К 90-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА
1
Гости разъехались из Зарамага по ущельям, только Эба остался в доме Зураба. Об этом его попросил сам хозяин, не скрывая, что хочет услышать его гостя – согласен ли быть рядом с ним до конца или искать ему другого союзника.
Эба прохаживался по кунацкой. Мягкие сафьяновые чувяки и ворсистый персидский ковер скрадывали его шаги. Задумчиво смотрел себе под ноги, лишь изредка поднимая голову.
Он был из сильного рода Кесаевых. Почтенный родитель его Еса всю свою жизнь ревностно оберегал родовые традиции. И потому умирал он в великой тоске и сомнении, ибо не знал, как поступить, кому поручить заботы о роде. Обычай требовал от него назвать своим преемником родного брата, но мог ли Еса в такое тревожное время доверить эту тяжелую ношу престарелому Агудзу? Выбор пал на Эба. Никто не осудил Еса за это: старший сын его уже тогда считался военачальником и был почитаем горцами за свою храбрость. Где-где, а в горах знали цену отваге! Вскоре после смерти Еса глашатаи созвали аульчан на нихас, и старики объявили свою волю: быть Эба старейшиной Зака.
Нет, не оскудел Зака старцами. Мудрых людей, имевших на нихасе непререкаемый авторитет, хватало, и все же закинцы отдали предпочтение Эба, хотя и слыл сын Еса человеком крутым и вспыльчивым. «Всеми достоинствами в этом мире никто не отмечен», – решили они.
К тому времени имя Эба знали и в Грузии, и в Кабарде. Одни относились к нему с почтением, другие боялись и ненавидели. Еще бы! Во все времена пришедшие с мечом уходили из Осетии битыми, правда, надеясь все же когда-нибудь да покорить никому не подвластных. Но осетин к опасностям и тревогам привык с колыбели.
Да, неспокойное было время. Аулы ощетинились боевыми башнями, мужчины ложились спать, не снимая с себя оружия: остерегались правителя Карталинии Теймураза и кабардинского князя Кази с единомышленниками, которые ждали удобного момента для нападения. Но не они пугали горцев. Прав Зураб, начнись война с ними, тогда и турки с персами не замедлят явиться, захватят обескровленную Осетию.
Старейшина Зарамага Зураб Елиханов лучше, чем кто-либо другой, понимал всю опасность, нависшую над родиной, поэтому и не покидала его мысль о том, что Осетии нужно искать сильного покровителя и друга. Таким другом могла стать для нее только Россия.
Мысль о дружбе с русскими родилась у него в далеком Санкт-Петербурге, когда участвовал он в переговорах Вахтанга VI с Петром Великим о помощи России многострадальной Грузии.
Еще ребенком отдали Зураба на воспитание в дом грузинского царя Вахтанга. Здесь он принял крещение. Со временем царь назначил его своим казначеем. На добро Зураб отвечал верностью. И когда Вахтанг вынужден был отправиться в Россию1, то, не задумываясь последовал за изгнанником.
Десять лет провел Зураб на чужбине, десять долгих, томительных лет ожидания.
Однако после смерти Петра Россия, мучимая внешними и внутренними раздорами, не смогла оказать обещанной помощи. Видя безнадежность в осуществлении замыслов Вахтанга, Зураб вернулся на родину.
Но годы, проведенные в России, оказались для Зураба не бесплодными. На его глазах ковалась мощь великой страны, строились корабли, железоделательные и суконные мануфактуры, поднималась из топи и болот северная столица. Словно освещающий ветер гулял по безбрежным просторам, заглядывая в самые отдаленные уголки, вздыбливая и ломая ранее неторопливую, замкнутую в себе жизнь. Зураб понимал, что дружба с Россией не только защитит от опасных соседей, но и поможет осетинам воспользоваться теми несметными богатствами, которые таили их молчаливые горы, воспользоваться для славы Осетии и ее процветания. Вернувшись на родину, Зураб все эти годы стремился увлечь осетинских старейшин идеей союза с Россией. Разъезжая по осетин-ским обществам, встречаясь на нихасах со стариками, он рассказывал им о далекой северной стране, о ее большом и сильном народе, убеждал, что осетинам уже не обойтись без надежного друга, который придет на помощь в беде. Но недоверие людей было столь же велико, сколь и страстная решимость Зураба убедить их в своей правоте. Недавний разговор был особый. Никогда еще страсти не были так накалены, никогда не собиралось так много людей из разных осетинских ущелий. Слова его были посеяны в подготовленную почву и в подходящее время, а потому можно наконец надеяться на успех.
На редкость голубые глаза Зураба из-под нависших густых бровей следили за Эба: «Одно дерево – не сад. Для большого дела мне нужны умные и смелые люди. На кого из старейших я могу сейчас положиться? Батыр замкнут, слова из него не вытянешь, Меза трусоват, Созур и Долат ненадежны, подобно весеннему льду: сердце у них раздвоенное, сладкими словами ласкают мое ухо: «Тугановы и Елихановы братья…», а сами обнимаются с Кази».
– Давно пора собраться старейшинам, подумать настало время, – произнес он вслух. – Упустим время.
Эба уловил в голосе хозяина дома необычную настойчивость и, сняв руки с кинжала, остановился напротив, ожидая, что он скажет дальше, хотя заранее знал каждое его слово.
– Русские не позовут нас к себе, если мы к ним не постучимся. – Это должно быть понятно каждому.
– Солнце всходит не на севере, – сдержанно ответил Эба. – Может, для тебя…
– Да, верно. Оно появляется со стороны Турции и Персии… Но как оно греет Грузию? Тебе это известно.
– Грузины сами виноваты, не понимают друг друга, будто их родила не одна мать-грузинка.
– Ты сказал слова, достойные мудрого человека, Эба, – усмехнулся Зураб. – Мне приятно слушать тебя.
– Заранее знаю все, что ты мне скажешь, – горячо воскликнул гость. – Ты веришь русским, а как мне заставить свое сердце поверить им?
Зураб шагнул к нему, едва не обнял за плечи.
– Поехать к ним, хлеб-соль с ними покушать.
– А почему не они, а мы едем? Не считают для себя за честь быть моими гостями?
– Жаждущий воды сам ищет колодец.
«Опять он о своем, – Эба поджал губы. – Нет, Кесаевы ни к кому на поклон не ходили, и Эба не пойдет ни к русскому коменданту в Кизляр, ни к царице, сколько бы мы ни говорили об этом…» Гость решительным взмахом руки рассек воздух:
– Нам с ними не пить из одного родника!
– Ты когда-нибудь стрелял в зверя, которого не видел?
Прислушайся Эба к словам Зураба, он заметил бы, как дрогнул голос друга. Всякий раз, когда ему казалось, что он уже близок к цели и почти убедил Эба в необходимости союза с русскими, он неожиданно наталкивался на резкий отпор, все доводы разбивались об упорное сопротивление, как горный поток о гранитную скалу.
Нелегко давались Зурабу эти минуты горького разочарования. Новой болью отозвались в его чутком сердце слова упрямого Эба:
– Никому не верю!
Зураб с сожалением посмотрел на гостя и, чтобы скрыть волнение, слегка провел ладонью по лицу, задержав длинные пальцы на горбинке тонкого носа, а когда овладел собой, мягко сказал:
– Недоверчивый человек одинок, трудно ему жить с людьми, подозревая в них врагов. Переменись, Эба…
Гость промолчал, постояв немного, он опять начал ходить по комнате. «Зачем мне искать дружбу русской царицы? Она далеко и мне не поможет, если в Зака придут турки, персы или Теймураз. Дигорцы не знают, как избавиться от проклятого Кази, а он посылает меня к этой женщине! Отец моего отца жил без нее, и я, оттого что не знаюсь с ней, не умру раньше времени. А потом – как можно женщине доверять?» Он не мог представить себя рядом с ней, не хватало воображения.
