женщина.
К тому времени отец отошел к предкам. У меня был только конь, я не мог уплатить калым. Она сказала: хорошо. Мы с братом, оба верхом, дождались ее ночью на краю аула. Она сказала: конь твоего брата сильней твоего, я сяду к нему; скачи вперед. Они обманули меня. Не помню; кажется, я не хотел оглянуться; или хотел оглянуться, да не успел. Мой брат выстрелил мне в спину, и я умер.
Шаг, шаг, шаг. Я умер: любой умрет, когда его брат стреляет ему в спину. Он промахнулся, а все равно убил. Он только пробил мне навылет грудь, я упал, удивился и умер.
Меня нашли чабаны; они меня не похоронили. Когда я очнулся, я спросил чабанов, почему они не похоронили меня, ведь стыдно смердеть среди живых людей, мертвый хуже нагого. Не глядя на меня они сказали, что мой конь стоит у коновязи, что я еще могу стать живым, что я перестану смердеть, если отомщу. Я сказал чабанам: прощайте – и пошел, ведя коня в поводу: шаг, шаг, шаг.
………
Ты прости меня, мой строгий друг, что я не конь и не осел. Много я говорю; но ведь и ты много молчишь. Да и не я это говорю, а мое болтливое сердце. Хорошо еще, что ты не слышал, как может говорить мой желудок. Впрочем, мой желудок только язвителен и желчен, а сердце болтливо, как женщина.
Оно не всегда было таким. Когда нет у тебя женщины – со временем ты сам становишься, как женщина.
Мужчина может ожениться, но женщина никогда не станет мужчиной. Мужчина больше женщины; когда от него убудет, он будет женщиной, а прибыть к человеку не может ничего сверх того, что есть. У женщины отнято, мужчине дано с избытком. Это справедливо. Если он отдаст избыток женщине, они сравняются, но уже не будет ни мужчины, ни женщины и не родится новый человек. Женщина – бездна, мужчина – гора.
Как в бездну, полную туманов и змей, всматривается мужчина в женщину, пока у него не закружится голова. Женщине этого никогда не понять.
………
Шаг, шаг, шаг. Тихо; уже не слышно ветра в трещинах скал и ручьев, бегущих с гор. Я слышу только свои шаги и свое сердце. Вперед, мое сердце; не уставай.
Шаг, шаг, шаг. Еще я слышу свое дыхание: вдох – выдох, вдох – выдох. Вдох трудней выдоха. Вдох отдан молчанию, а на выдохе я могу болтать вздор, свистеть и плеваться. Вдыхаю по крайней нужде, а с выдохом могу и повременить. Мы принадлежим вдоху, а выдох принадлежит нам. Вдох – образ неволи; выдох – образ освобождения.
Дыханием мы привязаны к небу, как рыба привязана к воде. Небом мы дышим, по земле только ползаем, питаясь ее плодами. Живем на земле, а живы – небом. Небо – истинная пища: даже во сне мы не забываем дышать. Мы принадлежим больше небу, чем земле. Мы принадлежим небу, а земля принадлежит нам.
Не сделать ли остановку? Да, дойдем до той извилины с кустом репейника – и отдохнем, мой неутомимый друг. Ведь ты не против? Не бойся, я не ушибу тебя, кладя на землю; я буду нежен с тобой, как с женщиной. Но только пока ты жив; умрешь – сброшу тебя со скалы. Пусть дальше несут тебя шакалы и волки в своих утробах.
………
Да, я повел коня в поводу, я не мог ехать верхом, не решив прежде, чего хочет от меня мое сердце. Я спросил его, точно ли оно не хочет уже причинять великие страдания. Оно крепко задумалось. Тогда вышел мне навстречу тот человек, о котором я говорил тебе.
Видишь, как нескладен мой рассказ? Не взыщи, мой внимательный друг. Только жизнь складна: ничего нельзя рассказать, не забегая вперед, не возвращаясь назад, не сбиваясь на сторону. Ничего не расскажешь так складно, как хотелось бы другим ушам; другие уши всегда ждут другого рассказа. Человек всегда хочет, чтобы ему рассказали про него самого.
………
Когда я узнал, что он бежит от кровников, я отдал ему коня и ружье и освободил свое сердце. Оно сказало: хорошо, пусть будет так; тот, кто должен был отомстить, умер. Убитый не был тебе так дорог, чтобы ты причинил убийце великие страдания. Он был вместе другом и врагом; теперь он ни одно, ни другое; он тоже умер: некому мстить. Я спросил еще: если тот, кто должен был отомстить, умер, – то кто теперь жив? Сердце сказало: не думай; только тот, кто меняется, остается самим собой.
Уже сидя верхом, тот человек спросил меня, не хочу ли я, чтобы он что-нибудь сделал для меня. Я попросил его сказать чабанам за горой: лучше бы вы похоронили того мертвеца, который ушел от вас утром, ибо он смердит. Ничего, – ответил он, – человек судит поступки, а бог – намерения; тот, кто хочет носить красивую бороду, поначалу выглядит небритым. Он пришпорил коня и ускакал.
Тогда я почувствовал себя, как тот павлин, которого похвалил сокол. Знаешь ли? Красивый хвост, – сказал сокол. Еще бы! – крикнул павлин. Но сокол не слышал, потому что был уже далеко.
Крепко же и ты пришпорил меня, мой жестокий друг: я и не заметил, как мы миновали тот репейник! Увижу ли я тот куст, если обернусь? Далеко ли мы ушли от него? Что ж: какая разница? Не предлагаешь ли ты вернуться, чтобы отдохнуть у того кусточка? Ха!
………
Шаг, шаг, шаг. Не будем оглядываться. Отдохнем у того плоского камня, что блестит впереди в лунном свете.
Да; когда сердце мое освободилось, оно надолго замолчало. Подобно тому, как теперь молчит мой желудок. Семь лет, семь зим я ходил по горам, ночевал где придется, ел что придется, и никому не открывал своего имени.
Горы: что это? Трудная у горца жизнь, да ведь небеса ближе к нам, чем к другим народам, живущим на равнине, как ты думаешь? Отчего вздыбливается поверхность земли? – в недрах ее полыхает страшный огонь. Ах, и к тому огню мы тоже ближе других! Горы – пример и мера: кто никогда не видел гор, не знает ни темных провалов, ни ослепительных вершин своего естества. В любую сторону житель равнины может идти с закрытыми глазами, не спотыкаясь; он может и спать на ходу. А горы требуют бдения даже от спящих. В горах и мертвецам подобает осторожность. На равнине, должно быть, и люди равны: добрый не много лучше дурного. Только горы дают представление о высоте и низости: и самые великие, и самые подлые рождаются в горах, в нашем народе.
