ИЗ ЦИКЛА «ВРЕМЯ И ВЕЧНОСТЬ»
1
Он сказал им если вам понравился мой конь, возможно, я отдам его. И кинул левой рукой край уздечки одному из них. Пока тот ловил, правой он всадил ему пулю в лоб из нагана, убил наповал.
В тот день Хаджи-Мурат отъехал на коне от своего села Зилга по краю кукурузного поля со стороны ингушского села Даллакова, откуда постоянно предпринимались набеги.
Когда-то в горах, в древне-аланском ущелье, было пять сел, и одно из них – Даллагкау, что означало нижнее село. Осетины оттуда ушли, но потом туда сбегались абреки, перемешивались с вайнахами, и это уже были другие люди.
Они тоже однажды покинули то ущелье, Джейрах, чтобы всем селом уйти на плоскость. Ушли вместе с названием села, измененным на свой лад.
И теперь на кукурузных полях Зилги то и дело обнаруживала себя засада из Даллакова и других близлежащих сел с той стороны.
Засада для зилгинцев дело обычное, и Хаджи-Мурат ожидал, что там несколько человек. Но на этот раз оказалось двое. Наставили ружья, заставили поднять руки. Кричат – лошадь давай!
Убив одного, он, соблюдая кавказский этикет, не тронул второго.
А тот, как только увидел друга мертвым, завопил, сваливая все на него, безгласного: «Ей-бог, мой не виноват, он мне сказал!», – после чего Хаджи-Мурат вынес ему убийственный приговор:
– Ты предал своего товарища!
И сделал рукой знак погрузить мертвеца на его же коня и отвезти туда, откуда они пришли – в Даллаково.
Сам же поскакал в Зилгу.
Дома он переоделся, надел бешмет из домотканого беленого сукна, на пояс под ним прицепил гранату, протянул петлю от чеки в ложный карман с тем, чтобы в любой момент мгновенным и точным движением продеть в эту петлю палец.
Другого оружия с собой не взял и отправился в Даллаково, потому что покойника должны были похоронить до сегодняшнего заката.
В селе, сориентировавшись, где похороны, он сошел с коня и продолжил путь пешком. Перед домом привязал коня к дереву и вошел во двор, заполненный людьми.
Увидев ряд сидевших старейшин, он выделил верховного по самой большой седой бороде, и направился к нему по центру, обогнув покойника.
Подойдя, он соблюдал этикет, который хорошо знал от самих ингушей по службе в Дикой дивизии. И Коран знал, и все ингушские законы тоже знал.
Слегка склонив голову, он выразил на их языке сожаление по поводу смерти человека. Тени сомнения не было у старейшины, принимавшего соболезнование.
И тут Хаджи-Мурат встретился глазами с тем, кого отпустил накануне. Тот стоял за спиной старейшины и смотрел на него в упор.
Хаджи-Мурат знал, что пока он говорит, никто не посмеет его прервать в соответствии с кавказскими традициями.
Палец замер и приготовился к последнему бою, когда все здесь взлетит вместе с двором, собравшимися и их покойником, со старейшинами, сидевшими полукругом, и трусливым гяуром из засады, который предал своего разбойного товарища.
Тот уже наклонился над ухом старейшины, чтобы нашептать на врага, отпустившего его с поля боя невредимым, но боялся это сделать раньше, чем Хаджи-Мурат закончит свое соболезнование.
И когда, проговорив традиционное, он уже разворачивался всем корпусом, чтобы уйти, разбойник не сдержался и почти выкрикнул в ухо старейшине:
– Это он убил его!
И все, кто был во дворе, резко повернули к нему головы…
2
Хаджи-Мурат замер, и сознание перенесло его в другой конец земли, в Мексику, где так же точно палец ожидал неслышной команды, а напротив полукругом были те, кто пришли за конями хозяина, и Хаджи-Мурат, его табунщик, стоял, ожидая начала их действий.
Только тогда никакой гранаты не было, а палец ждал прикосновения к курку винчестера и готовился быть самым быстрым и ловким на свете, чтобы первым спустить курок и молниеносно разметать противников, которых было слишком много.
В тот раз все обошлось, там семеро на одного не нападали.
