РАССКАЗ
На днях Лиде приснился сон. Ей снилось, что она вышла из дома и побрела куда-то одна. Брела, впрочем, только поначалу, медленно и расслабленно, а потом пошла энергично, с удовольствием, почти деловито. Пожалуй, она не помнит всех мест, по которым гуляла во сне, и лишь последнее видит и сейчас, как наяву.
Она попала в старый город и бродила среди деревянных домов с резными балкончиками, окрашенными в голубой цвет, а потом заметила ресторан «Калакури» бордового цвета, куда их водил Зураб, и направилась к нему. Это – места, излюбленные туристами. Но сегодня… здесь почему-то малолюдно. Может быть, слишком поздно? Нет, еще не темно. То ли раннее утро, то ли сумерки. Но людей – раз-два и обчелся. Однако ее заметили, обратили на нее внимание! А что? Ходит тут странно так, вроде без цели, одинокая молодая женщина с угрюмо-неприкаянным лицом. Чего ей надобно?..
Чего ей надо, Лида не знает сама. Ей кажется, она потеряла что-то важное. Ей хочется завопить на весь мир об этом, но как неприятно смотрит на нее этот невзрачный тип с серым лицом! И она не кричит, наоборот, вся сжимается: безотказно работает инстинкт самосохранения. Нет-нет, ей срочно необходимо сматывать удочки, решает она и поворачивает резко в обратную сторону.
Что случилось с ее походкой? Сюда она шла так медленно, будто в гору, разыскивая что-то неопределенное – как будто кто-то свыше, как в сказке, приказал ей: принеси то, не знаю что! – а сейчас, уже устремленная под гору, как нашедшая, наконец, то, что требовалось, она все ускоряет и ускоряет шаг. О, как легко, как прекрасно идти, как здорово ей это удается! Она наслаждается… Райское блаженство! Но затем что-то сдвинулось, чуть-чуть – и вот она уже в другой системе координат.
Чувство блаженства вдруг обернулось тревожным ожиданием: что-то должно произойти, не иначе! В противном случае, куда же она так спешит?.. ведь ее не гонит вперед никакая определенная причина. Она оборачивается – так и есть, ее преследуют, за ней кто-то идет. Может, он просто идет? Да нет! Он торопится. Кто он? Да это тот невзрачный тип, лицо которого просто невозможно запомнить. Маленький, в серой рубахе… Ишь, как торопится! Но и мы поднажмем. Все-таки как хорошо она идет – плавно, легко. Ах, какие ладные у нее ноги, как ловко они бегут! Просто непостижимо, что она может так ходить, она, не отличавшаяся прежде особой грацией. Но эти шаги преследователя за спиной! Кажется, он ее нагоняет. Что ему нужно? Несомненно, не за добром он протягивает руку вперед, так и хочет схватить ее за плечо. Запыхался, негодяй! Но она сделает еще рывок! Отчаяние: опаздываю, сейчас я буду в лапах этого бандюги и насильника… Быстрее, быстрее, и – Лида не чувствует веса своего тела. Да что происходит-то? Где он, страшный ее преследователь? Оборачивается опять… Она оторвалась от земли на целый метр, а он – под ней, как будто и не удивлен, что она взлетела. Тянет-тянет свои жадные руки уже к ее ногам. А она пружинящим броском, поджав ноги – еще на метр вверх!.. и вскинутые руки негодяя с растопыренными пухлыми пальцами потрясают, несолоно хлебавши: жертва безвозвратно упущена.
С Зурабом у Лиды сложились хорошие отношения. Они казались такими вплоть до одного эпизода, который ее встревожил. Впрочем, вскоре отношения снова нормализовались, может быть, потому, что она постаралась об эпизоде забыть. Она ценила Зураба. В контексте реальной ситуации его трудно было не ценить.
На днях она зашла в его кабинет обсудить лечение пациента, который прошел судебную экспертизу. Встречались иногда спорные моменты. И в данном случае ее кое-что смущало. Зураб успокоил:
– Все, все в порядке, Лида! – сказал он. – Продолжайте в том же духе, что и до сих пор.
