Лариса АЛБОРОВА. Кармадон

ПОВЕСТЬ

АНДРЕЙ

В Венеции льет дождь, когда я выхожу на площадь перед вокзалом Санта Лючия. Сквозь светящуюся серую пелену дождя нежные краски фасадов палаццо вдоль Большого канала кажутся еще мягче. Улыбаюсь кинувшемуся ко мне продавцу зонтов – но, синьор! – и иду пешком через мост на остановку речных трамвайчиков.

Сегодня на конференции в Милане, куда я прилетел два дня назад, что-то сорвалось из-за забастовки экскурсоводов, и я сразу решил уехать в Венецию. Сказать, что это мой любимый город – это точно не сказать ничего. Я не могу объяснить себе магию притяжения этой части Вселенной. Город, с которым я сливаюсь полностью. Похожее чувство бывает в горах, на Кавказе, но там я точно знаю, что это необъяснимо прекрасная, но Земля. А Венеция – она, наверное, пришла к нам из другого мира, а может быть, существует во всех мирах одновременно…

Иду под дождем в кафе на площади Сан-Марко, любуюсь его старинным интерьером, заказываю кофе. Площадь, как всегда, полна народу…

Я могу смотреть на толпу часами – слушать обрывки смеха, ловить оттенки самых разных чувств на лицах, придумывать судьбы, характеры и снова чувствовать себя невидимкой, которой принадлежит весь мир. Пожалуй, дома, в Москве, да и в России тоже, невидимкой мне уже не бывать. Так случилось, именно поэтому теперь мне время от времени необходимо брать тайм-аут, так что приглашение в Милан пришло как раз вовремя.

Мне надо побыть одному, решить что-то важное, что-то, касающееся нового сценария, нового фильма, но не только это. У меня в сумке лежат книжки Джульетто Кьезы – «Прощай, Россия» и «Русская рулетка», которые давно хотел прочитать и вот купил в Милане, в аэропорту. Читал две ночи и сразу после этого пошел на первую электричку в Венецию. Это честные книги, в них нет практически ничего, о чем бы я не знал, не думал раньше, но почему-то для меня невозможно даже просто повторить вслух эти два слова – «Прощай, Россия».

Для Кьезы это страна, которую он хорошо знает, которой он занимается профессионально, возможно, даже относится с симпатией, и все… Для меня это – Родина, невозможно согласиться с тем, что она исчезнет, и даже просто с тем, что перестанет звучать ее имя – Россия…

Помню, где-то лет в восемь я впервые плыл на теплоходе от Москвы до Кижей, и эти широкие реки, тихие озера, сосновые леса по берегам, великие православные монастыри, сами названия – Углич, Вологда, Ладога, Онега – все это как-то вдруг сложилось в одно слово – родина. Однажды над Волгой, по которой мы плыли, от берега до берега повисла огромная двойная радуга, и наш теплоход медленно вплывал прямо в нее. И я, стоя на палубе, сказал игрушечному бабуину, с которым никогда не разлучался: – Смотри, Банан, это наша родина…

Студенческие практики у меня были во Владимире, Суздале, я часто ездил на электричках туда и обратно в Москву. Садился напротив счастливых бабушек, удачно отоварившихся в Москве, в каких-то плюшевых жакетах, в клетчатых платках, устало жующих столичные булочки. И каждая должна была сказать – да ты не голодный ли, сынок? А то бери булочку, сыночек, когда еще мамка тебя накормит! И тут же охотно рассказывали про свою нехитрую жизнь – и муж пил, а бывало, и бил, и сын уехал двадцать лет назад, да так и не вернулся… А пахали как, сынок! А в войну-то! А пели-то как, а плясали! Теперь уж так не спляшут… А все же счастливыми были, сынок, ты не поверишь, какими счастливыми…

И, задумавшись, смотрели на пролетавшие мимо столбы, и в глубине простодушных синих глаз тонула та же грусть, что и в глубине холодных русских рек.

Вот эти бабушки и есть моя родина. Как и старик, с которым я познакомился в больнице, куда мы с дедом попали незадолго до его смерти. Деду стало плохо неожиданно, врач скорой помощи оказался совершенно бестолковым, нести со мной носилки вниз ни водитель, ни он не собирались, и пока я бегал, искал кого-нибудь, пока ехали ночью через всю Москву, ждали в приемном покое и, в довершение ко всему, попали в огромную шестиместную палату, во мне росло отчаяние.

Всю ночь сидел на стуле рядом с дедом, невольно наблюдая жизнь совершенно чужих мне, тяжело больных людей. Еще тогда обратил внимание на дедулю, который, прихрамывая, помогал более тяжелым соседям по палате, водил их в туалет, подавал судно, не дожидаясь, пока его об этом попросят. Прямо ночью и со мной начал общаться, балагурить. В течение всего следующего дня рассказывал абсолютные небылицы – что был каким-то настолько важным и секретным сотрудником, что лично маршал Жуков не мог и шагу без него ступить, да и с Иосифом Виссарионычем приходилось за ручку здороваться, и при взрыве на Байконуре маршала Неделина спасать. И тут же ковылял за едой для лежачих, помогал им принимать лекарства, водил на процедуры тяжелых. Между двумя очередными прибаутками тихо сказал мне: – Сынок, смотри, не бросай деда одного, мы им тут нужны, как рыбке зонтик…

Уже на второй день мы все как-то сроднились. Меня всегда поражала эта поразительная способность совершенно чужих и разных людей в короткий момент становиться общностью, мгновенно прорастать друг в друга какими-то невидимыми нитями симпатий и антипатий, притяжений и отторжений. И хотя к вечеру моего деда перевели в одноместную палату напротив, мы так и дружили все до самой выписки…

Родина – это когда тебе легко с самыми разными людьми, когда ты чувствуешь себя дома в любом месте страны, простирающейся от Балтики до Тихого океана. А еще – когда ты в ответе за все, что в ней происходит.

Помню, когда я впервые снимался на Кавказе, чуть выше нас пасли отару два пастуха – старик и внук-подросток. Вечером я поднимался к их костерку, пил вместе с ними горячий мятный чай из старых алюминиевых кружек.

Старик был непростой. Он был призван в самом конце войны, воевал, был тяжело ранен. После войны закончил физико-математический факультет местного пединститута, много лет работал директором школы. В пятьдесят пять лет ушел на пенсию по инвалидности и с тех пор работал всегда здесь, в горах. Были какие-то другие причины, подтолкнувшие его к этому выбору, я чувствовал. Но он не рассказывал, а я не спрашивал.

Пожалуй, главным в моих новых знакомых было чувство qnaqrbemmncn достоинства, абсолютно естественное и для старого, и для молодого. И таким же естественным оно было почти для всех, с кем я здесь познакомился. И я впервые задумался о природе этого чувства. Почему некоторые наши соотечественники, владеющие английскими замками, газетами и пароходами, так и не смогли купить себе за все свои деньги это самое чувство собственного достоинства? И в их позах, в бегающих глазках по-прежнему читается только одно – чего изволите-с? Я спросил об этом старика, и он ответил мне: – Я думаю, это просто. Если ты с детства вел себя, как человек, если ты чист перед Богом, почему бы тебе не уважать себя? И что мешает тебе уважать других честных людей? А главное, – и он кивнул на младшего, – вот этих надо уважать с самой колыбели, только тогда они вырастают мужчинами…

Однажды я спросил его, боится ли он смерти, а если нет, то почему? Старик улыбнулся и сказал: – Вы, дети, обязательно должны бояться смерти, потому что вам предстоит еще очень много пройти, узнать, успеть – создать семьи, растить детей, думать о Боге, и она может помешать вам сделать все это.

– Если ты послушаешь плачи на наших похоронах, везде, у любого народа – ты услышишь, что, прощаясь, человеку говорят – ты уходишь в свой вечный, в свой истинный мир… И это же говорят все религии мира, и каждый из нас в глубине души знает, что это правда. Посмотри на эти звезды, – и он взглянул на ночное небо, – разве ты чувствуешь, что они чужие? Нет, они теплые, просто их красота непостижима для нас, она больше, чем мы можем осознать, так же, как и тот мир, куда мы уходим. Так почему я должен его бояться?

А над нами непривычно низко пульсировали тысячи теплых, живых звезд, и я, наконец, поверил, что нам действительно дана вечность, чтобы объять этот прекрасный мир…

Внезапный распад нашей страны – Советского Союза, был чудовищным цунами, вынесшим на поверхность такое количество грязи, подлости, алчности, лжи, что его с лихвой хватило бы на уничтожение нескольких государств. Невозможно простить, что в результате реформ, проводимых безмятежно-розовыми или нагло-рыжими «гарвардскими мальчиками», начали умирать от голода одинокие старики, появились тысячи беспризорников. Страну ставили на колени, и она покорно опускалась на них. Я работал тогда на телевидении, в замечательной молодежной команде, мы считали, что самое главное у нас уже есть, и это – свобода слова, что если мы сейчас расскажем об отчаянном положении, в котором находятся эти беспризорные дети, эти старики, тихо смирившиеся с неизбежным, все волшебным образом изменится, не может не измениться. И постепенно мы понимали, что же это такое – «глас вопиющего в пустыне»…

Шла преступная война в Чечне, ни в одном страшном сне невозможно было представить, чтобы авиация и тяжелые танки были брошены против граждан собственной страны для того, чтобы стереть с лица земли собственный город. Однако это случилось. И, возможно, не менее преступным было то, что российские мальчики, которых бросили в эту мясорубку, были брошены и во всех остальных смыслах. Мне рассказывала дежурная владикавказской гостиницы, жившая рядом с воинской частью, что солдаты, которых отправляли в Чечню, голодали и просили денег возле продуктовых магазинов. Просили, в основном, у женщин, и не было ни одной, которая бы отказала, отдавали часто последние деньги, тогда всем было тяжело. Каждая из нас, говорила она, плакала и думала – может быть, и моего мальчика когда-нибудь пожалеет русская женщина. Как это могло быть, спрашивала она, – посылать их на смерть и не побеспокоиться даже о том, чтобы они были одеты, обуты и накормлены! Ее две дочери, школьницы пятого и шестого классов, учились в престижной английской спецшколе прямо напротив военного госпиталя, и когда начали привозить первых раненых из Чечни, учителя организовали сбор денег, сигарет, сладостей и торжественно повели детей в госпиталь. Они попали прямо в ад – госпиталь был забит, раненые, обожженные лежали прямо в коридорах, на полу, почти голые, не было одеял, чтобы их укрыть, и когда они увидели детей, они не могли выдержать еще и этого унижения и кричали – уведите, уведите их отсюда!!!

И кто после этого может бросить в них камень? Когда я сыграл роль киллера, сколько критики на нас обрушилось! А мы выходили на стадионы, ревущие – брат, брат! – и понимали, что этим юным душам, которых обобрали до нитки, лишили всего и бросили на произвол судьбы, нужно было хотя бы верить, что где-то есть брат, который заступится, не продаст и не предаст ни при каких обстоятельствах. Им нужно было верить, что после всего того безжалостного цинизма, с которым их растоптало собственное правительство, судорожно хапая несметные богатства огромной страны, что после всего этого – сила в правде, а не в деньгах.

Меня умиляли разгромные статьи рафинированных кинокритиков, действительно остроумно высмеивающих примитивизм наших фильмов. А правда в том, что в жизни и в самом деле все просто: или ты человек – или подлец, или ты честен – или лжешь, или ты с Богом – или против Него.. И все, что я хочу сказать своим будущим фильмом, это то, что есть любовь, есть преданность, что мы – один народ, и даже если жизнь развела нас по разные стороны баррикады, есть что-то высшее, что объединяет нас, ради чего стоит жить и умирать – вместе…

Звонкий детский голосок прерывает мои мысли. Я поднимаю глаза и вижу маленького мальчика в ярко-желтом дождевичке с остроконечным капюшоном и синих резиновых сапожках. Он, зажмурившись, протягивает руки, и прямо ему в ладони, трепеща крыльями, садится голубь, а мальчик кричит по-русски – мама, мамочка, он прилетел!!! Молодые родители, обнявшись, стоят рядом и, улыбаясь, смотрят на него…

Я невольно тоже улыбаюсь, расплачиваюсь, встаю и медленно иду по узким улочкам к церкви Санта Мария дей Фрари. Через двадцать лет, когда подрастут моя дочь и этот мальчик, вся Россия будет, как эта молодая семья – свободной, красивой и счастливой. И я посмотрю, у кого хватит сил сказать ей – прощай!..

ГУАРА

Нет ничего в мире уютнее нашей кухни, залитой ярким утренним солнцем, пахнущей горячим кофе, с лучшей в мире бабушкой и преданной мордашкой моего младшего брата Алана. Эту кухню много лет назад смастерил бабушке ее одноклассник – дядя Ахсар, во времена, когда в магазинах мебель не продавалась вообще, видимо, из каких-то высших соображений. Смастерил из настоящих дубовых досок, похоже, на века. Каждое десятилетие бабушка перекрашивает ее в новый, всегда жизнеутверждающий цвет. Первые десять лет моей жизни мебель в кухне была голубой, а сейчас она ярко-зеленая, и свежий ветер из окна колышет шторы в широкую бело-зеленую полоску.

– Неужели я так и умру, – ворчит бабушка, – не узнав, что моя внучка по утрам целый час делает в ванной!

– Сплю, бабуля! – обнимая Алана, говорю я.

– Спишь, стоя под душем? – недоверчиво спрашивает бабушка.

– А что тут такого странного? Мой Ацтек тоже спит стоя! – нахожусь я.

– Пора уже называть «своим» хорошего парня, а не коня! – отрезает бабушка. – Где это видано, девочка из хорошей семьи превратилась в конюха!