В данный момент решающим для Хаджи-Мурата было, осудит ли старейшина подлую привычку нападать из-за угла или из засады, чтобы отнять, украсть.
От взгляда старейшины на эти истины зависела сейчас его жизнь и жизнь всех, кто здесь находился, даже спокойствие души покойника.
Конь для Хаджи-Мурата был священным понятием, он словно родился с конем, без него чувствовал себя беспомощным перед миром и его пространством.
– Я маленький человек, – говорил он, отмеряя огромные расстояния в любой части света, где только его носило. И чаще всего его выносил из беды именно конь.
Основным постулатом Хаджи-Мурата, горца по рождению, было то, что никто не может отбирать коня, если сам его не вырастил, не обрел исключительно ему предназначенным образом, скажем, дар отца или друга, память об убитом товарище.
Своего коня он всегда оберегал как зеницу ока, равняя утрату с предательством верного человека.
События, изменившие ход истории их рода, начались с того момента, когда дед полоснул кинжалом по руке кичливого алдара, который сел в его отсутствие на его коня, а в ответ на претензию догнавшего его деда оскорбительно нанес удар по голове.
Дед защитил свое достоинство и вернул коня, но при этом коренным образом изменил судьбу своего рода.
Цена за коня и честь хозяина была такова, что после того случая он вынужден был оставить родное селенье в горах и поселиться почти в пустыне, хотя и там следовало ожидать мести.
Алдар, по высокомерию своей сущности и низости души, пытался наказать единокровцев – деда и его брата, – посылая против них вооруженных до зубов бандитов, но братья опять смогли постоять за себя, убив нескольких из них.
Тогда народ пошел за ними, и в той почти пустыне заселилось более полутысячи человек. Место стало родным для отца Хаджи-Мурата и для него самого.
Их оставили в покое как людей, умевших постоять за себя.
Но поле за селом, засеянное кукурузой, всегда кишело теми, кто не растил коней, а отнимал их. Множеством во всеоружии нападали на одного, отбирали коня, всю упряжь, арбу с добром, если была, снимали с мужчин черкески – и никаких законов чести при этом не соблюдалось.
А если был с оружием и достойно встречал противников, то не ценили этого, убивали благодаря превосходящей численности. Спасти могли лишь непомерная храбрость, ловкость и помощь Бога.
Отец Хаджи-Мурата имел всего двух верховых коней, но и кони, и седла, и оружие у него всегда были хороши.
Он растил сына без его матери, которой дал свободу уйти, хотя был горским человеком. Собственную свободу он использовал таким образом, что стал первым наездником Осетии.
Еще он имел немного земли, но землю абсолютно беззаконно обгладывали с обеих сторон два ненасытных генерала. Когда отец вступился за свою землю и честь, их холуи вероломно ударили его колом по голове, глаза залила кровь, так что он не смог направить удар кинжала в цель.
Трагедия была не в том, что он потерял землю, а в том, что как только вынули раздробленные кости черепа, он навсегда лишился рассудка.
Следовало признать, было бы лучше, если бы в том бою он умер сразу, чем не смог постоять за себя и все равно вскоре умер, но только в полном непонимании происшедшего.
Зато сын его, еще не начав носить оружия, то есть не более четырнадцати лет отроду, смог тогда впервые отстоять своего коня.
Лунной ночью двое взрослых и с ними трое подростков, все верхом, ехали в соседнее селенье, когда на них напали восемь бандитов, обстреляв их вначале.
Мальчик с топором в руках, отбежав с конем в сторону, так отчаянно заявил им, что не отдаст своего коня и зарубит любого, кто приблизится, что они поверили.
В село вернулся с конем один только Хаджи-Мурат.
3
Таких могучих, исполинских коней он видел впервые, и мистера Бейкера веселило его искреннее удивление – а что, в России таких лошадей нет?
Индеец-наездник с этого ранчо, пытавшийся объездить дикую лошадь, не справился с нею, в лесу налетел грудью на сук и, обливаясь кровью, мгновенно умер.
Русские сказали Бейкеру, что из них всех с лошадьми умеет обращаться только кавказец.
Самого Хаджи-Мурата они уговаривали защитить их общий российский авторитет.
