РАССКАЗ
Если спросите о Старом Гессе, пожмут плечами: кто такой? На вопрос о Дедушке Голодном реакция последует незамедлительно. Улыбнутся, огорчатся, начнут, точно к больному, приглядываться: «Про Дедушку Голодного не слыхал? Приезжий, что ли?» А все потому, что прозвище это было известно далеко за пределами не только Степного Кучука, но и Родинского района, может, даже и края. И очень мало, кто знал, что умный, уважаемый немец Гесс и попрошайка Дедушка Голодный – человек один и тот же.
Бабушки и матери пугали им малышей, дети постарше увязывались за ним, как за экзотическим стариком Хоттабычем, невесть откуда взявшемся, – такой же худой, высокий и непонятно во что одетый. И хотя, в отличие от Хоттабыча, моложавое, гладкое, с припухлыми губами и приятными чертами лицо Деда было всегда чисто выбрито, над ним потешались, как над существом доисторическим.
В те далекие годы в огромной некогда стране по названию СССР, или Советский Союз, российские немцы находились «под комендатурой», то есть не имели права отлучаться без разрешения из района проживания. За нарушение данного указа полагались сроки в исправительно-трудовых лагерях и даже расстрел, однако Дедушка Голодный, будто указа не было, жил по своим законам – свободно расхаживал не только по селам района, но и края.
Время было военное, всем было трудно, но ему подавали. Появлялся он обычно незаметно. Едва закрывалась за ним дверь, как раздавался уже «попрошайнический куплет», который наизусть разве что слабоумный не знал. Занятые домашними делами, люди от неожиданности вздрагивали, но прерывать артистичный голос никто не осмеливался – он действовал, как гипноз. И в пространстве, которое до этого кричало, ругалось и шумело, старый Гесс «пел» так, что внутри все холодело, и люди застывали, как застывают в ожидании фотовспышки.
О завораживающем эффекте его «действа» судачили и на колхозных собраниях, и во время перекуров, и где-нибудь в путях-дорогах, и даже у речки, когда в жаркие дни умудрялись на несколько минут отлынить от колхозных дел. Вспоминали и в простых житейских разговорах, посмеиваясь, сравнивали: «Голодный, как Дедушка Голодный! Голос, как у Дедушки Голодного, проникает… Дергается… Нарядился… Появился… Поет… Испугал, как Дедушка Голодный!..»
* * *
Немцы-спецпереселенцы Гесса не жаловали и в россказни о нем не верили. Может, так никогда бы и не поверили, если бы случайной свидетельницей лицедейства не оказалась красавица Эрика. Всю силу этого колдовства ощутила она в гостях у соседки Матрены, что пригласила ее вместе с белокурой десятилетней дочерью отведать немыслимый по тем временам деликатес – красный борщ.
Дверь Матрениной избы открылась внезапно, и на пороге возник Дедушка Голодный. В таком качестве уважаемого Гесса, плохо говорившего на русском, Эрика видела впервые и потому перестала жевать, от удивления едва не поперхнувшись…
Одна нога, завернутая в лохмотья, втиснута в галошу, другая – в старый валенок. На темном платочке – вязаная шапочка, на ней – шляпа, поля которой для надежности притянуты легким шарфиком. Под разорванными ватными брюками проглядывали другие, далеко не новые. Из фуфайки, перетянутой бечевкой и подчеркивавшей юношескую худобу, серой мышью торчали клочья ваты. Сумка из грубой рогожи болталась у плеча.
Словно слепой, Дедушка Голодный протянул красные от мороза руки с почти до локтей задранными рукавами фуфайки. Яркий солнечный зайчик слепил, и он отодвинулся в тень. И вдруг – взгляд споткнулся об удивленные глаза-омуты Эрики… Эрочки… От неожиданности он вспыхнул, а протянутые ладони едва заметно дрогнули. Но секундное это замешательство, похоже, только одна она и заметила.
Отстраненно взглянув на хозяйку, он сделал вид, будто Эрики тут не было, и запел знакомую всем песенку так проникновенно, что женщины застыли. К голосу прибавлялось и «действо» – танцевали не только руки, что взлетали и опускались в такт словам, но и тело с приклеенными, казалось, ногами. Не отрывая их от земляного пола, он изгибался так, что становилось непонятным, почему не падал.
Я Дедушка Голодный
без роду, без племени…
Подайте несчастному вознаграждение:
Хлеба кусочек, картошечку,
Молока глоток и лепешечку,
Морковку, фасоль, творожок,
Яйцо, чесночок и лучок,
Можно, конечно, муку и сырок,
А не жалко – сальца малый кусок.
– Не много ли? – не сразу пришла в себя хозяйка.
