Людмила ШУВАЕВА. Моя осетинская слободка

Скажите мне: что, над Казбеком в сиянье солнечного дня

Людмила ШУВАЕВА

Владикавказ – один из красивейших городов Кавказа. Теперь, когда со стен многих домов сняты вековые напластования известки, он предстает перед изумленными горожанами в своем первозданном виде. Как прекрасен Главный проспект, такой камерный, по-уютному домашний, где каждый дом, украшенный затейливыми кирпичными фасадами и кокошниками по моде двух прошедших веков, похож на экспонат музея. И сколько еще сохранилось в городе прекрасных зданий!

И все это богатство окружено сказочной панорамой Главного Кавказского хребта с его зелеными лесистыми отрогами, синими скалами и Столовой горой, которая на закате зимнего дня окрашивается в нежнейшие розовые цвета. И отраженным серебряным светом сияет теплой летней ночью Казбек. И вечный Терек шумит ночами так, что его слышно во всем старом городе.

Я хочу рассказать об Осетинской слободке, где прошли мое детство и юность. Все меньше становится горожан Владикавказа, хранящих в своей памяти события теперь уже далекого прошлого. Все в воспоминаниях известного журналиста Р. Манукяна мне до боли знакомо. И красивый красный кирпичный дом с орнаментом из белого камня на площади Штыба я помню. У дома еще были огромные венецианские зеркальные окна, и мне казалось, что именно там живет Прекрасная принцесса. И знаменитый трамвай «третий номер» помню. И как замирало мое сердце, когда трамвай спускался с горки, на которой стояла Осетинская церковь – без креста на разрушенном куполе.

Я помню сквер на площади, от которой начинался не менее знаменитый, единственный в России Ольгинский металлический Чугунный мост, привезенный из Англии. Один из его затейливо украшенных литьем фонарных столбов я увидела на современной открытке, кажется, на улице Никитина. И порадовалась, что он не отправлен на переплавку. А где остальные?

А каким сквер был много раньше, во второй половине 19 века, уже никто не помнит. А я знаю! В 1888 г. во время посещения нашего города императором Александром Третьим в сквере стоял шатер. Великан – красавец император – выходил из него и кланялся аплодировавшему народу, толпившемуся на окрестных улицах и на набережной Терека. Об этом мне рассказала известная в прошлом стоматолог, столетняя Любовь Ефимовна Газданова. Она училась в Швейцарии и помнила лекции Плеханова, которого слушала в Женеве. Ее отец был главным лесничим Восточного Кавказа. В доме ее отца в 1859 году перед поездкой в Санкт-Петербург на торжественную встречу с императором Александром Вторым останавливались плененный имам Шамиль и Наместник Кавказа генерал князь А.И. Барятинский. Теперь этого дома на улице Гибизова уже нет. Когда его сносили, все были поражены размерами дубовых бревен его стен. Какие же деревья росли здесь, в Терской долине в прошлом!

Я не совсем уверена, что встреча происходила именно там, у начала Чугунного моста – не подвела ли память Любовь Ефимовну? Ведь между 1888 годом и столетней женщиной пролегал восьмидесятилетний отрезок времени. Возможно, этим местом была Михайловская площадь перед Старым войсковым собором, где потом, в память о посещении Александра Третьего, была построена знаменитая Александровская беседка и разбиты цветники (средняя часть площади Свободы). Но, возможно, туда позднее и была перенесена беседка, о которой вспоминала Любовь Ефимовна.

Императорская семья испытывала живой интерес к нашему городу, не похожему ни на какой другой кавказский город, отличавшийся от них не только своим стратегическим месторасположением на юге русского государства, но и особенностями культуры.

В конце 18 века императрица Екатерина Вторая велела заложить у начала Дарьяльского ущелья крепость Владикавказ. Первым в крепости побывал ее внук Николай Павлович. Ее правнук, Александр Второй посетил знаменитую крепость проездом еще цесаревичем – сначала в 1850 году. Тогда он принял участие в одном из боев в Чечне, за что был награжден Георгиевским крестом. В 1860 году он придал крепости статус города, а в 1871 году вторично посетил притягательный для него Владикавказ. Интерес русского царя к этому удивительному, быстро развивающемуся городу и к его обитателям был настолько велик, что он побывал и на Осетинской слободке в семье столетнего ее жителя Михаила Баева. Я даже могу предположить, что встреча произошла в одном из домов напротив Осетинской церкви, где издавна жила эта семья. Русскому императору был оказан радушный прием. Позже Александр в знак благодарности прислал в подарок гостеприимному горцу драгоценную серебряную с позолотой чашу для пива. Внук Михаила Баева, видный общественный деятель того времени Гаппо Васильевич Баев (1870 – 1939г.г.) в 1911 году стал первым из осетин городским головой Владикавказа. Теперь они оба – и дед, и внук покоятся в пределах Осетинской церкви.