За дверью раздался легкий шорох, и Зураб поднял голову, прислушался: звуки повторились. Это удивило его, уж не подслушивает ли кто, однако он не мог отогнать от себя неожиданную мысль, встал и как бы между прочим приблизился к двери, приоткрыл ее. Задрав кверху голову, на него смотрел, выпучив глаза, белый косматый козел. Тряхнув бородой, он боднул воздух и важно удалился. Устыдившись своего поступка, Зураб смущенно улыбнулся и, чтобы не выдать себя гостю, остался у двери, наблюдая за козлом.
Внимание беспокойного бородача привлек начищенный медный таз, опрокинутый к стене каменной пристройки. Приблизившись к нему, он долго мотал головой, рассматривая себя, и потом, нацелив витые рога, ринулся вперед. Таз с грохотом перевернулся, козел, отскочив в сторону, в недоумении уставился на него. На шум прибежал мальчик лет пяти. Не замечая в дверях Зураба, подкрался к забияке, угрожающе замахнулся длинной хворостиной, но бородач неожиданно развернулся на обидчика. Мальчик вскрикнул, бросил хворостину и убежал, преследуемый козлом.
Зураб тихо засмеялся и, прикрыв дверь, оглянулся на гостя: Эба, задумавшись, стоял посреди кунацкой, широко расставив крупные ноги в шевровых ноговицах. Думал он о том, что в последнее время Зураб все настойчивее убеждает его поехать к русской царице и от имени народа просить принять осетин в свое подданство. Может быть, он, Эба, уже давно согласился бы с Зурабом, но что его останавливало, так это прежде всего боязнь, как бы Осетия не потеряла своей самостоятельности. А потом, он примеривал русских к себе и не видел выгоды для Кесаевых, почему и не спешил поддержать Зураба. Но с этим мог бы смириться, а как быть с тем, что родина окажется в капкане?
Подняв голову к потолку, Эба засмотрелся на замысловатые светильники, увенчанные тремя искусно выкованными турьими головами: они висели на поперечных балках и медленно раскачивались.
В кунацкой Зураба гостю было все знакомо, как в собственном доме. Он окинул взглядом почерневшие от времени столбы, на них покоился низкий потолок, длинные скамьи с резными спинками, расставленные вдоль стен, два маленьких круглых столика, растопырив короткие ножки, приютились в углу. А на стене, освещенной солнцем, между кинжалами и саблями висело ружье с толстым блестящим стволом: предмет давнишней зависти Эба. Заслужил награду русских, вот и старается… Но мысль оказалась унижающей Зураба, и он отогнал ее: он не продаст душу ни за какое богатство!
«Зачем оно ему? В зверя не стреляет, врагов у него нет. Я бы за такое ружье ничего не пожалел, все бы отдал, самого лучшего коня подарил», – вздохнул Эба и, подойдя к стене, попытался заглянуть в дуло, но оно было высоко даже для его огромного роста, проговорил:
– Ржавеет… А оно должно часто стрелять!
«Может, он считает меня трусом? Эх, да разве, Эба, мы добьемся чего-нибудь силой?» – Зураб в раздумье приблизился к желанному гостю:
– Тебе хочется силой отобрать у кабардинцев земли наших отцов? А разве у меня на голове платок? Или ты думаешь, Зураб боится сесть на коня и взять в руки саблю? Но я знаю: тронем Кази – поднимутся все кабардинцы. Воевать же осетинам невыгодно. В наших аулах мужчин осталось меньше, чем женщин. Кто продолжит твою жизнь? Разве мало горя перенес наш народ?
На широком, скуластом, загорелом лице Эба заходили желваки, сказал без прежнего упорства:
– Я не хочу сидеть сложа руки, ждать, когда враги ворвутся в Зака. Ты же хорошо знаешь, люди ни перед чем не остановятся. Пора образумить Кази! Разве я не прав?
Седые брови Зураба сдвинулись к переносице, через лоб пролегла глубокая складка.
– Кому ты скажешь «Добрый день», тот тебе ответит «Добрый вечер», – мягко сказал он. – Живи так, чтобы у тебя было много друзей, тогда враг, прежде чем направиться к тебе в гости, подумает.
– Э-э! Ты сам когда-то говорил, что у русского царя была острая сабля и чем лучше он ею рубил, тем больше его уважали, – горячо возразил Эба, надвинул на глаза высокую черную папаху, словно желал спрятать свое настроение. – Почему русские боятся кого-то?
– Войны не хотят, как и мы с тобой.
– Тогда пусть приедут тайно. Кому-то надо сделать первый шаг к сближению. Пусть это будут русские!
– У них больше забот, Эба, нам надо ехать.
– Ты говорил, что русские тоже нуждаются в нашей дружбе.
– Живя там, я убедился в этом.
– Не похоже.
Высокий лоб Зураба разгладился, лицо оживилось, он сел в низкое деревянное кресло.
– Петр!.. Вот если бы он был жив… И грузинам не успел помочь: умер рано, – сказал он, впав в глубокую задумчивость.
– Он бы помог нам получить землю на равнине? – Гость закинул назад полы черкески и опустился на скамейку рядом с Зурабом, собрал бороду в кулак, пытливо посмотрел ему в глаза.
– У русских много земли, они разрешат нам переселиться в долины, Эба, земли хватит всем.
В прищуренных глазах гостя любопытство сменилось возмущением, он даже чуть привстал.
– Выходит, и моему кусагу2 клочок, и мне? Нет, лучше
буду сидеть в своем Зака. Разве мне там плохо? Земли у меня и сейчас больше, чем у всех закинцев вместе взятых. – Гость говорил быстро, жестикулируя руками.
– Кусагу дадут не больше того, что вместится в его дырявую войлочную шляпу, а тебе достанется столько, сколько ты сам захочешь, – успокоил его Зураб.
Эба поднялся и, одернув завернувшуюся полу черкески, подошел к окну. «А может, он прав?.. Он видел много умных людей, – подышав на стекло, вывел пальцем замысловатый рисунок. – Стекло у русских, земля у них… – Взгляд Эба скользнул по скалистым с порыжевшими зарослями горам. – Хорошо бы посоветоваться с Альдигиреем, как-никак он с русскими часто встречается, но Зураб не хочет никому даже виду подать о своих намерениях, боится, как бы не догадались враги и не помешали».
– Русские умеют уважать и старших и младших, – нарушил затянувшееся молчание хозяин.
Эба ответил не сразу, подумал, усмехнулся, глядя на Зураба: до чего он старается влюбить в себя русских.
– Люди всегда бывают чем-то похожи друг на друга. Много их, и это тоже пугает меня, перемешаемся с ними, на себя не будем похожи.
Зураб устало откинулся на спинку кресла, сколько можно повторять одно и то же. Вздохнул: надо во имя спасения Осетии.
– Кабардинцы не помнят, когда их предки породнились с русскими, а они как были кабардинцами, так и остались. Разве не так? Может, ты скажешь, что русские отняли у них земли, аулы, скот… Что-то Альдигирей о таком не говорил.
Эба промолчал, ушел в себя. «Успокаивает, а если он ошибается? Вдруг русские поставили капкан, и мы угодим в него? Сомнения разрывают мое сердце, будто стая голодных волков…»
– А что они потребуют от нас за это? – спросил гость, выйдя из задумчивости.
– Верности!
– Боюсь – покорности.
– Если слову своему мы окажемся неверными, то в покорность они силой нас обратят, – вкрадчиво продолжал Зураб.
– Тур, Зураб, красив и горд, пока он свободен!
Хозяин обнял Эба за плечи, дал ему посмотреть себе в глаза, сказал твердо:
– Мне нечего прибавить к моим словам, но даже если я останусь один, и то буду добиваться для моего народа дружбы с русскими.