– А кто мне рассказывал, что моя прабабушка Зарка всегда брала первые места на скачках и даже царский червонец поднимала на скаку с земли? – не сдаюсь я.

– Твоей прабабушке не надо было поступать в консерваторию! – говорит бабуля, наливая мне кофе.

Что, Чера уже уехал? – дипломатично перевожу я разговор на бабушкиного любимчика – моего старшего брата.

– Умчался твой Чера еще полчаса назад, заодно половину моего цветника прихватил! – возмущается бабушка, показывая в окно. Я выглядываю и вижу, что ее розовые хризантемы практически исчезли как вид. Мы многозначительно смотрим друг на друга, в это время Алан подкатывает на своей коляске к окну, выглядывает и решительно заявляет – по-моему, это уже диагноз! Мы хохочем все трое, пока бабушка не спохватывается – ой, тише, мама спит после дежурства!

– Когда в этой семейке считались с тем, что я после дежурства? – спрашивает мама, входя в халате и с мокрыми волосами, и, не выдержав, говорит – а что это вы тут смеялись?

– Да вот, представляли, как ты будешь выглядеть в роли бабушки, и это было очень смешно! – отвечает ее добрая мать.

– Наверное, быть бабушкой и в самом деле смешно, – задумчиво говорит мама, – а вот прабабушкой…

– Даже не произноси этого слова! – грозно говорит бабушка. – Есть вполне приемлемые варианты, например, «мать бабушки».

Я договариваюсь с братишкой, что сегодня пойду с ним гулять в большой парк, и бегу в училище. Наша улица – самая зеленая в городе, по обе ее стороны растут огромные платаны и липы, и тысячи маленьких солнц сверкают сквозь густую листву, пока я мчусь до Терека, перебегаю небольшой мост и только собираюсь свернуть направо, к своему училищу искусств, как вижу у гостиницы «Владикавказ» самого Андрея Белова-младшего! Он стоит с двумя молодыми ребятами и, улыбаясь, слушает одного из них. Какое-то теплое чувство внезапно подхватывает меня, и я, счастливая, несусь дальше, как на крыльях.

– А у меня для тебя подарок! – первым делом сообщает Ольга Георгиевна, мой педагог по вокалу, – пригласительный билет на концерт оркестра Мариинки.

– Это правда? – не веря своему счастью, потрясенно говорю я. – А когда? В четверг? Как в четверг?! – и на мгновение мир для меня меркнет. – Ольга Георгиевна, я не смогу, в четверг вечером я работаю.

– Ты откажешься от концерта Гергиева из-за дурацкой работы в кабаке?! – вспыхивает она. – Да ты хоть знаешь, что с ним приехали Юрий Башмет и Виктор Третьяков, ты хоть понимаешь, чего мне стоило выпросить лишний билет для тебя?!

Чувствую, что краснею, слезы жгут мне глаза, я низко опускаю голову, чтобы хоть как-то их скрыть.

Она минуту смотрит на меня, потом говорит – ладно, прости, я не подумала… В конце концов, Эдит Пиаф вообще начинала петь на улице…

– В октябре у Алана третья операция, – с трудом выдавливаю я, – и эти деньги нам очень нужны…

– Знаешь, что? – внезапно говорит она. – Отдай билет бабушке, она это заслужила. Слезы моментально высыхают у меня на глазах, и я понимаю, что мир все-таки удивительно, бесконечно прекрасен! Как всегда, когда меня переполняют чувства, во мне начинает звучать музыка, она бывает разная, и даже в исполнении разных артистов, в зависимости от того, что я в этот момент чувствую.

Сегодня это Первый концерт Чайковского и Вэн Клайберн, и под мощные первые такты я влетаю в маршрутное такси.

ИВАР

Иду на посадку в самом мрачном настроении. Прохожу досмотр, нахожу нужный мне выход, сажусь. Постепенно подтягивается почтенная публика. Парни в спортивных костюмах. Девушки с исключительно надменными лицами. На удивление много иностранцев. Среди них несколько устрашающего размера женщин, одетых как попало, ясно, это «голубки мира» – представительницы всемирных миротворческих организаций. Ну, да, теперь Владикавказ – относительно спокойный и относительно комфортабельный, удачно расположенный рядом с настоящими горячими точками,– стал Меккой и для них, и для журналистов практически всех мировых изданий. Современные масс-медиа признают только один вид новостей – это «новости катастроф», как я их называю по аналогии с «медициной катастроф». И Кавказ, к несчастью, сегодня поставляет подходящие сюжеты в нужных количествах.

Что я здесь делаю? – в который раз спрашиваю я себя. – Что я забыл в практически чужом мне городе?

Я был там в детстве два раза, на каникулах, пока была жива моя бабушка по отцу, и один раз уже без нее. Отец погиб, когда мне было два года, на съемках одного очень известного фильма-эпопеи о Великой Отечественной войне, был каскадером на конных трюках, подвела лошадь, так получилось. Оставил мне достаточно странные для Москвы имя и фамилию – Ивар Косирати, но главное – оставил мне своего младшего брата, Махара, который фактически и стал моим отцом. Махар – артист очень известной конной цирковой труппы, так же, как отец, член гильдии каскадеров. Естественно, в Москве бывал наездами, но когда приезжал, я всюду был с ним – он забирал меня из школы, водил на репетиции в цирк, брал на съемки, зимой мы катались с ним на коньках, ходили на лыжах, летом ездили в Серебряный Бор. Растила меня бабушка Леля – Ольга Николаевна Сокольникова, с матерью у меня как-то не очень складывалось. Ей было не до меня, как я понимаю, она напряженно искала неведомое мне счастье – очевидно, я таким счастьем ей не казался. Вначале я ждал ее появлений изо всех сил, по ночам мне снилось, что в дверь позвонили, и я мчался спросонья с криками – мама, мамочка! Когда я вырос, я понял, что после этих моих снов бабушка ей звонила и просила приехать. И она налетала, дарила какие-то игрушки, обещала, что мы пойдем вместе и в кино, и еще куда-то, потом ей кто-то звонил, и она исчезала до следующего раза. Я плакал только ночью, чтобы не слышала бабушка, и опять ждал, и опять плакал. Потом мать вышла замуж и переехала в Питер, а я научился любить только бабушку – и Махара. Кстати, они очень дружили до самой бабушкиной смерти. Все, что касалось моего воспитания, образования – они всегда решали вместе. У них было четкое разграничение обязанностей – бабушка отдала меня учиться во французскую школу, Махар записал в конно-спортивную, бабушка водила в театр и консерваторию, Махар – в кино, на футбол, хоккей или бокс. Мне было семь лет во время Московской Олимпиады, но я до сих пор помню все поединки по вольной борьбе, великого боксера Теофило Стивенсона, лошадей, участвовавших в Большом конкуре, и, конечно, улетающего олимпийского Мишку.

Летом, во время моих первых школьных каникул, Махар сказал бабушке – Лелечка, пора ему познакомиться и с другой бабушкой, Вы мне позволите забрать его во Владикавказ? А бабушка просто сказала – теперь Вы его отец, Махар, Вы решайте, я Вам во всем доверяю.

Помню, дорогой я был необыкновенно счастлив – мы с Махаром, вдвоем, едем в далекое-далекое путешествие. Был поражен нереально красивой панорамой гор, открывшейся из иллюминатора.

Но когда приехали в бабушкин дом, я стушевался и даже пытался незаметно спрятаться за Махара. Новая бабушка оказалась очень строгой, во всем черном. Она, почти не улыбаясь, сказала – здравствуй, Ивар! – и погладила меня по голове. Потом сразу ушла на кухню и стала накрывать на стол. Моя бабушка Леля была совсем другая – она была красивая, добрая, она всегда улыбалась и всегда была одета очень красиво – и дома, и на улице. К ней часто приходили ее ученики из консерватории, и я видел, что они все ее любили. Махар через два дня должен был улетать на съемки в Крым, и я, когда мы остались одни, сказал – дядя Махар, забери меня с собой, я не хочу здесь оставаться! Он внимательно на меня посмотрел, взял меня за руку и сказал – Ивар, я прошу тебя остаться всего на одну неделю. Я понимаю, что здесь тебе тяжело, непривычно, но поверь, для бабушки твой приезд очень много значит, она так любила твоего отца, и до сих пор носит по нему траур.

– Траур? – удивился я. – А что это такое?

– Это черная одежда, и не только. Если человек носит траур, он отказывается от веселья, музыки, никогда не повышает голос, и, в общем-то, не живет для себя.

– Но ты меня точно заберешь через неделю? – спросил я.

– Я приеду за тобой ровно через семь дней, а пока пошли, я познакомлю тебя с ребятами во дворе, ты подружишься с ними, я уверен.

Бабушкин двор был совсем не похож на мой московский. Здесь было всего несколько маленьких одноэтажных домиков, он весь порос мягкой зеленой травой, по которой были проложены мощеные каменные дорожки. Во дворе играли ребята, один постарше меня, двое таких же, как я, и две девчонки

– Здрасьте, дядь Махар! – завопили они, окружив нас со всех сторон.

– Познакомься, Ивар! – сказал Махар. – Это Мадина, это Ася (сразу видно, что ябеды, подумал я, нехотя здороваясь с ними). Мальчишки мне понравились больше. Они, улыбаясь, крепко жали мне руку и представлялись – Кот, Тамик, Серый.

– Ну, вы тут общайтесь, – сказал Махар, – а я пойду помогу бабушке.

С ребятами мы подружились сразу. Я сбегал и притащил своих солдатиков, коллекцию маленьких машинок, которые Махар привозил со всех концов мира, они мне дали прокатиться на своих велосипедах, и когда бабушка крикнула в окошко – Ивар, обедать! – я неохотно поплелся к дому, но она неожиданно добавила – зови всех детей, мойте руки!

У бабушки на обед были необыкновенно вкусные пироги, дети уплетали их за обе щеки, и было видно, что они здесь не впервые. Бабушка подкладывала всем добавки, доливала чаю, а ребята болтали с ней, и было видно, что они ее ни капельки не боятся. И я подумал – может, не такая она и строгая?

Утром, когда я проснулся, вся моя одежда, выглаженная, висела в шкафу, на кухне меня ждал горячий завтрак, и Махар сказал: – Собирайся, мы поедем на кладбище, к твоему папе. У меня забилось в груди, я и боялся туда ехать, и хотел увидеть хоть что-то, связанное с моим отцом.

По дороге мы зашли купить цветы, и бабушка сказала: – Выбери сам цветы для папы. Я выбрал белые розы, и оказалось, что мой папа всегда дарил бабушке такие же. Пока мы шли по кладбищу, вокруг дорожки с обеих сторон стояли страшные черные памятники, я опускал глаза и все крепче сжимал руку Махара. Но, когда мы пришли, оказалось, что у моего папы очень красивый небольшой памятник, из темно-серого и красного камня, он весь утопал в цветах. С фотографии на меня, улыбаясь, смотрел отец. Это был, конечно же, он, я его сразу узнал, хотя такой фотографии у нас дома не было. Бабушка сказала срывающимся голосом: – Ирбек, посмотри, кого я к тебе привела! Она закрыла лицо руками, и слезы текли у нее между пальцев. Что-то толкнуло меня, я обнял бабушку, и почувствовал какое-то новое тепло, которого мне так не хватало. Бабушка справилась с собой, достала тряпочки, воду и начала протирать памятник, расставлять цветы. Потом, гладя папину фотографию, она сказала: – Теперь я спокойна, Ирбек, у тебя замечательный сын, я и не ждала такого подарка от судьбы! Больше никакого траура не будет, обещаю тебе…

Мы сидели втроем, обнявшись, на лавочке внутри ограды, и Махар сказал бабушке: – я горжусь тобой, мама!

– А у тебя есть еще папины фотографии? – спросил я бабушку.

– Конечно, есть. Вот Махар уедет, а мы с тобой рассмотрим все альбомы, я тебе расскажу про всех твоих прадедов, про дедушку, у меня даже сохранились первые ботиночки твоего папы, – улыбнулась бабушка. – А когда меня не станет, все мои книги, все альбомы останутся тебе.

Через год мы с Махаром приехали на месяц, и даже съездили на недельку в горный Цей, где у бабушкиной подруги был небольшой дом. Эти голубые сосновые леса, эти огромные земляничные поляны снятся мне до сих пор. Снится, как я иду, всматриваясь в траву, и вдруг из сплошной зелени сверкает алая земляничка!

Следующие два лета мы поехать не смогли – то Махар был на гастролях, то я уехал в Болгарию на два месяца. Собирались съездить в Осетию на осенних каникулах, а в сентябре бабушка умерла.

Мы прилетели с Махаром на следующий день. Я боялся входить в дом, боялся увидеть что-то ужасное. Махар сказал – если не можешь – не надо, переночуешь у Тамика, но я взял его за руку и мы вошли вместе. Бабушку окружали женщины, которые при нашем появлении стали страшно плакать, все обнимали меня и Махара, я узнал маму Костаса Савиди, и она сказала мне – Ивар, подойди к бабушке, не бойся, она такая красивая… И только теперь я увидел бабушку, она была такая же, как всегда, и даже слегка улыбалась. Я взглянул на Махара, он стоял молча, с глазами, полными слез. Потом взял меня за руку, и мы вышли во двор. Во дворе Махара окружили мужчины, меня ждали мои друзья – Костас, Сережа и Тамик. Они рассказали, что бабушка просто заснула в кресле и больше не проснулась, и что первый ее увидел Тамик, который принес ей книжку, которую брал для сочинения – дверь была открыта, телевизор работал, а бабушка не откликалась. Махар познакомил меня со всеми родственниками, и в день похорон перед бабушкиным двором я стоял рядом с ним и всеми старшими мужчинами нашей фамилии, и к нам нескончаемым потоком подходили группы мужчин и коротко что-то говорили по-осетински, и так же коротко наши старики отвечали им, видимо, благодарили. Я все время чувствовал бабушкино присутствие, я знал, что она видит меня, и что она гордится мной. Рано утром этого дня мы с Махаром поехали на рынок и купили для бабушки пятьдесят семь белых роз – по числу лет, которые она прожила.