Неожиданно при последних словах он обхватил ее своими ручищами, можно сказать, сграбастал в охапку и попытался прижать к себе. Инстинктивно она среагировала правильно: уперлась обеими руками в его грудь – через мгновение он ее отпустил. Она немного растерялась: раньше он никогда себе такого не позволял. Он старше лет на двадцать, она звала его по имени-отчеству, все его так звали.
А он опять норовил Лиду обнять. И тут она нашла слова, сказала:
– Не обижайте меня, Зураб Варламович, – и Зураб перестал ее «обхватывать». Он как-то наскоро закончил разговор, и она покинула его. У себя в кабинете она еще некоторое время испытывала неприятное волнение по поводу случившегося, но со своей напарницей не поделилась, да и вообще ни с кем, даже дома решила не делиться: она знала – нечем.
Она могла предполагать, что Зураб – бабник, видела, что некоторые медсестры вертят перед ним задницей, может, только и мечтают о нем. Но с врачами никаких двусмысленностей не проскальзывало. Лиде обидно: почему он решил, что с ней так можно? Видимо, польстился на мою «детскость», думает она, так называя свою наивность, которая в ней очевидна, несмотря на то, что она давно уже замужем. Неприятный осадок никак не проходит, и ей вспоминается другой эпизод из жизни.
Ей – шестнадцать лет, у нее – аппендицит. Она лежит в хирургическом отделении одной ведомственной медсанчасти, завтра утром предстоит операция. Поздно вечером дежурный хирург, ее лечащий врач, – завтра он будет ассистировать главному хирургу, – приглашает ее в кабинет:
– Пойдем, я тебя еще раз осмотрю перед операцией. Раздевайся совсем, не стесняйся, я закрою дверь, чтобы никто не вошел, – говорит он ей в кабинете и запирает дверь на ключ.
– Я не стесняюсь, – отвечает Лида и раздевается, как велено, догола.
Он ощупал ее всю, а ей и в голову не пришло, что у него что-то на уме.
Этот педофил тогда еще не был насильником, впрочем, через десять лет именно за это его уволят. А тогда, видимо, он только начинал, но меня, думает Лида, невозможно было растлить за один вечер: защитой служил непроницаемый слой невинности. Ассистент отпустил ее, несолоно хлебавши, как сегодня Зураб.
Зураб – осанистый, респектабельный, лысоватый, с остатками белесых волос, с выцветшими голубыми глазами… У него этакая львиная голова с чуть отвисающим подбородком и отменно выбритая, чистая кожа, и солидное брюшко преуспевающего бизнесмена. По вопросу свободного бизнеса Грузия опережала Россию еще тогда, в доперестроечные времена. У него – легкая походка, он безупречно одет: всегда свежая сорочка без единой складочки, легкие светлые брюки без единого пятнышка… Он готов идти вам навстречу, вам всем, страждущие и жаждущие его помощи… только!.. только припасите тугие кошельки, потому что у него очень глубокий, прямо-таки бездонный – пропасть какая-то! – карман.
Итак, батонебо и калбатонебо, тховт! Дамы и господа, извольте! И вспоминается, как за праздничным столом Зураб среди прочих запрограммированных на всю жизнь тостов, как правило, поднимает бокал «за наших больных, которые пусть совсем выздоровеют, и пусть мы все останемся без работы!»
Впрочем, он прошел войну, после которой у него остались неполадки с вестибулярным аппаратом. У него – много достоинств, в частности, он не пробалтывает рабочее время, как многие другие его сановитые коллеги, мужчины и женщины, в соседних отделениях, а трудится.
Длительный период Зураб работал в паре со всем известным Шотой в одноэтажном корпусе, может быть, в самых скромных условиях. Шота был примечателен тем, что людей в больных не видел, а на дежурствах устраивался жрать хинкали. Зато он знал толк в делах: любил пожить в свое удовольствие, поэтому предпочитал дежурить по воскресеньям, когда приема, как правило, нет и обходом по отделениям – ищи дураков! – можно себя не утруждать. Лишь бы шло время.
