И вроде мне уже не привыкать,
когда сердечная с незапамятных лет панорама
способна сокрушительно «насолить»,
преподнести сюрприз. Но,
как только я прознал, что в парке
наше Чертово Колесо
исчезло,
словно его корова слизала,
я
пропустил через себя
высоковольтный ток сырой печали.
Я на мгновенье
до предела
обессилил.
Но тут же
с бесконтрольной радостью в душе,
еще подавленный,
еще дымясь последствием удара,
полез в свой старый бестолковый шкаф,
в котором на подобный случай,
прям посреди тряпья,
старинного сервиза самомнений, хрусталя обид,
среди уныния,
порой парящего как моль, я бережно храню в пыли
желания и пафос римского певца трагедий,
с которыми всегда,
с непрошенной для всех открытостью и пылом,
я мог бы и громко и печально
оплакивать все то,
что было сердцу дорого когда-то.
И стоило лишь мне
нанести грим на лицо,
сделать маску
цвета густого предгорного тумана
и подвести глаза и брови
золой
дотла сожженных мной без пользы дней,
как сразу же,
увенчанный венком тщеславия
(вернее тем, что от него осталось),
я семеню сквозь городские тени
скорее поклониться праху Колеса.
Я тороплюсь,
приподнимая для удобства шага тогу,
горя желанием исполнить
печально-светлый гимн.
И вот
с моим появлением в парке
легкую благонравную брешь дают тучи,
и по всем окрестным газонам и клумбам
бархатные солнечные лучи
медленно,
почти один за одним,
поджигают кровь всех трав
и прекрасных городских цветов,
а я,
изображая торжество и боль во взоре,
уже оцепеневший,
стою на том самом месте,
где некогда гудело сердце Колеса,
где были исполнены невероятных сил
его железные тугие жилы,
и на том месте,
где когда-то
оно с довольством черпало и черпало для нас
каждой своей пустой кабинкой
небо.
Но я стою не один,
а в окружении Большого Камерного Хора Совершенных Потерь, и над нами из воздуха
начинают звучать мотивы,
похожие на ягоды с полей
великолепного Нино Роты.
И сервировка этой музыкой не для утехи,
не для эпигонства,
а чтоб со стороны,
в своем наряде,
намерении, казаться не совсем уж пафосным
или конченным идиотом,
а лишь чуть-чуть гротесковым.
И пригубив глоток прогорклый
из Чаши Памяти,
я запоздало начинаю служить
скромную панихиду
по нашему покойному аттракциону.
Да,
я откровенно начинаю скорбеть
по этому старому, доброму исполину –
по его высоте,
по царственному ходу,
по его отстраненному
глухому скрипу
и по теплу
нагретого железа.
(Ибо к тому же верю,
что у всех людей есть свой лимит
в переживании счастья и горя
и потому
я лучше искренно убьюсь сейчас по Колесу.)
Оно и в самом деле
мне было дорого и мило.
Ведь пока жил этот кряхтящий, гудящий советский гигант,
я все еще играл про себя в ребенка,
я все еще играл в уют далекого времени…
И где же теперь, как далеко,
среди каких таких тайн
шевелится душа твоя?
Какие чертоги
навсегда стали домом твоим?
А уж не те ли,
откуда ты и прикатилось к нам?
Может душа твоя уже в Европе,
куда Дух Новых Развлечений
призвал тебя и твой почет?
Или вертишься ты с любопытством
над каким-нибудь скифским курганом царя,
где на саркофаге
изображен похожий на тебя знак солнца?
А вдруг
ты приказало долго жить
и закатилось прям под острие пера,
что и породило тебя на бумаге
(но правда с росписью совсем иной)
какого-нибудь председателя
какого-нибудь исполкома?
Ответь мне, Колесо,
где же теперь
бесславно тлеет твоя кожа
из ссохшихся красок?
Где лежат твои ржавые кости?
И где же тот
безжалостный пункт
приема металлолома? Куда увезли тебя –
аттракцион моего райка?
Мой величавый Диск Каникул
и безнаказанных прогулов…
Ах, если б знал я о твоих последних часах…
я б непременно пришел попрощаться:
с тем Чертовым Колесом,
где я ребенком,
катаясь в одной из кабинок,
от страха и восторга
перед такой неимоверной высотой
прижимался к старшей сестре…
Я бы нашел себе время проститься
с той музыкой скрипов,
под которые школьником,
и впервые
одурманенный
кисельно-липовой весной,
неумело полез целоваться к девчонке.
И где впервые
получил неизящный отказ.
Я бы пришел сказать «прощай»
той самой железной забаве,
где, будучи студентом,
под бурлящей пеной летней листвы
однажды
предложил своей подруге
то,
что и до сих пор
порой двоим нам вспомнить стыдно-сладко.
И где
совсем еще недавно,
ну, прямо накануне
экспроприации колеса,
катая сына,
похмелившись,
я еле сдерживал себя,
чтоб не открыть ему тайну святости
его возраста…
Сразу мечтая, что он
когда-нибудь
расскажет о ней
моему внуку.
О колесо!
Кто же теперь
сможет поднять меня
под самые небеса моего детства?!
И кто теперь
покажет мне мой город
с высоты моей юности?!
Кто?..
Тысяча чертей?
Марихуана,
пиво, водка, виски?
А может быть,
внезапное сатори на перхумаре?
Или литература,
женщины,
стихи? Не знаю…
«Вы смеетесь?..
Но я-то, хотя бы попробую»…
Прощай же, мое колесо.
Мое простое и тайное увлечение.
Машу тебе рукой – моя огромная печать,
говорящая о былой принадлежности к детству.
Я знаю, Колесо,
что прожорливое время
не может существовать без тебя,
хотя питается
абсолютно любой формой, контуром, содержанием и даже без остатка
окантовкой.
Я понимаю
что всему свой удел,
всему свой порог,
и ты
не возродишься подобно луне.
И я
осознаю – вокруг,
по очереди, без,
все будет так и впредь катиться дальше
по самому краю Бриза Теней
в самые что ни есть тартарары…
пусть и не вечно,
но хотя б еще очень долго…
И великое,
непостижимое Черное Ничто,
конечно, уже спокойно ждет
и своего и нашего часа.
Но пока
оно лишь только смотрит на всех нас,
как заботливая старшая сестра
смотрит на все восторги и страхи
младшего брата… Я говорю тебе:
прости-прощай, мое Колесо…
И кажется мне,
сейчас самое то
для музыки Нино Роты…