В конце девятнадцатого века на месте сквера, у начала «Собачьего бульварчика» – так моем детстве называлась эта маленькая улица, как бы продолжающая Чугунный мост и упирающаяся в горку, возник квартал ремесленников. Там тавлинцы из Дагестана чинили и паяли металлическую посуду. От постукивания разнокалиберных молоточков над небольшой площадью стоял постоянный звон и шум. Здесь же делали и новую металлическую посуду – кумганы, котлы, блюда с отличной гравировкой. Там же кубачинцы продавали свои знаменитые серебряные чаши и кубки с чернением, а женщины из далекого дагестанского аула Балхар прямо на глазах у зрителей расписывали изумительными орнаментами глиняную посуду. На примыкавшей к кварталу улице Краснорядской (Г. Баева) продавались персидские и текинские ковры. Их расстилали прямо на тротуарах под ногами прохожих. Считалось, что от ходьбы по ним они становились мягче и красивее. Бондари делали разнокалиберные бочки. От них приятно пахло свежим деревом и я, совсем еще крошка, в начале тридцатых годов прошлого века любила ходить сюда с бабушкой. Правда цель ее путешествий была иной – на углу площади рядом с красавцем-домом располагалась пекарня, в которую надо было спускаться по крутой каменной лестнице. Там пекли ручной выделки круглый ржаной хлеб, толстый овальный грузинский и тонкие армянские лаваши. Местные жители знали: когда выпечка заканчивалась – запах свежего хлеба распространялся на всю площадь.

На Краснорядской улице были сосредоточены ювелирные лавочки. Один из известных в городе ювелиров Аминтаев перед революцией владел большим двухэтажным домом, ранее принадлежавшим владельцу табачной фабрики Вахтангову (там и родился знаменитый актер и режиссер). Дом этот стоит и сейчас на своем прежнем месте возле Армянской церкви. А в самой церкви хранятся две жемчужины – громадные картины-иконы итальянских мастеров. Мастера приехали во Владикавказ для росписи дворца барона Владимира Рудольфовича Штейнгеля, который он позднее подарил Городской думе. Этих же мастеров пригласила в свою церковь и армянская община. Дворец, стоявший на проспекте на месте современного военного училища, сгорел во время революции. Никто теперь не помнит его замечательные росписи. А Армянская церковь уцелела. Ею теперь можно любоваться со стороны прекрасной набережной Терека. Во времена моего детства ее главный вход был заколочен досками.

Если от Армянской церкви подняться по Армянской улице вверх (в прошлом она называлась улицей генерала Вревского – героя кавказской войны), то на перекрестке ее с улицей Войкова (бывшей Малой Рождественской), можно увидеть дом, первым хозяином которого был Константин Леванович Хетагуров. В 1902 году дом был вчерне закончен. Об этом свидетельствует надпись на высоких кирпичных воротах дома. Новому хозяину оставалась произвести лишь внутреннюю отделку. Кроме того, надлежало заняться земельным участком, расположенным на довольно крутом склоне. Там Коста планировал посадить фруктовые деревья.

Впервые Коста появился в 1902 году на Артиллерийской улице № 10 в квартире моего деда, военного чиновника от артиллерии. Дед мой, Вячеслав Семенович Семенов, уроженец Санкт-Петербурга, служил на Кавказе в 21 Артиллерийской бригаде. Коста, как и мой дед, был знаком со многими городскими военными. Кто-то из них и посоветовал поэту обратиться с предложением о продаже дома к молодому артиллерийскому офицеру, подыскивавшему жилище для своей семьи. Вместе с Коста он ездил осматривать дом, хозяином которого стал только весною 1903 года. Коста рассказал ему, что вынужден продать дом в связи с болезнью. А моей бабушке поведал, что не строит уже планов на счастливую семейную жизнь. И многие годы спустя бабушка с теплом вспоминала его и жалела, что жизнь этого талантливого человека так рано оборвалась. У нас дома хранился портрет Коста в белой бурке на фоне камня, что и сейчас существует на улице Кирова. Портрет имел дарственную надпись. Потом портрет исчез.