Больше во Владикавказе я не был ни разу. Правда, с ребятами со двора общаюсь всю жизнь – все соседи, когда приезжают в Москву, живут у Махара. Он без конца достает какие-то лекарства, договаривается с врачами, возит их по магазинам и всегда смеется – ну, для чего-то же я нужен в этой жизни.

…Нас приглашают к выходу на посадку. На мгновение я останавливаюсь, слушая голос, звучащий из динамиков. Еще не поздно повернуться и уйти, позвонить Дзанту и сказать, что передумал. Если, конечно, забыть о том, что возвращаться мне некуда, а главное – незачем. И я решительно направляюсь к выходу.

…Дзант позвонил мне в момент, когда я уже три месяца сидел дома один, без работы. Нога срасталась неудачно, мой «Король Артур» за это время благополучно уехал на гастроли, и я вдруг понял, каково это – быть выбитым из седла… Я впервые задумался о своей жизни. Удивительно, что ни разу в жизни я ничего не выбрал сам. Я жил на улице Николая Коперника, здесь все было рядом – мой тихий двор, школа, театральная студия дворца пионеров. И помимо этих парков, засыпанных осенью золотой листвой, этого невозможно синего московского неба, в моей жизни всегда присутствовал шпиль Университета, и я чувствовал, что так должно быть всегда. Но этого не случилось. Тебя записывают в детстве в конно-спортивную школу – и вот ты уже артист цирка, и твоя жизнь расчерчена графиками гастролей. Тебя в семь лет приводят в театральную студию – и ты студент театрального института. Ты считаешь свою работу творчеством, но так ли это? И весь ли я – это? Единственное, что я решил сам – уход с четвертого курса ГИТИСа, видимых причин для которого не было. Я. понял, что не хочу отдавать всю свою жизнь этому ремеслу, тогда как для многих моих сокурсников оно и было смыслом жизни, самой большой страстью. Что-то во мне сопротивлялось этим постоянным перевоплощениям, больше всего на свете я хотел оставаться самим собой, но для чего я этого хотел? В эти три месяца я перечитал, наверное, всю бабушкину библиотеку и поразился тому, как я раньше поверхностно все это проскакивал. Моим богом по-прежнему был Лев Толстой, я понял, что нашел очень близкого мне человека.

И тут этот звонок с абсолютно неожиданным предложением – играть Гамлета в спектакле конного театра, который создал мой близкий друг – Дзант Арчегов.

– Ну, какой я Гамлет? – возмутился я. – Ты прекрасно знаешь, что я бросил ГИТИС именно потому, что не чувствовал себя актером.

– Послушай, я все продумал, – терпеливо продолжил Дзантемир. – Сейчас спектакль идет под фонограмму, текст читаю я сам. Пока ты будешь вводиться, это тебе поможет. А весной мы едем на театральный фестиваль во Францию, и я хочу, чтобы к этому моменту ты играл Гамлета на французском или английском, мы это еще решим. Поверь мне, я знаю тебя, знаю, что все получится. Ты все равно сейчас сидишь без дела, давай, прилетай, посмотри спектакль, если ты решишь, что это не твое – ладно, я спорить не буду. Хотя бы увидишь, что мне удалось сделать, мне важно, что ты скажешь, да и переменить обстановку тебе необходимо.

…В самолете я снова и снова прокручиваю в голове все, что привело меня к этому дню, и понимаю, что других вариантов не было. Практически в один день я остался без работы и без жены. Махар на полгода уехал в гастрольное турне по Южной Америке. И хотя он очень хотел, чтобы я участвовал в его программе, я принял предложение своих приятелей из очень известной цирковой династии участвовать в их шоу – «Легенде о короле Артуре». Это первое шоу в России, где по ходу развития сюжета задействованы артисты всех цирковых жанров, действие идет под живую музыку известной рок-группы, с использованием современных световых и лазерных спецэффектов. Ребята нашли спонсоров, мы все были просто больны своей идеей, ночи напролет придумывали, спорили. Все было впервые, и это было здорово. На первой же репетиции, впервые в жизни, я на полном скаку упал с лошади. Это случилось в долю мига, я так и не успел осознать, что пошло не так. Отделался легко, у меня был перелом правой ноги и предплечья. Ребята отвезли меня в Ясенево, к школьному товарищу Андрею Звонареву, который работал в травматологии. Часа через два после того, как меня загипсовали, Андрей привез меня домой, помог подняться в лифте. Я открыл дверь, и уже по разбросанным в коридоре муж-ским вещам понял, что с Андреем мне возвращаться сегодня точно не стоило. Моя половина, в коротенькой шелковой рубашке, стояла на пороге спальни, из ванной выходил обернутый полотенцем какой-то весьма молодой человек. На мгновение все застыли. Я видел все как будто со стороны, потом Валентина открыла рот, чтобы что-то сказать, но я ее опередил.

– Мы с Андреем сейчас уйдем, а вечером чтобы здесь никого не было. Это все, Валя, – спокойно сказал я. И она поняла, что это действительно все.

Боли не было никакой. Просто я чувствовал себя отвратительно грязным. Это было не в первый раз, и началось почти сразу, как мы стали жить вместе.

С Валентиной мы познакомились, когда нам было по семнадцать лет. К окончанию школы я уже восемь лет занимался в конно-спортивной школе, был призером чемпионата Союза. И хотя бабушка считала, что я должен сразу после школы поступать в ГИТИС, я решил сначала поработать в конной труппе Махара. Там, в цирке, я и познакомился с Вэл. Она, естественно, была воздушной гимнасткой. Маленькая, смуглая, с огромными темными глазами, она сразу выделялась из любой толпы. Я не поверил своему счастью, когда Вэл подошла ко мне сама, и просто сказала – давай сегодня вечером куда-нибудь сходим. Все было как в каком-то горячем тумане – моя первая женщина, и какая женщина! Вэл очень здорово одевалась, и везде, куда мы приходили, она приковывала все взгляды. А я-то был просто никто… Почти сразу мы стали жить вместе, у Вали была своя крошечная однокомнатная квартира в Кунцево, оставшаяся от бабушки, которая ее воспитывала. И это тоже нас роднило – то, что мы выросли с бабушками.

Я заметил, как напрягся Махар, когда я пришел и рассказал ему свои потрясающие новости.

– Если честно, – помолчав, сказал он потом, – я видел рядом с тобой только сказочную принцессу, но ты решил, и я уважаю твое решение. Единственное, о чем я прошу – ты должен в следующем году поступить в институт, как и обещал.

А вот бабушка плакала, собирая мои вещи.

– Как же я буду без тебя жить? – говорила она. – Я совершенно не представляю себе жизни без тебя…

– Почему без меня, бабуля? – утешал я ее. – Я буду приходить к тебе очень часто, ты от нас с Валентиной даже устанешь.

А сам считал минуты до того счастливого мига, когда ворвусь к Вэл – и уже навсегда. Счастье продолжалось почти год.

В марте-апреле я прошел прослушивания в ГИТИСе, в июле сдал экзамены и, не дожидаясь зачисления, уехал на гастроли в Болгарию. Потом уже счастливая бабушка позвонила и сказала, что я принят.

За время наших гастролей случился какой-то странный, почти опереточный ГКЧП. Из болгарских газет мы так толком ничего и не поняли. По всем телеканалам транслировали кадры то с ГКЧПистами, то с Ельциным на танке, то с Ростроповичем, обнимающим автомат. Вначале было чувство возмущения, неужели за нас опять все решили, как будто и не было этих пяти лет, когда мы наивно поверили в свободу. Хотелось бросить все и лететь в Москву. Я не мог дозвониться до Валентины, правда, Махар звонил друзьям и рассказывал о танках в городе, об освобождении Горбачева. Похоже, о том, чтобы преподнести народу более или менее правдоподобную версию случившегося, власть абсолютно не беспокоилась. Но и у народа не было ни тени сомнения, что лгут все стороны, участвующие в грандиозном политическом шоу.

Я вернулся к началу занятий и сразу поехал к Валентине в цирк на Вернадского. Ее нигде не было, я пошел ее искать, и все, кого я про нее спрашивал, как-то неопределенно говорили – да где-то здесь, вот только что была… Вдруг я услышал ее смех из чужой гримерки. Я постучал и открыл дверь. Она сидела на коленях у какого-то парня и целовала его. Выражение лица у нее было точно такое же, как когда она целовала меня. Оба повернулись на стук и взглянули на меня. Я выскочил, но она почти сразу же догнала меня, схватила за руку, заговорила, глядя мне в глаза – Ив, ты не так все понял, это просто игра! Ты для меня все, ты самое важное для меня! Слезы крупными каплями бежали из ее глаз, она цеплялась за меня. Я сказал, глядя в сторону, – извини, я перееду к бабушке, мне надо подумать…

Лучше не вспоминать, что со мной было тогда. Каждую минуту я готов был к ней бежать, да что бежать – ползти на коленях, просить прощения, лишь бы снова обнимать ее, лишь бы только быть с ней… И почти сразу я вспоминал ее лицо рядом с другим, отвратительно чужим мне лицом. Я уговаривал себя, что мне все просто показалось, но я слишком хорошо знал это ее выражение лица… Я почти не спал, не мог разговаривать с бабушкой, не мог есть… А через неделю мне позвонил ее брат и сказал, что она разбилась. Я примчался в больницу, где собралась вся ее огромная цирковая семья. Она была без сознания, к ней никого не пускали. Чувство вины раздирало меня. Каким ничтожным мне казалось теперь случившееся, по сравнению с тем, что я мог потерять ее навсегда! Тысячи раз я молился – господи, сохрани ей жизнь, и я никогда, никогда не причиню ей боли!

Первым ее словом, когда она пришла в сознание, было – Ив…

Я сидел рядом с ней, я держал ее за руку, и какое же это было счастье.

– Ив, прости меня, – медленно шевеля губами, говорила она, и слезы текли из-под мокрых бинтов. – Мне нужен только ты, я не смогу жить ни с кем другим.

Через два года, когда у нее опять кто-то появился, она уже с вызовом сказала – да, я такая! И я в последний раз говорю тебе – ты мой муж, другого мне не надо, все остальное ничего не значит. Или ты принимаешь меня такой, какая я есть, или мы расстаемся!

Я опять переехал к бабушке. В ноябре она тяжело заболела гриппом, я за ней ухаживал. Восемь дней была высокая температура, сильный кашель, пока, наконец, врач не определил пневмонию. Нужно было колоть антибиотики, и, конечно, нужна была женщина, чтобы как следует ухаживать за бабушкой. Мать позвонила, что приехать не сможет, лежит с переломом ноги. Потом, оказалось, она нашла Валентину, та пришла вечером со своей мамой, и в течение месяца они выхаживали бабушку. Этот месяц нас так сблизил, что было странно расставаться из-за чего-то, что произошло в какой-то прошлой жизни. Я вот до сих пор думаю – я тогда смирился или сломался?

Когда нам с Вэл было по двадцать лет, Махар поставил для нас номер, под «Je vais t’aimer” Garou. Вэл, под самым куполом с длинным белоснежным шарфом, и я внизу, стоя в седле стремительно мчащегося Ангела с протянутыми к ней руками. И мне казалось – вот сейчас я оттолкнусь от седла и взлечу прямо к ней, и вместе с ней – выше, до самой вечности. В конце номера она постепенно спускалась, отстегивалась и летела прямо в мои объятья. Везде, во всех городах мира, где мы выступали, люди вставали в едином порыве и аплодировали стоя. Что осталось от всего этого?

Самолет идет на посадку. Смотрю в иллюминатор на сверкающие снежные вершины и думаю – как же я мог столько лет сюда не приезжать?!

Дзант встречает меня у самого трапа. Он стоит с группой людей, один из них Андрей Белов, похоже, что встречают его. Мы с ним учились в одной школе, он на два года старше меня, потом как-то встретились на одной картине – правда, я был всего лишь трюкачом, а он – настоящей звездой. Увидев меня, Андрей улыбается и крепко жмет мне руку:

– Ив, привет, ты как здесь? – удивленно спрашивает он.

– Да пока не знаю – неуверенно говорю я.

– Не слушайте его, он скромничает – смеясь, говорит Дзант. – На самом деле это наш будущий Гамлет, принц Датский. Кстати, Андрей, у нас завтра спектакль, приходите, сразу посмотрите и ребят, и лошадей.

– Спасибо, это, пожалуй, мысль, – посовещавшись со встречающими его парнями, соглашается Белов, и мы прощаемся до завтра.

На душе почему-то так легко, будто со мной случилось что-то очень хорошее.

ГУАРА

Скоро уже полдень, мне надо торопиться, а бабушка все укладывает еду в небольшой хурджин. Наконец, она протягивает мне его и говорит – воду наберешь из источника поближе к ним, не тащи издалека!

– Ладно, ладно, – говорю я. – Побегу, нана, мне еще за Фаризой заходить!

Но когда я прихожу к соседям, ее мама виновато говорит – Фариза ушла в Галиат, наша Эльда девочку родила, надо ей помочь, может, ты возьмешь еду и для наших мужчин, Гуара?

