В Нартском эпосе народов Кавказа имеются персонажи, которые встречаются лишь в определенных национальных версиях и отсутствуют в других. В осетинской Нартиаде таковым является персонаж с необычным именем Кафты-сар Хуандон-алдар. Анализу его имени и исторической интерпретации связанных с ним событий посвящена работа В.И. Абаева «Сармато-боспорские отношения в отражении нартовских сказаний». Обращаясь к эпосу, ученый подчеркивал его важность как первоклассного исторического источника, в котором причудливо сочетаются и переплетаются мифы и история. Реальные личности, считал он, оставившие яркий след в памяти народа, становились «центрами притяжения древних эпических сюжетов, мотивов, легенд»(1). Таким видится ему и генезис образа Кафты-сар Хуандон-алдара (Kæfty-sær Xujændon-ældar по В.И. Абаеву).
У разных сказителей, со слов которых в XIX – начале XX веков записывались отдельные сказания, встречаются близкие варианты произношения этого имени. Для самого распространенного из них В.И. Абаев предложил следующую этимологию: «С лингвистической стороны это имя не представляет никаких трудностей, т.к. оно состоит из хорошо известных осетинских слов: kæfty – род. падеж множ.числа от kæf – рыба; sær – голова; xujændon – сложное слово от xujæn – соединяющий ( от xujyn – сшивать, соединять) и don – вода, стало быть – соединяющая вода, т.е. пролив; ældar – властитель, князь. Таким образом, разобранное имя означает: Глава – рыб Владетель – пролива»(1, с. 375). Сказания, в которых фигурирует этот герой, ученый отнес к наиболее древнему, сармато-аланскому ядру эпоса. Этимология рассматриваемого имени, на его взгляд, связана с Керченским проливом (в античности – Боспор Киммерийский), который соединяет Черное и Азовское моря(2). Это единственный известный пролив вблизи мест обитания скифо-сарматских племен. По обоим его берегам несколько столетий процветало небольшое Боспорское царство, одной из важных статей доходов которого являлась рыбная торговля. Масштабы рыбных промыслов, по мнению ученого, должны были на варваров производить некоторое впечатление. Эти факты позволили ему сделать следующий вывод: «Трудно думать, чтобы под именем Главы-рыб Владетеля-пролива скрывался кто-нибудь другой, кроме владетелей Боспорского пролива» (1, с. 379.).
Данный персонаж (для краткости будем использовать форму Хуандон-алдар) не остался без внимания крупнейшего в мире нартоведа ж. Дюмезиля, посвятившего свою научную деятельность сравнительному анализу мифов и сказаний различных народов. Ученый предусмотрительно назвал его «персонажем довольно неопределенным», но все же согласился с мнением В.И. Абаева, признавая, что за образом этого героя могли скрываться «могучие и пышные цари Боспорского царства». Сюжеты, связанные с Хуандон-алдаром, французский исследователь органично вписал в свою теорию трифункциональности (3, с. 198-234). А.Х. Бязров, также соглашаясь с В.И. Абаевым по вопросу об отражении в сказаниях о Хуандон-алдаре сармато-боспорских отношений, слово Хуандон делит на две части: Ху + андон. По его мнению, оно одного ряда со скифскими именами, встречающимися в надписях на могильных плитах в Причерноморье: Хо + парнос, Хоу + нарос, Хо + даинос. Со ссылкой на В.Ф. Миллера он отмечает, что на древнеиранском «хо», «ху» означает «благо», но полную этимологию исследуемого имени он не приводит (4, с. 37-39). Ю.А. Дзиццойти, принимая основные выводы В.И. Абаева, рассматривает различные варианты этого имени. Во вторых компонентах трех из них – Xwyjændon, Xwyjændag, Xwyændur, он видит «мотивированные слова: don “вода”, dag “полоса”, “нить”, dur “камень”». Из этого, по мнению автора, можно сделать вывод, что «…перед нами переосмысления исходного варианта: связывающая река – связывающая полоса – связывающий камень» (5, стр. 164). Крупный специалист в области иранского языкознания, английский ученый Г. Бейли, выбрав для рассмотрения одну из форм интересующего нас имени – Канти-сар, интерпретирует его по своему: «глава города, поселения» (6, с. 244). П.К. Козаев зарождение Нартиады связывает с Передней Азией и Ближним Востоком, исходя из чего, предполагает, что «под именем Хуыйандон-алдара может скрываться наиболее известный из царей западносемитского племени гиксосов – Хиан», живший в середине II тыс. до н.э.(7, с. 176, 185).