Это были те, кто однажды снялся с реки Сунгари, в Маньчжурии, где тесали бревна, возили на измученных конях шпалы для Восточно-Китайской дороги за 10 копеек каждая и кусок хлеба и рыбы.
Завербованные в Харбине американцами на три года, они отплыли в Мексику на грузовом судне, где был настоящий ад, а грешниками пассажиры – китайцы, англичане и русские.
В дороге мучились все, потому что их везли, как скот. Русские выносили иконы и молились, а китайцы бросались на них с дракой, требуя, чтобы русские тоже сидели, опустив головы, и так молились.
Те, кто не выдерживал жесточайшего пути, умирали, только китайцы свои трупы везли дальше, чтобы захоронить в земле, а русских и англичан матросы тут же сбрасывали в море.
До Мексики живыми и здоровыми доехали немногие, особенно после восстания на судне, когда в каком-то порту наставили на палубе пулеметов и стали усиленно охранять капитана, за которым охотились измученные пассажиры, пытаясь добиться человеческих условий.
И опять работа по четырнадцать часов и минимум оплаты: в сравнении с американцами получали гроши, испытывая во всем униженность, а душа жаждала достойного, и такое утешение за страдания они воплотили в усмирение дикой мексиканской лошади.
Ему еще в Харбине говорили куда ты едешь, Хаджи-Мурат, там мало платят, при этом сдирают всю шкуру – ведь знали уже. Но он думал убегу, если будет невыносимо, не привыкать.
С родины он бежал в Манчжурию после того, как вошел в дом к оскорбителю, сыну местного алдара, который, как выяснилось, всякий раз, когда младшая сестра Хаджи-Мурата спускалась с кувшином за водой к реке, подстерегал ее и требовал от нее сотворения греха.
Всякий раз она вырывалась и убегала, а дома молчала, продлевая свое мучительное унижение. Она боялась того, что все равно произошло: брат застрелил алдарского сынка в его же доме.
Это произошло сразу после того, как самоуверенный наглец, так ничего и не добившись, грязно выразился по ее поводу и назвал «вшивоголовой». Сил ее больше не было, она разрыдалась и не смогла скрыть от брата своей беды.
Теперь Хаджи-Мурат жил с сознанием, что в мире все должно поменяться, прежде чем он сможет вернуться домой. И он должен принимать все, что дано ему судьбой, чтобы Бог простил его, хотя по всем кавказским законам был он тысячу раз прав, отомстив за оскорбление женщины из своего дома.
Вызванный к Бейкеру, он согласился с его предложением.
Несколько человек держали лошадь на аркане, почти удушая ее, отчего она вся содрогалась и хрипела.
Хаджи-Мурат велел сразу же отпустить ее, как только он сядет. Он мог остановить и направить любую лошадь, но, кажется, эту было невозможно – очень сильная, она требовала больших или равных сил, чтобы заставить ее свернуть на просеку в лесу вокруг них.
Она никак не подчинялась, и он направил ее к высокой железнодорожной насыпи и несколько раз прогнал по той насыпи. И лошадь, и он были в полном изнеможении, но это было настоящее зрелище для большой толпы людей, следовавшей за ними – и пеших, и конных, и на автомобилях.
Бежали дети и даже женщины, ему бросали деньги, а девушки платочки, и все его восторженно приветствовали.
Русские, кажется, впервые на этой земле были счастливы, они смеялись и качали его, а потом все вместе весело прогуляли эти деньги.
Вслед за этим пришлось укротить лошадь еще более строптивую и прыгавшую так высоко, что победа далась ему мучительно, тело онемело, никакие растирания не помогали, его отвезли в лазарет, откуда через две недели он вышел, опираясь на костыль.
Но для Бейкера он уже представлял неоспоримый авторитет, и хозяин позвал его в конюшню к четыремстам лошадям.
Так как Хаджи-Мурат никогда прежде таких огромных лошадей не видел, то возраст, который он определял, никак не соотносился с их величиной, тем не менее, он уверенно называл его.
При этом, определяя возраст по конским зубам и своей интуиции, он ни разу не ошибся, а когда сказал, что лошади двадцать пять лет, его стали сбивать с толку, но он упрямо твердил свое.