Я не осуждаю низких, куда мне судить о низости! – я осуждаю высоких. Ибо кто из них опасней? – не бойся подлецов и злодеев, остерегайся добрых и справедливых: страшно перед ними оступиться!
………
Да. Я ходил – и удивлялся: как много людей на земле! Так мало свободного места на земле: они встречались на каждом шагу. От вида людей стали болеть мои глаза, от их голосов болели мои уши. И все же каждому приходилось сказать: здравствуй, – и потом ждать ответа. Ах, как это утомительно, как долго!
Как ты думаешь, кого больше: живых или мертвых? Я много думал. Сначала так: живых, потому что уже у двух братьев есть один общий мертвец. Потом так: мертвецов, потому что на тысячу мертвых пращуров приходится один живой потомок. Ведь правда: сначала были только живые, ибо мертвые не могут дать потомства; потом появились и мертвые, и их сперва было меньше, чем живых, ибо только живые дают новых живых и новых мертвых. Со временем мертвецов стало больше, чем живых: ибо рождаемся мы только на век, а умираем навсегда; живые множатся только в пространстве, мертвые – во времени. Прошлых дней тысячи, а сегодня только одно; каждый прошлый день полон мертвецов, а живыми полно лишь сегодня.
………
Сейчас прибывают и живые, и мертвые; но когда-нибудь пространство и пища земли и неба ограничат число живых; тогда уравновесятся чадородие и смертность: живых не будет прибывать, только мертвые. Что это значит? Не значит ли это, что в мертвецах больше нужды у живого, чем в других живых?
Человеческий род – не только живые; чего бы стоили живые без мертвецов! Живые – только внешность, тонкая поверхность, слой мха на камне, недра которого отданы тьме и безмолвию. Мертвецы говорят с твоей совестью, хранят твою душу, заставляют тебя слагать песни, молитвы и тосты; мертвецам ты обязан лучшим, что есть у тебя. Так и идет по времени род человеческий: впереди – живые со святынями в руках, с песнями на устах, с лицами, озаренными немеркнущим восходом; за ними – толпы и толпы призраков и теней!
Вот только куда он идет?
Шаг, шаг, шаг.
………
Шаг, шаг, шаг. А не чародей ли ты, мой случайный товарищ? Прежде мне приходилось приказывать своим ногам, теперь же они сами идут. Смотрю на свои арчита: словно кто другой идет, а не я. Точно ли я несу тебя, хитреца? Не ты ли, хитрец, несешь меня? Что скажешь? – кто хитрей: тот, кто несет, или тот, кого несут? Тот, кто несет, ибо он дает себя обхитрить. Но и другой хорош: он-то знает, что хитрость его торчит наружу, как ослиные уши, а все же держится своей простой хитрости, только чтобы другой тешил свое хитрейшее тщеславие! Стало быть, оба они посохи друг для друга.
Ты не обижайся, мой хитрый друг. Это не я говорю, даже не сердце мое и не желудок. Это ноги мои говорят, ноги, которые сами идут и сами болят, без меня. Я снова научился ходить: боль они оставляют себе, мне достается только хитрая радость. Если даже желудок говорит, то почему и ногам не уметь?
Все вещи могут говорить. Хлестни меня плеткой – я-то, быть может, промолчу, но ты услышишь, как моя шкура вопит о боли. Гул камнепада – предупреждение об опасности, чтобы остерегся прохожий. Если коса находит на камень, крик ее полон досады. Когда скрещиваются кинжалы, их говор исполнен ярости. А шелест листвы в душный полдень – это песня о ласке ветра.
Тишина есть, а безмолвия в мире нет.
………
Ты спросишь: где я видел святыни в их руках? С каких пор кинжал и порох стали святынями? Не знаю, мой честный друг. Кинжал и порох придумали для того, чтобы защищать святыни: стало быть, и они святы. Если бы кинжал не был свят, его нельзя было бы и осквернить.
Когда приходит враг, человек обнажает кинжал и жертвует собой тому, в чем нет никакой пользы, что нельзя потрогать: языку, сказкам, обычаю. А ведь что такое обычай, как не всенародная привычка? – и разве не бывает дурных привычек? Но он все-таки обнажает кинжал и жертвует собой тому, что досталось ему от мертвых, что убило и их. Вот как ценит честный человек свою смерть! Куда как выше, чем жизнь. В жизни он червяк, а в смерти – бог. Бесчестные же в жизни подобны богам, а в смерти они – червяки.
………
Шаг, шаг, шаг. Когда человек умирает, должно чему-то родиться. Испустить дух значит породить дух. Дух учения, опыт, завет, пример. Учение начинает жить, когда учитель мертв.
Чернецы с севера говорят, что когда-нибудь, в самом конце пути, снова не будет мертвых, что все мертвые станут живые, и будут, как в начале, одни живые, без мертвецов; и живые не будут умирать. Все живые умрут, оживут все мертвые; как прежде умирала жизнь, так умрет смерть: замкнется круг. Ха! В свое бессмертие я бы еще поверил, если бы захотел; но как можно жить без мертвых?
Они рассказывают о добром пророке, которого послал людям бог. Те его убили, а он по воле бога воскрес и говорит: смотрите, я воскрес – и вы можете, если будете, как я. Звали его Чрысти – на нашем языке выходит Тот Кто Болел. Хорошее имя для пророка. Только зачем он воскрес? Что может быть лучше убитого пророка? А если уж непременно ему надо было воскреснуть, то прежде божьей воли пусть было бы покаяние и молитва убийц, пусть бы все люди сперва исполнили его заповедь, стали бы добрыми, как он. Вот когда была бы понятна его жертва. Говорят еще, что сам знал, что его убьют, а он оживет. Какая же это боль, какая это смерть? Очень нескладная сказка. Наши лучше.
………
Рассказать тебе? Пошел горец в лес за дровами, и встретился ему черт. Поговорили по душам, а когда прощались, черт посоветовал ему не говорить никому, что он видел черта. Почему? – удивился горец. Потому что тебе никто не поверит, – сказал черт. Горец подумал – и схватил черта и положил его в мешок. Будешь, – говорит, – свидетелем. Потом встретил другого человека, который спросил, что у него в мешке. А черт, – говорит. Тот попросил показать. А нельзя, – говорит, – ведь черт может сбежать. Так и ходит со своим чертом, и никто ему не верит, что у него в мешке черт.
Чернецы с севера чем-то похожи на этого горца. Горец-то не развязал мешка, но как только они хотят показать убитого ими пророка, он улетает на небо.