Безусловно, гипотеза В.И. Абаева, благодаря своей веской аргументации, выглядит наиболее убедительно. Однако, имеющиеся иные трактовки имени и эпического образа Хуандон-алдара делают ответ на рассматриваемый вопрос не столь однозначным и поэтому не исключают возможности для появления новых толкований. Ниже мы хотим предложить еще одно.
Начнем с того, что в вопросе о происхождении кавказского Нартского эпоса присоединимся к мнению столпов научного нартоведения, таких как В.Ф. Миллер, ж. Дюмезиль, В.И. Абаев. Эти всемирно признанные ученые в своих трудах убедительно продемонстрировали, что истоки Нартиады, ее ядро, неразрывно связаны с Евразийской степью, с миром североиранских племен, более известных как скифо-сарматские. Поэтому, обращаясь к эпосу и пытаясь за образами и деяниями его героев разглядеть контуры реальных событий прошлого, необходимо исходить из научных представлений по истории, в том числе, и этих племен. Именно с таких позиций подошел к решению данного вопроса В.И. Абаев, когда в середине XX века писал статью о Кафты-сар Хуандон-алдаре. В плане исторических и археологических воззрений он опирался на доминировавшие в 50-ые годы взгляды по проблеме происхождения скифской цивилизации. Хотя в это время без убедительного ответа оставалось немало основополагающих вопросов, поднятых в начале века одним из пионеров отечественного скифоведения академиком М.И. Ростовцевым, в исторической науке утвердилась теория, позже получившая название «автохтонной». Ученые этого направления доказывали, что основным этническим компонентом при возникновении скифской кочевой цивилизации послужили племена срубной археологической культуры, на рубеже III-II тыс. до н.э. обитавшие в верховьях Дона, на средней Волге, в Заволжье и Приуралье, а к середине II тыс. до н.э. расселившиеся в юго-западном направлении. Осваивая степные и лесостепные просторы Восточной Европы и селясь в удобных для ведения земледельческо-скотоводческого хозяйства долинах рек, срубники оттеснили в южном направлении племена катакомбной культуры (8). В те же самые годы, когда в скифоведении доминировала «автохтонная» теория, В.И. Абаев на основе лингвистических исследований выявил существовавшие в древности тесные связи североиранской и европейской языковых сред. Опираясь на данные осетинского языка, являющегося реликтом скифо-сарматских наречий, он обнаружил скифо-германские, скифо-балтийские, скифо-славянские и др. лексические, грамматические и фонетические изоглоссы, отсутствующие в остальных иранских языках. Это привело ученого к следующему выводу: «…все становится на свое место, как только мы допустим, что иранский элемент был на юге России по меньшей мере с начала II тысячелетия до н.э. Процесс, приведший к образованию скифо-европейских изоглосс, рисуется тогда в следующем виде. Когда иранская общность в Юго-Восточной Европе распалась, часть составляющих ее племен двинулась на юг и на восток, в Мидию, Парфию, Персиду и Среднюю Азию. Предки же будущих скифских племен остались в Европе и в течение ряда веков находились в условиях контактного развития с народами средне– и восточноевропейского ареала» (9, с. 400). Данные представления одного из крупнейших специалистов в области иранского языкознания значительно усиливали теорию «автохтонов», так как на лингвистическом уровне демонстрировали преемственную связь скифов с племенами срубной археологической культуры эпохи поздней бронзы.