Высокий, жирный, сутулый, косолапый Шота в расклешенных штанах, с жидкими усиками на круглом лице, и в будние дни ошивается на ступеньках приемного покоя. Ищет «хороших» больных, то есть с платежеспособными родственниками. Потом «помогает» уложить их в отделение, желательно, в чужое, где сам не работает – зачем же самому мучиться? – потом звонит лечащему врачу, говорит, что этот больной – сын его товарища или его, Шоты, прямой родственник, и поэтому он просит оказать его протеже особое внимание. И вот какая-нибудь дура, вроде Лиды – все рассчитано! – сделает то, что следует лечащему врачу, а одураченные родственники будут думать: врач старается из уважения к Шоте. И ведь никто не унизится до того, чтобы объяснять им, что посредник здесь ни при чем.
Зураб, будучи начальником Шоты, долгое время ладил с ним. Впрочем, когда открылся новый корпус, и Зурабу предложили заведовать самым большим в больнице отделением на сто коек, ему выделили еще двух ординаторов, а Шоту вообще обменяли на Лиду.
Экзотическая птица Майя, одна из врачей-ординаторов, худощавая, поджарая, с несколько удлиненными кистями рук и стопами ног, с волосами цвета воронова крыла, распущенными по плечам, – дочь профессора-театроведа. Она остра на язык, но к Лиде относится хорошо. В отделении все, за исключением Норы, второго ординатора, к Лиде расположены. Нора… она и шагу не ступит для больного, если не получит причитающейся мзды. У нее такая кроткая беличья мордочка, и вся она – энергичная, деловая, складная. И очень, между прочим, уважает Шоту.
– Шотик! – ласково не преминет сказать ему при встрече она, не склонная к ласке.
– Хе! – ухмыльнется ей он по-дружески в ответ.
– Что-то ты очень приветлива с Шотой, – сказала ей как-то Лида как бы в шутку, оказавшись свидетельницей подобной сцены.
– А что? Он – очень хороший! – вскинула на нее Нора свои ясные карие глаза и добавила: – Во всяком случае, знаешь, вслед не шипит, не завидует…
– А кто шипит, завидует?
– Да все вокруг, неужели не замечаешь? – не допускающим и тени сомнения тоном ответили ей.
– Нет, не замечаю, – нашлась все-таки Лида после паузы. Нора сделала вид, что не слышит. Иногда она церемонится с Лидой гораздо меньше и недвусмысленно показывает, что та раздражает ее как белая ворона или чужачка. Лиде все не удается найти с Норой верный тон, хотя ей хотелось бы этого: она знает, что та рано лишилась матери и выросла рядом с отцом, грубоватым завхозом этой больницы. В очередной раз уколотая Норой, Лида как-то пожаловалась на нее Зурабу.
– Лида, вы же знаете, какое у нее воспитание, чего же от нее можно ожидать!.. Не обращайте внимания, – последовал мудрый совет.
Зураб всегда помогал с больными, если случались буйные. Он – единственный врач-мужчина в отделении после ухода Шоты. Нагрузка у врача-ординатора большая – двадцать пять пациентов, не менее. Рядом с Зурабом надежно. Женщина-врач чувствует себя защищенной. Поэтому, несмотря ни на что, как не уважать его?
Изредка он водил их, своих сотрудниц-врачей, в ресторан. Майя считала, что так он компенсирует «перехват». Перехват гонораров от родственников больных, которых они лечили.
– Давно Зураб нас в ресторан не водил, – зубоскалит Майя, и как в воду глядит.
– Завтра поедем в ресторан, – обещает он и выполняет свое обещание. Там среди прочих провозглашений, как всегда, произносит свой сакральный тост: чтобы все наши больные выздоровели, а мы остались без работы.
Спустя значительное время Зураб, наедине, с усмешкой, как бы в шутку, с мягким упреком ей напомнил:
– Вы мне отказали, Лида…
Она ничего не ответила. Она сделала вид, что не понимает, о чем речь. Больше напоминаний не последовало. Но теперь Лида другими глазами смотрит на то, что происходит в отделении и на толпящихся у кабинета Зураба родственников, в частности, на некую Клару. Она – мать Гии, который значится здесь среди привилегированных хроников, поскольку пребывает в седьмом отделении почти постоянно.
Лиде известно далеко не все. Она не знает, что Клара не любит своего мужа, хотя тот ее обожает. Они женаты давным-давно. Кларе за сорок, она не виновата. Она честно старалась мужа полюбить. Бывало, глядя себе в глаза, часами сидела перед зеркалом и перечисляла в уме его достоинства, как будто хотела себе внушить: добрый, заботливый, внимательный… интересная внешность… отличный специалист… уважаем в обществе… прекрасный дом… полная чаша, как говорится. В чем же дело? – недоумевала Клара.