– Возьму, конечно, – говорю я и чувствую странное облегчение. Фариза моя лучшая подруга, но сегодня мне так нужно было побыть одной, и вот Бог меня услышал! Отец и братья начали косить сегодня на ближних лугах, теперь я каждый день буду носить им обед, пока они не уйдут совсем высоко в горы. Мне надо спуститься с высокой скалы, на которой стоит наш аул, пройти мимо соседнего крошечного села из пяти домов, идти по ущелью вдоль реки около часа и потом подняться вверх по склону, через темно-голубой сосновый лес, прямо к лугам, цветущим тысячами цветов. Алдар, мой любимый пес, весело носится вокруг меня, не веря своему счастью – чувствует, что мы с ним пойдем вдвоем далеко-далеко.

Вчера к нам во второй раз приезжали сваты. Мама с бабушкой сказали, что еще раз они приедут через месяц, и уже все – будут договариваться о свадьбе, на осень. Отец не спрашивает моего согласия, он просто сказал матери так, чтобы я слышала – это лучшее, что я могу для нее сделать, по крайней мере, ей не придется умирать от голода и тяжелой работы, а со временем она станет хозяйкой большого дома. Да, парень пока ничем хорошим не проявил себя, но он из лучшей фамилии, и с хорошей женой может стать настоящим мужчиной.

Я видела его два раза. Он не кажется злым, и он не кажется отталкивающим…

Но совсем другие глаза смотрят мне прямо в душу, и совсем другое имя я тысячи раз произношу про себя. Почему так устроена жизнь? И устроена ли она так только здесь, в горах, или так во всем мире? Я люблю свою семью и никогда не смогу причинить им боли. Но все-таки удивительно, что человека, с которым мне предстоит прожить всю жизнь, мне выбирает кто-то, даже не спрашивая меня. Вот Фаризе это кажется естественным, она говорит – так было всегда, о чем тут спорить? Но разве этот ветер не летит туда, куда хочет он сам, и разве кто-то может выбрать путь для этого сверкающего брызгами потока?

Я знаю, что отец любит меня, но он почти никогда со мной не разговаривает, никогда не показывает своих чувств – это не принято, это не по-мужски. Но какой может быть вред от этого? Я бы его расспросила о многих вещах – о ружьях, о лошадях, о Кабарде, где он часто бывает. Считается, что все это не должно меня интересовать, что каждая девочка должна учиться только готовить, ткать, прясть, шить – от обуви до верхней одежды. По правде сказать, мне все это кажется совсем неинтересным, хотя бабушка и говорит, что у меня хорошо получается. Мне хочется знать, как устроен этот мир, что там, за нашими ущельями? Какие люди там живут? Какая музыка звучит у этих чужих людей?

В детстве я часто слушала старого сказителя Рамона Царакова, и сколько было необычного в сказаниях о Нартах – там были глубокие моря с их владыкой и русалками, огромные степи, я даже не представляю, как это может выглядеть. Я слышала, что наши земляки из соседнего ущелья были в далекой холодной стране и даже привезли оттуда тяжеленный медный колокол. Они рассказывали, что там круглый год все засыпано снегом, что люди совсем не похожи на нас и что все реки там тихие, как горные озера.

Мы подходим к лесу, и вдруг Алдар начинает лаять, как сумасшедший, на кусты орешника. Ветви раздвигаются, и я вижу прямо перед собой Его. Он вышел из леса, с перевязанной рукой, в темно-серой черкеске и черной папахе. Я теряюсь, и говорю – это ты? Что ты здесь делаешь?

– Я ждал тебя, – медленно говорит он, глядя мне в глаза. – Я знал, что ваши начали косить и что вы сегодня понесете им обед. Но на то, что ты будешь одна, я не смел и надеяться!

Я второй раз в жизни слышу этот голос. Мне хочется закрыть глаза и слушать его бесконечно. Но если закрыть глаза, я перестану видеть его лицо, самое смелое, самое благородное, самое не-отразимое.

– Я не могу с тобой разговаривать! – пытаюсь защититься я. – Я тороплюсь, мне нужно идти.

Алдар уже притих и предательски виляет ему хвостом

– Мне придется уйти из этих мест, – говорит Он. – Я поспорил с Тугановыми, они не хотели отдавать заработанную мною часть скота. Мне пришлось отбивать скот силой.

– Ты кого-нибудь убил? – с ужасом спрашиваю я. – Они будут тебя преследовать?

– Нет, ничего такого, – твердо говорит он. – Я продал скот в Кабарде, Анзору Карданову, он их кунак, и если бы он знал, что я не прав, ни за что не купил бы. Но у вас были сваты, и поэтому я здесь. Скажи, что ты этого хочешь сама, и ты меня больше не увидишь.

– У нас не принято спрашивать женщин, чего они хотят, ведь женщины – не люди! – говорю я.

– Моя мать была на десять голов выше любого мужчины в нашем ущелье, и ты такая же. Теперь я спрашиваю тебя – ты уйдешь со мной?

– Как я могу так поступить со своим отцом? – в отчаянии говорю я.

– Он еще не дал сватам слово, и сегодня ты еще можешь сделать это.

– Все отвернутся от меня, что будет с мамой, с бабушкой?! – слезы мешают мне говорить.

Он берет меня за руку и смотрит мне в глаза.

– Но разве то, что мы будем вместе, всегда, всю жизнь, не стоит этого?!

Какая сила приковала меня к этой руке, какая сила не дает мне оторвать от него глаз?! Наконец я вырываю руку и говорю – во всяком случае, я не могу оставить всех голодными, мы все решим на обратном пути!

– Я буду здесь, – говорит он. – И ты дала мне слово.

Я еле иду на подкашивающихся ногах. Предатель Алдар несется передо мной, как ни в чем не бывало. Его прикосновение звучит во мне, как музыка. И эти серые глаза по-прежнему глядят мне прямо в душу.

– Мне надо найти силы отказаться от него, в моей семье еще никогда девушка не сбегала из дома без родительского согласия, – уговариваю я себя и тут же возражаю сама себе: – Но разве мы преступники, разве мы хотим кому-то зла?!

У родника я умываюсь, набираю в кувшин прозрачной ледяной воды для мужчин и поднимаюсь прямо к покосу. Аслан, мой старший брат, обещал поговорить с отцом обо мне.

Братья издали улыбаются мне, отец о чем-то разговаривает с Каргиновым-старшим.

Алдар кидается к мужчинам, захлебываясь от счастливого лая. Я расстилаю на траве скатерть, накрываю и приглашаю всех к столу. Одними глазами спрашиваю у Аслана – как? Он незаметно для отца отрицательно качает головой. Я опускаю голову, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Что ж, во всяком случае, я попыталась.

После обеда я собираюсь домой, Алдар заполз в кусты и прячется от меня, хочет остаться со своим любимчиком Асланом.

– Ладно, оставь его, – говорит брат. – Вечером придет с нами.

Обратно я лечу, как на крыльях, и с каждым шагом во мне растет уверенность, что я поступаю правильно. Я подхожу к скале, где мы расстались, и в ту же минуту он выходит мне навстречу.

– Ну, и как ты собираешься меня красть? – насмешливо спрашиваю я. – Неужели вот на том маленьком печальном ослике?

– Лошади там, за лесом, – смеется он, прижимая мою руку к груди. – Ты всегда теперь будешь надо мной издеваться?

В этот момент среди ясного неба сильный порыв ветра срывает с моих плеч шаль и уносит ее высоко в небо. Потом, тихо кружась, она опускается на вершину большого дерева. Какое-то неясное чувство сжимает мне сердце, и тут я встречаю его смеющийся взгляд.

– Неплохо у меня получилось? – спрашивает он, доставая спрятанный на груди небольшой сверток.– Я просто не знал, как подарить тебе новую!

К вечеру мы продолжаем подниматься вверх, к перевалу, ведя лошадей под уздцы.

– Потерпи еще немного, – говорит он. – Осталось совсем чуть-чуть!

И тут раздаются первые выстрелы. Далеко внизу мы видим спешившихся всадников, они целятся в нас, прячась за выступами скал. Отсюда не разглядеть, кто это, и я не могу поверить, что мои отец и братья могут стрелять в меня. Через минуту моя лошадь ранена.

– Останься! – просит он меня. – Тебя они не тронут!

Я молча качаю головой.

– Прячься за мою лошадь! – говорит он.– Я поведу твою, вон за той скалой они нас уже не достанут!

И в тот же момент пуля попадает во вторую лошадь, она спотыкается, я тяну ее изо всех сил. Мы поворачиваем за уступ и видим, что наверху, шагах в ста от нас, тропа перекрыта обломком скалы. Мы смотрим друг на друга, и он еще раз говорит – останься! Раненая лошадь тихо ржет.

– Мы их не оставим? – говорю я.

– Нет, – медленно говорит он и через минуту, – прости меня!..

– Мы вместе – улыбаюсь я, – и теперь уже точно навсегда!

Мы вскакиваем на лошадей и, пришпорив их, прыгаем вниз…

… Открываю глаза, и с трудом прихожу в себя. Какое-то нестерпимое чувство срывает меня с кровати, я кружу по комнате. Это чувство переполняло меня за мгновение до того, как я проснулась – чувство полета, счастья, любви – все вместе, переполняет и сейчас, оно больше меня, оно заполняет все вокруг… Что это было?! Это был просто сон?! Это были не мой отец и не мои братья, но это точно была я. Почему-то я чувствую, что не могу ни с кем поделиться этим. Ни с кем, кроме Ацтека, и мне сегодня же надо попасть в конюшню.

ИВАР

Из аэропорта Дзант повез меня обедать в какой-то ресторанчик у воды. Сразу за озером начинаются темно-зеленые предгорья, уходящие прямо к сверкающим горным вершинам.

Мы давно не виделись, но мне легко с ним. Думаю, это единственный человек, который часто понимает меня без слов.

– Расскажи о бабушке, – говорит Дзант и, видимо, что-то почувствовав, добавляет – если тяжело, не надо.

Бабушка умерла год назад, и я никогда, ни с кем об этом не говорил. Но думал об этом постоянно. У нее неожиданно обнаружили лейкоз. И она сразу сказала: – Не переживай, в моем возрасте это все протекает очень медленно, а с химиотерапией это может продолжаться сколько угодно. Кроме того, – улыбнулась она, – такая смерть меня вполне устраивает – ее не видно, не слышно, у меня абсолютно ничего не болит. Мы можем считать, что нам повезло!

Первую химиотерапию она перенесла хорошо. Я договорился со своим одноклассником, Ромой Кохановским, который уже шесть лет жил в Париже, что приеду к нему с бабушкой. Махар второй год работал в Болгарии, и смог вырваться к нам только на недельку, мы взяли напрокат машину и повезли бабушку вначале в Нормандию – в Руан, Довилль, Анфлер, а потом на Юг – в долину Луары, Авиньон. На второй день после приезда в Париж она попросила отвезти ее на русское кладбище Сент-Женевьев-де Буа, останавливалась почти у каждого надгробия и почти про каждую фамилию могла что-то рассказать.

Сколько же бабушка знала о Франции! Мы шли к Руанскому собору, и она вдруг говорила – это же город Флобера и Эммы Бовари, правда, Рома? А наш выпускник Сорбонны рассеянно говорил – кажется, да, точно не помню, и тут за поворотом улочки открывалась вывеска чудесного старинного кафе – «Мадам Бовари»!

Или в Довилле, подходя к пляжу, она сказала – здесь Клод Лелюш снимал «Мужчину и женщину», и через десять шагов мы увидели табличку – «площадь Клода Лелюша».

Она быстро уставала, и мы каждые час-полтора останавливались, у Ромы был очень стильный набор для пикников, мы усаживали бабушку в тени в складной шезлонг и наперебой угощали. Она смеялась и говорила – мальчики, ну как же мне с вами хорошо, у меня впервые в жизни сразу трое кавалеров!!!

Но в Авиньоне, когда я предложил ей – давай доедем до Ниццы, потом в Сан-Ремо и оттуда рванем прямо в Венецию! – она ответила – нет, сыночек, в следующий раз, пора домой…

Мы вернулись домой, и каждую следующую химиотерапию она переносила все хуже и хуже. Силы оставляли ее. Она была совершенно спокойна, вся светилась любовью. Легко говорила о своей смерти. Каким-то шестым чувством я понимал, что в эти минуты разубеждать ее, уверять, что ничего не происходит, недостойно. Она сказала мне – сынок, мы могли бы оба делать вид, что я просто болею, но я не хочу омрачать ложью наши с тобой последние дни, главное для меня – продолжай жить как обычно, иначе я буду мучиться, что становлюсь обузой для тебя.

Приехала из Питера мать. Я впервые увидел, как они с бабушкой похожи. Но удивительней всего было то, что и мы с ней во многом совпадали. Иногда она на секунду раньше говорила то, что собирался сказать я. О многих вещах она судила неожиданно точно и глубоко, и когда бабушка сказала ей: – Лера, ты изменилась, – засмеялась – ну, все-таки я много лет замужем за очень умным человеком!

Видя, что я постепенно начинаю общаться с матерью, бабушка несколько раз нам сказала – дети, держитесь друг за друга. Главное – держитесь друг за друга!

В июле у меня были съемки в Дагестане, и я не мог решиться оставить бабушку. Она сама меня спросила – какого числа ты вернешься? Я сказал – двадцать третьего. Не волнуйся, – улыбнулась она, – я тебя обязательно дождусь!

Умерла она через четыре дня после моего возвращения. Было несколько кровотечений, она все время была в сознании. Сказала – сколько же счастья вы подарили мне, дети!

В последний день она лежала, закрыв глаза. К вечеру дыхание стало затрудненным и чуть хриплым. Все ее силы были сосредоточены на преодолении чего-то страшно важного, чего мы не могли понять. Прошел час, потом еще один. На мгновение ее лицо исказилось, и она сказала: «Скорее, господи!»… И все было кончено.