Скрипнула дверь, Зураб и гость оглянулись: в кунацкую вошел Канамат, единственный сын Зураба. Он нес на вытянутых руках деревянное блюдо, на котором дымилось мясо. Юношу сопровождали два сверстника. Сделав несколько шагов, они остановились в почтительном ожидании, а Канамат легкой походкой прошел к столикам, осторожно опустил на них тяжелую ношу, быстро вернулся к товарищам, и те подали ему пироги с сыром, два серебряных кубка и глиняный кувшин с аракой3.
Зураб поднялся. Один из юношей поставил на пол у двери медный тазик, а другой приготовился поливать из кувгана4.
Встал и Эба, засучив до локтя широкие рукава черкески, склонился над тазом. Обтерев руки протянутым куском холстины, он отошел, уступив место Зурабу.
Когда сверстники вышли, Канамат перенес на середину кунацкой столики с едой, придвинул к ним низкие скамейки.
Прежде сел Зураб, напротив устроился Эба. Юноша наполнил легкие серебряные кубки, привезенные Зурабом из России, один подал отцу, второй – гостю. Зураб произнес торжественно:
– Дожить бы нам до того дня, когда наш народ породнится с русскими!
Канамат стоял позади отца и краем глаза видел, как Эба опустил кубок. «Приезжает к нам, чтобы поговорить о русских, а сам злится на отца, – подумал юноша. – Но разве он может возразить ему – отец жил с русскими, а он, кроме Зака, что еще видел?»
Зураб повернул голову к гостю:
– Благословение Бога тебе!
– Извини меня, Зураб, но я помню, раньше за столом старшие произносили первым другой тост, – прозвучал в наступившей тишине голос Эба.
Он сидел с таким видом, будто не собирался поддерживать предложенный тост. «Эба не сказал “оммен”»5, – удивился Канамат.
Зураб пил араку медленно, пока не опрокинул кубок вверх дном, вытер губы тыльной стороной руки и только тогда ответил:
– В доме настоящего горца нужно произносить этот тост если не первым, то и не последним. Пусть большего несчастья не будет в доме моего отца, чем то, что случилось сейчас. Пойми, Эба, сердце мое не знает покоя, оно и заставило сказать прежде эти слова. Пусть Бог осудит меня за это, но ты, ты не должен осудить.
Гость поднес ко рту кубок и, не отрываясь, сделал несколько больших глотков. Поддержав его вверх доном над запрокинутой головой, Эба резко выпрямился и, крякнув, поставил на стол.
– Слушаю тебя, Зураб, – сердце тебе верит, а как остаюсь один, вот здесь, – он провел рукой по груди, – шайтаны нашептывают: «Не ошибись!»
И, отдав Канамату кубок, Эба добавил:
– Не о себе думаю, Зураб, – сыновья растут, род Кесаевых продолжат… Боюсь, осудят потомки…
«Спасибо, Эба, ты уже говоришь другие слова, и я рад, как юноша, который убил первого тура. Я совсем буду спокоен, когда нас будет двое… В одиночку ведь и на пир не ходят», – подумал Зураб, выбрал жирный кусок баранины и положил перед Эба, но тот не притронулся к еде.
«Каждый раз ему режут ягненка, а он ест меньше дитя, – разочарованно смотрел Канамат на гостя.
– Русские сильные, их много, – хозяин дома подпер рукой подбородок. – Наступит такое время, когда они сами придут к нам, но тогда нам придется делать то, что они захотят. Пойми, есть люди сильнее нас, но и они идут к русским. Нет, нам нельзя без них, засохнем, как дерево без корней. Твой отец строил дом не с крыши, а с фундамента, так и ты начинай с этого… Посоветоваться надо с народом, пришла пора, брат мой, бойся опоздать.
Эба подумал сначала, что ослышался. Он никогда не спрашивал мнения о чем-либо даже у родного брата, а тут ему Зураб предлагает советоваться с народом. Эба откинулся назад, посмотрел на собеседника: «Уж не смеется ли он надо мною?» Но лицо друга было серьезно.
– Советоваться с кусагами? Ты хочешь, чтобы я сел с ними за один стол? – правая бровь гостя возмущенно поползла вверх.
Похлопывая рукой по колену, Зураб спокойно сказал:
– Куда козел, туда и овцы. И в пропасть пойдут за ним. Разве не так? Если народ поверит тебе, то сможешь его гнуть куда хочешь. Может, ты думаешь, что я очень уж забочусь о желудке своего кусага? Он и одной водой будет сыт… О себе думаю, о тебе, брат мой!
«Он просто успокаивает меня… Кто знает, примет нас к себе русская царица или нет? А что, если она примет да обманет нас и не даст и клочка земли? Человек может все обещать. Эх, знать бы наперед, что меня ждет».
Зурабу показалось, что гость сдается, и он стал наступать решительнее.
– Сейчас нам надо быть вместе, иначе мы ничего не добьемся. Нам нужна земля в долине, земля!
Эба поджал губы, густые с проседью усы зло дернулись, а крючковатый нос изогнулся еще больше; на переносице сошлись брови, и подвижное лицо застыло, сделалось жестким, было видно, что его не оставляют в покое сомнения.
Но вот со двора послышались приглушенные голоса, кто-то запел, и хозяин подумал, что веселье ко времени, взглянув на Эба, сказал с удовлетворением:
– Люди радуются тебе.
Эба словно очнулся – потеплели серые глаза, и сосредоточенность на лице сменилась мягкой улыбкой, теперь он казался Зурабу моложе своих пятидесяти лет. И он тут же подумал, что за вспыльчивостью и резкостью Эба сразу и не угадать незлой и немстительный характер. Но он хорошо знал, о чем бы ни думал Эба, закинец высказывался прямо, и если обнаруживал, что не прав, то не пытался скрывать этого, нисколько не щадя своего самолюбия.
Первым поднялся гость, за ним – хозяин, один за другим прошли они к выходу, но прежде чем переступить порог, Эба бросил на Зураба быстрый проницательный взгляд, словно подытоживая их разговор. Он сам, опередив хозяина, открыл дверь, шагнул вперед, пригнулся, и все же его широкие плечи едва не коснулись косяка.
Двор встретил их весельем: Тока, напевая, играл на кисын фандыре6, аульчане подпевали ему, но когда появился гость, старик оставил низкое кресло. Старик и гость, сопровождаемые взглядами зарамагцев, двинулись навстречу друг другу, пожали руки, тут же возле них появился Канамат, наполнил турий рог пивом.
– Скажи нам, Тока, мудрое слово, – попросил Зураб. – Ты умеешь поднять дух!
Но тот возразил, поклонившись и прижав руку к сердцу:
– Раньше тебя и рта не раскрою.
– С каких это пор горцы перестали уважать седины? – сказал Зураб недовольно, он был искренен.
Тока посмотрел на аульчан, словно бы прося у них прощения, провел рукой по бороде, выцветшей, как и некогда коричневая его черкеска, и степенно принял рог, поднес к глазам, повертел, рассматривая со всех сторон.
Мужчины почтительно ждали, а молодые женщины, одетые в яркие платья, опустили взоры: «Мы здесь не лишние!»
– Простите, люди добрые, – обратился к зарамагцам старик. – К тебе, Эба, мои слова.
Опираясь рукой о палку, он выпрямился, и тут все увидели, что согнутый годами Тока чуть ли не на голову выше Эба.
– Понял я, что Зураб давно зовет тебя с собой к русским, – сказал старик, помедлив. – Эх, если бы я был моложе, поехал бы, не раздумывая, к самому царю и сказал, что не знает он нас, а то бы давно мы стали назваными братьями. Смотри, Эба, твое слово может разрушить, а может с того света вернуть.
Раздались голоса одобрения.
– Нам нравится твой тост!
– Все мы слушаем тебя.
Ударив с силой палкой о землю, Тока воскликнул:
– Гъе мардзæ!