Хозяин рассмеялся и, к удивлению всех, подтвердил, что ей только что исполнилось именно столько.
Это принесло ему еще одну победу, он стал табунщиком и старшим над всеми конюшнями. Питаться его перевели в английскую столовую.
Лошади создали ему славу и у индейцев, которые решили заарканить самого Хаджи-Мурата, для чего пришли всей семьей и привели приятного вида индейскую невесту. Он был не прочь породниться, если бы американцы, с их железной логикой, не отговорили его в пользу невест Северной Америки, куда он намеревался отправиться.
Ушел он с украинцем Иваном Сороколитой, который вначале имел против кавказца необоснованное предубеждение и боялся ложиться спать, если невдалеке был Хаджи-Мурат, думая, что кавказец непременно убьет его, однако, теперь был неразлучен с ним.
Вдвоем они ушли на границу, в Негалос, штат Аризона, находившийся одновременно и в Мексике, и в США, оттуда перебрались в Лос-Анджелес, затем в Сан-Франциско, сразу после землетрясения 1906 года, которое принесло неисчислимые бедствия со множеством людских жертв и разрушений. И куда хлынула вся Америка в надежде заработать на жизнь.
4
Поскитавшись среди живших на горе в Сан-Франциско, где были англичане и все разновидности русских сектантов: молокане, духоборы, прыгуны и прочие, которые вызывали у Хаджи-Мурата простое любопытство, он все же пытался найти земляков или знакомых по Харбину.
Услышав, что в Сиэтл, штат Вашингтон, приехало много кавказцев, он бросил свою тяжелую работу клепальщика на заводе и отправился искать своих, а с ним и верный Иван Сороколита.
В Сиэтле они встретили осетин и ингушей и, объединившись с англичанами, большим отрядом отправились на золотые прииски в Фербенкс, на Аляску.
Шли в пятидесятиградусный мороз, под ветром, закутанные в одеяла, все восемьсот с лишним английских миль, меняя каждую сотню шагов впередсмотрящих, которые встречали лицом и грудью ветер и снег, и дольше выдерживать было невозможно.
На прииске золота было совсем мало, а работа изматывала так, что дрожали руки, и редко кто выдерживал подряд два года. При этом старатели работали только летом, а к зиме, как птицы, устремлялись в теплые края, к тому же зимой коробок спичек стоил четверть американского золотого доллара.
В суровых заснеженных краях, в Канаде и на Аляске, с провизией закупалось много свиного сала, и Хаджи-Мурат ел его вместе со всеми, нисколько не задумываясь над своей формальной принадлежностью к исламу; в любой среде, где бы он ни был все эти годы, она никак себя не обнаруживала, никаких законов не диктовала.
Хотя его родное село по истечении времени выстроило в центре мечеть и объявило себя мусульманским, как и другие приграничные села в окружении народов, не столь давно поменявших христианство на ислам, однако, оно было и осталось сугубо осетинским со всей древней ритуальностью и обычаями, пронесенными через времена.
И имя его носило не информацию о паломничестве – хадже в Мекку, а услышанное где-то, оно понравилось своим звучанием тому, кто взялся дать имя этому ребенку.
Позднее, в первую мировую войну, когда, мобилизованный в Дикую дивизию, он будет получать один за другим Георгиевские Кресты, православный орден нисколько не будет противоречить его духу.
Когда же награждали его приятелей по Дикой дивизии – ингушей, старались учитывать их мусульманское вероисповедание, давали Крест с изображением не Святого Георгия на коне, а с двуглавым орлом.
Но ингуши бросали свои ордена на землю!
– Сулейман, зачем бросил орден на землю? Ты же его за храбрость в бою получил!
– Хаджи, не хочу с петухом, пусть тоже дадут с джигитом!
Хаджи-Мурат весело смеялся.
Во вторую зиму на Аляске он уговорил приятелей остаться зимовать, не растрачивать на дорогу силы и деньги. Всю осень они взрывали землю и наполняли ею длинные короба, чтобы летом промыть.
Оставшись зимовать, они построили из бревен дом. Хаджи-Мурат накупил оружия, одно ружье он купил для птиц, второе, побольше – для зверей, но здесь, в основном, были кролики. Он метко отстреливал любую живность, и всю зиму они питались жирной крольчатиной и дичью.