– …Ты знаешь, – медленно сказал Дзант, – я был к ней очень привязан. Очень редко так сходишься со старшими, но так получилось, что они с Еленой Сергеевной стали мне просто родными… Бабушкина лучшая подруга Елена Сергеевна Тимашева была нашим педагогом по сценической речи, правда, Дзант у нее учился на десять лет раньше, чем я.

Уже на закате мы подъезжаем к городу.

– Не хочешь взглянуть на коня? – спросил Дзант. – Тут рядом наша конюшня.

– Давай, – кивнул я, глядя на бесконечную цепь снежных вершин, ярко освещенную заходящим солнцем.

Но когда мы вошли в полутемную конюшню, коня на месте не оказалось.

– Инал, где Ацтек? – крикнул Дзант сухонькому старику, издали приветственно махавшему нам.

– Гуара его забрала! – сказал дед, показывая в сторону гор.

– Гуара? В такое время? – удивился Дзант, и мы вышли во двор. Там, за изгородью, на фоне гор и пылавшего заката во весь опор мчался к нам рыжий ахалтекинец – и, господи, до чего он был хорош! Конь легко перемахнул через изгородь и, как вкопанный, замер в десяти шагах от нас. И только теперь я разглядел всадницу – девочку с яркими спутанными волосами, которая смотрела на нас во все глаза.

– Так, – грозно сказал Дзант, – и что это значит? Тебе сказали – выгуливать его, потихоньку приучать к себе, а ты что устраиваешь?

Девочка легко соскочила с лошади и оказалась почти одного роста со мной.

– Куда растет это поколение? – уныло подумал я.

– Я исправлюсь, Дзантемир Анатольевич, – улыбнулась она.

– Радуйся, что я не один! – непреклонно говорит Дзант. Кстати, познакомьтесь – Ивар, принц Датский – Гуара, любимая дочь Полония.

Мы улыбаемся, пожимая друг другу руки.

– Дзантемир Анатольевич много о вас рассказывал, – вежливо говорит Гуара, беря под уздцы коня.

– Только так, ребята, – приказывает Дзант, – давайте сразу на «ты», вам прямо с завтрашнего дня работать вместе, – и добавляет, усмехнувшись: – Он не такой уж и древний, Гуара. Кстати, ты домой? Можем тебя подбросить.

По дороге Дзант рассказывает, что театр приобрел Ацтека совсем недавно, и другой жеребец, Сармат, сразу возненавидел его. Один раз конюхи не уследили, и Сармат напал на соперника, была страшная драка, их еле развели, теперь приходится держать Ацтека в отдельной конюшне.

Оказалось, что Дзант с Гуарой живут рядом, и пока мы едем, я все время ловлю в зеркальце настороженный взгляд ее серых глаз.

АННА

Закрываю за мужем дверь и с облегчением вздыхаю. Господи, какое счастье! Почти три недели одна, со своими книгами, музыкой, со своими цветами, абсолютно свободная! Уже не первый год он уезжает отдыхать без меня, и я даже знаю с кем – в таком маленьком городе трудно что-либо долго скрывать, особенно, при наличии настоящих подруг. Словно камень свалился с моей души – теперь я могла быть собой, и без всяких усилий с моей стороны отпала тягостная необходимость поддерживать имидж идеальной супружеской пары. Правда, меня слегка беспокоило, что бросать меня мой муж явно не торопился, и я решила поговорить с ним прямо.

– Послушай, – осторожно начала я. – Наш сын вырос и давно живет в другом городе. У тебя серьезный роман с молодой женщиной. Я совершенно не обижусь, если ты уйдешь к ней. Сейчас не такие времена, чтобы это могло сказаться на твоей карьере.

Он посмотрел на меня, как ни странно с улыбкой, и сказал: – Ты не забыла, что и у нее, и у меня уже есть семьи? И они нас вполне устраивают.

– Ах, они вас устраивают? – возмутилась я. – А может быть, это меня не устраивает такая семья, может быть, это я хочу другую?

– Ничего ты не хочешь, – устало ответил он. И, когда я закричала – почему, почему? – добавил: – Да просто потому, что ты самая обыкновенная снежная королева.

– Неправда, – оскорбилась я, – я люблю своего сына!

– Да нет, это мы тебя любим, – уже жестко говорит он. – А ты по-королевски позволяешь себя любить. Поверь, мы весьма ценим твои милости, но иногда хочется чего-то большего.

Последнее слово, как всегда, остается за ним, а я, как всегда, еще долго пытаюсь придумать достойный ответ.

Я давно подозревала, что мне не хватает чего-то человеческого. Я равнодушна к еде, абсолютно не любопытна, не завистлива, считаю потерянным временем разговоры на любые хозяйственные темы – рецепты, блюда, вязанье и прочее. Я не умею ревновать. И вот теперь мне сказали, что я не способна любить…

Значить, я все-таки ущербная, и все дело во мне? А как же моя первая, такая безупречно несчастная любовь? А как же та боль, которая не давала дышать, не давала жить?! И я сказала себе – никогда больше я не позволю этой боли еще раз вторгнуться в мою жизнь, никогда больше… Пусть любят меня! Может быть, это и было моей главной ошибкой.

…Однажды я случайно услышала разговор родителей.

– Слушай, Лилька, – спрашивал отец. – Тебе не кажется, что наш ребенок не от мира сего? Никуда не ходит, практически ни с кем, кроме нас, не общается, часами играет на рояле, ночами читает книжки.

– А чего ты хочешь? – сказала мама. – Чтобы она выросла фарфоровой куклой, как дочери твоих партайгеноссе? Меха, бриллианты, чем там еще интересуются приличные девушки?

Я услышала, как отец засмеялся, потом сказал:

– На самом деле я хочу, чтобы она выросла такой, как ты, Лиля.

– Да нет, – ответила мама. – Она должна вырасти такой, как она сама, понимаешь? Только такой, как она сама…

Мои родители поженились поздно. Познакомились в Академии общественных наук, в Москве. Была такая для перспективных молодых лидеров. Отец там учился, мать – преподавала английский язык. Мама – осетинская москвичка, переехала с отцом сюда, во Владикавказ. Мне было три года, когда отца назначили секретарем обкома партии по промышленности. Я, конечно, редко его видела, но когда он был дома, он был только со мной – играл в разные игры, читал, рассказывал на ночь сказки. Он знал их всего две или три, но я не уставала их слушать – про доктора Айболита и Бармалея, про мальчика, завернутого в шкуру, которого родители потеряли в лесу и которого вырастил добрый циклоп, а потом он нашел родителей по этой шкуре, и еще – сказку «Дзег, сын Дзега». Уже когда я подросла, я поняла, как он был увлечен своей работой. Он с восхищением рассказывал нам с мамой о талантливых проектировщиках, находивших смелые, неординарные решения при строительстве рудников, шахт. В республике поднималась высокотехнологичная электронная промышленность, и он дневал и ночевал на заводах, радовался, как ребенок, что к нам приехали десятки молодых специалистов из лучших столичных ВУЗов, пробивал – и пробил! – строительство очистных сооружений на «Электроцинке», которые проектировались вместе с очень известной западногерманской фирмой, подружился с немцами и еще много лет получал от них поздравительные открытки.

Он с веселым ужасом воспринимал мамины неудачные контакты с достаточно замкнутым кругом жен местной партийной номенклатуры. Почти сразу же она решительно отказалась от продовольственных пайков, которые каждое утро привозили персональные водители почти во все квартиры нашего известного в городе «серого дома». Когда отец сказал, что его не поймут, если он откажется, мама стала отдавать их единственной многодетной семье, жившей в нашем подъезде, объяснив, что это специальный паек для таких семей. У нас была самая обычная разношерстная мебель, купленная по случаю, мама всегда сама ходила на рынок, который был в пяти минутах ходьбы от школы, где она преподавала. Единственная номенклатурная роскошь, от которой она не смогла отказаться – это были книги. При тогдашнем книжном дефиците, папа каждый месяц приносил брошюрку-каталог всех книг, выпускаемых книжными издательствами СССР, и можно было заказать любую, даже отдельный том из собрания сочинений, а в конце месяца получить аккуратную стопочку и расплатиться.

Господи, как же мы были счастливы втроем! Надеюсь, моему сыночку со мной было так же тепло, как мне с моими родителями… Он так быстро вырос, и так рано уехал от меня… Уже два года он работает в Испании, в маленьком городке под Барселоной.

Звонят в дверь. Я открываю – это моя соседка Дзера.

– Ну, что, проводила своего? – отодвигая меня и проходя на кухню, спрашивает она. – Еще бы моего куда-нибудь пристроить, и мы бы с тобой закатились!

– Послушай, Дзера, – решительно говорю я. – Я не собираюсь никуда с тобой закатываться, я буду вести тихую, растительную жизнь.

– Ага, ага, – нисколько не смущается она. – Небось, в театры ходить, на выставки, да?

– Театральный сезон еще не начался, – терпеливо объясняю я. Хотя, завтра я действительно иду в конный театр, на «Гамлета». Кстати, у меня есть лишний билет.

– В конный театр? Серьезно? – внезапно оживляется Дзера. – Я точно пойду, я давно на их главного режиссера глаз положила! Но с условием – сегодня ты со мной идешь в кафе, у меня деловая встреча, а одной идти несолидно. И в следующую пятницу поедешь со мной на поминки, в Кармадон, а то я там почти никого не знаю.

– Ну, какие еще поминки?! – в отчаянии говорю я. – Если ты там никого не знаешь, какая необходимость туда ехать? И с какой стати ты еще и меня с собой тащишь?

– Вот смотрю я на тебя, – осуждающе говорит Дзера, – и не пойму – ты что, с Луны свалилась? Ты где росла? Это поминки по тете моего законного супруга, по двоюродной, но все-таки тете. Так я, как порядочная осетинская невестка, должна приехать в сопровождении соседок, подруг, а не как безродная какая-то! У вас, что там, в обкомах, на поминки не ходили?

– А тебя не смущает, что в «Альтисте Данилове» самого противного демона звали Кармадон? – делаю я последнюю попытку избежать предстоящей поездки.

– Нет, ты знаешь, демоны меня никогда особенно не смущали, – не задумываясь, отвечает Дзера, – вот с праведниками было куда сложней!

Железная воля. Железная леди. Дзера – заместитель министра, и в этой жизни она успевает все. Она примерный замминистра, примерная жена очень красивого и крайне недалекого мужа. Если любовницы бывают примерными, то она примерная любовница коллеги-министра из соседней Кабардино-Балкарии. Периодически у нее появляются молодые поклонники и в нашем городе. Но Дзера такая умница, такая щедрая душа, что ей легко прощаешь даже ее крайний цинизм. И, кстати, при всей ее болтливости она единственная, кто не сказал мне ни слова, когда у Хетага появилась женщина.

Пока Дзера меня воспитывает, она не теряет ни секунды времени – достает из моего бара текилу, моет и режет фрукты, ставит бокалы с солью и лимоном и приветливо машет мне рукой – присоединяйся!

– За тебя, подруга! – говорит она. – Учишь тебя жизни, учишь, временами просто приходишь в отчаяние, но все-таки ты у меня одна, так дай тебе бог здоровья и счастья!

В это время звонит телефон. Это, конечно, мой сыночек.

– Что, проводила отца, сидишь с тетей Дзерой и пьешь коньяк? – инквизиторским тоном спрашивает он.

– Ошибаешься, текилу! – смеюсь я. – Как ты, дорогой? Как Тимур?

– Я как раз поэтому и звоню, мамуля. Послушай, мы с отцом посоветовались и решили, что ты приедешь ко мне в октябре месяце. Я тут подготовил приглашение, на следующей неделе Тимур уезжает в Осетию, он тебе его привезет, а дальше отец все сам сделает. Да, мам, он едет с нашим шефом, Луисом, у Тимура дома со спальными местами туго, можно, Луис у тебя переночует две ночи – девятнадцатого и двадцатого сентября? А на следующий день он уже улетит в Москву.

– А это удобно? – спрашиваю я. – Папы же нет дома.

– Мам, отец в курсе. Луис хороший парень, вот увидишь, он тебе понравится! Привет тете Дзере, целую, завтра позвоню! – И мой деловой сын отключается. Вот так всегда – мы с отцом решили, отец в курсе – и когда они только успевают?

ИВАР

Удивительно, как много дел можно успеть сделать в маленьком городе всего за пару часов. Мы засветло попали на кладбище к отцу и бабушке, передали лекарства от Махара соседям по двору и уже в сумерках приехали в театр, где заканчивался монтаж декорации. Задержались там до самой темноты, потом заехали домой, чтобы принять душ и переодеться, и пошли ужинать в «Арт-кафе» в самом центре города.

Зал в старинном особняке неожиданно оказался очень уютным. Прямо напротив входа – низенькая эстрада, где за роялем молодой парень играет «Караван» Дюка Эллингтона. Место богемное, Дзант говорит, что здесь собираются все актеры после спектаклей, вся пишущая братия, художники, музыканты. Мы выбираем столик, чтобы лучше видеть и слышать. Пока делаем заказ, к Дзанту беспрерывно подходят знакомые, а я понемножку оглядываюсь.

В противоположном углу, почти рядом с эстрадой, сидит компания «сильных мира сего» – дорогие часы, солидные животики, выпирающие над ремнями «Версаче», красные, чем-то очень похожие лица, уверенные, даже нагловатые, взгляды. Они явно не вписываются в окружающую обстановку. На сцене высокая, крепкая девочка со скрипкой играет Вивальди, опять же на удивление неплохо, но мужики продолжают похохатывать, не выпуская зубочисток из губ. Публика принимает девочку хорошо, чувствуется, что пришельцы немного раздражают, но отношение к ним, на удивление, толерантное, многие подходят к ним, обнимаются, здороваются. Дзант вполголоса объясняет мне, что это местные водочные короли, не самые крупные, с двумя чиновниками из правительства. Отличить чиновников от королей практически не представляется возможным. Видимо, любовь к дорогим брендам, от Версаче до Longines , здорово объединяет.