Этим возгласом он подзадорил молодых, и те запели:
Айс æй, аназ æй,
Ахуыпп æй кæ!..
Песня оборвалась, когда Тока опрокинул вверх дном пустой рог, а пил он долго, наслаждаясь не столько пивом, сколько выпавшей ему честью поздравить гостя, от него во многом зависит успех задуманного Зурабом.
Он вернул рог Канамату и долго собирался с мыслями, затем проговорил, обращаясь к Эба:
– Я смел не только потому, что старше вас… а потому, что говорю от имени вот этих людей… А они хотят, чтобы я сказал тебе: «Будь во всем другом Зурабу». Не мне учить вас, как осетинам найти брата. Советовать Зурабу все равно, что воробью учить орла летать. Прости, гость, простите, люди добрые. Я все сказал!
Отступив назад, Тока оперся грудью о палку и застыл в ожидании ответного слова.
Настала очередь гостя открыть душу.
– Я пью за солнце, за тебя, Зураб! Пусть сбудутся все твои мечты.
И тоже под дружную песню выпил до дна.
2
В камине на разные голоса пели и постреливали березовые поленья. Угольев набралась горка, а дрова все подкладывали. В коллегии иностранных дел топили жарко: граф Бестужев, проживший долгое время в Дании и Голландии, любил тепло.
Канцлером граф стал по милости Елизаветы и не без помощи лейб-медика императрицы француза Лестока. Попавший в опалу еще при Петре, Лесток был, однако, возвращен в столицу матерью Елизаветы Екатериной I. Авантюрист от природы, он по-своему отблагодарил благодетельницу, став душой заговора, целью которого было возвести на российский престол его законную наследницу – Елизавету Петровну.
Заговор удался. Лесток был обласкан новой императрицей, на него посыпались ордена, чины, имения, а главное, он приобрел исключительное влияние при дворе, став «министром без портфеля», и, воспользовавшись этим, предложил Елизавете назначить вместо покойного канцлера Черкасского Бестужева. Зная о большом дипломатическом опыте графа, а также о его невозможности противостоять чарам крупного вознаграждения, Лесток думал найти в нем союзника, через которого смог бы добиться сближения России и Франции. Однако в своей кандидатуре Лесток ошибся: новый канцлер был ярым противником французской ориентации. Тогда раздосадованный Лесток попытался устранить его и вошел в соглашение с французским посланником маркизом Шетарди, который по тем же причинам был полон решимости вывести из политической игры Бестужева. Но канцлер оказался предусмотрительнее заговорщиков: он сумел перехватить несколько писем маркиза Шетарди, в которых француз слишком неосторожно отзывался о Елизавете. Письма были тотчас представлены государыне, и не прошло после этого двадцати четырех часов, как посланник был выдворен из Санкт-Петербурга. Лесток же подвергся пытке на дыбе и угодил в новую ссылку. Разгромив врагов, Бестужев окончательно укрепился.
Сегодня канцлер был не в духе. Накануне вечером ему доставили секретной почтой из Берлина типографские оттиски «Записок» Фридриха II, в которых он касался и России, и некоторых персон, называя всех своими именами. В частности, и ему, канцлеру Бестужеву, также перепало от монарших щедрот. Вор-де Бестужев, саксонцев обворовал: обещал саксонскую принцессу Марианну выдать за Петра III, деньги-то десять тысяч гиней взял, а невеста, дескать, ни с чем осталась. «Российский министр продал бы свою повелительницу с аукциона, если б он мог найти на нее достаточно богатого покупателя», – еще раз прочитал канцлер, но уже почему-то без особой злости. «А… титулованный болтун» – решил он про себя, однако тут же отметил, что злость уводит от истины. В «Записках» были и точные наблюдения, дающие ему, канцлеру, государственному мужу, пищу для размышлений.
«Доходы империи, простирающиеся до четырнадцати или пятнадцати миллионов ефимиков.7 Эта сумма кажется незначительной в сравнении с необозримым пространством России; но в этой стране все дешево. Самый необходимый для правителей товар – солдаты – не стоят содержанием своим и половины того, что платят другие европейские державы: русский солдат получает только восемь рублей в год и продовольствие, получаемое по ничтожным ценам. Это продовольствие сопряжено с необходимостью иметь огромные обозы, которые тащатся вслед за войском. В 1737 году во время похода фельдмаршала Миниха против турок можно было насчитать в его войске столько же повозок, сколько сражавшихся».
Канцлер беспокойно ходил по комнате. Нечего отрицать, все сказано верно, очень верно. Но где, где взять эти деньги? Видно, приходит время пробиваться к Черному морю, надо торговать, надо теснить турок и персов, хозяев всей южной торговли. «Вот почему, голубчик маркиз Шетарди, нам не по пути с вами. Турция – союзница Франции, следовательно, наша ориентация на Англию и Австрию, для нас это единственный вариант. Значит – бросок на восток».
Вот почему среди многочисленных забот канцлера, искусного дипломата и хитрого царедворца, не последнее место занимала маленькая горная страна. Осетия была сердцем Кавказа. Она граничила с Грузией, через нее шли дороги в Закавказье. От дружбы с осетинами во многом зависело влияние России на всем Кавказе. Правда, русское правительство, связанное Белградским мирным договором с Турцией,8 не решалось предпринимать энергичных мер в этом районе, но жизнь заставляла действовать, пусть пока и робко. На первых порах необходимо иметь подробные сведения об этом крае. И для этой миссии канцлер искал надежных людей…
Скрестив пухлые руки на груди, он стоял у высокой балконной двери. Ранние снежинки метались в воздухе. Зябко поведя плечами, граф направился вглубь комнаты.
«Князь Трубецкой почитает весьма полезным вмешаться решительно в осетинские дела. А ведаешь ли ты, государев муж, что этим разгневаем мы турок и персов? Конечно, и мешкать нам не резон, не мы, так другие приберут к рукам сей весьма богатый край и тем Российской империи нанесут урон», – канцлер повернулся спиной к камину и дернул шнур сонетки.
Явился секретарь, переступив порог, почтительно замер. «Кажется, граф нынче не в духе», – опасливо отметил про себя.
Придворные знали, как желчен и подозрителен канцлер, а его хитрости поражались все: и немногие приближенные, и многочисленные враги – и по возможности старались обходить его, украдкой обращались к вице-канцлеру Воронцову, человеку доброму и безотказному.
– Принести ландкарту да сказку кабардинского князя Альдигирея, – приказал канцлер.
Секретарь выскользнул за дверь, а граф продолжал стоять, не меняя позы: «В Осетию нам надобно войти прежде других. Войдут туда священники, а потом и купцы пожалуют…» Послышалось шуршание, и канцлер оглянулся: секретарь поспешно разворачивал карту.
Граф порывисто шагнул к тяжелому дубовому столу, уперся руками в столешницу, вздохнув, произнес многозначительно:
– Так…
Он разгладил карту: «Осетия… Вижу, кроме нас, до нее охотников премножество, да пока выжидают все. Еще бы: Осетию не минуешь. Надобно склонить осетин в наше верноподданство, надобно… Но прежде вероисповедание православное пусть примут, затем придет время, и о подданстве речь поведем. Однако ты рассуждаешь, ваше сиятельство, а сам не ведаешь, как себя поведут кабардинцы… Нет, ведаю! Альдигирей до серебра охоч… Не пожалеем. Он за счастье посчитает быть в дружбе с государыней. Задобрим его, и он не воспротивится духовных лиц через свои владения пропустить. А турок Махмуд? А персы? Будем с ними весьма осторожны».
Легкие шаги приблизились к кабинету. Бестужев выпрямился в ожидании, тонкие губы сложились в жесткую складку. Высокая дверь приоткрылась, и лакей доложил:
– Его преосвященство архиепископ Иосиф.