Все заработанные деньги он легко тратил на оружие, страсть к которому обнаружилась тогда же, при переходе из Канады к прииску в Фербенксе.
Он обзавелся маузером, и любые пистолеты стали неотъемлемым оружием на всю последующую жизнь.
Кроме двух ружей и маузера, был у него финский нож и топор, которым он ловко орудовал с самого детства – строил дом, рубил дрова, умел использовать как оружие.
Летом оказалось, что золота там меньше, чем их затрат и сил, и средств.
Вскоре Хаджи-Мурат снова поверил статье некоего англичанина о прииске Шушан-Аляске, о котором тот писал, что нашел золотые самородки, и мужчине можно было заработать четыре тысячи американских долларов за день.
Можно грести золото лопатой, решили друзья, и вшестером, осетины и с ними Иван Сороколита, ушли из Фербенкса.
Для длительного и тяжелого перехода они купили двух больших лошадей за три тысячи долларов и подходящий фургон.
Лошади те же самые, каких выращивал в Мексике мистер Бейкер, в подкове одной из них изумленный Хаджи-Мурат насчитал 24 гвоздя и 5 упоров.
Эта пара по лошадиной мощности и вместимости в фургоне всего того, что они везли – палатки, ружья, печку, лопаты, все приспособления для промывания золота, съестные припасы, теплую одежду – по пятьсот пудов на каждую, была все равно, что товарный вагон, который исправно двигался и по плохой дороге.
И все же по просеке, по которой они ехали какое-то время, дальше с фургоном продвигаться было нельзя, они были вынуждены бросить его, а все имущество навьючить на лошадей.
Хаджи-Мурат легко ориентировался по любым картам и никогда не расставался с компасом; за озером, к которому вышла их группа, он выискал обозначение избушки, решил наведаться в поисках проводника.
Чтобы не обходить озеро из-за его величины, они соорудили плот из двух сосновых бревен, перевязав их отесанными верхушками тех же сосен, Хаджи-Мурат отплыл на разведку, оставив на берегу друзей и коней.
Сойдя с плота, он сразу же наткнулся на вооруженных индейцев, высокорослых и бородатых. Один из них заговорил с по-английски, согласился быть проводником, только просил не денег, а фунт сахара.
Индеец повел их дикими тропами. Лошади шли тяжело, та, которую вел Хаджи-Мурат, при попытке прыгнуть через овраг соскользнула и упала в него.
Он рухнул вместе с нею, но не отпускал, ждал, пока с нее снимут тюки. Ей удалось вскочить, однако она снова рухнула, теперь уже всей своей тяжестью подмяв под себя Хаджи-Мурата.
Он не мог дышать, но чувствовал, что эта лошадь умна, ни разу не пошевельнулась, словно понимала, что иначе переломает ему все ребра. С большим трудом удалось ее поднять и вытащить из оврага. Хаджи-Мурат пришел в себя, но не мог идти из-за распухших ног, индеец лечил его травами.
Вскоре стало очевидным, что лошадей придется бросить прямо здесь, на пастбище, а дальше идти пешком.
Прощаясь с лошадью, Хаджи-Мурат в который раз оценил это животное, которое, напрягаясь, выполняло все требования и прихоти человека, с любовью и преданностью спасало его, а человек всегда нещадно эксплуатировал, даже истязал своего бесценного друга.
Ему показалось, когда он ласково похлопывал и говорил с нею, в ее глазах были слезы. С горечью махнув рукой, он ушел вслед за товарищами в гору.
Они шли, обвешанные торбами, все чаще встречая неудачливых золотоискателей, которые возвращались с дороги, обнаружив впереди непроходимые горы, леса и реки.
Дальше шли уже втроем – все земляки, они дошли до Нью-Штрейка, измученные и голодные, с разбитыми ногами.
Золота по-прежнему не было, а то, что находили, не стоило столь тяжелой дороги и потери сил при его добыче.
Однако выдержать без лошадей обратный путь тоже было невозможно, они были самой большой мечтой всех, кто пытался уйти с прииска.