Внезапно наступает тишина, я поднимаю голову и вижу на эстраде Гуару.

– Почему она здесь, в таком месте? – думаю я, но при первых звуках ее голоса забываю обо всем. Она поет по-итальянски, это «Адажио». Мне хотелось бы гордо сказать, что я презираю популярную музыку и слушаю только рок или только классику, но это не так. Самая разная музыка имеет надо мной необъяснимую власть, и я всегда считал это слабостью. Помимо красоты ее голоса, какого-то невероятно теплого его тембра, есть еще что-то, отчего сжимается сердце.

Зал замер. Мне трудно смотреть на ее освещенное каким-то сильным внутренним светом лицо и еще труднее не смотреть…

Что они делают с нами, люди, которые поют? И как они это делают?

Аплодисменты. Многие подходят к ней, жмут руки, и только теперь она, повернувшись, видит нас с Дзантом и смущенно улыбается поверх голов окруживших ее людей.

Теперь на эстраде высокий парень с длинными вьющимися черными волосами, тот, что играл в самом начале. Он, улыбаясь, говорит:

– Итак, сегодня с вами группа «Крещендо» Владикавказского училища искусств. Для тех, кто сегодня у нас в гостях впервые, я представляю участников нашего коллектива: солистка – Гуара Газданова, скрипка – Елена Данилиди, виолончель – Сергей Белогуров, саксофон, дудук – Тимур Кесаев, и я – Арташес Аветян. Сегодня здесь, как и всегда, наши уважаемые старшие коллеги – актеры владикавказских театров, у которых «вечер трудного дня», и специально для них – «Славянский танец» Антонина Дворжака.

– Как тебе ребята? – спрашивает меня Дзант.

– Очень талантливые, – говорю я. – А Гуара просто мировая звезда.

– Ведь ты же еще утром был уверен, что за пределами МКАД жизни вообще не существует, а уж искусства и подавно, да? – издевается Дзант. – А тут провинциальная команда из песочницы – и столько впечатлений! Погоди, вот завтра еще «Гамлета» посмотришь, еще не то запоешь!

По наступившей тишине я сразу догадываюсь, что на сцене опять Гуара. Теперь она стоит лицом к нам, рядом с этим парнем, Арташесом.

– Армянская народная песня «Ласточка», – объявляет он, – между прочим, любимая песня нашего не менее любимого педагога Дзантемира Анатольевича, что, безусловно, говорит о его выдающемся вкусе.

– Я вам пошучу, – смеется Дзант, – вы у меня из двоек не вылезете!

Мягко вступает дудук, и вся тоска мира заполняет зал. У женщины, сидящей напротив, катится по щеке слеза, но она ее не замечает. Редкое по красоте сочетание мужского и женского голосов, и вообще, они вместе просто как эмблема красоты и молодости. И я с удивлением замечаю, что меня почему-то совсем не радует это «вместе».

Задумываюсь и вдруг натыкаюсь на улыбающийся взгляд Дзанта, он говорит – знаешь, когда пришло приглашение из Авиньона, у меня как-то сразу сложилось в голове – Гамлет, ты и Гуара…

В это время раздается смех, аплодисменты, на сцену вскакивает один из актеров осетинского театра, с которыми меня Дзант сегодня знакомил. Они с Гуарой берут гитары, перекидывают ремни через плечо, и он говорит – сейчас мы вам покажем португальское фадо, и b{ узнаете, что такое настоящий «фадишту»!

Дзант смеется и говорит – это игра слов, «фадиш» по-осетински означает «Караул!»

Удивительно, три года назад мы работали в Португалии и буквально заболели с Махаром фадо. Мы ходили во все «Сasa dо Fados», где пели лучшие фадишту, и в Лиссабоне, и в Коимбре. Именно там я понял, что люди, которые поют – они особенные. В «Сasa dо Fados» пели совершенно разные люди – молодые и старые, мужчины и женщины. Казалось, мимо каждого из них можно было пройти в толпе, не заметив, но их лица, когда они слушали других, и, особенно, когда они вставали и начинали петь, становились поразительно одухотворенными, совсем единственными, и ты не мог понять, откуда берутся эти чувства и эта боль.

В зал входит мрачный молодой парень с двумя мотоциклетными шлемами в руках. Дзант приветственно машет ему, и он подходит к нашему столику.

– Ты за Гуарой? – спрашивает Дзант, и я сразу напрягаюсь.

– Это Чермен, брат Гуары, – убедившись в произведенном эффекте, продолжает Дзант, – знакомьтесь!

– Если у тебя дела, – говорит Дзант Чермену, – мы можем проводить Гуару домой.

– Да нет, – вздыхает тот, – меня бабушка все равно не пустит в дом без нее.

Теперь на сцене уже человек шесть актеров из зала, очень здорово поют по-осетински, я вспоминаю, что это песня из любимой махаровской кинокомедии про незадачливого электромонтера, у которого одна за другой родятся только девочки.

К нам подходит Гуара, чтобы попрощаться и договориться о завтрашней тренировке, и я, неожиданно для себя говорю – а где еще тебя могут услышать твои преданные фанаты?

– Ну, все настоящие фанаты будут в воскресенье на рок-фестивале, где мы выступаем, – смущенно говорит она. – Приходите!

– А как там с возрастным цензом? – улыбаюсь я.

– Со мной пропустят! – смеется она. Мы прощаемся, и я замечаю, что все это время держал ее руку в своей.

Потом мы идем с Дзантом по пустынному ночному проспекту, ветер шелестит в высоких кронах платанов, и нам под ноги летят первые осенние листья… Удивительно, что еще сегодня утром я был у себя дома, в Москве, и был совершенно один.

АННА

Сегодня такой чудесный день. Вообще, осень – это лучшее время года у нас в горах. В конце августа – начале сентября бывает несколько дождливых дней, и потом на всю осень устанавливается настоящее бабье лето – теплое, с абсолютно синим небом и яркими золотыми листьями. Склоны гор полыхают всеми мыслимыми красками, и вдруг становится необыкновенно тихо.

Дзера заходит за мной ровно в половине восьмого. Мурат, ее муж, покорно ждет нас у подъезда в своем темно-синем «Крайслере». Мы едем до театра всего десять минут и еще какое-то время пробираемся по аллеям заросшего парка, пока выходим к месту, где будет спектакль. С юга полукругом расположены скамьи, амфитеатром охватывающие арену, в центре которой – круглая сцена, высоко поднятая на сваях, с очень стильной современной многоярусной металлической декорацией. Это, несомненно, стилизованный замок Эльсинор, но множество зарешеченных дверей, выходящих на балконы ярусов, придают ему сходство с тюрьмой. За сценой на фоне быстро темнеющего неба шумят огромные деревья. Удивительно, спектакль еще не начинался, а настроение уже создано. Мы садимся, оглядываемся. И вдруг я вижу справа от нас Андрея Белова-младшего, удивительно харизматичного московского актера и режиссера. Он в сопровождении группы людей идет в нашу сторону, и всюду, где он проходит, как зарницы, вспыхивают улыбки, освещая его путь.

– Хороший парень! – говорит кто-то за моей спиной, и я неожиданно думаю: «А если бы это шел сам Христос с учениками, они бы тоже сказали «хороший парень»?

Звучат фанфары, и спектакль начинается. При моей страсти к театру, это, конечно, не первый мой «Гамлет». Я видела Владимира Высоцкого в культовом спектакле Юрия Любимова, и Высоцкий просто завораживал в этой роли. Но это был условный, поэтический театр, и, на мой взгляд, там было больше поэзии Пастернака, чем трагедии Шекспира. Здесь, может быть, благодаря полному отсутствию пафоса в осетинском переводе, потрясающей искренности актера, озвучивающего Гамлета, необыкновенно глубокому тембру его голоса, выражающего тысячи оттенков чувств, действию, происходящему под открытым небом, стремительно мчащимся в темноте лошадям, было ощущение полной сопричастности трагедии. Мы замерли, боясь пропустить хоть слово.

И в конце – шквал, ураган аплодисментов.

– Такое чувство, что Шекспир писал на осетинском, – шепчет потрясенная Дзера.

– Естественно, – ехидно говорит мужчина сзади, – разве что-нибудь стоящее в этом мире происходило без участия нашего великого пятисоттысячного народа?

Каждый раз, когда встречаюсь с настоящим искусством, я чувствую себя необыкновенно счастливой, хочется обнять весь мир, петь, да просто – летать! И я задумываюсь – что же такое талант? Почему, делая нас такими счастливыми, сами талантливые люди часто обречены на мучительные судьбы? Откуда к ним приходит это чудо – искусство? Как из обычных слов слагается настоящая музыка?

Бессонница, Гомер, тугие паруса

Я список кораблей прочел до середины…

Или:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Aвве, Oтче,

Чашу эту мимо пронеси.

Почему одному, на вид самому обычному человеку, удается выразить в чеканной строфе то, о чем думают, пишут, многословно рассуждают тысячи таких же людей?

А если так, то что есть красота?

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота?

Или огонь, мерцающий в сосуде?

И это только первые строки, пришедшие на ум, а Пушкин? А Тютчев? А Шекспир?

Для меня в творчестве необыкновенно притягательно еще и то, что это бескорыстная отдача себя, желание поделиться с миром тем, чем полон сам – неважно, поет ли человек, играет на сцене, пишет стихи – отдать, а не взять, схватить, потребить. Но как только рядом появляется слово «шоу», да еще и «бизнес» – искусство исчезает.

Мы получаем в дар целые миры – Толстого, Оруэлла, Чехова, Бунина, Хемингуэя, Сэлинджера, мир импрессионизма, русского авангарда, бесконечно прекрасную вселенную музыки, и можем только благодарить Бога за это ничем не заслуженное счастье.

ГУАРА

Мы подходим к воротам моего дома, я протягиваю руку и прощаюсь:

– До завтра!

– До завтра! – улыбается он, – и спасибо за спектакль!

Пока он смотрит мне вслед, я медленно делаю три шага до ворот и, только захлопнув за собой калитку, срываюсь с места и мчусь домой. Дома тихо, только из маминой комнаты льется свет. Я влетаю туда, хватаю маму за руки и начинаю бешено кружить ее по комнате.

– Что такое? – пытаясь вырваться, кричит она. – Что?! Прекрати сейчас же, сумасшедшая!

– Она влюбилась! – презрительно говорит незаметно подкативший в коляске Алан.

– Что?! В кого?! – мама смотрит на меня расширившимися от страха глазами.

– В этого Ивара, с которым мы сегодня гуляли! – безжалостно продолжает Алан.

– Господи, ну с чего ты взял? – возмущенно обрывает его мама. – Гуара?!

Теперь я сижу, закрыв лицо руками, пытаясь сдержать хлынувшие слезы.

– Мама, – наконец говорю я, – ты не представляешь, какой он! Мама, таких просто не бывает!

В дверях уже маячит Чера в пижаме, мимо него, кутаясь в шаль, протискивается бабушка.

– Ну, – говорит бабушка, – и кто у нас принц?!

– Кстати, ба – выпаливаю я, – он прекрасно говорит по-французски!

– Исчерпывающая характеристика, – поднимает брови бабушка, – а что-нибудь кроме французского? Например, имя, фамилия?

– Это Ивар Косирати, он из Москвы, и он лучший друг Дзантемира Анатольевича! – я замечаю, как мама с бабушкой облегченно переглядываются.

– Косирати? – задумчиво говорит бабушка, – так это, наверное, внук Замиры Косирати. Ну, что ж, пригласи их с Дзантемиром завтра к нам, я как раз пироги буду печь!

И только сейчас я вспоминаю, что завтра бабушкин день рождения.

– Кстати, – говорит она, – звонила Ольга Георгиевна. В четверг днем Гергиев даст отдельный концерт для вашего училища. Ты сможешь взять Алана с собой.

Господи, за что же мне столько счастья?!

Не зажигая свет, распахиваю в своей комнате окно и сажусь на подоконник. Окно выходит в соседний маленький дворик, где нет ни одного фонаря. Сам трехэтажный дом надежно загораживает свет уличных фонарей, и здесь всегда видны звезды. Звезды!

Сегодня мы почти целый день были вместе. Сначала с Ацтеком, потом гуляли с Аланом, возили его в большой парк, и вечером после спектакля шли домой пешком почти через весь город. Господи! Я никогда не думала, что русые волосы могут быть такими красивыми, на них можно смотреть часами… В глубине его глаз всегда боль, даже когда он улыбается. Я бы отдала все на свете, чтобы избавить его от этой боли!

Ацтек его сразу признал. Никто так не сидит в седле, как он! И я никогда не встречала людей, столько видевших и столько знающих, как он…

Такое чувство, что мы с разных планет. Сегодня он мне рассказывал про концерт Лары Фабиан, и когда я спросила – Лара Фабиан пела в Москве? – он ответил – нет, это было в Канаде, мы там выступали на юбилее цирка Дю Солей. Он говорит, что этот канадский Квебек сейчас самое фантастичное место в мире, там невероятное количество талантов в разных областях искусства – театр, цирк, мюзикл. И что я все это тоже смогу увидеть!

Как я могу быть такой счастливой, когда с Аланом еще ничего не решилось?