Она – музыкант: закончила консерваторию по классу рояля. Но, когда родила Гию, к работе не вернулась. Всем на свете стал для нее сын.
Со своим мужем Клара осталась фригидной, осталась, можно сказать, девушкой. Он, наконец поняла она, обладал всеми достоинствами на свете, кроме главного, самого важного для нее, необходимого: он не был музыкален! Он не чувствовал ритма своей женщины, он не мог его ни нащупать, ни уловить. Разве можно это объяснить? Это горе горькое, но она не могла его любить в постели: он двигался невпопад. Первые годы она еще пыталась что-то растолковать ему, плакала, бывало, но он обижался, упрекал ее в холодности – и она обреченно замолчала. У нее не возникало мыслей о разводе. «Вышла замуж – живи!» – таков наказ отца. Она – послушная дочь и не мыслит иначе. Муж любит ее. Она его уважает. Она регулярно, когда он только хочет, спит с ним, но ничего при этом не чувствует.
Ее любовью стал Гия. На нем она сосредоточила свое внутреннее одиночество и свою страсть. Он рос очаровательным ребенком, и она зацеловывала малыша. Его черно-смородиновые глазки были для нее отрадой. Одевала его как куколку. Закидывала игрушками, водила в разные, всевозможные, кружки и секции, молилась на него и требовала, чтобы он соответствовал ее мечтам. Провожала в школу и встречала вплоть до восьмого класса. Ревновала его к девочкам, которые норовили бегать за ним. Она не могла себе даже представить, что он вырастет, и кто-то другой (другая) займет ее место в его сердце. Время шло, Гия окончил музыкальную школу, как мать, и поступил по ее настоянию в музыкальный техникум.
А потом случилась беда: в шестнадцать лет мальчика поразила «философская интоксикация». Врачи назвали болезнь шизофренией. Он стал резким, грубым. Злился на мать и отца, ничем не хотел заниматься, разлюбил музыку, временами отказывался от еды и, наконец, угодил к Зурабу.
Он лежал здесь годами, бессчетное число раз… можно сказать, что здесь он превратился из подростка в молодого человека. Во всяком случае – физически. Сейчас ему двадцать четыре. Врачи, все, каждая в свою очередь, вели его историю болезни.
Гия очень похож на свою мать. Она – маленькая, словно точеная, с выписанным лицом красавицы – остренькие скулы, аккуратный носик, большие черные, бархатные глаза – невольно заставляла любоваться собой. Такие же глаза у сына. «Какими же необыкновенными могут быть глаза!»– всегда удивлялась, глядя на него, Лида.
Особенно эффектно смотрелись они на фоне выпукло-оголенного лба: рано начал лысеть этот молодой человек. А еще на его лице остро запоминался ряд великолепных белых зубов. Впечатляла вдумчивая, серьезная манера в беседах. Даже осторожная какая-то, деликатная манера. Но последние десять месяцев он не выходил из больницы.
Лида не знала многих обстоятельств, о которых стала догадываться позднее.
– Батоно Зураб! – неслась маленькая точеная фигурка Клары навстречу заведующему отделением, где лежал ее любимый сын – и тра-та-та, и тра-та-та…
– Какая замечательная вы мать! – с чувством произносил Зураб, когда она вручала ему в очередной раз конверт с гонораром и одновременно повторяла свою просьбу никуда не переводить ее дорогого мальчика для дальнейшего лечения, а лечить только у себя, в своем седьмом отделении, лучшем, как она слышала, в городе и всей республике.
– Какая вы замечательная мать! – все с большим восхищением говорил ей во время их регулярных встреч Зураб, затем стал добавлять с не меньшим восхищением:
– Какая замечательная, какая красивая вы женщина!
И она ему благодарна. Она льнет к нему, как ребенок. Ей рядом с ним уютно. Он очень музыкален. Она это чувствует. Ходит к нему с конвертом каждый месяц. В первую минуту он как бы отказывается. Она начинает горько плакать, сетуя на свою участь. Он ее жалеет, говорит, как ее понимает, ее горе… иногда обнимает почти по-отечески. Клара, пожалуй, нашла свое счастье… Мясистая, чувственная лапа Зураба так похожа на руку ее отца.