– Проси!
Канцлер быстро сложил карту: «Будет не худо грузина приласкать».
Войдя, архиепископ осенил себя крестом, потом слегка поклонился.
– Давно жду тебя, отец Иосиф!
Гость не знал, зачем канцлер призвал его к себе, и, теряясь в догадках, держался неуверенно.
Секретарь хотел было выйти, но канцлер сделал ему знак остаться.
– Читал твою с архимандритом Николаем челобитную государыне нашей, – обратился канцлер к Иосифу.
«Наконец-то вспомнили, а я-то струсил, думал, что другое», – архиепископ успокоился, сложив руки на большом животе, выжидающе посмотрел на Бестужева.
– Признаюсь, по душе она мне. Помышляю для России иметь в Осетии доброго соседа, – проговорил Бестужев после некоторого молчания.
Осторожный канцлер долго не решался на этот разговор, боясь как бы турки не узнали о намерениях его правительства прежде, чем оно предпримет что-либо в Осетии. А на архиепископе Иосифе остановил свой выбор не случайно, зная о его влиянии в грузин-ской колонии, думал сколотить с его помощью духовную миссию. Но хотя канцлер и решил довериться грузину, на душе у него, однако, было неспокойно. Тем не менее отступать уже поздно, и располагающим тоном он добавил:
– А прежде в тебе союзника верного хочу найти. Я без всякого опасения могу положиться на тебя?
– Да, ваше сиятельство, – поспешно заверил Иосиф, перевел с облегчением дыхание.
Говорил он по-русски без акцента, легко, в России жил уже скоро двадцать лет.
Долгий взгляд канцлера внес смятение в душу: а ну как передумает. Секретарь заметил скользнувшую еле уловимую улыбку на губах Бестужева: «Всемогущ ты и коварен, убереги Бог от твоего гнева».
– Поусердствуй, отец Иосиф, и сии хлопоты не останутся без вознаграждения. – Голос графа был вкрадчив.
Лицо архиепископа просветлело, он нервно вцепился в ручки кресла. «У-у, бестия! Видно, и ты деньгу любишь», – подумал секретарь, глядя на его угристый нос, напоминающий морковь.
– Надобно, ваше сиятельство, беречься чужих ушей да злых языков. Ежели турки пронюхают, не оберемся бед. Понеже и их интересы немалые затронете, – сказал озабоченно Иосиф.
Канцлер посмотрел на архиепископа сквозь прищуренные веки, скуластое лицо его покраснело, и он тихо, но внятно, с угрозой в голосе сказал:
– Я тебя весьма хорошо знаю, отец Иосиф, и потому призвал к себе.
Секретарь, передернув плечами, взглянул на канцлера: он-то уж знал, что кроется за этим тоном.
– Мой сказ короток: нужны духовные люди, верностью тебе подобные. В дело надобно их употребить, не скрою, весьма опасное: о крещении осетинцев говорю.
Иосиф задумался. Мысли его мчались врассыпную от радости: «Давно я ждал… Свершилось!» Надо было что-то ответить, и он, вскинув глаза, улыбнулся:
– Ведомо, ваше сиятельство, они есть в монастырях да церквах.
– При этом, отец Иосиф, требуется поспешание великое, – проговорил канцлер.
Не отрываясь он долго смотрел на архиепископа.
Иосиф выдержал его испытующий взгляд и, покашляв в кулак от волнения, сказал:
– Третьего дня виделся я с архимандритом Пахомием. Так лучшего человека для этого не сыскать, ваше сиятельство.
Называя имя Пахомия, архиепископ был уверен, что ему не придется уговаривать земляка. Они с Пахомием знали друг друга с давних пор, правда, друзьями не были. Но Иосиф не сомневался, что встретит в нем соратника: интересы у них общие – вернуться в освобожденную Грузию.
Граф поднялся, встал и гость, одернув на груди рясу, посмотрел с благодарностью на канцлера.
– Мнится мне, те люди должны быть грузинами? – Иосиф чувствовал себя теперь хозяином положения, и в голосе его было больше уверенности, чем вначале, когда он вошел в кабинет.
Бестужев тряхнул буклями длинного парика, и на плечи, обтянутые голубым шелковым кафтаном, осыпалась пудра.
– Разумеется! Повод к ссоре разве можно давать туркам. На том и порешили, святой отец. Прощай!
Иосиф поклонился.
Секретарь, мягко ступая, вышел вперед и распахнул дверь. Иосиф широко перешагнул порог.
Бестужев, пройдясь по кабинету, подошел к своему креслу, извлек из кармана часы, но, не раскрывая, сунул обратно и уселся, откинувшись назад:
– Где сказка князя Альдигирея?
Взяв со стола нужную бумагу, секретарь неслышно приблизился и учтиво протянул ее канцлеру, но тот буркнул:
– Что он там пишет?
– Осетины, называемые на грузинском «оси», – начал читать секретарь, – ни от которой державы не зависят, но в своей воле живут, к тому же и никому ими действительно овладеть весьма невозможно, понеже живут они меж великих гор, в зело крепких местах. Токмо дигорцы отчасти от нас, кабардинцев, в послушании находятся.
Канцлер, внимательно выслушав донесение Альдигирея, нетерпеливо махнул рукой, и секретарь умолк.
– Донесение архиепископа прочти еще раз, – велел граф.
«Зверь зверем нынче», – боязливо подумал секретарь и стал читать:
– Осетины живут в Кавказских горах и после разорения персами и турками грузинского государства не подчиняются никакому властителю. Они были раньше обращены в христианство, но с тех пор опять впали в язычество… Когда к ним пошлют правоверных учителей, они в течение короткого времени будут обращены на правильный путь.
– Хватит, – прервал канцлер секретаря, – ступай.
Добравшись пешком до монастыря, в котором ему определили местожительство на время пребывания в Санкт-Петербурге, Иосиф долго стучался в дубовую дверцу ворот. Ныло в пояснице, застыли промокшие ноги, со стороны Невы дул холодный порывистый ветер, и архиепископ подставил ему спину.
Наконец за дверью брякнуло, но прежде чем отодвинуть засов, чернец, приставленный к воротам, подозрительно посмотрел в глазок и уж потом приоткрыл ровно настолько, чтобы архиепископ Иосиф смог протиснуться.
Он долго шел по тесным и темным коридорам, невольно пригибаясь под низкими сводами. Пахло застарелой квашеной капустой и сыростью, и оттого тяжело дышалось, особенно после улицы.
– Вернулся, отец Иосиф?
Погруженный в свои думы архиепископ вздрогнул: перед ним стоял настоятель монастыря. Они познакомились лет тринадцать назад и сразу же подружились.
– Пойду на покой, устал изрядно, – ответил Иосиф и продолжил путь по лабиринтам переходов.
О чем он думал в эти минуты? О Вахтанге? О его завещании подружиться с русскими? А может, об участи тех, кто последовал за царем-изгнанником в тот тревожный 1724 год? Их было более тысячи, и среди них он, Иосиф.
Умный и дальновидный царь Петр умер, а новые правители не спешили оказать помощь Грузии, боясь начинать ссору с Портой и Персией. И многие грузины, жившие в России, начали терять надежду на скорое освобождение своей родины. Одни строили разные планы, – вот и Иосиф тоже подал императрице челобитную, в которой просил создать духовную комиссию для проповеди среди осетин христианства. Другие – пили, кутили, проматывая то, что смогли захватить с собой, плели от скуки всевозможные интриги. Третьи крепко обосновались в Петербурге и Москве и не думали о возвращении.
…Иосиф вошел в келью, нервно потер руки: «О Господи, пришел мой час!» Он устало опустился на монашеское ложе, улыбнулся: «Канцлером, великим канцлером мне поручено подобрать братию! Двадцать человек!»
