РАССКАЗ
Моя первая встреча с Крюгером была в тринадцать лет. Точно не помню, но, по-моему, больше я никогда так не пугался. Хоть он и был небольшого роста, с тонкими ручками и шеей, напугал он меня тогда до чертиков. Я и сам-то не очень высок, не так уж крепко сложен и вдобавок совсем не грозен, а тогда вообще сопляк сопляком был. Так, кстати, и называли. Даже кондуктора деньги не брали, когда один по городу катался. Я на это очень обижался, особенно, когда от мамы слышал, что на мне можно неплохо экономить. В общем, дело, конечно, грустное, но давнее, так что не будем об этом… А вот Крюгер меня тогда действительно напугал. И очень сильно. Нет, до этой встречи я, конечно, слышал про него, по-моему, даже от некоего Засыпина Игоря, с кем я по воле случая имел счастье сидеть за одной партой вплоть до самого восьмого класса (ужас!), но все же наяву Крюгер представлял собой совершенно другое явление. Нет, я знал, я подозревал, как должен выглядеть колдун на самом деле, но чтобы это был обыкновенный пьянчужка, весь взъерошенный, сиплый, с красным прыщавым носом, с явно недавно кем-то побитой и очень давно не мытой рожей – этого я никак не ожидал. Сама мысль, что подобный тип может располагать какой бы то ни было силой, повергала меня ужас.
Впрочем, испугался я совсем другого. В тот день он сидел на лестнице у входа в мой подъезд. Да, именно, так: Крюгер собственной персоной восседал на ступеньке у моего подъезда. И хотите – верьте, хотите – нет, но идя домой, я думал именно о нем. Не то, чтобы в тот день мне о нем что-то там наболтали – даже не припомню, – а так просто пришло на ум: а неплохо бы увидеть этого Крюгера вживую. Кто он, каков он? Не знаю, есть ли на небесах Бог или какие-нибудь другие смотрители судеб, но в тот миг, когда я увидел Крюгера у своего подъезда, я в них поверил. Не знаю в кого, но поверил. Иначе как объяснить нашу неожиданную встречу? А что это был именно Крюгер, я ни секунды не сомневался. Даже если бы я сразу не увидел его почерневшего худого лица, его шеи, даже если бы он сидел спиной, пусть даже в неповторимом тулупе нашего соседа Аркадия, я бы все равно узнал в нем его, Крюгера. Так сидеть и так глядеть на мир мог только колдун. Это глупо, конечно, так заявлять, но что поделаешь, иного объяснения я подобрать не могу. Я не писатель, и, что более обидно, даже не рассказчик. И дело вовсе не в моей бездарности и даже не в отсутствии желания у кого-нибудь учиться этому ремеслу, нет, просто я не рожден говорить. Не знаю, для чего, но рожден я точно для другого. Иными словами, так, как сидел Крюгер, сидеть больше никто не мог; я, тринадцатилетний мальчишка, почувствовал в нем нечто нечеловеческое и признал в нем того, кем он являлся.
Поэтому, увидев его, я не остановился. Наоборот, мой бодрый шаг стал еще бодрее, и со стороны могло даже показаться, что я спешу к своему давнему знакомому, чтобы сообщить ему какую-нибудь приятную новость. На самом же деле каким-то шестым чувством я вдруг понял, что выказывать свой страх перед ним никак нельзя – все равно, что от собаки деру давать (как ни смешно это сравнивать).
Я приближался с широко раскрытыми глазами, и вскоре Крюгер оказался передо мной. Я уже говорил, как он выглядел, так вот, подойдя к нему вплотную, я понял, что он намного худее, чем это могло казаться со стороны – он был до безобразия худ – других слов
просто не нахожу. От этого тоже стало страшно, но испугался я другого – Крюгер вдруг заговорил со мной. Как это произошло – не помню. И, если честно, даже не помню, с чего у нас все началось. Наверное, он какой-то вопрос задал, это единственное, что могло заставить меня заговорить с незнакомым человеком (кстати, это дурноватое качество до сих пор при мне). Так вот, болтали мы с ним около полуминуты, прежде чем я снова, так сказать, не стал властен над собой и не начал отдавать отчет своим действиям. К этому времени неожиданно обнаружилось, что Крюгер для меня уже почти что родной дядька, до того мы с ним спелись… Нет, хоть убейте, не вспомню, чем он меня так разговорил! Он уже знал мою фамилию, мой возраст, мои наивные потуги когда-нибудь стать директором упаковочного завода, где работала моя мама; знал, в какой кружок я недавно записался (по-моему, это был кружок юных электронщиков) – он знал все! Но, к моему искреннему удивлению, это его нисколько не волновало. То, чем я являлся на тот момент, было Крюгеру совсем не интересно. Но он продолжал спрашивать, а я охотно ему отвечал.