Однако уже в 50-60 годы стала оформляться другая версия происхождения скифов – «центральноазиатская». Во второй половине XX века, благодаря труду историков, археологов и ученых смежных наук, эта версия начинает наполняться конкретным содержанием. По ней этногенез скифов и зарождение кочевого скотоводства в Великой Евразийской степи связаны, главным образом, с племенами андроновской археологической культуры, которые, будучи родственны племенам срубной культуры, обитали к востоку от них. В середине II тыс. до н.э. андроновцы расселились на обширных территориях от Урала до Енисея, включая Казахстан, Среднюю Азию, предгорные районы Памира, Тянь-Шаня, Алтая. В конце II – начале I тыс. до н.э., пройдя карасук-ский этап в своем развитии и вступив в эпоху железа, эти племена массово освоили верховую езду и перешли к эффективной форме производящего хозяйства – кочевому скотоводству. Именно с этого момента и начинается собственно скифская история. Благодаря своей мобильности, скифы вскоре распространились по всему степному поясу Евразии, ассимилируя племена иной этнической и расовой принадлежности, или инкорпорируясь в численно превосходящей среде. Археологическим проявлением данного процесса служат находки элементов новой культуры, ныне известной как «скифская» или, так называемая, «культура скифо-сибирского мира». Это, в первую очередь, «скифская триада» – оружие, снаряжение коня, звериный стиль в искусстве. К VII веку до н.э. на всем протяжении Великой Евразийской степи, простирающейся от Дуная до Хуанхэ, отчетливо прослеживаются следующие локальные варианты этой культуры: археологическая культура скифов Причерноморья; савроматская – на равнинах Предкавказья, в низовьях Волги и на Южном Урале; культура саков в Казахстане и Средней Азии; пазырыкская культура на Алтае; тагарская и уюкская культуры Тувы; культура Ордоса в Северном Китае и др. (10, с. 195-205). Эти факты позволили А.Д. Грачу определить просторы Великой Евразийской степи, как «иранской скифо-сако-юэчжийской ойкумены», а у большинства степных племен I тыс. до н.э. признать североиранскую этническую подоснову (11, с. 29,95). Другой крупный исследователь «скифской проблемы» Н.Н. Лысенко, говоря о более глубоком, нежели это представлялось еще недавно, проникновении ираноязычных кочевников на восток, замечает: «Историческая Скифия, несомненно, включала территории нынешнего Синьцзяна, Западной и Центральной Монголии, китайских провинций Ганьсу, Нинся-Хуэ, автономный район Китая “Внутренняя Монголия”» (12, с. 26). Как всегда взвешен в высказываниях известный скифолог Д.С. Раевский: «…Те, кто в наши дни говорит об особом евразийском характере Российской державы, оперируют, по существу, теми же географическими категориями, которые для античного мира стояли за названием “Скифия”» (13, с. 14). Наряду с археологическими открытиями, возникновению подобных взглядов способствовал более широкий ввод в научный оборот китайских письменных источников, осуществленный усилиями таких крупных отечественных ученых, как Н.Я. Бичурин, Г.Е. Грумм-Гржимайло, Л.Н. Гумилев и многие другие. Благодаря этим трудам стало возможным проведение сравнительного анализа между китай-скими и переднеазиатско-средиземноморскими письменными источниками, что создает условия для более верного понимания исторических и этногенетических процессов, протекавших на заре «писаной истории» в глубинах Азии.