Сняв камилавку, Иосиф расстегнул рясу, прошептал блаженно: «Пахомий возглавит комиссию. Христофор, Николай, Ефрем…»
3
Посидеть с закрытыми глазами на сером плоском камне под старым дубом и помечтать на досуге было всегдашним желанием Кайхосура. Его любимое место было надежно укрыто со всех сторон густым кустарником, посторонний глаз не сразу замечал за ним человека, но зато оттуда как на ладони виднелся просторный двор раскинувшейся вдоль реки усадьбы одноглазого Шота. Кайхосур бывал счастлив, когда ему удавалось убежать сюда от нескончаемых дел. В доме Шота никто не ел хлеба даром.
Мать свою Кайхосур не помнил. От отца он унаследовал титул князя, выслуженный Махотеловым у Теймураза. Но что такое князь без гроша в кармане? Если бы ему перепало от хозяйского богатства… Но для хозяев Кайхосур оставался всего лишь Махотеловым. Иногда он нет-нет да вспоминал отца, который часто отлучался из дому и подолгу отсутствовал, а когда возвращался, то бывал зол, так что сын не смел и подойти к нему, а однажды ушел и не вернулся. Слышал Кайхосур, будто убили его, а кто и за что – он не знал. После смерти отца Кайхосур, попав в дом Шота, старался служить верой и правдой.
Одноглазый владел большим состоянием, но жаждал иметь еще больше, и Кайхосур усердно помогал ему в этом. Нет, не только тем, что работал в доме за двоих: Кайхосур выполнял еще и особые поручения Шота, расправляясь с людьми, неугодными одноглазому. Приходилось промышлять и на узких горных дорогах. Только один раз у Кайхосура дрогнула рука – при виде плачущего армянина-купца, но с тех пор прошло много лет.
Но Кайхосур не всегда был только исполнителем чужой воли. Случалось, что карталинцы призывали его к себе, он знал многих влиятельных приближенных Теймураза, иногда они советовались с ним. Ему нельзя было отказать в уме, хитрости изобретательности.
Жизнь, полная опасности, одиночества и лишений, сделала Кайхосура нелюдимым и замкнутым. У него не было друзей. Единственной его привязанностью стала племянница Шота, Гауа, девушка лет шестнадцати, такая же одинокая среди людей, как и он сам. Может быть, поэтому она старалась получше накормить Кайхосура, постирать или поштопать ему одежду, а иногда и наградить улыбкой. И он привязался к Гауа и часто думал о ней, она догадывалась о его чувствах, но виду не подавала. И кто знает, возможно, именно Гауа и удерживала Кайхосура в доме одноглазого…
Но сегодня Кайхосуру некогда было помечтать: сколько раз он поднялся в гору! Тяжелые деревянные ведра оттянули ему руки. Путь от речки до конюшни короткий, но крутой. Он опустил ведра на тропку, разжал затекшие пальцы, дунул на взбухшие ладони. «Шота забыл обо мне. Наверное, в его жилах перестала биться кровь Сансиата. Или он думает, что в моей руке дрогнет кинжал? Но я еще не стар», – Кайхосур легко подхватил ведра и быстро пошел вверх по тропинке.
Мгла цеплялась за ржавые верхушки деревьев. Густая, сырая, она плыла к перевалу, скрытому непогодой. В это время осени в здешних местах бывает тепло и солнечно. Теперь же дул холодный ветер из узкого извилистого ущелья.
Шота давно не появлялся дома, и никто не знал, где он. Один только Кайхосур догадывался, что одноглазый или у своего дяди, или обивает пороги правителя Карталинии. «Он может проглотить самого себя, пожелай этого Теймураз».
Кайхосур вошел в конюшню, и в нос ему ударил крепкий запах конского пота. Четыре застоявшихся коня нетерпеливо били копытами. Крайний, гнедой, согнув змеиную шею, скосил на Кайхосура злой глаз. Гнедой знал одного хозяина – Шота, а остальных норовил укусить. Кайхосур никогда не подходил к нему близко, а сено подкладывал в кормушку вилами. «Вас с хозяином одна мать родила», – проворчал Кайхосур. У него невольно поднялась рука на гнедого, но ударить не посмел: очень уж был норовистый конь.
В стороне от гнедого лязгал зубами любимчик. Низенький, коротконогий, с лохматой гривой, неприхотливый, он покорно носил Кайхосура по крутым и опасным дорогам.
Ему, как и седоку, не всегда выдавался сытый день и крыша над головой…
Пройдя за плетневую перегородку в конце конюшни, Кайхосур снял хордзен9 с деревянного костыля, вбитого в расщелину каменной стены, и повалился на сено. Пахнуло мятой, далеким скошенным лугом. Запустив руку в хордзен, он нащупал курицу: «Молодец, Гауа. Если бы не она, сидеть бы мне и ждать, когда позовут поесть».
Кайхосур ел без соли и хлеба, облизывая жирные пальцы. Покончив с курицей, сунул под голову попону, укрылся буркой и вскоре уснул. Но долго спать ему не пришлось. Кони тревожно заржали. Кайхосур вскочил, руки его вцепились в кинжал: в дверях стояла Гауа, девушка его не видела. Он ждал, когда она приблизится к нему. «Ищет меня?! Зачем я ей понадобился? Ух, какие у нее губы…»
Кайхосур чуть приподнял голову.
– Бичо10, – позвала девушка.
Но он не отозвался, и Гауа поспешно вышла. Хлопнула дверь, опять наступила тишина. Кайхосур в два прыжка очутился у выхода, обеими руками толкнул легкую дверь: Гауа сидела на земле, закрыв лицо руками, он осторожно дотронулся до ее плеча.
– Ты звала меня?
Девушка посмотрела на него снизу вверх: в ее больших черных глазах стояли слезы.
Она прошептала:
– О моя бедная мать… Почему ты оставила меня одну среди людей? Как я хочу умереть!..
«Наверное, хозяйка побила ее. Вот и плачет». – Кайхосур не любил вмешиваться в женские дела и, опершись спиной о дверь конюшни, зевнул.
– Перестань причитать, ты же не Шота оплакиваешь.
– Меня хотят отдать замуж…
Кайхосура словно молнией пронзило, он резко повернулся и схватил ее за руку:
– Замуж?
«Единственную радость отнимают у меня? Нет, не отдам!»
– Да…
– Кто он?
– Старый Хачир…
– Собака!..
Девушка прильнула к нему, зашептала:
– Шота хочет получить за меня отару овец!
– Ты пойдешь за меня? – неожиданно спросил Кайхосур. – Увезу тебя далеко, на родину моего отца!
Гауа стыдливо опустила глаза.
4
На окраине Кизляра пылала покосившаяся мазанка. Хозяйка, выбежав во двор, неистово кричала о помощи, но потом, вспомнив что-то, кинулась в избу. Едва успела выволочь ослабевшую от дыма девочку, как огонь слизнул соломенную крышу.
Когда прибежали люди, то застали лишь почерневшие саманные стены. Уткнувшись лицом в землю, погорелка сипло стонала. Оголив черные колени, подле нее сидела девочка лет десяти, смотрела на мать и тихо всхлипывала. Тут же толпились казаки, лениво роняя слова, будто лущили семечки.
– Осень-то ноне задержалась…
– Печет, ровно весной!
– Ох, не к добру.
– А то!..
Затихший сам по себе пожар никому вреда не причинил. Мазанка стояла на отшибе, близко к степи, и казаки начали постепенно расходиться: у каждого за пазухой полно своих забот.
Подняв голову, погорелка с ужасом увидела, что осталась одна с дочерью, и ее душераздирающий вопль ударил казакам в спины и словно подтолкнул их, они, ускорив шаг, не оглядываясь, удалялись от чужого горя.
– Да что мы теперь будем делать?.. Да куда денемся?.. Да за что нас покарал Господь, сирот горемычных… – выла баба.
