Выпьем пива – и умрем,
и – об стол звенящей кружкой.
Паровозиком живем,
друг за дружкой вслед идем,
умираем друг за дружкой.
В лес уходим по гроба,
по гроба всего живого.
Смерть, свобода и борьба –
только три я знаю слова.
Как блокадник просит хлеба,
я живу. Горит звезда.
Значит, я пишу на небо,
значит, в небе ждет беда.
Ночь. Собак завоет стая,
но когда спадет угар,
потолок лизнет устало
желтый свет осенних фар.
Не сравнится этот грубый,
болью выписанный вой
с болью тех, кто стали шубой –
шкур единою семьей.
Юность выскользнула в двери,
не осталась с ночевой.
Все прошло, осталось верить,
то есть ровно ничего.
* * *
Безумная уверенность, звезда,
звезда моя, звезда над головою,
свети, не угасая никогда,
не стань перегоревшею – землею.
Мотая срок в истории России,
вдыхая дым, в котором никотин,
с друзьями или без, иду один.
Слезою смазаны, глаза мои босые
проскальзывают мимо всех витрин,
пусты и безвоздушны, арки в душу,
что прячу от порывов, ежась весь:
куда иду я, выкидыш небес,
такой большой и гибнущий, зовущий?
На кладбище шаги ведут, легки.
Душа – вдова, ей в ночь пора одеться.
Гроба зарыты, как призывники
в окопы по приказу жить без сердца.
Отхаркивает полночь пару звезд,
не более того, на сердце сгусток
того, что быть могло, но не сбылось
и жизнью было списано в искусство.
Не для живых горит моя звезда.
Угасну я, она же – никогда,
чумой окликнув каждого на пире:
о Каин, где твой брат, где бедный лирик?
В две тысячи неведомом году,
как прочие исчезнув организмы,
я содрогнусь в пылающем в аду,
при мысли о своей прошедшей жизни.
* * *
Пустыми глазницами смотрит рассвет.
Обычная старость, усталость, усталость;
размытые девушки, осень; куплет,
лишенный припева; звериная жалость.
Стал мир депутатом, забыв про меня,
народ моих чувств, одичалых и пьяных.
Я третий десяток давно разменял
на мелочь, осевшую тяжко в карманах.
Две строчки запали, когда в шифоньер
убрал пуховик, затворив за ним дверцы:
…и даже шести миллиардам не верь,
что жизнь просто так предпочтительней смерти.
За окнами снег, а на сердце гроза,
чей голос гремит, ничего не решая.
Я ставнями век закрываю глаза,
чтоб ночи ничто никогда не мешало.
* * *
Этой осенью смуглой,
провожая листву,
по течению google,
что ни вечер, плыву.
На поверхности льдин
можно выжить, скользя,
даже если один,
а иначе – нельзя.
Но не выжить, а жить.
И такая печаль
этот мир выносить –
выносить на плечах.
* * *
Если не глух, то слеп,
ночь или тишина.
Сыр положу на хлеб,
выпью стакан вина.
Кренясь, уйду в народ,
боль почерпнут глаза.
То ли грести – вперед,
то ли грести – назад.
Выпито в день – за год,
вот почему в кустах
будущее блюет
через мои уста.
В небе моих побед
брезжит одна звезда:
то ли гореть ей – нет,
то ли угаснуть – да.
В сердце моем – потоп,
поднята вверх – свеча.
Ад не придет потом,
это всегда сейчас.
* * *
Для кого-то я только поэт,
для кого-то я только прозаик,
а иначе сказать – меня нет:
больше славы у домохозяек.
В небесах догорает бычок.
На заре его точка дотлела.
Перекинув рюкзак за плечо,
за небрежное школьное тело,
проносящихся мимо прохожих,
старых, средних, девчонок, ребят,
пропускаю, шагаю, похожий
с превеликим трудом на себя.
Продолжается полувойна,
ее линия фронта – бордюры.
Обвалилась под снегом стена.
Чебуреки, самса, хачапури.
Сердце бьется, стучит в унисон
с переставшими быть, неживыми.
Чтобы в слове возникнуть, во всем
остальном я практически вымер.
* * *
Рожденный ползать ненароком
летать научится всегда:
пишу, как гусеница кокон,
себя забвению предав.
За взмахом взмах – летят ресницы,
за взмахом взмах – летят по кругу.
Так в небо вспархивают птицы,
земле не нужные, друг другу…
Из вспоротого неба – перья.
Нависло небо, не крылато.
«При выходе не хлопать дверью».
«Работает эвакуатор».
С учащимися с нею Russia
как второгодница нисколько
не церемонится. Когда же
придет вторая перестройка…
Но так легко вдыхаем воздух –
так, будто вновь ко мне вернулась,
конец восьмидесятых, юность,
расстрелянная в девяностых.