Касательно выводов В.И. Абаева о соседстве во II тыс. до н.э. иранской и европейской языковых сред, следует отметить: они не противоречат «центральноазиатской» версии. Учеными надежно установлено, что племена срубников и андроновцев являлись близкородственными и принадлежали к древнеиран-ской языковой общности. Так что скифы, придя в Северное Причерноморье, интегрировались в близкую в антропологическом, этническом и языковом плане среду. Поэтому не удивительно, что словарный запас скифов Причерноморья со временем пополнился словами, изначально общими для лексикона срубников и племен европейского круга. Например, почти все земледельческие термины в осетинском языке являются европейскими по происхождению (9, с. 416). Необходимо также учитывать, что имевшиеся в 50-ые годы результаты исследований скифологов, которыми вынужден был пользоваться В.И. Абаев, по объективным причинам не могли отражать ту картину, которая стала вырисовываться в дальнейшем. Благодаря трудам следующего поколения ученых: историков, лингвистов, этнографов, учитывая научно значимые находки археологов в Южной Сибири, Монголии, Северном Китае, «центральноазиатская» версия настолько усилила свои позиции, что говорить о дискуссии с «автохтонами» уже не приходится. Опираясь на результаты этих научных исследований, можно утверждать, что сведения авторитетных античных авторов (Гекатей Милетский, Страбон, Диодор Сицилийский, Арриан, Помпей Трог, Плиний и многие другие), имевших устойчивое представление не только о Причерноморской Скифии, но и Скифии Азиатской, простирающейся на востоке до Китая, а на юго-востоке – до Индии, полностью подтверждаются (12, с. 133-137).
Взгляд на эпос с этих позиций, учитывающих «евразийский характер» Скифии времен ее наибольшего могущества (VII – II вв. до н.э.), позволяет несколько по иному истолковывать образ Кафты-сар Хуандон-алдара. По нашему мнению, имеется возможность проведения параллелей между сюжетами эпоса, в которых встречается Хуандон-алдар, и историческими реалиями, связанными с великим китайским императором Цинь Ши-Хуанди (259 – 210 гг. до н.э.). Личность такого масштаба могла, конечно же, стать «центром притяжения» определенных мотивов и сюжетов.
1. Из биографии Ши-Хуанди известно, что, вступив в юном возрасте на престол одного из семи основных царств Китая – Цинь, он положил конец многовековой эпохе Брани царств. К 221 году до н.э. он установил единоличное господство на всей территории Внутреннего Китая и вошел в историю как правитель первого централизованного китайского государства. В его царствование происходили большие реформы во всех сферах жизнедеятельности страны, шло наиболее активное строительство Великой Китайской стены. По воле судьбы, основанная им династия, планировавшая править Китаем на протяжении десяти тысяч поколений, была свергнута через несколько лет после его смерти. В 1974 году вблизи г. Сиань археологам удалось обнаружить грандиозное захоронение Ши-Хуанди. Оказалось, что гора Лишань в окрестностях города – это рукотворный некрополь первого императора. Ничто не иллюстрирует его могущество лучше, чем размеры погребального комплекса, к созданию которого, по историку Сыма Цяню, было привлечено 700.000 рабочих. Периметр внешней стены захоронения был равен 6 км. Для сопровождения императора в потустороннем мире было изваяно огромное терракотовое войско, т.к. Ши-Хуанди отказался от человеческих жертвоприношений. Армия глиняных воинов, выполненных в натуральную величину и не имеющих двух одинаковых лиц, покоится к востоку от гробницы императора. Настоящее имя самого императора было Ин Чжен, но после объединения Китая он принял новый титул и стал называться Ши-Хуанди. В этом имени слово Ши – китайское храмовое имя, а термины Хуан (властитель) и Ди (император) первоначально употреблялись порознь. Их объединение было необходимо, чтобы подчеркнуть единовластие правителя нового типа. Лексема Хуанди, на наш взгляд, могла бы органично вписаться в ряд Хуандон, Хуандаг, Хуандур, продемонстрированный Ю.А. Дзиццойти. Хотя созвучия – слишком зыбкая почва для подобных выводов, тем более учитывая специфику фонетики китайского языка, однако определенное акустическое подобие данных имен, по нашему мнению, наличествует.