………
Шаг, шаг, шаг. Одно мне нравится в этом летающем пророке. Не гордый: дал себя плетками бить. А ведь это очень обидно. Я знаю.
На следующий день после того, как я отдал коня и кремневку тому человеку, встретил я некоего князя с его свитой, обвешанной дорогим оружием. Наши князья! Откуда пошли у нас князья? Старики говорят, что в нашем народе никогда не было никаких князей. Вернее сказать, все были князьями. Богатство у наших предков ничего не значило. Любому было достаточно кинжала и скромности, чтобы ожидать для себя княжеских почестей. Нынешние князья надменны и горды: они меньше всего похожи на князей. Недаром говорят в нашем народе: когда стадо поворачивает вспять, хромая овца оказывается впереди. Но ведь недолго ей придется ковылять впереди. На то она и хромая.
………
Зачем настоящему князю гордиться, если он и без того князь? И зачем ему называться князем, если он и без того в скромности своей пользуется княжеским почетом? Я всегда больше верил своим ушам, когда говорили старики, чем своим глазам, когда они видели живого князя. Да и то сказать: все наши князья – наполовину инородцы и иноверцы. Как только наш народ утратил скромность, он и наплодил их своим раболепием перед всем инородным и чужим. Скромный не станет раболепствовать. Наше раболепие от гордости. Оттого-то и лучше нам раболепствовать перед потомком пришлеца, чем перед соседом, который молится тем же богам, что и ты.
Князь спросил меня, кто я. Тогда я снова вспомнил свое имя. Я его вспоминал лишь тогда, когда меня о нем спрашивали. Это плохо. Твое имя всегда должно быть на твоих устах: что бы ты ни говорил – ты говоришь от своего имени. Я сказал, что не скажу ему правды, и не стоит заставлять меня лгать такому славному человеку. Тогда он спросил, почему я не скажу ему правды, а я ответил, что не знаю ее, что я забыл свое имя несколько лет назад. Некоторое время он смотрел не меня, свернув челюсть на сторону и при этом не раскрывая рта; тогда я не понял, что это значит. Потом он сказал, что он мог бы помочь мне вспомнить, но что у него нет времени. Он хлестнул меня нагайкой, и они ускакали, смеясь.
………
Тебя хлестали когда-нибудь плеткой, мой гордый товарищ? Знаешь ли ты, как это больно? Сам ты, быть может, и не закричишь; зато твоя шкура будет неделю вопить о боли. И знаешь ли ты, почему? Лучше удар кинжала, чем удар плетки или палки; когда наши предки хотели не только убить, но уничтожить, они били мечом плашмя. Любая плетка имеет одно волшебное свойство: удар плетки обращает тебя в осла. Даже если до этого ты был первым человеком в своем ущелье.
Так что очень даже возможно, что я напрасно извинялся перед тобой, и что тебя везет-таки самый что ни на есть осел!
Не побрезгуешь ли теперь ехать дальше и слушать его неумолчный рев? Напрасно, напрасно: нельзя ничем не брезговать; надо чем-то и брезговать.
………
Шаг, шаг, шаг. Но ведь Тот Кто Болел не стал ослом: почему? Он был не гордый. От такого, сколько ни бей его, не убудет. А гордый всегда рискует стать ослом.
Чернецам я тоже рассказал про черта в мешке. Кажется, они меня не поняли. Один из них улыбнулся застенчиво, как женщина, и говорит: в твоем мешке, небось, тоже не ангел. Что это значит? Я долго думал. Как будто что-то значит, а на самом деле – ничего. Это только сказано хорошо, а смысла нет. У меня и мешка-то не было; а если бы был – ведь он, остроум, этого не сказал бы! Они изрядные поэты, эти чернецы; но не мудры, нет. Из любви к истине мудрец любую вещь назовет своим именем; но какой глупости не скажет поэт ради красного словца!
Или вот еще. А что, – говорю я этому застенчивому чернецу, – если все это далеко от правды, и вовсе не было на свете Того Кто Болел? Он снова улыбнулся, покраснел и говорит: если и так, я хотел бы быть ближе к Тому Кто Болел, чем к правде.
Что это такое? Разве это значит что-нибудь? Неужели лучше хорошо заблуждаться, чем плохо знать? И почему он покраснел?
………
Они не гордые, но ведь они и не скромные: мы, говорят, наследуем землю. Как они это сделают? Куда придет человек, если он хорошо заблуждается?
Почему они хотят быть кроткими, как овцы? Потому что травоядным даром дано, а хищникам приходится хлопотать. Зато первые вынуждены есть все время, а вторые бывают свободны для игр и любви. Лев потому и царь, что у него много свободного времени. Он и вовсе не охотится. Он только сражается – и только с равными. И, потерпев поражение, он теряет царство.
Неужели овцы наследуют землю? Что же будет земля без барса и волка? – не царство, а только пастбище.
………
Шаг, шаг, шаг. Земля, говорят, круглая, как яйцо, как валун, что стоит у входа в мою нору: что-то вылупится из того яйца? Куда идет род человеческий? Куда он несет свои святыни, на какой алтарь хочет он положить их? А ведь род человеческий состоит из разных народов, и святыни их так меж собой разнятся, что нипочем не могут лежать на одном алтаре, даже если он широк, как земля. Потому и выступают впереди святынь сталь и порох. Святыни-то у всех разные, а сталь и порох все признают!
Может быть, и правы северные чернецы, и будут некогда одни только живые. Вылупится из яйца новое, первое и последнее племя бессмертных, но не овцы, нет; не оттого ли так тесно на земле, не потому ли сталь и порох выступают впереди святынь, что каждый хочет, чтобы в том племени больше было его сыновей, его крови?
Каждый мужчина хочет, чтобы в его племени было больше его сыновей, его крови. И каждое племя хочет, чтобы в том последнем человечестве было больше его языка, сказок, обычаев, его святынь на вечном алтаре Земли.
Ведь правда: чем еще объяснить кровожадность человека, как не законным желанием вечной жизни для своей крови, своих сыновей, своих преданий! Мужчина ревнует другого не к женщине, а к вечности; и народы соревнуют к вечности на тесной земле. Нет в мире вражды: есть ревность и соревнование к великой судьбе, к победе. Лицо человека, озаренное победой! – что может быть прекрасней?
Но кто же победит? Тот, кто может молиться, не вставая на колени и даже не раскрывая рта. Он мыслит: Боже, даруй мне победу. Ты знаешь, что она нужна мне не для самого себя. Я распоряжусь ее плодами по справедливости. Если я одержу победу, побежденных не будет.