В решении уйти их оставалось только двое, они понимали, что уже и терять нечего, потому пойдут через ледники Решл-Глезер, между Тредвиль и Шушан-Аляской, где никто никогда не проходил. Этот путь, судя по карте, сокращал их мучения вдвое – триста миль до железной дороги.
Глядя на решимость кавказцев, за ними пошли еще около двадцати шведов и немцев.
У подножья горы, заросшей густым кустарником, они нашли ветхую землянку, жили в ней три ночи, дожидаясь ясной погоды, чтобы выйти к леднику.
Ранним сентябрьским утром они взошли на ледник, затем пошли над обрывами и пропастями, иногда внизу в двух или трех километрах шумела река, дальше – камни, песок, спустились на сопку, впереди ждало болото. Так они прошли двести английских миль и вышли к шахтам.
В шахтах за лето можно было заработать больше, чем где-либо за год, только при этом приходилось беспрестанно сражаться со штрейкбрехерами. Хаджи-Мурат участвовал в этих драках, отныне навсегда возненавидев предательство скэбов.
На свой маузер он надеялся, как на закон, потому что на приисках ни закона, ни полицейских не было, все разборки происходили по праву сильного, и тут чувство справедливости Хаджи-Мурата опять давало сбой в пользу его оружия.
После диких шахтерских драк они сочли, что лучше вернуться в Лос-Анджелес и перебиваться поденной работой, пока не придумают иного.
По вечерам ходили в большой салун играть в бильярд.
В тот раз земляк, Александр Епхиев, спокойный парень огромного роста, решил заработать, сыграв с американцем. Один из шаров, никем не замеченный, упал в лузу, возник спор и драка, американцы вступились за своего, и все вместе стали бить Епхиева.
Хаджи-Мурат видел абсолютную невозможность помочь иначе, чем отвлечь всю компанию от друга, ударил американца по голове кием и побежал, ожидая самых серьезных последствий.
Русский парень, которому удалось обогнать толпу с полицей-скими, гнавшуюся за Хаджи-Муратом, сказал ему в гостинице:
– Спасайся! Все знают тебя по твоей бороде и усам, беги на пристань, иначе застрелят!
Хаджи-Мурат успел добежать до пристани и снова вернулся на Аляску.
5
Его искали, он это знал, и ничего не оставалось, как покинуть Соединенные Штаты оттуда же, с Аляски, через Гавайские острова и Японию.
В России его поджидала мобилизация на первую Мировую войну и первая сотня Татарского полка Дикой дивизии, которой командовал Великий князь Михаил Романов.
Здесь его кормили белым хлебом, Хаджи-Мурат смеялся над тем, что дивизию посылали вслед за бегущим врагом, присваивали кресты и золотое оружие – офицерами была сплошь российская аристократия.
После перенесенных тягот в Сибири, в Мексике, в Америке, он носился по дорогам войны, оказываясь в Польше, Румынии, Германии, легко справляясь с тем, что квалифицировалось как чудеса храбрости, получал награды, слыл среди вояк отчаянным смельчаком и верным товарищем.
Противник еврейских погромов и мародерства, он стегал своих же нагайкой, а беззащитного писаря в полку – еврея Киселевича, которого всегда защищал, и русского, спасшего ему жизнь в Америке, считал навеки братьями. И потому, когда в Бессарабии Дикую дивизию настигла весть о революционном перевороте, Хаджи-Мурат, не сходя с коня, поменял знамя.
Врожденное чувство справедливости вело горца прямым ходом к революционным идеям, а за ним шли другие, готовые подчиняться из-за его безудержной смелости и честности в людских отношениях.
Замбулах, тоже кавказец, с которым были вместе в Маньчжурии, теперь вахмистр конного полка, вступился за него перед офицерами Дикой дивизии.
Наутро верный Замбулах пришел к Хаджи-Мурату уже рядовым, поскольку вчера вечером офицеры сорвали с него погоны, разжаловав в солдаты.
Он пришел предупредить, что офицеры намерены убить его за сочувствие революции.
Хаджи-Мурат вооружился до зубов, оседлал очень хорошую лошадь, и спокойно разъезжал среди них. Три дня он сам наступал на собрания офицеров, которые, в свою очередь, пытались спровоцировать его.
