ЛИАХВА
Лиахва, ты помнишь нас с детства…
Сколько бронзовых тел ты закалила
своей целебной водой;
скольких охладила навечно.
Знала про войну
и давала нам всякие знаки.
Но мы беспечно продолжали загорать
на твоих каменистых берегах, пахнущих рыбой,
Лиахва.
Как и всякий старик,
мечтаю вернуться в свое детство.
Даже знаю, как это сделать.
Надо нырнуть и остаться на дне,
пока течение не унесет мое дыхание
в пору золотого лета…
ОТЕЦ
Отец сбежал из больницы.
Годы накинули на него измятый ярмяк старости,
и смерть, прицениваясь, чуть не сорвала его.
Напуганный близостью черной покупательницы,
он слабым голосом попросил навестить его.
Я дал слово, что завтра же приду,
и пока старик намыливал впалые щеки, убыл в город.
Утром дела завертелись,
и до больницы так и не добрался, хотя знал: отец ждет меня…
Детство, садик…
Всех уже увели родители,
Я, заплаканный, жду, когда же за мной придет папа…
РОДИНА
С усмешкой смотрю на тех, кто
бьет себя в грудь, вопя,
мол, всегда готов –
публично разбить свой череп,
пусть узколобый, но все же,
о стенку, за которой
начинается поле чудес.
* * *
Кровь, отравленная войной;
сердце, пляшущее под музыку войны.
Мирные картины, мелькающие за окном автобуса,
не радуют меня.
Глаза по привычке выбирают места для засады,
а лес на том зеленом холме – неплохое укрытие от авиации. Успею добежать? Эх, поле слишком широкое, достанут.
Уже достали…
ГРОМАДЫ…
Громады домов под облаками,
а выше – голубой зев неба,
дальше космос,
вселенная…
Кто я, чтобы петь об этом?
Кто ты, чтоб слушать это?
* * *
От артобстрелов
люди прятались в душных подвалах.
В одном из них живые сидели с мертвыми.
И те и другие были бессильны
что-либо предпринять.
* * *
Мать моя!
Ты видишь, как седеет твой сын,
и впадаешь от этого в детство!
* * *
Я не знаю, как защитить тебя,
моя старая мать.
Это уже шестая, самая страшная война,
которую мы переживаем вместе.
* * *
Твое лицо морщинисто;
движения суетливы.
Мама, мама, мы стареем оба,
но мне не хочется видеть твою смерть.
Лучше уж
ты пролей слезы над моей могилой,
а после суетись опять.
* * *
Моя жизнь – чередование войн,
даже в перерывах между ними
я воюю – и воевать буду –
с самим собой.
* * *
Мой город в агонии.
Хохочут палачи,
вгоняя
в стволы орудий
снаряды,
и, приплясывая, посылают
смертоносные гостинцы в Цхинвал.
А утром их бронетехника
будет утюжить
наши останки.
СЛУШАЯ ЦОЯ…
В 80-х, слушая Цоя,
я мечтал дотянуться до звезды
по имени Солнце.
В 92-м меня, обожженного
раскаленным стволом пулемета,
вырвало на звездную ночь,
когда друг упал на траву.
А через два дня
на его могилу
я положил
цветы.
* * *
Нет больше города, и меня тоже.
Тенью брожу от одного сожженного дома
к другому.
У почерневших стен стоят другие тени.
* * *
Она похожа…
Ты похожа на пантеру.
Хочу погладить большую кису,
но боюсь острых когтей,
да и клыки пугают.
Так и живу,
страшась
своей
любви.
ЛУЖИ…
Дождь за окном.
По лужам мчатся машины.
В детстве я тоже
воображал себя автомобилем
и в зеленых резиновых ботах
бегал по канавам,
наполненным
мутной водой
осени.
* * *
Мне хочется плакать.
Еле сдерживаюсь, но слезы все же капают
на мостовую многолюдного Владика.
Встречные лица ни о чем не говорят мне.
Да и что могут сказать люди, не видевшие,
что творилось в Цхинвале 8 августа,
когда небо упало на землю
и раздавило наши души…
ПАГАНИНИ
Любовь не рифмуется с разлукой;
день расходится с ночью;
плач моей скрипки не слышат далекие звезды,
холодное мерцание которых передам на оставшихся струнах.
Пусть я горбат, но урод не рифмуется с моим обличьем,
ведь я Паганини…
ВЕТЕР СВОБОДЫ
С восьмого по десятое августа
плечи мне стягивали лямки десантного ранца.
Я снял тяжкий груз со спины, когда
в развалины Цхинвала вошли российские войска
и почувствовал себя так легко,
что подобрал вместе с кусками черного асфальта
тяжелые осколки разорвавшихся надежд
и набил ими карманы.
Теперь ветру свободы
нелегко будет оторвать меня от земли
и шваркнуть об стенку.
ФИНИШ
К финишу
приближаясь на последнем дыхании,
оглядываюсь и вижу: я один. Зрители рукоплещут.
Женщины забрасывают меня цветами, трусиками, кусочками пирога… Ран на теле и в душе великое множество.
Но не обращаю внимания на боль.
Мучает мысль:
где ребята, с кем я стартовал?
Догадываюсь. Ком подступает к горлу,
слезы брызжут из глаз.
А толпа думает,
плачу от счастья.
* * *
Лицо,
что должно было истлеть,
повернулось ко мне.
Глаза,
что должны были закрыться,
лукаво смотрели на меня.
Не себя ли я увидел,
сидящим напротив,
глубоко под землей,
в вагоне метро?
* * *
Немногословны
ангелы, творящие добро,
и Бога видит тот,
кто говорит о нем не то,
что нам хотелось бы
услышать…