По словам моей бабушки Коста был худощав, невысок ростом. В начале разговора немного заикался, словно стеснялся. Потом речь его становилась увереннее, проявляя хорошее владение русским языком. Моя бабушка была человеком романтического склада, и даже писала стихи. И они быстро нашли язык общения. Приятное лицо нового знакомого не портили следы немногих рубчиков от перенесенной в детстве оспы. Более всего бабушка запомнила выразительные, горящие внутренним светом глаза Константина Левановича, как она вежливо его называла (ей тогда было 17, и она ждала мою маму). Я видела эти глаза на его автопортрете, выставленном в художественном Тугановском музее. И меня поразило, что наши с бабушкой впечатления совпали.

В мае 1903 года дом был продан по доверенности родственником Коста. Сам Коста из-за болезни уже не мог присутствовать у нотариуса. Купчую крепость я храню по сей день.

Дом, который я знала в 30–40 годы прошлого века, все еще был замечателен своим садом. Дед выровнял горку, насыпав землю до горизонтального уровня. Прекраснее этого сада я ничего в своей жизни не видела. Со стороны двора стены дома были увиты виноградом и вьющимися розами, образующими ароматный шатер, защищающий в летние жаркие дни жителей дома от солнца. Соседи нередко просили у деда разрешения праздновать там свадьбы. Я помню одну такую – армянскую соседки красавицы Маруси Нагапетян. Удивительная музыка, веселая и временами тревожная и печальная, заполнила не только двор, но и все соседние улицы. Почему меня так поразила печаль армянских мелодий, я узнала много позже – наши милые соседи были уроженцами Эрзерума и Карса, и бежали к нам на Кавказ от турецкого преследования. Думаю, что и сейчас в моем родном городе живут потомки этих людей, переживших страшные эпизоды в жизни закавказских армян. Мой дед дважды побывал со своим полком в Турции и в Персии. Он хорошо знал печальную историю армян и не отказал беженцам в просьбе поселиться в полуподвальных помещениях дома. Они прожили там до конца своих дней. А дед после революции ютился со своими взрослыми детьми в двух комнатках, предназначенных Коста для прислуги и кухни. Все остальные помещения отобрали под общежитие какого-то дорожного треста. С 1922 по1924 год там жили более 100 человек, перемещенных на Кавказ революцией и гражданской войной из многих уголков России. Я храню старую домовую книгу, грозящую рассыпаться от возраста и частого употребления. В этой книге заключено множество человеческих судеб, чаще всего трагических.

От былого великолепия дома ничего не осталось. Какие-то постояльцы вырубили розовые кусты, сорвали виноградные лозы, украли водопроводные трубы, вывезли всю сделанную руками деда уникальную мебель. Сохранилась лишь одна потолочная розетка, выполненная руками деда.

Однако усилиями моего пращура сад после революции снова возродился. Весной в конце мая в зарослях сирени пел соловей. Друзья, знакомые и соседи приходили во двор послушать маленького певца. Многие приносили с собою стулья и скамеечки и до глубокой ночи слушали соловьиные трели. Когда зацветала акация, нежный ее аромат заполнял всю улицу. Летом сад благоухал розами, жасмином, душистым горошком, ночными фиалками. Розовые и кремово-белые пионы, соцветия белых шаров висящих на громадных кустах бульдонежей резко контрастировали с зеленью листвы. Через забор свешивались ветви с поспевавшими плодами вишен, груш и яблонь. Многие фруктовые деревья и кустарники мой дед выписывал когда-то из питомников Мичурина. Одно время в саду жили хамелеоны, привезенные из Персии, где хозяин сада побывал со своей артиллерийской частью в 1907 году. Коста мечтал о таком саде. Дед претворил его мечту в действительность.

В августе 1942 года мимо нашего дома шли на фронт войска. Вдоль всей Армянской улицы выстроились десятки женщин с кружками и ведрами. Вспотевшие от августовской жары люди жадно пили воду. На смену им шли все новые и новые войсковые части. И я тоже с подружками поил красноармейцев. Опустевшие ведра мы снова наполняли холодной и вкусной водой, которую отпускала всем бесплатно «бассейнщица» тетя Машо, открывавшая кран знаменитой водокачки. Водонапорная башня стояла на перекрестке улиц Армянской и Войкова. А внутри башни находился громадный резервуар, заполняемый водой Редантских источников. Мои дедушка и бабушка в тот день собрали весь фруктовый урожай и вынесли его на улицу. «Берите, берите, – шептала бабушка, – может, и моим сыночкам что-либо подадут добрые люди».