На третий день он подъехал к ним и заявил, что они не что иное, как сборище коров, но вот пришел олень под топор, если они мужчины, пусть возьмут его.
На тот момент никто из офицеров полка, ни кавказцы, ни русские, не смогли так просто убить его.
Время братоубийственной войны уже стояло на пороге, еще не переступив его.
В те дни Хаджи-Мурат еще мог думать, что он недоступен врагам, особенно, на коне.
6
В сибирской Мехренге было холодно, как на Аляске – более сорока градусов, эскадрон Хаджи-Мурата и его лыжная рота вместе с другими взяли в кольцо белого полковника Чубаша. Двенадцать суток белогвардейцы, чуть больше полусотни человек, не сдавались врагу.
Бойцы Хаджи-Мурата шли через замороженные трупы своих же товарищей, и он думал найду полковника, разорву зубами на части, разрублю шашкой на куски, сколько хорошего народу погубили!
Когда, наконец, кольцо сжали, и белые оказались в плену, Хаджи-Мурат подошел к шеренге белогвардейцев: кто здесь Чубаш, выйди!
Предстал тридцативосьмилетний красавец, на голову выше Хаджи-Мурата.
– Бери оружие, я вызываю тебя драться один на один, – сказал он полковнику.
Тот молчал. Хаджи-Мурат не хотел бить безоружного, и снова просил полковника драться по законам мужской чести.
Сам того не осознавая, когда-то давно, когда – Хаджи-Мурат не помнил сам, он отдал себя на волю Всевышнего и, видя веру в себя, Бог, как видно, хранил его, позволив иметь такую судьбу, и он, пройдя через страны и континенты, через все тяготы и фронты, стал абсолютно бесстрашным воином.
В нем были задатки гражданина мира, который вырвался на просторы планеты. В нем было нечто такое, о чем знали уже повсюду – и белые, и красные – он стал легендой бесстрашия.
Сила и величие воина не всегда зависят от идеи и цвета знамени. Удар – не тот, которым на всем скаку рассекаешь неведомого всадника до его седла, а тот, когда ты побеждаешь своего врага, сражаясь один на один, и ты оказываешься более ловким и сильным.
Когда ты за смелость любишь врага, а он в ответ уважает твою силу и выкладывается до конца, чтобы оказаться достойнее тебя.
Но белому офицеру было не до наивного романтизма дикого горца, он отказался.
В штабе красных, куда были переданы пленные, тоже не было места идеализму кавказца в его поисках справедливости и достойных врагов.
Там белого героя сразу же расстреляли.
8
Конь снова спас ему жизнь. Всю гражданскую войну под ним были два серых кабардинца с одним и тем же именем – Варнак, большой и малый.
Малый Варнак, пугливый под разрывами артиллерийских снарядов, при взятии Архангельска свалил Хаджи-Мурата и этим спас его.
И потому он за коня, в тот раз не своего, а красного комиссара, избил его хозяина. Комиссар имел неосторожность явиться к кавалеристам, как политический вожак, с требованием печати полка, не разнуздав своего коня после долгого пути, бросив его между бревен.
Хаджи-Мурат своим бойцам, даже тем питерским рабочим, которых впервые сажал верхом и делал наездниками в своем эскадроне, всегда говорил:
– Ты знаешь, что нужно для лошади? Я всегда лошади хвост оттяну. Надо отпустить подпруги, почистить копыта, тогда лошадь будет веселая и легкая. Надо ласково лошадь похлопать, глаза вытереть, назвать по имени, тогда лошадь будет хорошая, будет другом тебе, спасет, даже жизнь за тебя отдаст.
Воспитанные горцем бойцы доложили ему о комиссаре и его несчастном коне.
Участь красного комиссара была решена. Хаджи-Мурат развернул его к двери, дал пинка ногой, пихнул рукой и вышвырнул прочь!
Неслыханное дело для армии большевиков – побить своего комиссара. Тот жаловался, но его отослали подальше в тыл.
О Хаджи-Мурате знали, горец лишнего себе не позволит, горяч, но справедлив.
А с доносом, что красный командир Хаджи-Мурат грабит крестьян, что его бойцы одеты, обуты и на конях, а другие все босые, разбирались и в штабе, и среди крестьян.