И вдруг Крюгер прокололся. Он спросил о том, о чем даже я сам у себя спрашивать боялся. Он спросил о Сашке (она жила этажом выше, под самой крышей, и волосы у нее были цвета меда), и я не смог ему ответить. А когда он спросил то же самое снова – я вдруг очнулся.
– Ну, чего замолчал? – спросил он с какой-то вымученной улыбкой на бледно-синих губах. – Неужели никого не любишь?
Я довольно честно замотал головой и вдруг понял, что и Сашка ему не так уж интересна. Его вообще ничего не интересовало. Скорее, ему просто надоело общаться со всякой бездомной шпаной, и он решил поговорить со мной. От скуки.
– Ты когда-нибудь бывал на море? – спросил он так же отчужденно.
Я ему тут же ответил, что да, мол, был. Однако о самом главном все же промолчал. Заставил себя промолчать. Если честно, до сих пор неприятно говорить, что во время этой чертовой поездки нашу квартиру порядочно обчистили. Мы ключи родственнице оставили, и она изредка наведывалась проверять, все ли в порядке, а ворюги названивали и вычисляли, когда квартира пустой бывает. В конце концов, конечно, вычислили: дверь взломали и вынесли все маленькое и дорогое (потом я как-то подсчитывал, что именно я делал в тот день на море – оказалось, развлекал одну губастую девицу и думал о Сашке, которая, наверное, никогда б до такого не опустилась). Странно, но никакой ненависти к этому ворью я не испытываю до сих пор. Сами виноваты. Нужно было просто оставить меня дома, тем более, что я сам просился (в то лето и Сашка никуда не уезжала). Но тех ворюг все же поймали. Даже припоминаю, как одного белобрысого, в шумном спортивном костюме, к нам домой приводили, он там что-то показывать начал, где в мамином шкафу золото отыскал, но меня быстренько спровадили в другую комнату, так что досмотреть я ничего не смог, только и запомнил, что наручники да желтоватую шишку на просторном лбу. В какой-то мере этого белобрысого я даже жалел. Он потом в течение шести или семи лет нам по пятьдесят рублей из тюрьмы присылал…
Но Крюгер ничего этого не узнал. Его взгляд блуждал где-то над моей головой и опускался до глаз лишь когда следовал очередной вопрос. Я ему с охотой отвечал и вскоре совсем убедился, что он просто скучает. Он спрашивал меня о всякой ерунде и, наверное, забывал о ней так же быстро, как и я. И вовсе не я был неинтересен, а то, что мной говорилось – это, прошу заметить, разные вещи. А потом мне вдруг самому захотелось что-нибудь спросить. Я и спросил: «Правда, что ты колдун?» – по-моему, как-то так было.
– Колдун? – переспросил меня Крюгер и как-то очень необычно задвигал нижней челюстью. Затем коротко ответил: – Да, он самый.
Я ему сразу и поверил. И дело было вовсе не в моем возрасте, а… да вы его просто никогда не видели! Это был действительно колдун. Та манера, с которой он говорил о вещах в полном смысле метафизических, заставляла воспринимать всерьез каждое его слово. Дело было в какой-то простоте подачи, что ли. Даже если бы он вздумал говорить о кирпичах, которые может докидывать до открытого космоса – ей-богу, я б верил каждому слову! Мне так и не удалось разгадать этого его секрета, но одно я точно знаю – глубоко копать не надо. Силен был Крюгер именно простотой. Так вот, когда я принял на веру, что сейчас у меня действительно происходит разговор с самым настоящим колдуном, я осмелел, можно даже сказать, обнаглел (что по большому счету одно и то же), я набрал в грудь побольше воздуха и за какие-то несколько секунд придумал с десятка два вопросов, которые нужно было непременно Крюгеру задать. Отвечать он начал с неохотой, но вскоре она быстро затерялась в складках его грязных морщин – он был не так уж молод.
– А что вы умеете?
– Многое.
– А огонь делать можете?
– Можем.
– И рукам не горячо?
– Ну, если не совать, как дурак.
– А еще что?
– Еще могу жонглировать.
– Огнем?
– Если на пустой желудок, можно и огнем.
– А еще что?
– Еще могу под водой пять минут торчать.
– И огонь?
– Что – огонь?
– Ну, будет вам дно освещать.
– Зачем?
– Не знаю, наверно, чтобы вы не ударяли пальцы о камни.
– А, нет. Я всегда в башмаках плаваю.
– Зачем?
– Чтоб не стянули.
– А одежда?
– Одежду не стянут. Башмаки – другое дело. Смотри, какие красавцы.
– Да они ужасны!
– Фу! Много ты понимаешь! Они на мне седьмой год как влитые, и ни единой капли внутрь не запустили! Сможешь назвать что-нибудь более преданное? Чего молчишь? Обиделся?
– Нет.
– Ну, тогда спроси еще что-нибудь.