………
Как ты думаешь, мой незадачливый друг: ведь мы с тобой уже проиграли это соревнование? Мы с тобой – последние; мы не увидим лиц, если оглянемся; нам с тобой дано видеть только затылки знатных и превосходных!
И наш народ тоже потерпел поражение: нашим святыням не будет места на том алтаре, не говорить победителям на нашем языке, не петь им наших песен. Зря наши славные предки пролили столько чужой крови: не течь нашей крови в жилах победителей.
А жаль! Ведь чего-то мы стоим. Ведь умеем же мы танцевать, как никто другой. У других-то народов танцев множество, а у нас один – но какой! Другие выражают в танце свои сильнейшие чувства и наклонности, или подражают животным. И лишь наши в танце бесстрастны, и если изображают кого-нибудь, то только богов. Если боги умеют танцевать, то наши в танце подобны богам.
Шаг, шаг, шаг.
………
Но есть же еще и другого рода победы, как ты думаешь, мой хитрый друг: давай дадим себя победить! Не будем гордыми, чтоб не стать ослами.
Разве нельзя и поражением взять верх? Победители слепы, они ослеплены победой, их горе уже в том, что они не знают, как прекрасен затылок знатного!
Ведь мало только побеждать: надо еще красиво побеждать. Я видел человека, который одержал сто побед. И было бы лучше для него, если бы он потерпел одно поражение.
………
Я знаю человека, который не захотел быть хозяином. Не хочешь быть хозяином – будешь гостем.
Я знаю человека, который днем смеется, а ночью плачет. Умри, несчастный: только счастье оправдывает жизнь человека.
Я знаю человека, у которого нет дурных привычек. Но мало не иметь дурных привычек: надо еще иметь хорошие.
………
Так, так: честное поражение лучше сомнительной победы. Всякий хочет, чтобы вокруг него были одни честные, но сам-то никто не хочет быть честным. Победителем всякий хочет быть, а побежденным мало кто решится. Шутка ли – заветной мечтой своей унавозить землю! Кровью своей удобрить землю ради того, кто будет на ней царствовать! Но только так побежденный достигнет единства с истинным победителем, только так причащается самый последний человек в ущелье к племени и человечеству.
В смерти все одиноки: каждый встречает ее один на один, у каждого она своя, неповторимая, как и жизнь, как и рождение. Но разве мне все равно, гибну ли я вместе со всем человечеством, или мирно умираю один, у своего очага или в своей пещере? Вот, говорят: двум смертям не бывать. Неправда: есть даже три смерти для каждого человека: своя, всенародная, всечеловеческая.
………
Шаг, шаг, шаг. Они говорят: поверь, иначе будешь после смерти если не в аду, то между адом и раем, будешь слоняться по земле как тень, и сердце твое будет бормотать всякий вздор, твое болтливое сердце будет донимать тебя.
Ну и пусть. Зачем мне и святыня, если я не могу, когда захочу, бросить ее в грязь?
Жестоких же богов придумали себе люди! Негде укрыться человеку от их ревнивых взоров. А ведь человек без секрета не человек, а скотина. Даже от бога своего он ищет уединения; и неужели он не отпустит его хотя бы в нужник?
Впрочем, я говорил иначе. Не помню только: до того ли, как встретил тебя и взвалил себе на горб, или позже. Не смейся: только глупец не противоречит себе, только глупец всегда согласен с собой. Нет ничего глубже бессмыслицы: только она вместит любую истину, и множество истин вместе. Там же, где стоит одна правда, уже не поставишь другой. Во всякой глупости есть своя правда; глупец не совсем без ума, как безумец. Но как бы ты хотел, чтобы называли тебя – глупцом или безумцем? То-то же. Безумец лучше глупца.
………
Да, не надо быть таким кротким, таким гордым: надо чем-то и брезговать. Если бы мое сердце требовало крови моего брата, если бы я шел исполнить мое намерение – меня никто не посмел бы ударить. Да я бы не дал и повода: я был бы на коне и с ружьем, и я бы назвал свое имя не только князю, но самому черту. Нечестно и глупо скрывать свое имя, когда ты ищешь чужой крови. Тогда ты не кровник, а вор.
Итак, меня сначала убили, а потом превратили в осла. Но не стань я ослом – где бы ты встретил такого осла, который бы сам взвалил тебя на свой горб?
Шаг, шаг, шаг. Кинжал-то был еще при мне, но я и не подумал о нем. Когда я опомнился от боли, мое сердце сказало, что глупо ослу ходить с кинжалом. К вечеру я пришел в чинаровую рощу и срезал себе этим кинжалом посох, а кинжал вместе с поясом закопал под той же чинарой. Как ты думаешь: осквернил ли я тем самым свой кинжал?
Папаху я тоже бросил, и сорвал газыри с черкески. Башлык оставил: и в зной, и в непогоду башлык хорош. Башлык мне – что шоры коню: идешь, глядишь под ноги, ничего не видишь, кроме своей дороги. Хорошо.
Я заночевал в том лесу под старой, поваленной ветром елью, и мне приснился отец. Он был наг по пояс, а живот его был вспорот. Он попросил воды, и я дал ему. Он пил из кувшина, а вода с кровью широко хлестала из раны, и он никак не мог напиться. Я сказал ему, что мой брат выстрелил мне в спину. А он спросил меня, точно ли я не хотел оглянуться.
………
Утром я открыл глаза и увидел деревья. Я долго лежал, не двигаясь, хотя сильно продрог. В стороне стояла мертвая, иссохшая на корню яблоня. Она была прекрасней всех остальных деревьев.
Замечал ли ты, что осенью листья облетают только с живых ветвей? С обломанной ветки, с мертвого дерева не падает лист. Смерть питается жизнью. Надо быть достаточно живым, чтобы умереть. Как ты умрешь, если не будешь жить?
Заглядывал ты когда-нибудь в наши склепы? Черепа выразительней лиц. Черепа не лицемерны. Лицо – только маска. Если крепко об этом поразмыслить, будешь видеть одни черепа, не замечая лиц. Когда дерево сбрасывает листву, вместе с его скелетом тоже обнажается его правда. Но человеческие скелеты похожи, как братья, а душа и костяк каждого дерева неповторимы. У каждого дерева – свой голос, свой крик, свой жест: его ветви – это вздетые к небу руки. Ива – образ отчаяния.
Ветви дерева протяженней, чем его корни: что это значит? Дерево тоже стоит на земле, а живет небом и солнцем. Даже самый крутой склон не закружит ему головы: прямо вверх тянется оно.