Крестьяне в один голос сказали: Хаджи-Мурат берет фураж и возвращает, Хаджи-Мурат не обижает нас, а помогает.
В том безумном побоище – всеобщей погибели – он брал у крестьян корм для коней взаймы, не трогал стогов, обходил их конницей, порол и стрелял мародеров, справлял бойцам свадьбы, ходил в разведки сам, в бою был впереди своих отрядов.
При разборе доноса Хаджи-Мурат плакал от крестьянского за-ступничества.
В жестокой и безумной схватке людей одной и той же страны горец продолжал свое стремление к справедливости, с которым пришел в большой мир из маленького бедного аула.
И Бог давал ему возможность обозреть этот мир и проверить себя самого на прочность человеческих убеждений.
9
На похоронах в Даллакова все то время, пока Хаджи-Мурат говорил слова соболезнования ингушскому старейшине, за спиной того метался враг, а вокруг было не менее сотни их соплеменников.
Старейшина, узнав правду об убийстве, прокручивал ситуацию в своей голове и, хотя смотрел на гостя злым взглядом, за ним оставалось единственно верное решение в отношении другого кавказца.
Наконец, он сказал громко и твердо, чтобы слышали все вокруг:
– Вас было двое, вы были в засаде. Он был один, и он убил. А ты пришел, как трус, не отомстил! Он – мужчина! Скажи всем остальным, чтобы ни один не тронул его, когда он будет уходить.
Хаджи-Мурат развернулся и ушел со двора.
Никто не выстрелил ему в спину.
10
Несколько лет спустя, поздним вечером, когда он возвращался к себе домой во Владикавказе, за ним прокралась неслышная тень и нанесла кинжалом удар в спину.
Когда его нашли лежащим на земле, старик крепко сжимал свой кинжал, успев его молниеносно вынуть, но в спине уже зияла смертельная рана, а вокруг была пустота…
Завели уголовное дело и пытались выяснить у Хаджи-Мурата, привезенного в больницу, знает ли он, кто это мог быть.
Воин был уже стар и знал все про друзей и врагов. Имени врага он не назвал, ответил когда встанет, разберется сам.
Он всегда знал, кто может ударить в спину, знал, что у каждого народа есть подлецы и трусы, завистники и продажные люди.
Тот, который ударил сзади, был смертельным врагом, он не был человеком чести. С противником сходишься – глаза в глаза, читаешь в них все, что тот имеет в душе, и видишь, порой, скверную, но личность.
Человек, наносящий удар в спину, трусливо предает всех и все – нет у него личности, имени, и рода тоже нет. Ибо проклятье Всевышнего такому кавказскому роду и его трусливому псу, кто бы он ни был – чужой ли, единокровный ли!
Хаджи-Мурат закрыл глаза, устав от боли в спине. Внезапно боль прекратилась, или он перестал ее чувствовать.
Услышав, как невдалеке заржал его конь, он легко встал и пошел к нему. Это был большой Варнак.
Он стоял в ночи оседланный, и в глазах была радость ожидания седока. Хаджи-Мурат погладил его, назвал по имени, вскочил в седло. Вскоре обоих увлекло не только великое чувство слияния всадника с конем, но и неземное ускорение.
Внизу мелькали знакомые места, являя всю его жизнь, словно в киноленте, которая тянулась через страны и континенты и опоясывала земной шар.
Он снова обогнул его, и на другой стороне, в Сибири, понесся его эскадрон, вслед за ним его лыжные роты. Падали его бойцы, падали и красные, и белые. Те, кто были убиты, тут же вставали и уходили, не оглянувшись. Они шли в синеву, в закат, растворялись у горизонта.
Хаджи-Мурат видел родные кавказские горы и гору в Сан-Франциско, ледник на Аляске, пустыни и леса, океан и небо над ним.
Он обозревал даль, которую пересекал в поисках всеобщей человеческой любви, справедливости, равенства – всего того, чего он не нашел, но искал всю свою жизнь.
Впереди, как гигантский цветок, раскрылся неведомый ослепительный свет, он увлекал его, пока не поглотил вместе с конем…
2010 г.