– Я хочу увидеть, как вы огонь делаете.
– Зачем тебе это? Все равно повторить не сможешь, а расскажешь – не поверят.
– Почему – не поверят?
– Так тебе для болтовни это надо?
– Нет, я болтать совсем не умею.
– О, очень плохо. Болтать – значит показывать то, кем ты являешься. А показывать это обязательно нужно… Вот что. Начни с анекдотов. Я с них начинал… – и Крюгер тут же затравил анекдот про поручика Ржевского и Наташу Ростову. Честно скажу, на тот момент это был самый пошлый анекдот в моей жизни. И самый смешной. Я хохотал около минуты, а когда выдохся, снова спросил про огонь.
– Да что ты так пристал к этому огню? – возмутился Крюгер.
– Да так… – я смутился. – Мне говорили, всякое можете…
– Ну, неужели только про огонь?
– Нет. Но огонь – это так интересно.
Крюгер утомленно вздохнул.
– Ничего интересного. Зажег, погрелся и потушил. О! – он вдруг звонко стукнул себя по голове. – Я его еще тушить могу!
Тут мне стало понятно, что меня просто надувают, и я тут же обиделся.
– Чего замолчал? – спросил Крюгер, но я не ответил, и он, звучно причмокнув, рассказал еще один анекдот про обезьянку и лошадь, нашедших ружье. Я попытался остаться спокойным, но стерпеть не смог – было по-настоящему смешно. – Знаешь, что, – сказал он после, когда мы оба перестали хохотать. – Когда я был в твоем возрасте, у меня уже было собственное оружие.
– Какое оружие? – спросил я.
– Смотря для какого врага.
– У вас их было много?
– Угу.
– И духи были?
– Духи?
– Ну, злые…
– А, ты об этих… Да, и они были. Но порядочно навредить они никому не могут, так что не беспокойся.
– Я и не беспокоюсь.
Крюгер глянул на меня в упор и усмехнулся.
– Врешь. По глазам вижу, что ночью чьи-то шаги у самого уха слышишь. Ты замираешь, а они все приближаются и приближаются.
Меня это не столько испугало, сколько удивило, и даже не удивило, а просто привело в состояние сильнейшей заинтересованности. Мне действительно каждую ночь слышались чьи-то шаги по подушке: они топали, становились громче, плотнее, и почему-то всегда только нарастали. Наверное, каждый рано или поздно переживал подобное. Это потом, лет под шестнадцать, все вдруг начинают понимать, что это всего лишь их собственное сердцебиение, но до этого не может быть, чтобы кто-то воспринимал это иначе как нечто крадущееся к тебе в мертвой тишине комнаты. Есть в этом некий прозрачный намек на истинность всего, чего мы боимся… Не знаю, как лучше сказать.
– Это те самые духи и есть, – сообщил Крюгер наставительно. – Но, как видишь, они могут лишь пугать.
– Они меня не пугают, – заявил я решительно.
Крюгер снова чему-то усмехнулся.
– Если б не пугали, ты б о них не думал.
– А я и не думаю!
– Тогда зачем так орешь?
– Я не ору, – сказал я тише, – и о них не думаю.
Крюгер зачмокал губами и полез в карман куртки.
– Вот, – в ладони у него появилась медная монетка с дыркой в самом центре. – Это оберег. С ним к тебе ни один дух близко не подойдет. Держи.
Я взял монетку и поднес к лицу, раньше это было пятьдесят копеек, но удар гвоздя превратил ее в оберег.
– А зачем в ней дырка?
– Чтоб не перепутал.
Я сунул монетку в карман, и она звякнула о другую мелочь.
– Только смотри не кидайся ею, – предупредил Крюгер. – Духа, конечно, убьешь, но и сам беленьким не останешься.
– А что случится?
– Это смотря какой дух попадется. Если слабачок – ничего, если что покрупнее – жди татуировки на теле – это они так мстят.
– А вы убивали духов?
Крюгер молча поднял рукав куртки и показал серо-зеленые татуировки на предплечье.
– Видишь девку в бочке? Это лет двадцать назад было, а меч еще раньше.
Честно говоря, никаких девок, мечей и прочего (он мне еще какие-то показывал) я не разглядел, татуировки были почти не видны на огрубевшей грязной коже, и их легко можно было спутать с многочисленными венами, охватившими всю руку.
– По первой всегда так бывает, – говорил Крюгер. – Но если наловчишься, никакая месть тебе не страшна. Можно даже и без монетки обходиться.
– А как наловчиться? – спросил я.
– У каждого это по-своему бывает, – проговорил Крюгер. – Я вот зубочистки ношу. Сколько зубочисток – столько и смертей. Те духи, что считать умеют – не лезут. – И, словно в подтверждение, он достал из кармана горстку деревянных зубочисток, которые в его руках казались ярко-белыми.
– И ничего вам не бывает? – спросил я.