В октябре 1942 года я, взобравшись на самое высокое в городе ореховое дерево, росшее в дедовском саду, наблюдала за военными сражениями на подступах к Владикавказу. Никто не следил за мною, когда я с ловкостью обезьянки вскарабкалась по хрупким ветвям на самую его вершину – бабушка не вставала с постели (6 сентября мы похоронили дедушку), а мама рыла окопы около завода «Электроцинк» на восточной окраине города. С высоты были хорошо видны западные окраины города – там рвались снаряды, оттуда слышалась орудийная канонада. На фоне гор в районе начала Военно-Грузинской дороги сверкали пунктиры трассирующих пуль. Высоко в небе плыли немецкие бомбардировщики с характерным прерывистым звуком моторов. От самолетов отрывались маленькие черные крупинки авиабомб, и их падение обозначались тучами поднятой земли и обломками зданий. В небе медленно рассеивались белые облачка от взрывов зенитных снарядов. Вынырнувшие откуда-то три наших ястребка с красными звездами на крыльях описали над городом круг и исчезли, к моему великому разочарованию. Только с наступлением темноты звуки боя утихли, но обстрел города продолжался всю ночь. Под утро последним немецким снарядом была разрушена знаменитая высокая массивная башня городской водокачки.

В те, теперь уже далекие времена, соседи хорошо знали друг друга. Каждое утро мой дед брал метлу и шел подметать улицу. Соседи вежливо с ним здоровались, и он так же отвечал им. Из окна дома напротив, стоявшего на той же горке, его приветствовала Мария Богдановна Мамулова. Соседи помнили, как до революции к дому Мамуловых (кажется, они были богатыми купцами) подавалось открытое ландо, и молодая хозяйка выезжала в «свет»: в купеческий или офицерский клуб, где играла в карты. В конфискованной у Мамуловой части высокого трехэтажного дома жили армяне, грузины, евреи, осетины, русские. Например, известный хирург-онколог Николай Васильевич Суменов с дочерью Заирой (будущей писательницей и журналисткой), главный врач городской больницы Петр Владимирович Бидихов с женой Юлией Михайловной Шаровой. Она была первым главным врачом детской больницы. К сожалению, их дочь Ия, талантливая пианистка, рано ушла из жизни. В этом доме жила семья потомственных врачей Киреевых В городе многие знали инфекциониста Владимира Киреева. Жила здесь и учительнице музыки, выпускница Петербургской консерватории Елизавета Аршаковна Левханян, сын которой, Евгений (он до войны работал в нашем городе), стал заслуженным художником Украины, как и ее внучка, Аделаида Евгеньевна, известным художником прикладного искусства.

С другой стороны нашего дома проходила улица Войкова. Напротив, в теперь уже не существующем маленьком домике, жила семья А. Гиоева. Его сын Николай Александрович Гиоев был известным хирургом, доцентом медицинского института. Во время гражданской войны на Кавказе мой дед прятал это семейство в подвалах своего дома. На улице Войкова жили многие интересные люди. Я помню интеллигентную семью Дзанаговых, слышала о полковом враче Шленговском. Его дом находился рядом с Осетинской церковью. А его сестре – известной акушерке Марии Шленговской были обязаны благополучным появлением на свет многие жители осетинской слободки. Одно время недалеко жили вместе с дочерью родители Валентины Владимировны Круглеевской – доцента нашего Университета.

В конце улицы находилась самая старая в городе церковь Рождества Пресвятой Богородицы, известная как «Осетинская». В сороковых годах двадцатого века церковь казалась заброшенной. Весной 1941 года мы, ученики четвертого класса пятой школы были в ней на экскурсии. Там экспонировались картины К.Л. Хетагурова. С тех пор я помню некоторые из них. Но еще помню и полусгнившие полы церкви, и черные провалы в половицах. Опасные места пола были очерчены мелом. В потолке зияли дыры, через которые в церковные пределы проникал дождь. Я все искала глазами икону, подаренную моим дедом церкви в 1903 году в память о рождении моей мамы. И не находила ее, как, впрочем, и всех остальных икон. О том, что рядом с церковью находится могила большого осетинского поэта и художника, я узнала спустя много лет – нас не смогли провести к его могиле! Все вокруг было в ненадлежащем виде – поваленные и разбитые памятники, гниющие доски каких-то сараев. А территория кладбища была перерыта ямами и канавами.