2. Другой возможной параллелью между Хуандон-алдаром и Ши-Хуанди могут послужить сюжеты с появлением необычного войска. Огромные армии уже в древности густонаселенного Китая, экспансии которого на протяжении I тыс. до н.э. приходилось противостоять племенам Восточной Скифии, могли представлять внушительное зрелище и запечатлеться в фольклоре (14, с. 25-28). В сказаниях, где фигурирует Хуандон-алдар, речь всегда идет о большом войске: он или враг, и для успешной борьбы с ним нартам необходимо снарядить огромное войско; или же он сам помогает войском одному из нартовских родов в противоборстве с другим. Для нас наибольший интерес представляют варианты того сказания, в котором рассказывается о конфликте между родами Ахсартагката и Бората. Вожди малочисленного, но отвергающего саму мысль о поражении, рода Ахсартагката, обращаются к Хуандон-алдару с просьбой одолжить войско. Согласившись помочь, он объясняет, каким образом им следует действовать. Дальнейшие события, связанные с чудесным появлением войска, мы приводим из академического двуязычного издания осетинского эпоса «Нарты» (15, с. 350-357).
Первый вариант записан на иронском диалекте осетинского языка В.Ф. Миллером в 1880 году со слов жителя с. Садон Северной Осетии (XXXIII.112):
«Райсом, йæ зæрдæ бæхыл чи дары уе ’ртæйæ, уый йæ бæхыл сбадæд, æмæ уартæ быдыры иу обау, æмæ уымæн йæ дуар йæ зæвæтæй цæвæд, уæд байгом уыдзæн, йæхæдæг лидзæд, фæстæмæ ма фæкæсæд; уæд уым адæм уыдзæн.
Уырызмæг йæ бæхыл сбадти райсом æмæ дуар ныццавта; уырдыгæй адæм лæсын байдыдтой, æмæ быдыртæ байдзаг сты». (Завтра утром тот из вас троих, кто надеется на своего коня, пусть на него сядет; вон там, в степи, один курган, и пусть он толкнет его дверь пяткой, и когда она отворится, пусть он скачет прочь и не оборачивается; и тогда там будут люди. Утром Урызмаг сел на своего коня и толкнул дверь кургана. Из него начали выходить люди и заполнили степь).
Вариант на кударском говоре иронского диалекта записан в Южной Осетии в 1925 году В. Газзаевым со слов сказителя Кудза Джусоева (XXXIII.113). Здесь Урызмаг также нарушает запрет и оглядывается назад. И хотя степи уже наполнились конным и пешим войском, он получает от воинов следующее замечание:
«Шæмæн нæ фæсайдтай? Куыд тагъд фæкастæ фæстæмæ? æфсæдтæн сæ дæсæм хай дæр куы нæ рашыд». (Почему ты обманул нас? Зачем так быстро оглянулся? Даже десятая часть войска еще не вышла). И далее следует диалог:
«Æфсæдтæ йын зæгъынч:
Махæн уæгъды рашæуæн нæй. Мах стæм иу мæсыджы æмæ иу галуаны. Кæд искуы сæр бахъæуа, гъе уæд байгом уыжен нæ дуар, æндæр нæ. Стæй нæ разæй шæуæг фæстæмæ куы фæкæса, уæд та дуар йæхи ахгæны, æмæ, мидæгæй чи баззайы, уыдонæн рашæуæн нал вæййы.
Урызмæг зæгъы:
Уышы хъуыддаг æз нæ базыдтон, фæлæ, табу хуышауæн, мæн шæмæн хъæут, æгъгъæл дæн, уый фаг уыжыстæм». (Воины говорят ему: Свободно выйти нам нельзя. Мы находимся в одной башне, одном замке. Если понадобится наша помощь – дверь откроется, а иначе – нет. Если же идущий впереди оглядывается, дверь закрывается, и оставшиеся внутри не могут выйти. Урызмаг говорит: Этого я не знал, но, благодарение богу, думаю, для моего дела нас достаточно).