Крюгер помедлил.
– Нет, кровь из носа иногда идет. Но все же лучше татуировок?
Я снова полез в карман и нащупал подаренную монетку, края пробитой дырки были острые, так что я сразу больно укололся.
– А что до оружия, – проговорил Крюгер, – то оно всегда должно иметься.
– Я не люблю обижать, – сказал я и только потом понял, какую глупость ляпнул. При моих данных это звучало, по меньшей мере, смешно.
– А кто тебя обижать просит? – удивился Крюгер. – Я говорю о когтях, которые мы обменяли на эти проклятые города! – он резко обвел рукой весь мой двор. – Тебе обязательно нужна замена, иначе не выживешь.
– Я не понимаю, – проговорил я.
– Руки есть? – спросил Крюгер немного раздраженно.
– Есть.
– Они могут превращаться в кулаки! – и он тут же с силой сжал один и приставил к моему лицу, даже запах почувствовался.
– Я же говорю, что не люблю драться, – сказал я, отмахиваясь.
Крюгер дернулся.
– Голова есть? – спросил он.
– Есть.
– Она может научиться говорить!
– Анекдоты?
Крюгер вдруг расхохотался, да так, что нечаянно сполз с одной ступеньки на другую. Он смеялся еще очень долго и закончил лишь тогда, когда из глаз потекли слезы. Он вытер их тыльной стороной ладони и с улыбкой заявил:
– Когда-нибудь, парень, ты меня убьешь.
Не знаю, что именно он имел в виду, но его слова, несмотря на всю мою расположенность к нему, заставили меня насторожиться. Сказано было просто, так что любой бы воспринял это не больше, как некую безобидную шутку, но Крюгер так при этом на меня глянул, что ни о какой шутке не могло быть и речи. По крайней мере, для меня. Да, он подал это как шутку; да, возможно у него просто не получилось пошутить; да, наверное, я не совсем веселый парень, но что-то было не так. Какие-то нотки в его голосе больше предупреждали, чем веселили, больше обещали, чем пытались расположить к себе – я не мог не заметить это.
– Чего так надулся? – спросил Крюгер.
– Мне домой пора, – промямлил я.
Крюгер глянул через плечо на двери моего подъезда.
– Домой? – сказал он. – Что, задачки любишь?
– Нет, просто голодный.
– А, ну это святое.
Он пододвинулся ближе к перилам, освобождая мне дорогу.
– Но если хочешь, могу показать фокус.
Теперь я больше следил за ним, чем слушал, так что долю подвоха в его словах уловил сразу. А может, просто показалось…
– Вы вообще зачем здесь? – спросил я.
– Жду друга, – был ответ.
– Он живет в этом подъезде?
– Нет, он зашел в этот подъезд.
– А к кому?
– Точно не знаю.
– А на каком этаже?
– Тоже не знаю. – Крюгер вздохнул. – Но друг жаловался, что слишком высоко придется забираться – значит, на верхних.
Я жил на пятом, а этажей в доме было шесть. Впрочем, за верхние можно было считать все, что выше третьего, так что интересующий крюгеровского друга человек мог оказаться кем угодно, вплоть до пьянчужки дяди Аркадия, живущего напротив нас.
– А имени вы не знаете? – спросил я.
Крюгер усмехнулся. Эта его усмешка все больше и больше начинала мне не нравиться.
– Да не беспокойся ты так, – сказал он. – Мы точно не к тебе.
– Я не беспокоюсь, – сказал я.
– Тогда прекрати напрягать подбородок, это тебя выдает.
– Я не напрягаю.
– Ладно, делай, что хочешь, – махнул он рукой.
– Пойду домой, – нервно сказал я и начал подниматься по лестнице, но когда Крюгер оказался слишком близко, его рука вдруг взяла меня за куртку и остановила.
– И все же давай-ка мы с тобой поболтаем, – он примирительно улыбнулся. – Как там тебя звали?
– Вадик, – сказал я.
– Только не надо обижаться, что имени не запомнил, – он поспешно поднял свободную руку. – Главное – тебя запомнил.
– Чего вы запомнили?
– Не важно, – отмахнулся он. – Точнее, для тебя не важно.
– Как это – не важно?
Крюгер утомленно вздохнул.
– Я понял, каков ты, и мне понравилось то, что я понял. А значит, мне будет приятно с тобой поговорить. Разве я не могу говорить с тем, кто мне понравился?
– По-моему, вы врете, – сказал я и освободил руку.
– Вру? – удивился Крюгер. – Зачем мне врать?
– Чтобы… чтобы… – я долго не мог подобрать слов. Перед глазами замелькали картинки одна страшнее другой, и Крюгер был в них центральным персонажем.
– Мне незачем врать, Вадик, – остановил меня Крюгер. – Я всего лишь пытаюсь тебя предостеречь.
– Кулаки нужны, да?