Ей стало очень тепло, когда он впервые сграбастал ее всю в свои объятья во время очередного ритуала с конвертом и пожалел, как маленькую девочку.
В один из таких визитов Зураб почувствовал, что клиент созрел. Клара сидела у него в кабинете на диване: она уже вручила ему конверт, поплакалась, он уже по-отечески ее пожалел… Внезапно он достал из кармана халата ключ, пошел к двери и запер ее. Затем подошел к Кларе, встал перед ней на колени, осторожно и уверенно раздвинул ее ноги, просунул ей под юбку свою мясистую лапу и положил на промежность. Она смотрела в его глаза, как загипнотизированная, не шевелилась. Испытывала страх и восхищение: Зураб такой музыкальный… он сразу поймал ее ритм. Все это время он не сводил взгляда с побледневшего лица женщины, с ее черно-бархатистых глаз. Его естество прямо-таки разрывало ширинку брюк, он дал ему волю.
– Ложись, ложись, дорогая, – ласково подталкивал Клару опрокинуться навзничь Зураб, не отрывая своей правой руки от ее промежности, нежно ее стимулируя. Клара легла, как счастливый кролик. Зураб съел ее, как довольный удав.
Прощаясь, она никак не могла уйти, целовала ему руки, тогда он велел ей подождать за дверью, принял двух ожидающих его посетителей, затем снова завел в кабинет, заперся с ней еще на несколько минут, наклонил ее со спины…
Уходя на этот раз, и снова целуя его руки, Клара норовила рыдать, но Зураб похлопал ее по заднице, сказал: «Иди-иди, дорогая!» – и выставил.
Через два года работы Лида уже не узнает прежнего Гию. Его замечательные зубы обломались, выкрошились какими-то угловатыми кусочками. Сам Гия стал злобным. Сегодня вот нагрубил ей. И она уже давно не встречает влюбленную в него по-сумасшедшему его мать: вероятно, та заходит к Зурабу незаметно, приносит «зарплату». Жуть какая-то – участь пациента: до конца своих дней лежать у Зураба!.. И Клара – тоже несчастная и все-таки красивая… а, может, я идеализирую ее, спохватывается Лида, и не так уж она подлинно несчастна, есть в ней какая-то нарочитость. И Лида видит как наяву ее маленькую легкую фигурку, летящую по коридору навстречу заведующему:
– Батоно Зураб! – и тра-та-та, и тра-та-та…
Разве можно так скоро, так моментально вываливать все ваше горькое, горьчайшее, внутреннее… Возможно ли сразу так вывернуться? Не слишком-то жутко, должно быть, там, у вас в душе? Или от горя вы сами стали совсем ребенком, а Зураб – это папа-спаситель? Нет, не имею я права никакого осуждать! – заключает Лида.
И все-таки седьмое отделение, и эти трое, у нее часто, даже спустя годы, возникают перед глазами… вернее, вначале двое: легкая взбалмошная тревожная женщина с черными бархатными глазами, нежно оттененными ресницами, влетающая в просторный кабинет заведующего, и он, Зураб, хозяин, царь здесь, по-хозяйски, по-царски, нет, по-купечески топчущий паркет этого кабинета и, как скупой рыцарь, считающий здесь же свои заработанные ассигнации. У него такая мясистая, чувственная лапа!.. деловая, умелая… и чувственная. Бугор чувственности у большого пальца на ладони хорошо выражен… ах, любит Зураб, гад, женщин, баб любит, всяких, только не нерях, как он Лиде сам как-то признался. И вот она, очередная птица, очередная жертва, перепелка!.. Желаешь, нужен я, валяй, пожалуйста, капкан готов!.. царап!.. накрыл своей мясистой лапой!
И потом – третья фигурка, мальчика, сына-шизофреника: бархатистые, но печальные, очень печальные глаза, растерянные… удивленные — зачем, за что, к чему это опять… сюда… кто я?..
Спустя несколько лет, как раз накануне «революции роз», Лида покинула Тбилиси. Иногда с непонятной ностальгией она вспоминает этот город и свой странный сон-преследование-полет. Она думает, что сон был в руку.