Когда-то улица Войкова, пересекаясь с Армянской, продолжалась через территорию современного военного госпиталя до пересечения со Стрелковой (ул. Церетели). Обогнув дом Владикавказского Архиерея с Архиерейской церковью (бывшее здание туберкулезной больницы), она упиралась в Кафедральный Собор Михаила Архангела.

Осетинская слободка условно делилась на Верхнюю и Нижнюю. Мой дед считал, что Верхняя слободка начиналась от нашего дома. Там компактно жили осетины, хотя среди них было немало представителей и других национальностей. Например, в 1901 году выше улицы Камбилеевской, на Вревской улице находился дом известного ветеринара Василия Гончаренко. А в соседней кузнице подковывали лошадей.

На Камбилеевской улице жила семья Т. Гиоева. Его дочь Ирина Тимофеевна Гиоева была известным врачом-рентгенологом. Я работала с нею в клинике нервных болезней много лет и знаю, каким она была великолепным специалистом.

Выше описанного дома жили осетины Бидиховы, выходцы из Труссовского ущелья. В детстве я была в их родовом ауле Окракан и до сих пор помню дикое очарование Терека, пробивающего свое ложе в скалах невиданной красоты Труссовского ущелья.

На улице перед старинным осетинским кладбищем (где похоронены многие члены моей семьи, писатель Нигер – его надгробье в виде положенных друг на друга книг, я хорошо помню) жили семьи Мамиевых (Степан Мамиев был врачом ларингологом) и Гурциевых. Родоначальником Гурциевых был Пиппо Гурциев. Это его стараниями население Осетинской слободки не пострадало во время страшной эпидемии холеры во Владикавказе в конце 19 века. Силой своей мудрости он запретил жителям слободки спускаться в город. Тогда никто из жителей слободки от холеры не погиб. В честь этого события на Осетинской горке жителями слободки было построено святилище. Несколько поколений врачей Гурциевых стали уважаемыми людьми города. Николай Сосланович преподавал в медицинском институте патологическую анатомию, его брат Николай Сосланович был невропатологом, его сестра Наталия Сослановна работала терапевтом в физиотерапевтической лечебнице. Стали врачами и следующее поколение этой талантливой семьи. С Тамарой Николаевной я имею счастье общаться в Москве и сейчас.

Перед самой войной наша учительница начальных классов пятой школы Евдокия Васильевна Павлова водила нас, третьеклассников, на Осетинскую горку для «изучения строения почв». Взобравшись на нее, мы обнаружили на довольно плоской вершине две громадные чинары, в тени которых старик-осетин пас двух овец. На краю площадки стояло странное кирпичное сооружение, выбеленное известкой. «Это осетинское святилище в честь спасения жителей осетинской слободки от холеры», пояснил нам старый человек, сразу отбив охоту исследовать внутренне содержание места поклонения.

Осетинская горка спускалась к небольшому оврагу, по которому дождевые потоки устремлялись к Тереку. На другой стороне оврага находилась старая крепостная стена из крупных булыжников, скрепленных цементным раствором. В стене выделялись окантованные кирпичом узкие бойницы. Тогда мы впервые узнали о сорвавшейся во время Кавказской войны попытке воинственного Шамиля взять осадой крепость Владикавказ. Наши мальчики – Таймураз Зангиев, Шота Метревели и Вадим Кирпичников немедленно попытались добраться до манящих отверстий, что им не удалось – бойницы находились достаточно высоко. А наша милая старенькая учительница говорила, что стена – это часть истории нашего города, и ее надо обязательно сохранить.

Весной улицы слободки покрывались отцветающими лепестками плодовых деревьев. Особенно много было вишен. Во время их цветения палисадники перед низенькими одноэтажными домиками под черепичными крышами казались кружевными. Обычно на второй день мая множество горожан, пересекая Осетинскую слободку, направлялись на Сапицкую будку (в детстве я слышала, что там стоял дом генерала Сапицкого, убитого разбойниками). Люди шли от остановок трамвая на площади Штыба по улицам Коста Хетагурова и Армянской. Минуя старое Осетинское кладбище, человеческие потоки устремлялись в лес. Обычно тогда цвела сирень, а лесная зелень еще оставалась изумрудно-зеленой. Люди расстилали на траве скатерти, раскладывали нехитрую снедь и начинали трапезу. Отовсюду были слышны песни, звуки гармошки, армянской зурны. Там я впервые услышала осетинское и грузинское многоголосное мужское пение. Осетинская лезгинка сменялась барыней. Вокруг сновали ребятишки, затевались игры. После войны я не была на маевках ни разу. Война унесла почти всех наших родных мужчин. Многих близких, не выдержавших испытаний горем и голодом.