– Нет, это так, таблетка от тоски. Я серьезно. Единственная ошибка заключается в том, что мы слишком рано учимся пропускать мимо ушей то, что надо слушать.
– Мне нужно домой.
– Есть хочешь?
– Нет, люблю задачки.
Крюгер попытался снова взять меня за рукав, но я почти бегом поднялся на все (как сейчас помню) восемь ступенек и плечом прислонился к прогнившей двери. Крюгер наблюдал за мной с некоторой ленью.
– Ты очень трусливый, знаешь об этом?
– Я не трусливый! – я почти огрызнулся, чем вызвал только его смех.
– А вот злоба, – сказал он, – ничего тебе не прибавит. Это не храбрость и даже не твердость.
– До свиданья! – я повернулся к двери и открыл ее.
– Ты ведь огонь хотел увидеть, – донеслось от Крюгера.
Я медленно развернулся обратно.
– Вы покажете? – На тот момент детский интерес был намного сильнее всего остального.
– Ты хочешь? – ехидно поинтересовался Крюгер.
– Да.
– А что именно?
– Не знаю. Что-нибудь волшебное.
– Волшебное? Я такого не знаю.
– Как?! – я почти вскрикнул.
Крюгер тут же пояснил:
– Волшебное – значит не признающее законов, а раз не признающее, значит, лишнее. Я не желаю быть лишним. Да и тебе не советую.
– Так вы покажете?
– Что?
Я не смог ничего придумать, так что неуверенно сообщил, что мне, пожалуй, пора. Крюгер остановил меня почти обиженно.
– Ладно, дружок, – он улыбнулся, потирая ладони друг о друга. – Хочешь волшебство? Оберег. Достань его и покажи.
Я тут же полез в карман, но знакомой остроты ни на одной монетке не нащупал. Странно. Всего лишь несколько минут назад крюгеровский подарочек пребольно уколол мне палец… Я покопался еще раз, но безрезультатно.
– Что? – нетерпеливо поинтересовался Крюгер.
– Не нахожу. – Я достал всю мелочь и растерянно перебрал на ладони: дырявой не было.
– Ну, чего ты возишься?
– Не нахожу! – я пошарил по другим карманам: пусто.
– Ну-ка тащи все сюда!
Я спустился, Крюгер придвинул к себе мою раскрытую ладонь и, дыша какой-то просроченной колбасой, пересмотрел всю мелочь.
– Бедновато, – сочувственно подытожил он, качая головой.
– Мне хватает, – заявил я с неудовольствием.
– На что?
– На столовую.
– Так это сдача?
Очень не хотелось признаваться, что это собиралось у меня полторы недели (и лучше не спрашивать, откуда и сколько было урезано); а в столовой я вообще последний раз был аж в прошлом году, так что я очень правдиво подтвердил, что да, мол, это – сдача. Хотя, вспоминая себя тогдашнего, ей-богу, уже по одежде можно было определить уровень моего благосостояния. Но Крюгер поверил. Или сделал вид, что поверил. Впрочем, он тут же начал говорить, странно блестя глазами:
– Не понимаешь ты ценности подарка, Вадик. Это ведь отказ от счастья! Я отдал тебе крупицу своего счастья, а ты его потерял.
– Я случайно… – оправдывался я. – Это… нет! Она должна быть где-то здесь! – я снова начал шарить по карманам, потом осмотрел лестницу, но монетки нигде не было.
– Вот так и бывает, – говорил Крюгер. – Вот так и превращается человек в человечка.
– Я случайно, – невнятно забормотал я. – Я…
– Это ведь не книжки в библиотеку таскать. Я дал тебе то, что могло спасти тебя. Как же ты теперь?
– Это ошибка! Она где-то здесь…
– Уже не важно. – Крюгер равнодушно отмахнулся. – Давай-ка вот что, – он вдруг подбоченился и деловито заявил: – Я дам тебе новый оберег. Но в обмен отдашь мне эту мелочь.
Признаюсь, сначала я даже разглядел в этом некую справедливость, но, благо, глупым меня называли либо очень глупые, либо действительно умные люди (злые учителя или пьяные гости), так что я быстро сообразил, что меня попросту пытаются надуть. Я отдернул руку со своими сбережениями, будто от огня спасаясь. От неожиданности Крюгер даже крякнул.
– Но, но! – рассмеялся он. – Зачем такая прыть? Кто тебе сказал, что надо так резко? Разве я что-то отбираю?
– Я ничего не дам, – заявил я.
Крюгер с одобрением покачал головой.
– И не надо. Я прошу обмена. Честный обмен. Знаешь, что это такое?
– Я ничего не дам, – повторил я.
– А как же оберег?
– Не нужен.
– Но ты же привык к нему.
Я засопел.
– Разве не чувствуешь, – сказал Крюгер, – как тебя к нему тянет? Это связь. Нечто вроде любви. Тебе это, конечно, незнакомо, но, поверь, это сильная штука.