Слыша выражение неудовольствия, старик начинал обычно «притчу» заново. Так случилось и в этот раз. Он только запел было: «Я Дедушка Голодный…», как хозяйка безобидно остановила его:
– Хватя-хватя. Щас, – и кивком головы пригласила за собой в прохладную кухоньку. Не реагируя на огромные глаза гостьи, Гесс вышел.
Мать с дочерью молча переглянулись. Малышка первая нарушила тишину:
– Мне его жалко. Он какой-то не такой, как все попрошайки.
– Да, не такой, а песенку все же на русском выучил, – тихо отозвалась мать.
Вернувшись в комнату, хозяйка, у которой на фронте были муж и единственный сын, о ком молилась она денно и нощно, вздохнула:
– Прости нас, Господя, грешных! – и перекрестилась, глядя на образок в углу под рушником. – Вторый раз на неделя приходя. Лучок дала и картошки. Каб данес! Каб ня замерзло дарогой! Рукавицы стары нашла. И чем тольки зямлянку свою он топя?
Гостья сидела, словно оглушенная.
– Хучь и немяц, а жалко, чалавек все жа, – рассуждала хозяйка. – Люба тварь для жизня родицца. И на кой тольки ляд ента вайна Гитлеру нужна? И чо он добива-атся?
– Спасибо, Матрена, за угощение, – очнулась, наконец, Эрика. – Накормила… Сегодня готовить не надо – не будем и топить. Выстынет… Ну, да ничо! Потеплее укроемся, прижмемси друг к дружке – не замерзнем, поди. Встану пораньше и протоплю.
– Знашь, он даж красивай… – задумчиво произнесла хозяйка. – Даром, што так адет. И грамотным кажатся. Ня знашь?
– Говорят, что музыкант, будто бы в городах раньше выступал.
– Оно и видно!..
– К нашим он не ходит. Ежли и приходит, только, чтоб о новостях рассказать. Его как ходячее радио встречают. Все знает: и что на фронте делается, и у кого где кто народился, и у кого где кто помер.
«Театр» этот Матрена представляла обычно в лицах, Эрике оставалось лишь подтвердить то, что видела, и в россказни о попрошайке немцы поверили, но относиться к нему стали неоднозначно. Большинство смеялось: «Молодец, старик!», но находились и такие, что осуждали.
К вечеру следующего дня Дедушка Голодный, чисто выбритый, явился к Эрике. Приветливо поздоровался. В добротном еще полушубке, в солдатской шапке и старых, но подшитых валенках он смотрелся очень даже неплохо. Встречая его на улицах села, она всякий раз почему-то терялась, а сегодня особенно – в памяти все еще отзванивал проникающий в душу голос.
Сейчас перед ней был совершенно другой человек. Ответно поздоровавшись, она подала ему тяжелый массивный табурет, единственно приличное сиденье в землянке, а сама примостилась на колоду.
Под строгим взглядом красивых глаз он в молчании подошел к высокой печке, с которой выглядывала девчушка, и протянул ей небольшой сверток из листка чистой тетради:
– Не замерзла? Я вот гостинец принес.
Зашуршала бумага, и девочка с придыханием позвала:
– Ма-а-ам!..
Эрика поднялась и увидела несколько квадратных карамелек. «Подушечки», – называли их в народе.
– Зачем вы? – засмущалась она.
– Мне другая пища нужна – не маленький.
– А ходите так… как днем… зачем? Всех наших позорите.
– Чем позорю? Видом? Так для спектакля это. Без него и подавать ничего не будут.
– Немцы все работают. А вы?
– В колхозе? За палочки? Да я лучше кривляться буду.
– Над вами же смеются и издеваются!
– Кто смеется-издевается? Начальство? Не-ет! – протянул он. – Это не оно, это я издеваюсь! Несчастный народ не понимает, что в стране Дьявола живет и ему служит. А я служу себе и людям нашим – всякие весточки разношу.
– А жить как, не работая? Жмыха не дадут, отрубей… Соломы не подвезут… Чем избушку топить, корову кормить?
С печки вкусно потянуло сладким тягучим запахом.
– Вот она, поди, первый раз конфеточку пробует. Служить Дьяволу за жмых и солому? Не-ет, не дождутся. А солому для печки и за бутылку самогона купить можно, – и, помолчав: – Лучше скажи, что про мужика из трудармии слышно?
– Скоро год уже, как ничего нет. Жена одного, с которым он вместе был, говорит, что его вроде бы списали1 .
– Ты молодая, красивая… Тебе о себе и ребенке подумать надо, замуж выходить. Ты многим нравишься…
– Тут и мужиков нет! Кому нравиться-то? – усмехнулась она.
– А я чем не мужик? – заискрились, совсем помолодев, глаза. – В город переберемся, работу там найду. Ты не думай – я всего-то на 15 лет старше.
Эрика подошла к печке. Девочка тихо посапывала возле бумажки, на которой оставила две конфетки для матери.
– Я мужа ждать буду, – вернулась она к своему сиденью.