Зато репейник большей частью погружен во мрак, в землю. Земля и мрак милей ему неба. Поэтому крепче дерева стоит он на земле.
Земля тянет к себе то, что подобно ей; небо – что подобно и надобно ему. Тянет нас в разные стороны, как струну фандыра, – оттого и страдаем, терзаемся, но оттого и звеним!
Тело – камень, ноша; брось его – и взлетишь к небу подобно Тому Кто Болел!
Я встал, взял посох и пошел. Тогда я и увидел, как хорошо идти с посохом: шаг, шаг, шаг, – и ноги идут, и руки на месте, не мешают.
………
Шаг, шаг, шаг. Да; много людей на земле, но редко встретишь человека, которого было бы не страшно приветствовать, сказать просто: здравствуй, – и с легким сердцем ждать ответа. Тысячу раз надо пройти через это, чтобы научиться отличать доброго человека от дурного. А когда научишься – кажется, что нет ничего проще.
Знаешь ли ты, как отличить дурного человека от доброго? А вот как. Тут надо видеть не черепа, а лица. Что такое лицо человека, что выражает эта маска? Ибо, если оно и маска, то выражает же оно нечто для другого, для другой маски? То, что выражает череп – не к нам относится, не в нашей воле; череп потому и выразительней лица, что он выразителен, будучи совершенно бесстрастен, мертв. Лицо же человека выражает бога, которого он успел себе сотворить. Оно выражает преобладающую страсть, с которой душа его общается с миром. Лица – зеркала, в которых мир отражается. Лицо доброго – зеркало чистое и гладкое, как бы он ни был уродлив; лицо дурного – кривое и тусклое, как бы ни был он красив; но лицо праведного, лицо мудреца – само светится во мраке; это не маска и не зеркало, а лампада. Я таких не видел еще.
Чернецы говорят, что их святые по смерти не подвержены тлению. Не знаю, есть ли у них такие святые, но если они где-нибудь есть, так оно и должно быть: лицо святого – не маска, которую можно снять, которая сама сползает с других мертвецов.
Да, много было людей, а добрых мало; и встреч было много, а событий – нет. И хорошо. Я не хотел событий. Пути, только пути. Но и пути у меня еще не было; только скитания. А потом стал и путь: когда скитания мои закончились.
………
Однажды, выйдя из леса, я встретил троих – мужчину с женой и их сына. К тому времени посох мой стал короче на три вершка. Они везли соль для своих аульчан. Мальчик был лет семи, он сидел в арбе, у матери на коленях, и как будто спал. На мое приветствие он оглянулся, и его внешность и взгляд испугали меня. Так смотрят старики, замученные жизнью; лицо его было сморщено, а нос костист и крючковат, как у Сырдона. Я спросил его отца, что с ним, почему на нем такая страшная маска. Он сказал, что сын его страдает каким-то редким недугом, что он начал стареть, когда ему исполнилось пять лет.
Каких только болезней нет на земле! Зачем человек так слаб и уязвим? Болезни происходят от грехов, но они же спасают от грехов еще больших. Только боль может остановить человека; грех всегда от сластолюбия, а боль – изнанка наслаждения.
Я спросил того мужа, когда мы отстали от арбы на несколько шагов, знает ли он за собой какую вину. Он имел полное право ударить меня хлыстом, которым погонял своего буйвола. Его-то маска была куда страшней, чем сына, хоть он и был смазлив, как Ацамаз. Он сказал, что это не мое дело, но не он виноват, а его жена, которая оборотень; сейчас полнолуние, и три ночи кряду она будет превращаться в волчицу.
О том, как человек превращается в осла, я знал хорошо; но жено-волчицу я видел впервые. Она была молода и красива, тот старый мальчик был ее первенцем. Еще тот человек сказал, что он бы и рад зачать еще другого ребенка, да боится снова родить старика.
………
Я спросил, можно ли мне поглядеть на ее превращение. Он ответил, что это можно, если я решусь пойти с ними; ибо сейчас только утро, а они не станут ждать ночи на месте только ради моего любопытства. Еще никто не говорил со мной так просто и обстоятельно.
Но и сам я никогда не был так прост. Никогда прежде я не был настолько самим собой, если я и был уже ослом, а не человеком. В детстве я слышал много разных преданий о женщинах-оборотнях, но никогда не придавал им большого значения. Теперь я, как ребенок, сгорал от нетерпения. Когда они тронулись дальше, я пошел за их арбой.
………
Шаг, шаг, шаг. Ведь ты еще не умер, мой любознательный друг? Твои уши открыты, они все слышат. Любопытство не даст тебе умереть раньше срока; любознательность нас молодит, только знания нас старят и губят. В глазах того мальчика-старика были безмерная усталость и полное безразличие: вот что так меня напугало.
Ты видишь: меня уже не удивляет моя прыть; я несусь во весь опор, я уже не осел, а добрый кабардинец! Где, ты думаешь, тот плоский белый камень, на котором я обещал положить тебя, чтобы ты отдохнул? Тот камень, сияющий от луны! – он уже так далеко позади, что, воистину, я только рад, что проскакал мимо: теперь страшно даже подумать, что мы могли отстать хотя бы на несколько шагов.
Когда разбежишься, остановиться трудней, чем сделать первый шаг. Чем провинился перед тобой этот или следующий шаг, что он должен стать последним? Так и двигаешься вперед шаг за шагом; и весь ты – в каждом шаге; и каждое мгновение ты – только шаг, который должно сделать. Ах, верно же говорит наш глупый народ о первом шаге! Надо сделать тысячу тысяч шагов, чтобы понять, что такое один шаг, чтобы узнать цену первого шага!
………
На ночлег стали в густом орешнике. Мужчина сказал, что если я хочу увидеть, то должен бодрствовать. Я присел на траву, прислонившись к крепкому ореховому стволу. Женщина вела себя совершенно обычно. Но она притягивала мой взор, как магнит притягивает к себе железную спицу. Все трое улеглись в арбе, прямо на мешках с солью; мальчик-старик посредине.
Когда взошла луна, на меня напала страшная сонливость; я долго крепился, но потом уступил такой сладкой дреме, какой никогда не знал. Небольшая серая волчица встала передо мной и сказала: только тех и обижаем, кто нас обожает, кто нас любит. Дитя капризничает, потому что знает материнскую любовь; муж бьет жену потому, что жена любит своего мужа. Чужие опасны и непредсказуемы, как дикие звери, а тот, кто любит тебя – твой одомашненный ангел. Он чист и прозрачен перед тобой, как воздух. Он не отбрасывает тени в самый солнечный день. Его страдания тебе понятны, – потому они и доставляют такое счастье. Нет ничего слаще, чем причинять великие страдания любимому человеку; чем видеть, как корчится в муках безвинная душа; чем сказать: ты не смеешь меня любить, ибо ты видишь, как я жесток и несправедлив; бога нет, любви нет; есть только страх, похоть и волчий вой.