– Я не дам, – сказал я твердо.
– Зачем тебе они? – Крюгер миролюбиво покосился на мой кулак с мелочью. – До велосипеда тут собирать еще лет семь…
– Мне не нужен велосипед.
– Я бы мог подумать, что это на заколку для твоей девушки, но ведь у тебя ее нет. Зачем тогда?
Смешно говорить, но я все чаще и чаще подумывал собрать на несколько шоколадных мороженых для Сашки, она их очень любила.
– Вадик, оберег важнее. Это не новый жгут для рогатки («Рогатка! Как же я о рогатке не подумал! Это ведь то, что нужно!») Представь себе встречу с духом, какова она будет без оберега?
– Вы говорили, что они лишь пугают.
– Порой этого бывает достаточно.
– Я справлюсь.
– Уверен, что нет. Без меня – нет.
– Я не дам вам деньги.
– Ты еще мал для этого.
– Я справлюсь.
– Ты не выстоишь.
– Оберег мне не поможет.
– Зато ты будешь интересен.
– Я не дам вам деньги, – сказал я в последний раз, повернулся и начал подниматься по лестнице.
– Вадик, еще рано домой, – сказал Крюгер. Я остановился. – Ты идешь домой слишком рано.
Не знаю, что меня тогда остановило, но это что-то было так требовательно, что я не смог не подчиниться.
– Почему? – спросил я.
Крюгер ответил:
– Если пойдешь – с отцом может что-то случиться.
– Так вы к нам? – спросил я, холодея.
– Нет.
– Вы врете!
– Нет.
– Что будет с моим отцом?
– Не знаю, но лучше тебе остаться со мной еще немного.
Тут я начал по-настоящему дрожать.
– Вам нужен мой отец?
– Нет. Мой друг зашел к своему приятелю, но твой отец может помешать.
Я пригляделся к Крюгеру и не увидел ничего, кроме доброжелательности.
– Он ничего не делал! – я не на шутку испугался за отца. – Он ничего не сделает! – залепетал я.
– Просто останься здесь, – сказал Крюгер. – Просто постой со мной.
– Я отдам вам мелочь! – Я кинулся вниз по ступенькам с протянутой вперед рукой. Крюгер меня остановил, громко расхохотавшись.
– Но, но, дружок! – сказал он весело. – Ты напрасно боишься. Я совершенно не такой.
– Возьмите! – кричал я и совал мелочь ему в лицо.
– Вадик, успокойся, с твоим отцом все хорошо.
По двору проходила тетя Люба со своей пушистой псиной, и запомнил я ее тогда, наверное, потому, что она ничего не сделала, даже не пикнула, даже не посмотрела. Думаю, злость на эту тетку останется со мной до самой смерти. Ненавижу равнодушие.
…Я все кричал что-то и совал Крюгеру мелочь, казалось, это его очень веселит, я оглядывался по сторонам и искал спасителей, но никого во дворе не было (тети Любы и след простыл), я был один, наедине со своим страхом, наедине с колдуном, который, я был уверен, имел намерение причинить моей семье зло. Я начал умолять, но тут же почувствовал стыд. Затем Крюгер сказал, что для мольбы я еще слишком мал, и я перестал. Начал буквально запихивать мелочь ему в грязные руки, и половина от неосторожности зазвенела по лестницам. Крюгер отмахивался, руки у него, как сейчас помню, были тверже камня, казалось, я хватал каменный монумент, до того они были твердые. Я начал всхлипывать, и вот-вот должен был расплакаться. Крюгер говорил что-то успокаивающее, но я ему ни-сколько не верил – это было выше моих сил. Он начал клясться, что говорит правду, и я расплакался, тогда он несильно оттолкнул меня, но это было так неожиданно, что я с воем плюхнулся на лестницу задним местом, и в портфеле у меня что-то громко треснуло.
– Ладно, иди домой, – сказал Крюгер осевшим голосом.
Я молчал и не двигался, мне было страшно и больно.
– Иди, – повторил он требовательнее. – За мелочь спасибо, выручил, но от слез нужно избавляться.
Я пошевелился, не отводя от него заплаканного лица. Крюгер хмыкнул и начал собирать монетки. В тот момент его руки напоминали голову курицы, подбирающую с земли зерна кукурузы: хоп, хоп, хоп – я и не заметил, как все мое состояние оказалось в его руках.
– Давай, давай, чего разлегся? – поторопил он. – Не скисай!
Я встал и бегом исчез в подъезде. Крюгер сказал еще что-то, но в ушах у меня так зазвенело, что невольно пришлось зажмуриться, лишь бы этот звон поскорей пропал.