Она билась головой о землю, а дочь гладила ее по спине и испуганно приговаривала:
– Ой, мамука… Ой, мамука родненькая…
Когда к ним подъехала арба, девочка даже головы не подняла, а мать заголосила пуще прежнего:
– Ой, Прохор Алексеич! Да что же мы будем делать-то!..
Прохор слез с арбы, перекрестился, оглядевшись, покачал головой: «Бесперечь пожары идут… Надобно на ночь особливо присмотреть за амбарами, кабы кто не подшутил огнем». Он ковырнул носком сапога иссохшуюся, потрескавшуюся за лето землю.
Солнце стремилось вырваться из-за туч, поодаль скучились собаки, навострив уши.
– Да кто нас теперь приютит? Да кому мы нужны? – причитала женщина.
– Чего рассусолилась? Ладно уж, брось бунить… 11 Дуньку возьму, поживет в моем доме, подрастет, тогда и будет видно. Понятно? – властно сказал купец. – Все моей Анке веселее будет, а ты устраивайся как знаешь, небось не помрешь, среди людей живешь.
Женщина стихла, привстала, кулаками утерла слезы:
– Спасибо, благодетель ты наш, – простонала она и, порывисто вскочив на колени, прильнула к дочери, прижалась к ней и долго не отпускала от себя.
– Ладно, не на смерть посылаешь. – Прохор двинулся к арбе.
Оглядываясь на мать, девочка поднялась за ним.
Неожиданная работница, которой ничего не надо платить, обрадовала Прохора. Он уже прикидывал в уме, чем та станет заниматься в его доме. «Подрастет – будет Анке хорошая помощница. И сейчас она коров подоит, печи растопит». Прохор взобрался на арбу, а Дунька уселась за его широкой спиной на охапке сена, дернул вожжи – и конь легко покатил арбу.
Дунька, не отрываясь, смотрела назад, где все дальше и дальше оставались черные стены мазанки, мать-погорелка…
Въехали в крепость. Арба подпрыгивала на колдобинах, и Дуньку трясло так, что она больно прикусила язык. Посерело ее смуглое лицо, короткие косички, торчащие в разные стороны, и ресницы тоже припорошило дорожной пылью.
– Тпрр!
Дунька ткнулась головой в Прохорову спину.
– Нонче срок платить, – пробасил купец.
Девочка услышала знакомый голос, но не могла вспомнить, чей.
– Уж прости, Прохор Алексеич!
– Бог тебе простит, а наше дело купеческое. Не принесешь должок – вдвое взыщу. Уговор! Так-то вот. Нн-оо!
Арба двинулась с места, и Дуняша увидела соседа; они с матерью не раз стирали на него.
– По миру хошь пустить? – неслось вслед запоздалое.
Громыхая, арба докатила до середины улицы и остановилась у длинного высокого забора. Когда въехали во двор, с крыльца спустилась белокурая стройная девушка. Она с любопытством рассматривала Дуньку.
– Анна, гляди кого тебе привез, – ласково сказал Прохор. – Слазь, ишь развалилась, как матушка-царица! – цыкнул он на девочку.
Дуньку с арбы словно ветром сдуло, отскочила в сторону, и заметался быстрый взгляд ее испуганных глаз.
– Ай не нравится? – обеспокоился Прохор молчанием дочери.
Он хотел было взять Дуньку за плечо, но та судорожно дернулась всем телом, глядела волчонком.
– Не нужно, тять, – вмешалась дочь. – Пойдем, я тебя умою да накормлю, – поманила она девочку.
Голос Анны был тихий, ласковый, и Дунька доверчиво поплелась за ней. Прохор же озабоченно посмотрел им вслед: «Полюбилась бы она дочке-то».
5
Закончив обедню, Пахомий обычно отправлялся с братией за своей порцией хлеба и кваса. Такое поведение архимандрита удивляло обитателей монастыря и даже вызывало скрытые насмешки и осуждение: архимандрит, а не брезгует жить, как простые монахи. Пахомий догадывался об этом, однако не обращал никакого внимания и продолжал вести себя так, как подсказывало ему сердце. Но сегодня он не чувствовал голода. Из церкви архимандрит вышел последним и направился к себе в келью.
Навстречу ему ковылял через двор, загребая кривыми ногами, иеромонах Гавриил. Черные глазки на его высохшем лице беспрестанно моргали, словно видели перед собой что-то постыдное.
– Почто трапезовать не идешь? – спросил он скрипучим голосом.
Пахомию, как всегда, встреча с Гавриилом была неприятна, но он все же остановился и, помедлив, сказал:
– Надобно подризник заштопать.
Он не любил суесловия и потому избегал людей. Все свободное от службы время проводил в своей келье. Гавриил видел его редко и при встрече старался разговорить угрюмого Пахомия.
– Пойдем, заглянем в погреб, – вкрадчиво позвал иеромонах. – Пивко есть, надысь бабы соленых грибов приволокли.
– Не охоч я до грибов, – отказался архимандрит.
Наклонив голову, иеромонах прищурил правый глаз: «Лукавишь ты, брат, со мной». Хотел было Гавриил спросить Пахомия о здоровье, но внимание обоих привлек сдавленный голос: «А, попался, ябеда!» Вслед за этим раздался приглушенный стон, и опять все стихло. Гавриил подозрительно покосился на сарай, из-за которого выскочил рясофор12, оправляя на ходу шапочку. Увидев архимандрита, хотел было вернуться, но голос Гавриила остановил его:
– Подь сюда!
Зная, что иеромонах частенько бьет правых и неправых, Пахомий хотел уйти, но, заметив на себе насмешливый взгляд Гавриила, остался.
– Опять бил его? – прошамкал иеромонах.
Провинившийся ссутулился и не посмел подойти ближе чем на два шага, было видно, как у него дрожали руки. Пахомий помнил лицо рясофора: он прибыл в монастырь прошлой зимой и сразу же чем-то не угодил Гавриилу. С тех пор иеромонах глаз с него не спускал. Рясофор догадался, что кто-то на него доносит, и стал присматриваться к братии, пока не уличил одного из молодых монахов и дважды избил ябедника. Гавриил понимал, чьих это рук дело, но добиться от рясофора ничего не мог, теперь вот поймал с поличным. Подскочив, он с размаху ударил рясофора сухим кулаком по лицу. Послушник откинулся, загреб воздух руками. Его желтое нездоровое лицо исказила гримаса боли. Пахомий вскипел, готовый вступиться за рясофора, но иеромонах опередил его.
– В конюшню! Сиди, пока не кликну.
Обрадовавшись, что так легко отделался, рясофор бросился прочь, а Гавриил, запахнув тулуп, направился в свой обычный обход по монастырю. Пахомий поспешил к себе. Не раздеваясь, улегся на жесткую постель и укрылся с головой. Ему вдруг показалось, что потолок над ним покачнулся и вот-вот обвалится, отбросив одеяло, испуганно вскочил, шагнул к раскрытому окну: оно выходило на реку. За рекой начиналось поле, а за полем виднелся лес. Жадно глотнул свежий воздух, отдышавшись, сжал виски, болела голова. «Вот так и отдашь Богу душу на чужой стороне», – подумал с тоской. Кто-то тихонько приоткрыл дверь, и архимандрит обернулся.
– Входи! Кто там?
На пороге показался келейник. Худой, вытянувшийся, живые мощи.
– Отец Пахомий, звонят к вечерне.
– Пусть звонят, скажи отцу Афанасию, захворал я.
Из-за спины келейника выглядывала знакомая голова, архимандрит поморщился: «Кажется, опять игумен Николай. Ленивец…И вот такой человек говорит на моем языке! Все видят, как он бегает ко мне, и Бог знает, что подумают!»