………
Я не уверен, что она это говорила, но я это слышал. Я спросил ee, что это значит; и она ответила: не верь тому, что говорит мой муж. Она бросилась на меня и вонзила мне в горло свои клыки. Я затрепетал и испытал приступ того острого наслаждения, какое случается в минуту близости с любимой женщиной.
Когда я проснулся, мужчина спросил меня, видел ли я то, что хотел. Я потрогал свое горло и сказал, что проспал всю ночь. Он усмехнулся и спросил, не хочу ли я следовать за ними дальше. Я сказал, что хочу.
………
Шаг, шаг, шаг. Что ты молчишь? Я знаю, мой недоверчивый друг, ты думаешь: нет ничего нелепей моего рассказа. Я не буду клясться и утверждать, что так оно и было на самом деле. Но готов поручиться, что того, что было со мной, не расскажешь иначе, чем я рассказываю тебе.
На вторую ночь я снова заснул, как младенец. Волчица пришла и говорит: напрасно ты говоришь, что бога нет. Лучше, чтобы был. Тогда ничего не страшно. Кто бога боится, больше ничего и никого не боится. Он тогда как мертвый, ибо всегда готов к смерти; мертвому умереть не страшно, а жить даже и весело.
Я спросил ее, за что она проклята. Она сказала, что ее отец в молодости нашел волчье логово и убил семерых волчат. Волчица пришла с напрасной добычей и выла семь дней и ночей. Потом она сказала, что ее мальчик – сын волка, и ему суждено прожить только короткий волчий век; оттого уже стар. Когда он умрет, она освободится от проклятия.
Я ждал, что она снова набросится на меня, но она пропала.
Утром ее муж снова поинтересовался, видел ли я. Я сказал, что не видел, и что хотел бы попробовать еще раз. Он опять усмехнулся.
Когда проходили лес, я нарвал несколько горстей черники, и протянул ягоды мальчику. Он посмотрел на мать. Та сказала: бери, не бойся, это добрый человек.
………
Не дано понять человеку, как одно связано с другим. Ему кажется, что он видит связи, и часто говорит: потому что. Он говорит: я упал, потому что не заметил камня на дороге. Но всегда бывает иначе: сегодня ты споткнулся, а упал через много лет. Мы всегда виним не тот камень. Потому и нелеп и нескладен всякий наш рассказ. Ты слышал? – я снова сказал: потому.
В самом деле, не сделать ли остановку? Так и быть. Когда будем против той скалы, что похожа на баранью голову, передохнем.
Да, она сказала, что я добрый человек, а я подумал: ах, как это напрасно; завтра я уже не смогу угостить твоего волчонка. Зачем, если я и без того уже добрый? И не назовешь ли ты меня святым за несколько диких зеленых яблок?
Я не хотел быть добрым, я не хотел быть ни добрым, ни злым; ни ослом, ни волком. Я не знал, чего я хотел. Я нарочно отстал от их арбы, и спросил свое сердце. Оно ответило, что нет ничего лучше, чем ничего не хотеть. Но женщина не отпускала меня. Я смотрел издали ей в спину, шел и мечтал, как буду говорить с нею ночью.
Я был узник. Я никогда не имел своей воли; но в первый раз я был счастлив не иметь своей воли. Если ты хочешь, чтобы рассказ твой был складен, не отдавай свою волю женщине, которая идет своей дорогой.
………
В эту ночь волчица принесла в пасти зайца, положила у моих ног и сказала: вот тебе за твою доброту. Заяц оказался живой: он сразу вскочил и убежал. Я спросил, что это значит. Она сказала: беги; бойся моего мужа, ибо ты не боишься бога.
Я открыл глаза, взял свою палку и пошел. Бежать было страшно; я не хотел, чтобы мое дыхание мешало мне слышать воздух. Сойдя с тропы, я спустился в какую-то туманную ложбину и шел некоторое время, не видя ни своих ног, ни конца своей палки, хоть и стояла в небе большая круглая луна. Когда я услышал шаги за своей спиной, я не удивился. Мне было страшно, но я заставил свое сердце замолчать, и запретил себе оглянуться. Сто шагов я сделал, слыша за плечами его тяжкое дыхание, и каждый из этих шагов был последним, но я не оглянулся.
И тогда он отстал. Я слышал его стон, полный досады и отчаяния.
………
Скоро набрел на небольшой ручей, разделся донага и помылся впервые за несколько лет. Я вышел из реки, перенеся на голове одежду и посох, на другом берегу. Там я сорвал и съел несколько стеблей свербиги и кервеля и присел на камнях, прямо у воды. Поверхность ее едва рябилась. Я пригнулся к ней, чтобы посмотреть, что я увижу.
Шаг, шаг, шаг. Что нужно, чтобы построить мост? – как ты думаешь, мой мудрый товарищ? Верно, дерево и топор. А что нужно прежде дерева и топора? Руки, руки. А что нужно и прежде рук? – как ты думаешь? Река, река.
Я ощутил в теле небывалую легкость, но я знал, что не вода и не сочный кервель освежили меня, а сознание моей первой победы: я сам показал другому затылок превосходного, я впервые заслужил собственное одобрение. Одобрение слышал я и в журчании речки.
Начало светать. Я встал и пошел дальше. Шаг, шаг, шаг.
………
Когда рассвело, я увидел впереди скалу и на ней башню, а поодаль – несколько склепов. Тут же одиноко стоял старый, потрепанный ветром ясень. Я лег под ним и уснул. С некоторых пор я засыпал легко. Мне было достаточно положить голову на камень; любой камень был мне удобней аджарских мутаков. Сквозь сон я услышал песню; пел ее звонкий и веселый голос:
Построил горец башню, построил горец склеп;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
Потом пошел на пашню, чтоб был у горца хлеб;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
Потом невесту горец сосватал у алдар;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
Отару из Кизляра пригнал алдарам в дар;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
Когда отцы суровы, сыны не огорчат;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
Родил горянку-дочку и семерых горчат;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
Горчата вышли краше Казбека с Джимарой;
Ой, о-ри, о-ри-ра.
И за родные горы стояли все горой…
Слышал ли ты когда-нибудь? Я нет, только однажды. И то не всю.