В подъезде, как всегда, было темно и холодно. Помню сырость – тогда она показалась мне спасительной; после я еще целый месяц, чувствуя ее, невольно расслаблялся. Я вбежал на второй этаж со скоростью ракеты и понял, что до безумия выдохся. Смешно, но я всегда считал себя очень выносливым. Оказалось, что нет. Или это Крюгер наделал? Не знаю. Сердце мое бешено стучало и боем отдавалось в ушах. Я прислонился к холодным перилам, чтобы не шататься. Руки (оказывается, они дрожали) намертво схватились с металлом, и, казалось, никогда больше не разожмутся. Я постарался дышать медленнее, чтобы хоть чем-то помочь своему состоянию. Помогало мало, но руки в конце концов таки разжались. Я поднялся еще на один пролет и сел на лестницу.
Подъезд был тих, будто рано утром, и я вдруг понял, что боюсь этой тишины. Она давила на меня или, скорее, толкала одним бесконечным толчком куда-то в полумрак заплеванной стены. Время было похоже на кисель. Если бы я взялся считать секунды, уверен, я б состарился уже на пятой. Полумрак добавлял страху. Я смотрел на глухие неподвижные тени и ожидал нападения, тени падали с лестницы на лестницу, со стен на пол, с потолка на забитые окна общих балконов, они были словно толстый слой краски, всосавшейся в бетон десятилетиями холода, жары и подошв. Я смотрел на них, не двигаясь, и ей-богу! – лучше бы они тогда шевелились, нарушая всяческие законы физики, чем вот так вот молча и бесстрастно наблюдали меня.
Крюгер. Точно знаю – я его не ненавидел, хотя, по всему, именно это и полагалось. Мало того, что насчет отца всяких небылиц наплел, так еще и деньги ухитрился сманить. Да, теперь я был убежден в этом. Меня просто обманули. Надули, как сопляка. Обвели вокруг пальца. Вокруг сотен пальцев. Теперь оставалось вспоминать и смеяться. Не мне, конечно – мне допускалось лишь плакать, – смеяться будет Крюгер… Но как я ни старался, страх, мною переживаемый, с обманом ну никак не вязался. Страх был самый настоящий. Я не мог найти ни единой причины опровергнуть его ошибочность. А я пытался, честно пытался. Я всегда так делал, когда дрожал. Но сейчас ничего не выходило. И это было не сложно, а, скорее, невозможно. Пугало то, что я не знал точно, чего именно мне бояться. Я лишь знал, за кого бояться, это толкало вперед, наверх, вышагивать пролет за пролетом, сквозь тишину, сырость и все остальное. Я потел, я дрожал, я сопел, я кусал губы. Я боялся Крюгера. А еще я умолял его оставить меня в покое, забыть меня, вернуть все, как было. Я обещал никогда, нигде не говорить о нем, я соглашался на все, лишь бы все закончилось, лишь бы я не знал его. Но перед глазами маячила его тонкогубая улыбка, приветливая, насколько это возможно при его внешности, открытая, честная, доверительная, слишком доверительная. Так никто не улыбается. Особенно мне. Особенно, когда я так груб…
Я вдруг услышал голоса, они доносились из дядьславиковской квартиры на четвертом этаже. Это была грубая ругань. Кто-то унижал дядь Славика – хриплый прокуренный голос, в котором слышался отголосок громкого медвежьего храпа. Дядь Славик, я слышал, как мог, защищался, были слышны его слабые выпады, больше похожие на оправдания. По-моему, он ожидал ударов. Слышался скрип прогнившего паркета и тявканье его трусливой собачонки, кто-то, видно его очередная кошка, царапалась о дверь с той стороны. «Вазя, я найду, обещаю! Подожди недельку!» – это дядь Славик. «Кормить меня вздумал, кайло! Знаешь, где мы вас …!», «Вазя, Ва… ты чего!». Услышав стоны вперемежку с хрипом и непонятными секундами полнейшей тишины, я кинулся дальше наверх, умоляя кого угодно и всех сразу, чтобы дверь дядь Славика не открылась передо мной, и я никого не увидел. Скрип паркета, тявканье, шипенье, возгласы, казалось, что-то тянет меня вниз, не дает преодолеть последний пролет, где спасительная дверь, где надежный английский замок, где огромная цепочка и где отец, который всегда защитит… «Мелочь! Дрянь! Мразь!..» Наконец, я стоял у своей двери, весь мокрый, с высунутым наружу языком, спина терлась о дверь – я боялся отворачиваться от лестниц. Собачонка у дядь Славика уже не тявкала – выла. Я судорожно пытался нашарить в карманах ключи. Нашарил. Секунда, и они зазвенели в руках. Повернувшись к замку боком, я завозился.
– Сука! – донеслось снизу вместе со звуком открывающейся дядьславиковской двери. Дядь Славик что-то крича, бросился наверх, а тот, кто бил его – бросился следом.