Обычно второго мая в конце дня начинали собираться тучи, и все спешили покинуть места своих пикников. Дождь начинался грозой, ослепительными вспышками молний и потоками воды, несущихся по моей Армянской улице вниз. Замешкавшиеся горожане брели по воде, держа на руках ребятишек и обувь. Но так же внезапно в ослабевающих потоках появлялись пузыри, и дождь прекращался. Через десяток минут булыжник мостовых блестел на солнце. Ярко зеленела травка, посмевшая проклюнуться между камнями. Строгие участковые милиционеры ходили по дворам и требовали травку уничтожить. Тогда на всех наших булыжных улицах появлялись горожане и начинали ножичками выковыривать зловредную зелень. Сколько раз этим бесполезным делом занималась и я. Улица становилась скучной и серой.

В апреле, еще до майских торжеств, по улицам слободки на летние пастбища Кавказа перегоняли многочисленные отары овец, которые одна за другой спускались к Чугунному мосту. Впереди каждого стада обычно важно вышагивал круторогий козел с колокольчиком на шее. Пастухи в мохнатых шапках, на каждую из которых пошло не менее овцы, шли в стаде, управляя им при помощи длинных багров. За стадом обычно двигалась легкая арба, запряженная лошадью. На ней везли скарб и новорожденных ягнят. За повозками важно шествовали громадные кудлатые собаки. Осенью картина повторялась в обратном порядке – овец перегоняли с летних горных пастбищ на прикаспийские кизлярские земли. Потом это практика прекратилась – овец стали перевозить на машинах. А, возможно, овцы перевелись в связи с новыми современными методами хозяйствования.

И еще я помню, как ночью 9 мая 1945 года молчавшее радио вдруг захрипело, и голос Левитана сообщил о конце войны. И тут же в наши окна стали стучать соседи, спешившие поделиться с нами радостью. Натянув на себя платье, я выскочила на улицу, где меня подхватили мои подружки, и мы помчались на площадь Свободы. А моя мама, бабушка и соседки, горестно собравшись вместе, плакали по своим сыновьям, так никогда и не вернувшимся домой.

У большого мамуловского дома толпились все его обитатели. В предрассветной полутьме я разглядела старую грузинку тетю Тасо, всегда ходившую в черном траурном платке. Она обняла и поцеловала меня. Тавлинец (дагестенец) дядя Али, постоянно занятый починкой металлической посуды, керосинок и керогазов, живший со своими многочисленным и очень миловидным семейством в полуподвале дома, протянул мне руку и поздравил с Победой. Громогласная тетя Тамара возбужденно сообщала спускавшемуся с Осетинской слободки потоку людей о том, что «война закончилась». Мимо нас шло множество людей, несших на руках ребятишек и ведших под руку стариков, желавших самостоятельно убедиться в том, что это действительно произошло.

Наша городская площадь Свободы была переполнена людьми. Все повторяли друг другу одну и ту же фразу, поздравляя друг друга. Кто-то плакал, кто-то смеялся, пытался петь или танцевать. Но тут же обрывал пение или прекращал танец, отвлеченный новыми лицами, появлявшимися на площади. Стоило только в толпе обнаружиться военному – к нему кидались, душили в объятиях или пытались нести на руках… Такого человеческого единения я в своей жизни больше не видела.

Моя Осетинская слободка.… Живут ли еще в ее домах те, кого когда-то знала я и кто знал меня? Все так же утрами солнце высвечивает розовую вершину Казбека, и в ясном воздухе проступают скалы Столовой горы? Все так же улицы напоены утренней прохладой, рождаемой Тереком? Все так же здороваются друг с другом соседи?

«Да бон хорж! (Добрый день, по-осетински)» – кричит мне маленькая Минока Худзиева. «Генацвале, будь здорова!» – вторит тетя Тасо Гогишвили. «Барев, ахчик джан! (Здравствуй, дорогая девочка, по-армянски) – это говорит мне милая старая Карина Айвазян. А вечерами, когда ночная тень опускается на мой родной город, я слышу голос моей мамы: «Спокойной ночи, моя маленькая!».

Я все это явственно представляю себе, хотя недавно разменяла девятый десяток моей жизни. «Привет тебе, родная моя Осетинская слободка!» – это я печатаю сейчас на своем современном компьютере.