В обществе двух этих одиноких, беззащитных и милых существ пятидесятисемилетний Гесс чувствовал себя легко, тепло и уютно. С ними жизнь обретала смысл. Его тело отдыхало сегодня от постылой «работы», а на душе был праздник. Уходить в одинокую, чуть теплую землянку не хотелось, но старый Гесс знал жизнь и понимал, что может только надеяться и ждать.
Эрика закрыла дверь и задумалась… И до войны ей, сироте, не сладко было, а сейчас и совсем тошно. В трудармии, куда вскоре после депортации призвали, все думалось о больной дочери, которую пригрела Матрена, и Эрика рискнула – бежала. Не вернули, слава Богу… Сейчас картошка есть, лучок и чесночок, иногда жмых – жить можно. А старый Гесс… такой, как сегодня вечером, даже в сравнении с мужем выигрывал…
Затем до самой весны они не встречались. Рассказывали, что комендант ругает его и грозится «прибить», если увидит в других районах. Гесс, казалось, внимательно выслушивал ругань, но как только тот заканчивал, протягивал, словно в издевку, руки и начинал свою песню: «Я Дедушка Голодный…».
Однажды ходок2 коменданта почти у самого села нагнал Гесса, возвращавшегося из дальнего пути. Старик по привычке затянул было свою песенку, но комендант начал безжалостно хлестать его бичом. Возможно, и забил бы в злобе – спасло любопытное пацанье, выбежавшее из лесочка на уже слабое «Я Дедушка… Голодный…». Увидев ребятишек, комендант длинно выматерился, ударил коня, и, сорвавшись с места, тот умчал своего яростного хозяина.
Какое-то время Гесса после этого видели только в колхозах своего села – наверное, отдыхал, а, может, и осторожничал. В дни, когда он попрошайничал, разговоры колхозниц сводились к тому, что «приходил Дедушка Голодный», что «поет он складно», что «и мужик-то он ничо, и согласилась ба с ем». Кто-то отмечал, что и песня его «интяресняй стала», кто-то – что «одеваться стал получше».
* * *
Поближе к лету надумал он в сумерках навестить Эрику. Подходя к землянке, еще с улицы услыхал истошный детский крик. От предчувствия беды все в нем дрогнуло, и он заторопился. Рванул дверь и – увидел картину, от которой заговорил в нем инстинкт дикого зверя, отчаянно защищающего жизнь.
Девочка металась по маленькой комнатушке, а безногий на култышке сосед гонялся за нею без брюк. Гесс явился вовремя: со словами «немчура проклятая» мужик поймал девчонку за косы и подмял ее под себя. Разъяренный Гесс схватил первое, что попалось под руки, – табурет. Вне себя от бешенства он с силой ударил насильника по голове. Мужик обмяк, ткнулся лицом в земляной пол, придавив собой задыхающуюся девочку. Отшвырнув его, Гесс понял, что тот не дышит…
Девчушка душераздирающе кричала. Бросив табурет, он поднял ее на руки и, прижимая к груди и покачивая: «Чь-чь-чь!..», вынес на улицу. Опустившись на траву, усадил на колени и, пока она не перестала всхлипывать, в задумчивости поглаживал светло-русую головку. Придя в себя, тихо поинтересовался:
– А мама где?
– В бригаде еще.
– Ты вот что, – негромко сказал он, печально глядя в напуганные и красные от слез глазенки цвета бирюзы, – если спросит кто, почему кричала, скажи, что змею видела.
Завернутая теплыми руками, девочка уснула, а он все покачивался и покачивался.
Эрику в темноте он, скорее, почувствовал… На его тихий зов она легонько ойкнула.
– Ты только не пугайся – он ничего уже не сделает, – тихо, точно убеждая и ее, и себя, начал он. – Вынеси одеяло. Бедняжку в сарае на соломе положить надо. Не замерзнет, поди. Нам с тобою тяжелая ночь предстоит…
* * *
К вечеру следующего дня жена безногого соседа искала по селу пропавшего мужа. Еще через день заговорили о неожиданном исчезновении Эрики с ребенком. Приставания соседа к красивой немочке ни для кого не были секретом, и вскоре все успокоились, решив, что они поладили. Изрыгая ругательства, озлобленная жена осталась при мнении, что «проклятая фашистка» увела ее «дурака». Какое-то время дедушка Голодный отвлекал внимание взбудораженного народа, затем и он пропал.
С тех пор прошло немало лет. Притупилась и выветрилась острота издевательств над российскими немцами, забылся безногий мужик, забылась бы, возможно, и Эрика, если бы не память о своеобразном и симпатичном старике. Вспоминая его песенку, манеру и голос, жители тех мест улыбаются, рассказывая истории, в которых не обходилось и без Эрики, – замуж, мол, за него вышла и счастлива.
Хорошо бы!..
Август 2005