Песня оборвалась на вдохе, там, где только должно было прозвучать сказание о событии, породившем песню. Наступила тишина. Я ждал, затаив дыхание; я жаждал услышать ее продолжение; столько жизни, столько счастья и горя было в этом простом напеве, что я смеялся и плакал вместе. Время увидел я; тень того бедного счастливого горца прошла передо мной, и с ним – все его дети и внуки; ветер времени прошелестел в траве, терпкий дух столетий нес он с собой, вся горькая благость жизни, вся ее сладкая тщета была в том ветре.
Я сел в траве и стал озираться, надеясь заметить чудесного певца. Но ни одной живой души не было окрест. Только скала, склеп и башня.
Я была прежде тебя, – сказала башня склепу. Я буду после тебя, – ответил башне склеп.
Скала молчала.
Шаг, шаг, шаг.
………
Я встал, взял свой посох и пошел: шаг, шаг, шаг – и ноги идут, и руки на месте, не мешают. Хорошо.
Да хорошо ли? Посох – вещь опасная; и у него, как у всякой палки, два конца. Кривого посох делает прямее; но ведь прямого он со временем сделает кривым; как ты думаешь?
С гребня скалы увидел я красивую поляну и небольшой аул под сенью другой скалы, стоявшей на той стороне поляны. Навстречу мне с лаем бросилось несколько больших злобных псов, брызгая слюной. Я встал на месте и ждал, чтобы кто-нибудь усмирил волкодавов, но не увидел ни одного человека. Волкодавы были очень свирепы; до такого ожесточения мог довести их только голод. Тогда я снова испугался, а, испугавшись, обозлился на себя и ткнул в одного из псов своим посохом, и попал ему в глаз. Он пронзительно заскулил и завертелся на месте. Остальные бросились на него и стали рвать его в куски. Я повернулся и пошел.
Я шел целый день без остановки и не встретил ни одного человека. В тот день было очень жарко и душно, и я знал, что ночью следует ждать грозы. К вечеру я попал на какую-то тропу; она повела меня сначала мимо лощин, густо поросших шиповником и облепихой, и к ночи поднялась в горы. Была последняя ночь полнолуния; большая круглая луна висела в небе по правую руку. Слева громоздились скалы, справа зияла бездна, далеко внизу мерцала серебряной змейкой река. Но гремела она так, словно не вода текла внизу, а катился по дну ущелья хрустальный булыжник, сияющий при луне.
Это была та самая кроткая речка, в которой я мылся ночью. Через которую построил мост.
………
Я шел и думал, мое болтливое сердце донимало меня. Потом налетел сзади холодный ветер. Я и не думал оглянуться, ибо это был только ветер, и потому я оглянулся, не думая. Я увидел, как догоняет меня большая злая туча. Земля осветилась на миг, как от тысячи лун; ударил гром, будто небо треснуло. Вдруг я почувствовал такую слабость, словно из меня разом ушла вся кровь, и я упал.
Шаг, шаг, шаг. Я упал ничком. Я слышал, как бьются тяжелые капли в затылок превосходного, – и тогда чей-то голос сказал: живые мертвы для тебя; подожди, пока она умрет.
Как ты думаешь, что это значит?
Потом я услышал, как потрескивает костер; я открыл глаза и увидел своды моей пещеры. Рядом лежал мой посох. Было раннее утро.
Нет, мой неутомимый товарищ, видно, со мной тебе не доведется отдохнуть! Видишь ли: мы миновали и ту каменную баранью голову, баранья моя голова!
………
Но не суди меня строго. Нам осталось недолго идти. Я узнаю ту крутую излучину речки, за которой течение разбивается на два рукава, чтобы снова соединиться ниже на сто шагов. Не более трехсот шагов осталось нам, мой своенравный товарищ. Потерпи, не умирай. Смешно умереть на пороге.
Там костер, там питье и еда. Ты будешь плакать, когда будешь есть. Завтра эти святые придут и скажут: хвала богу, у нас теперь целых два пророка! Но мы не будем смеяться. Мы будем теперь вместе плакать от отчаяния и гнать их вон, чтобы они не превратились в змей и жаб. Уж лучше пусть целуют нам руки!
Скоро, скоро мы увидим большой и белый, круглый, как яйцо, валун, что стоит против моей пещеры. И правда, он круглый, как яйцо.
Это сказал тот абрек, что ночевал у меня с неделю назад.
………
Он тоже добрый человек, хоть и злодей. Пришел – и говорит: что такой грустный? – покойники и то веселей. Потом говорит: ты-то не узнал своего коня, а он-то узнал тебя. Я и говорю ему: я и тебя не узнал. Узнаешь, – говорит, – когда я тебе расскажу, как твое ружье отомстило за тебя. Я спросил его, как же мое ружье отомстило за меня. Он сказал: спустя три года после того, как мы виделись, я повстречал охотника. Он свежевал только что убитую им козу и предложил мне отобедать с ним.
Абрек согласился. Когда съели шашлык, сидя в тени под деревом, он спросил абрека, откуда у него этот конь и это ружье. Абрек ответил, что это подарок его кунака. Тот немного помолчал и сказал, что если у его кунака зеленые глаза, рыжая щетина и раздвоенный подбородок, то кунак абрека – его молочный брат, в которого он стрелял из-за женщины, которая того не стоила. Не хочет ли он отомстить за своего кунака? – спросил он. Абрек сказал, что не хочет; что если тот желает расстаться с жизнью, он не будет ему мешать, но и помогать не намерен. Тогда тот человек снова замолчал и задумался, а потом спрашивает: будет ли это помощью, если абрек даст ему на минуту его ружье? У него была и своя кремневка, поэтому абрек сказал, что ружье он может взять. Он взял ружье, отошел за деревья и выстрелил себе в сердце. Несчастный: долго же ему пришлось ждать. Наш бог ездит в арбе, запряженной волами, а не резвыми лошадьми.
………
Я спросил его, как он стал абреком. Когда-то его отец убил князя, который вел себя, как раб, только волею случая сделавшийся князем. Сын того князя убил его младшего брата. Этот князь, – сказал он, – был негодный человек, хуже своего отца. Он не мог смотреть в глаза человеку без того, чтобы трогать языком тайный коренной зуб, лукаво свернув челюсть. Словно на кончике его языка сидел шайтан и искал себе совсем уже уютное, укромное место.