Вариант на дигорском диалекте известен со слов сказителя Гамази Хадаева и записан М. Гардановым в 1903 году в селе Махческ (XXXIII.114). В нем события разворачиваются по схожему сценарию:
«Цотæ æмæ сау айнæги æфсæн дуармæ хатиагау исдзоретæ; бауин-игом уодзæнæй, ’ма, цалинмæ фæстæмæ ракæсайтæ, уалинмæ йибæл цæудзæнæй æфсæдтæ, уæдтæ фехгæндзæнæй, ’ма мин сæ нимæдзæ ба зæгъетæ: ка рамардæй ’ма ка ’рхъæрттæй, уой бæрæг куд зонон, уотæ». (Идите и обратитесь по-хатиагски к железным воротам, что в Черном утесе, и они раскроются перед вами, и войска будут идти за вами до тех пор, пока вы не оглянетесь назад, а потом (ворота) закроются. Мне же скажите их количество, чтобы знал я: кто будет убит, а кто вернется).
Далее идет эпизод с оглядывающимся назад нартом:
«Æ фæккасти хæццæ æфсæн дуар æхе фехгæдта, фал æфсадæн ба æлгъ-дунгæ нæбал адтæй ’ма син сæ нимæдзæн иссеруни фæрæзнæ нæбал адтæй». (Как только он оглянулся, железные ворота закрылись, а воинам уже и числа не было, и сосчитать их было невозможно).
На наш взгляд, и сюжет, связанный с необычным образом появляющимся войском Хуандон-алдара, и само это войско, часть которого, по сценарию, не успевает выйти из своего укрытия (кургана, утеса, замка) и остается в нем до часа Х (кæд искуы сæр бахъæуа), невероятным образом напоминают о терракотовой армии императора Цинь Ши-Хуанди, теперь уже знаменитой на весь мир. Не имея рационального объяснения некоторым фактам, вопрос: «Могла ли информация о китайском императоре, ставшая достоянием мирового сообщества только в XX веке, более двух тысячелетий храниться в эпосе осетин?», мы оставляем открытым (16). Добавим, что в одном из вариантов сказания дверь утеса отворяется, если к ней обратиться по-хатиагски, т.е. на языке, которым владеют некоторые из нартов и который, как предположил Т.А. Гуриев, является языком китайским (17, с. 136-142).
3. Еще одной нитью, способной связать эпический персонаж с великим китайским императором, может, на наш взгляд, оказаться первая часть имени Кафты-сар Хуандон-алдара. Как показано выше, В.И. Абаев трактовал связку Кафты-сар как «Глава-рыб», хотя в осетинско-русских словарях, в том числе «Историко-этимологическом словаре осетинского языка», kæf – обычно большая рыба, в отличие от kæsag / kæsalgæ – рыба (ИЭСОЯ, т. 1, с. 575, 588). Причем, исходя из современных реалий, словом кæф осетины именуют, главным образом, рыб семейства осетровых, нередко достигающих в длину трех метров.
Здесь отметим следующий момент. Лексема кæф в качестве компонента присутствует в сложносоставном слове кæфхъуындар (kæfqоyndar) – “дракон”, “чудовище”, этимологическое значение которого – «рыба-шерстью-покрытая» (ИЭСОЯ, т.1, с.576). Детальное рассмотрение компонентов данного слова допускает следующую трактовку: «носящий шерсть (волосы) кафа (осетра)». Под «шерстью кафа» мы понимаем костяные пластинки с шипами, имеющиеся у представителей семейства осетровых и составляющие пять продольных рядов вдоль спинных плавников данного вида рыб. Так как и в китайской, и в мировой художественной традиции образ дракона мыслится и обычно изображается с характерными зубцами вдоль туловища, то имеется вероятность того, что в слове “кæфхъуындар” мы имеем дело с эвфемистическим способом наименования животных, присущем многим народам, в том числе осетинам. Эвфемизмы демонстрируют наиболее отличительные признаки именуемых животных, в качестве которых, в данном случае, выступает защитный панцирь из шипов. Учитывая это, семантическая составляющая осетинского названия дракона становится более ясной. С образом дракона предки осетин (их восточная часть) могли познакомиться в результате ареальных скифо-китайских контактов, осуществлявшихся в I тыс. до н.э. на северных границах Древнего Китая. Дракон, как известно, в Китае считается национальным символом желтый дракон – это эмблема императора, а девять драконов с пятью когтями на лапах могли изображаться только на императорском одеянии. Данные факты дают повод предположить, что связка Кафты-сар несет информацию не о рыбе, а именно о драконе, и выступает в качестве, например, эпитета к слову кæфхъуындар (хотя в этом русле возможны и иные трактовки). А поскольку речь идет об эпическом произведении, в котором действуют специфические законы мифотворчества, возможность образных определений вполне реальна. Но при этом для нашей версии оптимальной, безусловно, была бы форма Кæф(хъуындар)ты-сæр Хуандон-æлдар, т.е. Глава-драконов Владетель-Хуандон.