– Что тебе? – строго спросил Пахомий. – Почему ты ходишь сюда? Какое дело привело тебя опять? Слышишь, звонят к вечерне, а ты здесь…
Потупя взор, игумен промямлил:
– Из Санкт-Петербурга прибыл курьер святейшего синода. Меня иеромонах Гавриил послал к тебе.
Мимо кельи промелькнула тень, и архимандрит сердито, нарочно громко спросил по-русски:
– Твое ли дело сообщать мне об этом? Ступай и не ходи больше ко мне.
Шаги в коридоре удалились…
Курьер передал повеление: «Архимандриту Пахомию и игумену Николаю спешно прибыть в Санкт-Петербург». И тут же ускакал обратно.
С вечера снарядили монастырскую повозку, и на рассвете следующего дня Пахомий и Николай покинули монастырь.
6
Ветры пяти ущелий вырывались из теснины в Зарамагскую долину и, обнявшись, плясали без устали. Пять потоков, бегущих из Табардзинского, Зругского, Нарского, Зарамагского и Касарского ущелий, образуют здесь бурный Ардон. Прорезав себе путь в диких скалах, река несет свои быстрые воды, яростно налетая на гранитные стены Цми-хоха и Адай-хоха13.
На самой вершине утеса, возвышающегося над долиной, словно усеченная пирамида, сложенная из громадных плоских плит, – родовая башня Елихановых. Она обнесена двумя каменными стенами, образующими внутренний и внешний двор. Во внутреннем дворе рядом с башней дом, тоже каменный. В нем жило все семейство Елихановых, а оно насчитывало более полусотни человек.
Особняком стоит кунацкая. В ее двери никто и никогда не стучался, не ждал приглашения хозяина. Незнакомый и друг в одинаковой мере могли найти в ней радушный прием. Осетин свято помнит завет дедов: гость – радость для дома.
За первой стеной – копны сена, сани, сучковатые стволы для очага, хозяйственная утварь. Каменные выступы внешней стены украшены лошадиными черепами, насаженными на длинные колья.
К галуану14 прилепились сакли зарамагцев. В случае нападения люди покидали свои жилища, угоняли скот в безопасное место, а сами укрывались в башне. Там всегда имелся запас воды и пищи. И башня Елихановых превращалась в неприступный бастион.
Но у зарамагцев, славившихся своим мужеством, не было недостатка и в друзьях. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не гостил в доме Зураба. Часто приезжал сюда и Альдигирей. Вот и в этот раз в честь кабардинца веселилась молодежь.
Ритмичное хлопанье сопровождалось дружными выкриками юношей: «Ой-ой! Ой-ой!» Кто-то из молодых не выдержал и, выскочив на середину круга, пустился в пляс. Но первый танец полагался гостю, поэтому распорядитель слегка шлепнул плетью нетерпеливо, и тот под дружный смех скрылся за спинами друзей.
Послышался протяжный рев, люди поспешно расступились, и в круг вышел бурый медведь, покрутился на месте и вдруг, встав на задние лапы, двинулся к сгрудившимся девушкам. Они тихо смеялись, украдкой поглядывали на молодого гостя. Медведь взял за руку одну из красавиц и, косолапо переваливаясь, вывел ее на середину, затем, раскланявшись, убежал. Сын Альдигирея сдержанно смеялся шутке хозяев, желавших развеселить его.
А тем временем высокая стройная девушка с тонкой талией и сбегающей до пят черной косой плавно прошла по кругу, вызывая на поединок гостя, но он ждал, когда собравшиеся захлопают ему еще дружнее. Наконец, не в силах больше сдерживать себя, юноша нетерпеливо шагнул вперед, приложив руку к сердцу, поклонился девушке и уже потом понесся в стремительном танце.
– Орел твой сын, Альдигирей. Пусть он будет сильным и смелым. Счастлив отец, у которого такой наследник.
Похвала пришлась по душе кабардинцу, но он из приличия промолчал. Зураб пригласил Альдигирея в кунацкую. Гость и хозяин уселись рядом на длинной скамье с высокой резной спинкой, и князь продолжил прерванный танцами разговор.
– Этот русский канцлер… Забыл его имя! – Альдигирей смущенно потер низкий шишковатый лоб.
– Граф Бестужев, канцлер и президент коллегии иностранных дел, – Зураб, скрывая волнение, расстегнул верхнюю пуговицу стоячего воротника бешмета: «Хитришь, брат, все ты помнишь. Не думаю, чтобы русские не привлекли тебя на свою сторону, не упустят они такого случая… Разве им не нужен здесь свой глаз? Какие же ты вести привез для меня?» Снова застегнул пуговицу.
– Зачем так длинно? Как от Татартупа до Зарамага! – Гость весело хлопнул ладонью по колену. – Как ты сказал, Зураб? Нет, kswxe не надо. В темном лесу слепой быстрей найдет дорогу, чем я в этих именах разберусь.
По лицу Зураба скользнула улыбка: «Эх, Альдигирей, с русскими ты часто встречаешься, живешь к ним ближе, чем мы… Тебе бы надо знать их хорошо».
– Так вот. Позвал меня этот русский домой, – Альдигирей на минуту замолчал, видно, соображая, как сказать дальше, – а со мной Магомета Атажукина и Алиша Хамзина, и спрашивает: «Как живут осетины? Где их селения? Кто у них царь?»
У Зураба от напряжения гулко застучало в висках: «Русские ищут дорогу в Грузию. О Боже, продли жизнь тому, кто принес мне эту добрую весть!»
– Я сказал, что осетины живут высоко в горах. Там орел не летает и всегда солнце, потому что тучи туда не поднимаются. Русский и шепнул мне: «Помоги, Альдигирей, узнать осетин». Я ответил: «Гостей пригласить в чужой дом не могу». Тогда он достал карту и долго водил по ней пальцем, показывал мне. И когда мы уходили, сказал: «Пусть кабардинцы не мешают, когда мы пойдем к осетинам в гости. Скажи об этом и своим братьям!»
– Гость – Божий дар, – проговорил Зураб. – От наших ворот и мы никого не повернем.
Кабардинец одобряюще посмотрел на хозяина дома.
– Наши аулы всегда рады друзьям с открытым сердцем, – спохватившись, добавил Зураб.
Но это минутное замешательство не скрылось от кабардинца. «Ты мудр, как Коран, – подумал князь. – Эх был бы у меня такой брат, как ты», – вздохнул он.
Когда Альдигирей в последний раз был в Санкт-Петербурге, он понял из расспросов в коллегии иностранных дел, что Осетия интересует русских. И тогда же решил извлечь из своих близких отношений с Зурабом выгоду. Время от времени он сообщал коменданту Кизляра о том, что творится в осетинских обществах, и за эту услугу русское правительство щедро платило ему серебром.
Зураб тоже знал, что Альдигирей навещает русского коменданта, потому особо старался поддерживать с кабардинцами добрые отношения, чтобы постоянно быть в курсе всех событий.
1 Во время персидского похода 1722 г. грузинский
царь Вахтанг VI пытался оказать военную поддержку Петру I, чем
вызвал неудовольствие персидского шаха, турецкого султана и
некоторых грузинских князей. Летом 1724 г. Вахтанг VI вынужден был
покинуть страну и уехать в Россию.
2 Работник (осет.).
3 Осетинский самогон.
4 Узконосый металлический кувшин (осет.).
5 Аминь (осет.).
6 Скрипка (осет.).
7 Старинное русское название талера.
8 Белградский мирный договор 1739 г., заключенный в
результате русско-турецкой войны 1735 – 1739 гг., ослабил позиции
России на Северном Кавказе. Кабарда и соседние с ней районы
объявлялись нейтральной зоной.
9 Переметная сума (осет.).
10 Мальчик (груз.).
11 Бубнить.
12 Послушник, носящий рясу без пострижения.
13 Цми-хох, Адай-хох – горы в Осетии.
14 Замок, укрепление, куда входит башня и все другие
постройки (осет.).