Да. Этот князь убил его младшего брата. Он поклялся отомстить, и скоро их свел случай. Случай всегда на стороне того, кто клянется. Абрек сказал князю, что они всегда успеют убить друг друга, но прежде он хочет задать ему вопрос. Спрашивай, – сказал князь. Сказал ли что-нибудь мой брат перед смертью? – спросил абрек. Клянусь, – ответил тот, усмехнувшись, – что он так мне сказал: когда мой брат будет убивать тебя, я буду рядом. Но что-то я его не вижу. Схватка была недолгой. Князь промахнулся и сам налетел животом на его клинок, и его лицо выразило глубокое изумление. Клянусь аллахом, – сказал князь посиневшим ртом, – я вижу твоего брата. Твой брат стоит позади тебя. Я поверил ему, – сказал абрек, – и тогда простил.
………
Тесен же этот мир, как ты думаешь? Не бывает так, чтобы ты только раз встретил человека. Если встретил раз – встретишь и в другой. А если нет – то третий, которого ты тоже встречал прежде, принесет тебе весть о нем. Я хотел сказать абреку, что однажды встречался с этим князем, но абрек постлал свою бурку, лег и закрыл глаза. Я решил, что он больше не хочет говорить со мной.
Когда я думал, что он уже спит, или притворился, что спит, он вдруг сказал, не открывая глаз: да, твое ружье отомстило за тебя. Доброе ружье: оно ни разу не ударило мимо цели. Даже если я не глядя стрелял в небо, на землю падала птица. А твой конь сам выносил меня навстречу проезжим купцам и казенным караванам.
Я спросил, хорошо ли ему быть абреком. Он ответил: каждый живет, как позволяет совесть; каждый молится, как умеет; проклятья, которые я изрыгаю во сне – тоже молитва в глазах Творца. Но тот, кто умеет отдавать, никогда ничего не возьмет силой; мудрый и сильный берут только то, что ему дают, – а то не берут и этого. Лучше бы я был, как ты. Если меня убьют, мое ружье не отомстит за меня. Кто бежит от себя, тот иногда идет к себе навстречу. У тебя выросла красивая борода.
Я подумал, а потом сказал ему, что не верю в то, что он хочет быть, как я. Что я отдаю? Чем я обладаю? Что есть во мне? Ничего; все, что есть – не во мне, а у меня: пещера, кострище, одежда, посох. Только снаружи: это было бы легко отобрать. А и отбирать не надо: сам отдам, не жалко, – но кому нужны мои посох и лохмотья? То, чего жалко, нет у меня: какой же я щедрый, какой же я мудрец? Добрые и умные слова и шайтан в джахануме может говорить.
………
Шаг, шаг, шаг. Он сказал: правда, не хочу. Твоего брата давно надо было убить. Не за себя ты отомстил бы, а за своего брата, прежнего, которого твой брат предал, которому изменил. Надо было так сказать ему: нет, мой брат; я не дам тебе жить и думать, что у тебя был брат, который может простить такую обиду. Я не обижу тебя. Обидно иметь брата, прощающего обиды. Не трогай врага, когда он совершает ошибку, но друга останови. Чужого можно простить, но брата нельзя. Если один брат ошибся, а другой не поправил, то оба пропали. Тогда смерть – спасение для обоих. Два брата – непобедимая сила. Уже один – войско, а два – победа. Не надо бояться смерти. Жизнь страшней. Никто никогда не появился на этот свет со смехом; зато бывало, что со смехом этот свет покидали. Когда Эски-разбойник всходил на эшафот, из толпы кричали: эй, храбрец! Ты много убивал; покажи теперь, как умирают настоящие мужчины. Смотрите, – сказал Эски. Он смеялся. Кто так умирает, тот бессмертен. Кто не боится смерти, имеет право убивать. Бесстрашие делает нас бессмертными, страх делает нас безжизненными.
Убивать нельзя, – сказал я. Они тоже, – сказал абрек, – говорили: убивать нельзя, потому мы убьем тебя, Эски. Они убили из страха, они убили трепеща, как рабы. А он убивал, как царь.
………
Шаг, шаг, шаг. Я спросил его, похоронил ли он моего молочного брата. Он немного помолчал, а потом открыл глаза и говорит: помнишь ли, о чем ты попросил меня при первой нашей встрече, когда ты отдал мне ружье и коня? Тогда за горой я действительно нашел чабанов и сказал им, что ты хотел. Тут он снова замолчал, и я спросил, что они ему ответили. Абрек повернулся на бок, лицом к стене пещеры и сказал: они сказали, что похоронили тебя.
Смотри, мой сонливый друг – ты видишь это белое пятно впереди? Это наш камень, тот самый белый камень, что стоит напротив входа в мою пещеру! Луны уже не видно, она скрылась слева за горной грядой, но камень сам сияет в лунном свете, как луна, упавшая на землю. Сейчас он снова скроется за скалой, но когда мы увидим его в следующий раз, он будет совсем близко и больше не пропадет из виду. Живи, не умирай; я не стану хоронить тебя; прокляну и сброшу со скалы: пусть волки и шакалы похоронят тебя в своих утробах.
Я спросил его, не сказал ли мой брат что-нибудь о той женщине, из-за которой не стоило стрелять в брата. Не сказал ли он, почему эта женщина не стоила того, чтобы из-за нее стрелять в брата. Но абрек уже спал. Или притворился, что спит. Когда утром я проснулся, его уже не было.
………
После этой встречи мне стало тесно в моей пещере, но еще целую неделю я высиживал свое намерение, пока оно не окрепло достаточно, чтоб не спрашивать больше, точно ли я не хочу остаться.
Звезды тают в небе, мой тихий товарищ. Я вижу уже не только белый валун, но и черное каменное дупло, которое не хочет меня отпустить. Ты был промыслом, ты вернул меня домой, ты, бессловесный, руководил мной.
Как я устал. Как хочется спать! Если б даже я знал наверное, что, уснув, не проснусь больше, разве это остановило бы меня? Сейчас я весь – жажда небытия. Отдохни, мое болтливое сердце.
Только во сне дается человеку отдохнуть от себя самого. Сон – высшее наслаждение. Сон – малая смерть. Но разве кто-нибудь боится уснуть после трудного дня? Напротив, мы боимся, как шайтана, бессонных ночей. Бдение и бессонница – вот где настоящая пытка.
Почему же бояться смерти, если там пустота, как во сне без видений? Сон – малая смерть, но смерть – великий сон. Достаточно глубокий сон, чтобы там ничего не было. Не может быть, чтобы мертвые видели сны.
Спать, спать, спать. Пробуждение страшней забвения.
Я завидую твоему беспамятству, мой безмятежный товарищ. Но лучше сказать – я рад за тебя, ибо – ах, как мы стали близки, мой неведомый друг! Еще бы: ведь я всю ночь тащил тебя на своем горбу, а ты заставил меня бросить мой посох!..
Весна 2010,
Владикавказ.