Подводя итог под сформулированными выше соображениями, еще раз подчеркнем, что, на наш взгляд, за событиями, связанными с персонажем осетинского Нартовского эпоса Хуандон-алдаром, могут скрываться сведения о Древнем Китае и его правителях, олицетворением которых послужил великий китайский император Цинь Ши-Хуанди. Но скудость аргументации не позволяет пока выйти за рамки догадок и предположений, и приведенные доводы лишь обозначают один из возможных путей в исследовании данной проблемы.
Однако, независимо от того, имеет ли наша версия право на существование, «центральноазиатское» направление в нартоведении, и осетиноведении в целом, представляется перспективным. Напомним, Т.А. Гуриев еще в 70-ые годы XX века предположил, что в эпосе за этнонимом «чинты» могут скрываться китайцы, а хатиагский язык, которым владеют некоторые из нартов – китайский. Отвечая на вопрос, каким образом осетинский фольклор сохранил два разнокорневых слова для обозначения китайцев и их языка, ученый дает вполне конкретный ответ: они оформились в разное время и в разных условиях. Помимо осетинского, схожая картина наблюдается в персидском и таджикском языках: «забони хитои» – китайский язык, но «садди Чин» – китайская стена (17, с. 142). Теперь, когда приходит осознание истинных размеров Скифии (Великая Евразийская степь, протянувшаяся от Дуная до Хуанхэ, и на скифском языке называвшаяся, вернее всего, Иристон), «китайский след» Т.А. Гуриева нам совсем не кажется эфемерным (18).
В продолжение идеи ученого, обратим внимание на два небольших момента. В западно-осетинских (дигорских) вариантах сказаний упоминаются хатиагские лучники (хатиаг æндургин) (19). Так как скифы сами были искусными стрелками из лука, и удивить их в этом деле было, скорее всего, нелегко, то в хатиагских лучниках, на наш взгляд, следует видеть китайских арбалетчиков. Китаю, как известно, принадлежит первенство в изобретении арбалета, а наиболее ранний из найденных образцов относится к V в. до н.э. Конечно же, такой вид оружия мог производить достойное впечатление на искушенных в войне степняков, и оставить след в народной памяти (20). Второй момент касается термина ц’ынддзаст (c’yndcæst), которым в осетинском языке называют человека с закрытыми глазами или с узким разрезом глаз (обычно, представителей монголоидной расы). Это слово сложносоставное: cæst/cæstæ – осет. (восходит к общеиранск.) глаз, а вот этимология слова c’ynd – закрытый (о глазах), осталась неизвестной (ИЭСОЯ, т.1,с.304-305, 339-340). Мы предполагаем, что за лексемой c’ynd скрывается одно из названий Китая – Цинь (латинск. Сине, франц. Шин, англ. Чайна, немецк. Хина, персидск. Чинастан, грузинск. Чинети). Царство Цинь располагалось на северо-западе Китая, являясь ближайшим соседом Восточной Скифии. При поддержке наиболее сильного скифского племенного объединения юэчжи, занимавшего стратегически важный транспортный коридор Хэси и дружественного царству Цинь, осуществлялись связи Поднебесной с Передней Азией и Средиземноморьем. Благодаря скифам, стоявшим у истоков возникновения и функционирования Великого шелкового пути, западный мир узнал о существовании Китая, который первоначально, судя по всему, ассоциировался с названием Цинь. Исходя из такого видения исторического процесса, семантика слова с’yndcast близка, по нашему мнению, понятиям «глазами как цинец» или проще – «китаеглазый». Для расы особого антропологического типа и разреза глаз, известной в современной науке как «монголоидная», в осетинском языке имеется, судя по всему, свой термин – c’yndcæst, забытое этимологическое значение которого, связанное с Древним Китаем, вновь проявилось.