И снова, в который раз я, сжавшись, вспоминаю, как пьяный отец заталкивает Алана в машину, а плачущая мама пытается ему помешать. Ревет мотор, машина резко срывается с места, и через пару минут раздается страшный звук удара, страшный, когда ты сразу понимаешь, что такой звук несовместим с жизнью. Мы бежим к машине, мама впереди, и, рванув дверцу врезавшейся в столб машины, она падает на колени и кричит отцу – ну, что, теперь ты доволен?! – не понимая, что он уже мертв. А потом я увидела Алана. Если бы только можно было забыть это!

И я думаю о том, сколько людей нам помогало, сколько добрых людей нам встретилось за это время! Самая великая профессия в мире – это врачи.

Теперь, в октябре, у Алана последняя операция, и мы надеемся, что он будет ходить. Он – самая близкая мне душа. У нас разница в семь лет, но он меня понимает без всяких слов. Он даже безошибочно определяет музыку, которая звучит во мне, и это его любимый аттракцион.

– Сказать, что ты поешь про себя? – говорит он хитро.

– Попробуй! – пожимаю я плечами.

Это «Тоска», «Vissi d’arte», – уверенно говорит он.

– Ну, как ты угадал? – каждый раз удивляюсь я.

– А ты вот так бровями сделала, – показывает он, – и я сразу догадался.

Как и у меня, у него все звуки, слова имеют свой цвет, и также, как мне, любая фальшь в человеческом голосе, любая неискренность режет ему слух с жутким металлическим скрежетом. Я думаю, там, откуда приходят все дети и куда уходят все живущие на этой земле, все – цвет, звук, чувство, форма – слито воедино.

Он пишет потрясающую музыку, просто потрясающую! А ведь ему всего двенадцать лет…

Какая сегодня луна! Там, через двести метров от меня – он. О чем он думает? И какое счастье, что он так близко!

ЛУИС

Разворачиваю на коленях карту автомобильных дорог и в последний раз оглядываюсь на потрясающую панораму Архыза со сверкающей изумрудной водой рекой Зеленчук. Солнце догорает на белых стенах древних аланских храмов на той стороне реки.

– Штурман, доложите маршрут! – кричит мой заметно захмелевший от свалившейся на него власти пилот.

– Направо, прямо до Кисловодска, потом выезжаем на трассу Ростов-Баку, а там до вашей родины, сеньор пилот, уже рукой подать! – почтительно отвечаю я.

Довольный Тимур хохочет.

– Наше путешествие приближается к кульминации, штурман, но уже теперь очевидно, что сеньор Колон совершил непростительную ошибку, отчалив из гавани вашей родной Барселоны курсом на Запад.

– Я потрясен красотой и величием ваших краев, сеньор пилот и, безусловно, сочувствую бедняге Колумбу, не сумевшему достичь кавказских берегов.

– Сами аргонавты приплывали сюда за золотым руном, а этому незадачливому сеньору зачем-то понадобилась Индия! – важно продолжает Тимур.

– Кстати, вы заметили, сеньор пилот, что древний храм в Лыхны такой же архитектуры, как и эти два в Архызе? – спрашиваю я.

– Да мне Тимур Чичба все уши прожужжал про то, что именно абхазы строили аланские храмы здесь, на Северном Кавказе, поэтому мы и начали наш с Вами маршрут, штурман, из Абхазии. Но аланы, наши предки, были круче всех! И, слава богу, мы сами знаем свою историю без всяких подсказок!

– Осмелюсь вам напомнить, сеньор пилот, что о Мидаграбинских водопадах, падающих с неба всего в сорока километрах от вашего родового поместья, первым рассказал вам не кто иной, как я! – скромно напоминаю я.

Тимур искренне хохочет.

– Я ни в коей мере не отказываю в интеллекте братскому каталонскому народу, – покровительственно говорит он. – Если не ошибаюсь, наши контакты восходят еще к временам Великой Каталонской Кампании?

– Я бы не назвал их особенно плодотворными, сеньор, – отвечаю я, – хотя по количеству убитых с обеих сторон это было весьма впечатляюще!

– Самым впечатляющим в этой истории, штурман, было благородство моих предков, алан, это наша отличительная черта, и, в доказательство этого, я разрешаю Вам отдохнуть на заднем сидении и даже жертвую свою бутылку пива!

От таких предложений не отказываются, и пока мой грозный босс не передумал, я быстренько пересаживаюсь назад и открываю пиво.

Кавказ поразил меня, хотя гор в своей жизни я видел достаточно. Чего стоит участие в испанской гималайской экспедиции четырнадцать лет назад. Я всегда хотел сюда приехать, а теперь это стало реальностью благодаря трем Тимурам из России, которые неожиданно появились у нас в банке два года назад. Это были первые русские, работающие с нами, и я с любопытством стал присматриваться к ним. Я уже встречался с русскими, советскими на Кубе, куда в восемнадцать лет уехал строить социализм с Фиделем. Это были, в основном, инженеры, рабочие, которых, как ни странно, революция мало интересовала. Одной из самых привлекательных сторон кубинской революции для меня была революция сексуальная, кубинки были потрясающе чувственными и раскованными, но мои советские друзья этого моего увлечения также не разделяли. Все они были с женами, и их поразительную верность семьям я тогда считал одним из величайших завоеваний социализма. Я понял, что нам, в капиталистической Испании, надо пройти долгий путь, чтобы достичь такой моральной высоты.

Это был мой второй приезд на Кубу, Фидель был моим богом, а командантэ Че Гевара – пророком. Я рос в буржуазной семье, мой отец всю свою жизнь проработал в одном и том же банке. Удивительно, но с самого детства я хотел вырваться из этого мира, задыхался в нем. Мне представлялась убийственно тоскливой жизнь от пылесоса к холодильнику, от первой малолитражки к вершине жизненного успеха – домику в горах. Спасением для меня стала рок-музыка, потому что помимо бешеного ритма в этих текстах было все, что я чувствовал сам. В четырнадцать лет я стал солистом самой крутой рок-группы Барселоны, мы изъездили всю Каталунью со своими концертами, выступали на любых площадках, где можно было врубить в розетку усилители.

Когда ребята впервые увидели мой дом, они просто потеряли дар речи, обнаружив на полках библиотеки собрания сочинений Ленина, Троцкого и Мао. А я действительно переболел всем этим, да и сегодня считаю общество потребления отвратительной тупиковой ветвью развития человечества. Теперь, когда мне сорок два года, настольной книгой является «1984» Джорджа Оруэлла, и я вовсе не считаю, что его антиутопия – только про тоталитарные социалистические общества. Они были страшными, но не тупыми, как общество безумного потребления в Штатах, которые теперь и стали Старшим Братом.

Мой сосед, Морис, француз, был исключен из Сорбонны в 1968 году, и с тех пор живет здесь, в Испании. Он рассказывает, что тот год был, возможно, самым потрясающим в истории послевоенного мира. Студенческие волнения во Франции, мощное антивоенное движение в Штатах, антибуржуазные выступления молодежи во многих странах Запада, да еще «пражская весна» в восточном блоке – казалось, старому миру не устоять.

– Невероятно, что им не только удалось устоять, но и собраться с силами и переключить весь этот пар на совершенно оголтелое потребление, – говорит Морис. – Как у них это получилось? Не купили же они нас всех?!

– Получилось, потому что все мы разобщены по странам, по вере, по цвету кожи, – сказал я ему тогда. – Одно утешает, – им это недешево стоит. Как ты думаешь, во сколько обходится эта тотальная пропаганда потребления в масштабах всего мира?

– Боюсь, их это не разорит. Зато посмотри, сколько вокруг баранов, которым они сумели внушить, что человек – это только то, что у него ниже пояса. Мне особенно нравится один рекламный слоган, он просто везде – «Ты то, что ты ешь», то есть они даже уже не скрывают, что считают нас дерьмом!

Когда появились эти русские ребята, нам всем было интересно – какие они? Парни из страны, где потерпела крушение мечта о свободе и равенстве? Стране, которую наша пропаганда считала «Империей зла»? Они очень разные, из разных кавказских регионов – два Тимура из Осетии, один – из Абхазии. Лидер в троице, безусловно, Тимур Каллагов – высокий, сдержанный, с неожиданно теплой, открытой улыбкой. Живой, подвижный, смешливый Тимур Цибиров мгновенно становится душой любой компании. И добродушный гигант Тимур Чичба, являющийся главной мишенью всех проделок Тимура-два, которые, впрочем, разбиваются о его невозмутимость, как волна о скалы. Общим было, пожалуй, воспитание – нас долго удивляло, что они автоматически вскакивают, когда входит старший по возрасту, потом, когда они поняли, что это странно, на работе стали вести себя, как все, а дома все осталось по-прежнему. Все трое получили хорошее образование – учились в престижном университете в Москве, владеют английским и испанским языками, уже в первый год начали говорить на каталанском, чем подкупили всех. Самым удивительным было то, что все трое получили и музыкальное образование – «братья по несчастью», говорит Тимур Каллагов. Когда я сдавал им свой дом во Флоресте, сразу оговорил, что два раза в месяц по субботам мы с друзьями по-прежнему будем собираться там на джем-сейшн, и скоро они стали полноправными участниками наших импровизированных концертов. Я с удивлением узнал, что уже их родители слушали абсолютно всю рок-музыку, которой болели их ровесники на Западе, Тимур Каллагов показал мне потертые записные книжечки, в которые его отец заносил содержание альбомов всех культовых рок-групп 60-70 годов, с указанием времени звучания, так же, как это делается на альбомах – значит, они переписывали их с настоящих дисков. Не таким уж и непроницаемым был железный занавес!

Мы легко сошлись с ребятами, несмотря на разницу в возрасте, и я впервые в жизни усомнился в том, что иметь сына – это проклятие, как я думал раньше. Теперь каждую субботу все окрестные собаки, дрожа, заползают в укрытия, когда мы в шесть охрипших глоток орем свой суперхит – «Honesty» Билли Джоэла:

Honesty is such a lonely word

Everyone is so untrue

Honesty is hardly ever heard

And mostly what I need from you

…Вечером мы уже будем во Владикавказе, мне интересно познакомиться с семьями ребят, завтра – Мидаграбинские водопады, о которых я прочитал еще пять лет назад, послезавтра – Москва, где меня встретит Тимур Чичба, и во вторник мы с ним возвращаемся в Барселону.

ИВАР

Входим с Дзантом в знакомую калитку, и оказываемся в маленьком зеленом дворике, утопающем в цветах. На пороге старого одноэтажного дома нас встречают все Газдановы. Я уже знаком с обоими братьями Гуары, знаю, что бабушка – Эра Александровна, заведует кафедрой французского языка в университете, мама – Фариза, врач. Пока Дзант представляет меня, ко мне подходит и обнюхивает меня рыжая пушистая собака – похоже, это Кит, самый любимый член семьи.

– Дай-ка я обниму тебя, – говорит бабушка, – ты знаешь, что я помню тебя совсем маленьким? На похоронах Замиры ты стоял рядом со взрослыми мужчинами своей фамилии, и это было трогательно до слез.

Мы проходим через застекленную веранду, являющуюся еще и кухней, и сразу попадаем в старинную гостиную с высокими потолками. Напротив входа хорошо сохранившаяся изразцовая печь, очень красивая.

– Вы знали мою бабушку? – спрашиваю я.

– Знала и бабушку, и дедушку, и всю твою семью. Когда я поступила на первый курс филфака, Замира уже училась на четвертом, но мы успели съездить вместе в фольклорную экспедицию и очень подружились, – говорит Эра Александровна.

Я вспоминаю, что видел на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа могилу писателя Гайто Газданова, и спрашиваю – это родственник или однофамилец?

– Вот смотри, – поднимаясь и придвигая ко мне старинный альбом с фотографиями, показывает Эра Александровна, – это Дзбын Газданов, был такой знаменитейший врач у нас в Осетии. Он приходится двоюродным дядей и Гайто, и моему мужу. Особняк Дзбына сохранился, это здесь, недалеко – угол Горького и Бородинской. Мать Гайто, Вера Николаевна, жила у него в доме, и твоя бабушка, Замира, там же, только на первом этаже. Она еще и училась у Веры Николаевны, и очень ее любила.

– Кстати, – говорит она, – ее жизнь принято считать трагичной, но Замира рассказывала, что у Веры Николаевны был необыкновенный комический дар, она умела двумя штрихами так показать человека, что все умирали со смеху. Дети ее просто обожали.

Нас приглашают к столу, а я потихоньку наблюдаю за этой большой семьей. Их всех связывает что-то невидимое, они понимают друг друга без слов, достаточно взгляда, привычно и очень смешно подшучивают друг над другом. Мама Гуары очень красивая, яркая, но в ней чувствуется надлом, заметно, что именно к ней все относятся особенно бережно. Бабушка – непререкаемый авторитет, но руководит всеми как-то совершенно незаметно. Я спрашиваю Эру Александровну – что нужно, чтобы у тебя была такая семья?

– Ты помнишь анекдот про английские газоны? – спрашивает она. – Что вырастить газон очень просто? Надо посадить его, и триста лет аккуратно подстригать. С семьей все примерно так же, только есть еще два необходимых условия – любить и полностью забыть о себе.

– Зато семья будет всегда помнить о тебе! – говорит Алан, и бабушка обнимает его.

