К 110-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
Город терялся, кружился и плыл,
гребни тумана смывали костелы,
я возникала, мой зов был уныл,
тело мое становилось тяжелым.
Я возникала, росла и ждала,
я обольщалась печально и сладко…
Дни уходили сквозь сны и дела,
чередовались и клали закладку.
Жизнь вырастала. Мой дом был готов.
Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может.
Счастье идет без приветственных слов, –
Счастье мое, равнодушный прохожий!
Я обольщаюсь, а мир не готов.
Я лишь рассеянно множу потери.
Над неподатливой стопкой листов
сердце немеет в чаду суеверий.
Дни. Но развеет мой песенный плуг, –
как временами мой голос томится!
Дом покидает приснившийся друг,
исподволь русая прядь серебрится.
ПОЭТ
Кораллы на нитке,
а слово в строке;
да оловом жидким
печаль на щеке.
И Музою избран,
и конь твой крылат,
но рай твой не прибран,
не вымощен ад.
Идет, спотыкаясь,
и каждый толкнет…
Но гордость какая!
Походкой в полет.
Пусть голос под шарфом
но молвит ли он —
эолова арфа,
вериг перезвон.
И крепко зажато,
хоть жалит порой, —
винтовка солдата —
навеки перо.
СТРОФЫ
А.Л. Бему
Растут нелепые цветы
на рукаве ночной рубахи,
и ветер мнет в саду кусты,
а сердце замирает в страхе,
а сердце падает, как мяч
от этой непослушной крови,
от приключений, неудач,
от светлых крыльев в изголовьи.
Не отойдя и не остыв
от всех забот и дел вседневных,
ты слышишь сладостный призыв
к замене легкой. И не гневно,
не торопясь и не дрожа,
ты приучаешься заранее
и пальцы жадные разжать,
и все отдать, себя не ранив.
* * *
В глухое море площадей
стекают переулки.
Опять восьмичасовый день
выходит на прогулку.
И сотни лошадиных сил
перековав в моторы,
асфальтом бережно залил
свою свободу город.
Гуляет время, как палач,
выдумывая трюки,
и вызывает всех на матч
с непобедимой скукой.
Туман накинул Гранд-Отель
плащом испанских грандов,
и ночь орет и пьет коктейль,
как негры из джаз-банда.
И слышит чахлая луна,
как ты кричишь рассвету,
срывая гнев, как ордена:
«Карету мне, карету!»
СКУЛЬПТОР
Ночь серебрится, будто никель,
ночь оплывает, как свеча,
над каждой крышею поникла
голубоглазая печаль.
Земные теплые касанья
на глину плещут и текут,
но крепко держат очертанья
мечту неповторимых чуд.
Полураздавленный и липкий
овал неясного лица
как вызов шлет полуулыбку
глазам прищуренным бойца.
Припоминая Божье слово,
дрожит бесформенная плоть;
сырыми тряпками окован
и к муке приближаясь вплоть,
ты рассекаешь выход узкий,
чтоб голос вышел на простор,
чтоб пел и плакал каждый мускул,
не вздрагивавший до сих пор.
И жизнь летит в туман лиловый,
и вот уж некогда вдохнуть
разочарованное слово
в глухую глиняную грудь.
* * *
Роняет небо сонную звезду –
мы произносим сбивчиво желанье
и, в суеверном мучаясь чаду,
мы все о чуде думаем заране.
Мы все от счастья многого хотим,
давая мало… Вспыхнут лица,
глаза солгут, и ночь пройдет как дым,
потом томиться, звать, томиться…
И мы всю жизнь единственную ждем,
и только об единственном мечтаем,
жалея многих, уходя вдвоем
и говоря, – со слов чужих, – о paе.
* * *
Разбросали сказки, растеряли
Средь асфальтов пыльных городов,
И живем, как будто бы не знали
Никогда красивых, милых снов:
Я одену лапти и с клюкою
По тропам-путям пойду блуждать,
С переметной старенькой сумою
Сказы-сказки буду собирать.
У громадных сосен и у елки
Буду милостыни я просить,
По дорогам горным, по проселкам,
У избушек буду я молить.
Старый дед в морщинах и беззубый
Мне расскажет голосом глухим,
Как зимой смеются черти в трубах
И как смерть пришла с мешком за ним,
Даст мне щей и каши молодуха,
И поплачет, что ей муж не мил,
Нараспев расскажет о «присухе»,
И как парень девицу любил.
Долго буду я ходить с краюхой
И в котомку сказки собирать,
Только сказ пригожей молодухи
Буду бережно в руке держать.
И пойду обратно беззаботно,
Под лаптями будет снег скрипеть,
За плечами в сумке переметной
Будут сказки весело звенеть.
В длинный вечер, когда зимний ветер
Взвоет зло и жалобно в трубе,
У огня отдам вам сказки эти,
Но одну оставлю я сeбе.
О жизни и творчестве Эмилии Чегринцевой (Цегоевой) см. статью В. Нечаева в «Дарьяле» 1’2006.