Таковы, вкратце, сложившиеся у нас представления по некоторым затронутым здесь вопросам истории, фольклора и языкознания. В целом же, на наш взгляд, созрела необходимость в выявлении и детальном изучении существовавших в I тыс. до н.э. контактов между предками осетин и китайцев.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В.И. Абаев. Сармато-боспорские отношения в отражении нартовских сказаний. / Избранные труды, Владикавказ, 1990.
2. Используя возможности осетинской лексики, народный художник России М.И. Келехсаев трактует слово Боспор как пролив (баст + фурд).
3. Ж. Дюмезиль. Осетинский эпос и мифология. М., 1977.
4. А.Х. Бязырты. Нарты таурæгъты истори. Дзæуджыхъæу, 1993.
5. Ю.А. Дзиццойти. Нарты и их соседи. Владикавказ, 1992.
6. Bailey H.W. A range of Iranica / W.B. Henning. Memorial Volume. London, 1970.
7. П.И. Козаев. Аланы-арии. Владикавказ, 1998.
8. О.А. Кривцова-Гракова. Степное Поволжье и Причерноморье в эпоху поздней бронзы. / «Материалы и исследования по археологии СССР», №46, с. 157; М.И. Артамонов. К вопросу о происхождении скифов. / ВДИ, 1950, №2, с. 37 и мн. др.
9. В.И. Абаев. Скифо-европейские изоглоссы. / Избранные труды, т. 2, Владикавказ, 1995.
10. А.И. Мартынов. Археология. М., 2002.
11. А.Д. Грач. Древние кочевники в центре Азии. М., 1980.
12. Н.Н. Лысенко. Асы-аланы в Восточной Скифии. Санкт-Петербург, 2002.
13. Д.С. Раевский. Скифы. Кто они и откуда пришли? / Властители евразий-ских степей. Владикавказ, 2008.
14. Н.Н. Лысенко (указ. сочин.). Термин «Восточная Скифия», введенный в оборот данным автором, наиболее точно, на наш взгляд, отражает геополитиче-скую ситуацию на северных границах Древнего Китая в I тыс. до н.э.
15. «Нарты». М., 1998.
16. Уроженка города Цхинвала Бекоева Н.Д. предложила провести параллель между данным сюжетом эпоса и августовской войной 2008 года, когда дверь в скале открылась (Рокский тоннель), и на помощь малочисленным (защитники Южной Осетии) пришло огромное войско. Эти события начались 08.08.08., т.е. в день открытия Олимпийских игр в Пекине (Китай). Хотя этот эпизод заслуживает внимания, однако оперировать подобными фактами – вторгаться в область «ничем не лимитированных фантазий».
17. Т.А. Гуриев. Наследие скифов и алан. Владикавказ, 1991.
18. Что касается «монгольского следа» в Нартском эпосе Кавказа, то более перспективным, на наш взгляд, выглядит поиск «нартовского следа» в «Сокровенном сказании» монголов.
19. А.Х. Бязырты, указ. соч., стр. 18; Ю.А. Дзиццойти, указ. соч., стр. 233.
20. Ю.В. Шокарев. История оружия: луки и арбалеты. М., 2002.