Мне легко здесь, и не только потому, что это семья девушки, которая в один день заполнила мою жизнь до краев. Я вижу, что и Дзант чувствует себя, как дома. Мы встаем из-за стола, и Алан, который до этого катался вокруг меня с независимым видом, тащит меня в свою комнату, совсем крохотную, но оборудованную, как настоящая студия. У него большая фонотека, удивительно, что такой малыш слушает столько разной музыки. Я вижу диски и с классической музыкой, и с рок-музыкой разных периодов. Говорит, что любимый исполнитель у него – Стинг, и я обещаю привезти ему из дома диск с его автографом. Он сам легко заговаривает о предстоящей операции, и вдруг я понимаю, что в глубине души он все-таки нуждается в поддержке. Мы договариваемся, что я буду приходить к нему в больницу, тем более, что это рядом с моим домом, и принесу послушать всю музыку, какую только смогу найти. Алан собирается поступать на композиторский факультет консерватории и, когда узнает, что моя бабушка всю жизнь преподавала там же, только на вокальном, начинает смотреть на меня с нескрываемым уважением. Дзант с Черменом играют в нарды. Гуара, которая вначале была очень напряженной, теперь летает, как на крыльях. Выбрав момент, когда нас никто не слышит, я ее тихо спрашиваю:

– Что там с экзаменом? Я выдержал?

– Еще бы не выдержал! – краснея, говорит она. – Даже Кит от тебя не отходит!

Здесь, дома, в простом синем платье, она такая мягкая, такая женственная, никто и не поверит, что всего несколько часов назад, в рваных джинсах и зеленой бандане, она зажигала на бас-гитаре вместе со своей группой, и вся огромная площадь, заполненная молодежью, пела вместе с ней «It’s my life» Джона Бон Джови.

It’s my life

It’s now or never

I ain’t gonna live forever

I just want to live while I’m alive

(It’s my life)

My heart is like an open highway

Like Frankie said

I did it my way

I just wanna live while I’m alive

It’s my life

Я спрашиваю Эру Александровну – как она относится к тому, что Гуара играет в рок-группе?

– Помогаю всем, чем могу! – неожиданно говорит она. – Отвечаю за сценический образ, и даже самолично резала вполне еще крепкие джинсы!

В это время звонит телефон Дзанта, он разговоривает, потом поворачивается ко мне и спрашивает:

– Послушай, это Валера, Сармат не дал себя подковать, вырывается, как бешеный. Ты не смог бы завтра заменить их на съемках у Андрея Белова? С Ацтеком у тебя проблем не будет?

И не успеваю я ответить, как Гуара говорит – я поеду с ними, подстрахую. Можно?

АННА

Уже в сумерках мы, наконец, выезжаем из Нижнего Кармадона. Мурат сегодня поднимался с мужчинами высоко в горы, на кладбище. Пока они вернулись, пока посидели за поминальным столом, погода стала портиться, начал моросить мелкий дождик. В горах темнеет быстро, мы едем с включенными фарами и у поворота на Верхний Кани видим прямо на дороге большую группу молодых людей, видимо, поджидающих машины. Ребята расступаются в разные стороны, пропуская нас, мы едем очень медленно. Фары выхватывают из темноты молодые лица, поразительно красивые, немного усталые, но такие светлые! Неожиданно среди них мы опять видим Андрея Белова рядом со смеющимся крепким парнем. Немного в стороне стоят двое, ее лицо, поднятое к нему, просто светится… Господи, есть ли что-нибудь на свете прекраснее молодости?

Смотри, – говорит Дзера – это та самая девочка, которая пела в «Арт-кафе», помнишь, она на него тогда так же смотрела?

Мы проезжаем тоннель, уже совсем темно, и у базы отдыха университета мы вначале слышим смех, а уже потом в свете фар видим группу молодежи, стоящую у входа. Мурат не выдерживает, и сигналит им, они в ответ машут нам руками.

– Какие же они красивые! – грустно говорит Дзера, и в это время что-то со страшной силой бьет по заднему стеклу и верху машины, и почти сразу на нас обрушивается целый град более мелких ударов.

– Мурат, гони! – кричит Дзера, одновременно пригибая меня к своим коленям и закрывая сверху собой. Мы мчимся в полной темноте и, наконец, вылетаем на освещенную трассу. Мурат останавливает машину, мы выходим и видим жуткую вмятину сверху, трещины на заднем стекле и открытый багажник.

– Что это было? – ошеломленно спрашивает Мурат.

– Камнепад, наверное, что же еще это может быть? – неуверенно отвечает Дзера.

– Но там неоткуда падать камням! – говорит Мурат.

Мы прислушиваемся, но из ущелья не доносится ни звука.

Некоторые из машин, летящих по трассе, останавливаются, люди спрашивают, не нужна ли нам помощь.

– Давайте подождем, эти ребята с Андреем Беловым должны ехать прямо за нами, – предлагаю я. Но и через пятнадцать минут в ущелье тихо.

– Они могли остановиться на какой-нибудь базе прямо в ущелье, – говорит Дзера.

– Послушай, ведь Тимур с Луисом тоже должны были возвращаться этой же дорогой? – спрашиваю я.

– Да они давно уже дома, что им там делать на этих водопадах? – убежденно говорит Дзера. – Давай, поедем, тебе еще их кормить и укладывать!

Мы приезжаем домой, и пока я пытаюсь попасть ключом в замок, телефон в моей квартире просто разрывается. Наконец, Мурат помогает мне открыть дверь, я хватаю трубку и слышу бешеный голос мужа.

– Где ты была? – кричит он на меня. Я теряюсь и говорю – там, в Кармадоне.

– Это Дзера тебя потащила, да?! – кричит он. – Я убью эту дуру, убью!!!

И вдруг я слышу, что он плачет, и начинаю плакать сама.

– Что случилось? – спрашиваю я, и он медленно отвечает: – Там, в ущелье, что-то страшное, мне звонил дежурный с работы. Сиди дома, я через два часа буду.

И только тут я осознаю, что Луиса и Тимура, которые давно уже должны были вернуться, все еще нет. Может быть, они заехали к Тимуру домой? Звонить ли мне его маме? А если их там нет, что я ей скажу?

Мне страшно. Я уговариваю себя, что с ними ничего не могло случиться, но пальцы дрожат, я не могу заставить себя набрать номер. Долго сижу, сжавшись в кресле, в полутемной комнате, и невыносимое чувство вины жжет меня. Как я могла отпустить их одних? Как я смогу жить, если с ними что-то случится? Что я скажу своему сыну?

– Да что со мной?! – наконец говорю я. – Это просто наваждение! Сейчас они позвонят в дверь, усталые, веселые, и этот ужас закончится!

Но жгучая боль не отпускает меня, я пытаюсь и не могу заглушить ее никакими доводами разума. И тут раздается звонок.

– Анна, добрый вечер! – слышу я приветливый голос Мадины, матери Тимура. – Высокие гости добрались до тебя?

Внезапно меня затопляет теплая волна надежды, я легко вздыхаю и говорю:

– Привет! Они давно от вас уехали? Значит, вот-вот будут.

– Как от нас? – удивляется Мадина. – Разве они не на водопадах?

– Да, конечно, – тихо говорю я, – просто я решила, что они на обратном пути заехали к вам.

– Так их до сих пор нет? – встревожено говорит Мадина. – У Тимура и мобильный почему-то не отвечает. Неожиданно она спрашивает упавшим голосом:

– Ты что-то знаешь?! С ними что-то случилось?!

– Нет, нет, – поспешно отвечаю я, – просто я тоже занервничала, когда ты позвонила.

– Сообщи, как только они появятся, а я попробую дозвониться до них! – просит меня Мадина, и я остаюсь один на один с ледяным отчаянием. Оно тупо давит на сердце, я не могу сосредоточиться ни на одной мысли и лишь, сжав голову руками, раскачиваюсь из стороны в сторону. Надо что-то делать, говорю я сама себе, но что? Вспоминаю, что у меня есть номер мобильного телефона Луиса, несколько раз набираю его, и женский голос что-то отвечает мне по-испански.

Звонят в дверь, это Дзера с Муратом, они непривычно тихие.

– Мы посидим с тобой, пока ребята не приедут, – говорит Дзера.

Ночью приезжает Хетаг, а уже в четыре утра за ним заезжает служебная машина, чтобы добросить его до вертолетной площадки. Для них первых наступает утро страшного дня. Мы узнаем про сход ледника. Кажется абсолютно невероятным, что самое ближнее к городу ущелье, где каждый из нас бывал десятки раз, привычное, как никакое другое, вдруг погребено под немыслимой толщей черного льда.

В этот же день находят первых погибших. Все прикованы к телевизору. Перед моими глазами стоят, как живые, эти прекрасные молодые лица, я не могу поверить в их гибель, как невозможно поверить в гибель Тимура и Луиса. Немыслимо!

Хетаг с Сергеем Цибировым через Куртатинское ущелье добрались до Джимары и Даргавса, расспрашивая местных жителей. У ребят была очень заметная машина, многие ее запомнили. Говорят, что через Джимару обратно с водопадов они проехали примерно в шесть часов вечера, чуть позже их видели в Городке Мертвых. Все вспоминают про тоннель в ущелье, и мы, десятки раз прохронометрировав их путь от Городка Мертвых вниз, понимаем, что они должны были доехать как раз до тоннеля.

Какая же это великая сила – надежда! Она дает силы дышать, жить, поддерживать других и молиться за счастливое возвращение своих близких, всех, кого судьба свела в этот день в Кармадоне.

Тимур, мой сын, звонит каждый день. Ему пришлось сообщать страшную новость тете и сестре Луиса. Сердце просто изнылось за него, а каково же тогда Мадине Цибировой?

Самым тяжелым в эти дни была неизвестность, постоянные переходы от отчаяния к надежде. Невозможность поверить в гибель близких и невозможность выплакаться, потому что слезы казались предательством по отношению к ним. Мадина и Сергей переселились на ледник и вместе с десятками других людей пытались откопать тоннель, который оставался нашей последней надеждой. Мы с Хетагом привозили продукты, и в очередной приезд Мадина мне сказала:

– Как там твой Тимка? Я все время думаю о нем, мы все-таки здесь все вместе, а он там один все переживает. Они же с моим сыночком не разлучались с детского сада! Я всегда своему говорила – я не смогла, так бог тебе послал брата! Тебе надо ехать к нему, Аня, поддержать его, мы тут справимся…

И я поразилась ее мужеству. Подумать только, в самый страшный для матери час она думала о чужом сыне… Я обнимаю ее и говорю:

– Пожалуйста, держись, Мадина!

Она тихо отвечает:

– Если я не буду держаться, как же тогда держаться вот этому парню, у которого пропала вся семья – жена, двое детей, бабушка его детей?

– Ты знаешь, – продолжает она, – мы здесь так сроднились, тут люди со всей России, и это больше, чем человеческое братство, у меня за Андрюшу Белова болит сердце так же, как и за моего единственного сына! Может быть, потому что за наших детей молится вся страна, над этим страшным льдом просто физически чувствуется тепло любви и надежды! Не может быть, чтобы мы их не нашли!

…И вот, спустя три месяца, я, наконец, приехала к сыну. Мы живем во Флоресте, маленьком пригороде Барселоны, в доме Луиса, который ребята уже третий год снимают у него. По утрам я провожаю мальчиков на работу, убираю, готовлю. Раз за разом ставлю второй концерт Рахманинова и плачу без конца.

На каминной полке стоит фотография молодого Луиса в белой матросской форме, где он необыкновенно, нереально красив. Я говорю сквозь слезы – Луис, прости, что не смогли тебя сберечь! Рядом – полки с его огромной фонотекой: классическая музыка, джаз, рок-музыка – собрание всех мировых шедевров, и я неожиданно думаю – интересно, Луис любил русскую музыку? В этот момент в камине вдруг поднимается маленький смерч из светлого пепла, он кружится и кружится, неправдоподобно долго, а потом тихо-тихо укладывается на место.

Господи, говорят, что в несчастье нельзя спрашивать – за что, но – для чего? Скажи, для чего ты послал столько испытаний нашему маленькому народу? Войну в Южной Осетии, кровавый осетино-ингушский конфликт, землетрясение в Джаве, теракты во Владикавказе и Моздоке, а теперь еще и Кармадон? Для чего, господи? Что мы должны понять? Каким путем пойти?

Вновь и вновь предо мной всплывают эти молодые, прекрасные лица, и я спрашиваю – почему они ушли? Почему именно в этот день, именно эти полные жизни молодые люди собрались в Кармадоне, в эти девять минут, которые в полной темноте мчался страшный черный поток, некоторые из них – проехав всего десять минут от родного дома, некоторые – преодолев тысячи километров? Почему с ними был Андрей Белов, может быть, лучший в своем поколении? Что мы должны были сделать, чтобы сберечь их? Ответь мне, Господи!

…Барселона в рождественских огнях, тысячи смеющихся людей, молодых, старых, мужчин, женщин всех цветов кожи, сегодня вечером идут домой, к друзьям, к любимым, почему же мы не можем быть такими счастливыми? Во имя чего ушли эти юные души, такие яркие, такие одаренные, такие красивые? Кто они, жертвы слепой стихии, или избранные Тобой, Господи?? Как нам пережить это? Как нам жить дальше? И что нас ждет впереди?!

А впереди нас ждал Беслан.

АННА

Барселона в рождественских огнях, тысячи смеющихся людей, молодых, старых, мужчин, женщин всех цветов кожи, сегодня вечером идут домой, к друзьям, к любимым, почему же мы не можем быть такими счастливыми? Во имя чего ушли эти юные души, такие яркие, такие одаренные, такие красивые? Как нам пережить это? Как нам жить дальше?

Неожиданно, в самом центре площади Испании, я вижу огромный плакат – «Осетия, мы с тобой!», вокруг которого стоят десятки людей с зажженными свечами, и у меня перехватывает дыхание.

В эту минуту я еще не знаю, что впереди нас ждет Беслан, что плечом к плечу с нами в эти страшные дни будет стоять весь мир и что Беслан станет последней точкой, после которой человечество, заглянув в бездну, начнет медленное, неодолимое движение к единому, свободному и справедливому миру.