Я бы ни за что не успел открыть дверь и оказаться дома. Шарканье тапочек по лестнице и ругань заставили меня кинуться дальше верх, и только на последнем пролете я вспомнил, что там, наверху – последний этаж, и бежать больше некуда. Это буквально обожгло. Я понял выражение «загнанная в угол крыса». Я сам оказался крысой, которой некуда бежать. Было еще зарешеченное окно общего балкона, куда я любил пролазить время от времени, но сейчас оно не годилось. Во-первых, это было слишком долго и рискованно, и они увидели бы меня в любом случае, во-вторых, поворачиваться к ним спиной было выше моих сил, я просто не мог. И я стал ждать. Я добрался до пятого этажа, повернулся, схватился за последнюю полосу перил и замер. Как крыса, как загнанная в угол крыса.
– Я еще бегать за тобой буду!
– Вазя! Я…
– Ты будешь еще условия ставить!
Они стояли на моем этаже и оба громко сопели. Я дрожал и тоже сопел.
– Три машины только на тебя, … и, полагались, а ты решил, что лучше всех!
– Не злись! Неделя, дай мне неделю!
Собачонка с лаем бежала куда-то вниз, и было слышно, как ей трудно это дается – лестницы у нас были крутые.
– Ты еще натравливать нас будешь, …!
– Это ошибка! Все не так!
– … подзаборная!
– Я… Вазь…
Таким дядь Славика я еще не видел. До сих пор помню его долговязым, вечно спокойным, нудноватым типом, и до сих пор не могу понять, как его в тот день могли превратить в такое. Он сопел все громче, и голос все больше поднимался до собачьего визга.
– Вазь, прекрати, ну что ты! – Неизвестный Вазя опять принялся что-то проделывать с дядь Славиком, отчего тот начал охать. Я до боли вжался в перила, чувствуя, что вот-вот заору от неуправляемого страха.
– Ну-ка пошли в дом!
– Нет!.. Нет! – дядь Славик вдруг рванулся наверх с каким-то противным шлепком, и я, наконец, увидел его лысеющую блестящую голову и нервно двигающиеся плечи. – Не-ет! – Толстые руки (я увидел только их) тут же схватили дядь Славика за шиворот и потянули обратно вниз. Дядь Славик, точь-в-точь как я, вцепился в перила, не желая подчиняться. – Нет, Вазя!
А я за перила уже не держался. Я ошибся – никакая я не крыса, это просто не про меня, – я просто не мог смотреть на них. То, что я увидел, превратило меня в нечто неразумное, безвольное, способное лишь искать укрытие. Я попятился, уперся затылком в чью-то дверь (только позже я вспомнил, что буквально врезался в нее). Потом мне вдруг открыли, и я ввалился в чей-то коридор.
– Вадик?
Я зашептал что-то, и та, кому я это зашептал, тут же закрыла дверь. Это была Сашка. Я не сразу это понял. Она была испугана, но, по-моему, совершенно не тем, чем я. Похоже, она ничего не слышала. Я оттолкнул ее от двери и прижался ухом к замочной скважине. До меня донеслось что-то вроде отдаленной возни – двери у Сашки были толстые, обитые ватой. Я натянул цепочку для верности и только потом решился посмотреть в глазок. Пусто. Дядь Славика и неизвестного Вази на этаже не было, но я слышал, как они возятся этажом ниже. На моем этаже. А дядь Славик в любой момент мог постучать к нам, и тогда бы вышел отец… Внезапно все стихло.
– Да что с тобой? – раздраженно спросила Сашка, но я лишь отмахнулся. «Пошли» – расслышалось снаружи, и снова тишина. Я замер, не веря. Затем я услышал поспешное шорканье тапочек дяди Славика – он спускался, Вазя (навсегда запомнил эти руки) грузно спускался следом, затем стук двери и снова тишина. Подъезд снова был пуст.
Я не верил еще минуты две, пока Сашка не стала толкаться и допытываться.
– Ты одна? – спросил я.
– Какое тебе дело!
Значит, одна. Тогда мне еще были непонятны причины этого раздражения.
Я снял обувь и пошел по темному коридору. И хорошо, что он был темный – я не переставал дрожать еще минут пять.
– Тебя сегодня в школе спрашивали, – сказал я, проходя в ванную.
– Кто? – Сашка попыталась зайти следом, но я вовремя закрыл дверь на шпингалет.
Я начал смывать остатки пережитого.
– Кто спрашивал?
– Учителя, Шлагбаумовна (наша вахтерша), Костяк (наш завуч – Андрей Константинович), Маша, Ася…
– Сам, небось, подошел! – фыркнули за дверью. К Аське она меня сильно ревновала.
– Не-а! – эта ревность была мне приятна.
– Холуй!
Я довольно рассмеялся, но, услышав тишину за дверью, очень пожалел.
– Саш, да она сама пришла на перемене. Мы тогда в «чу» играли.
Сашка молчала. Я умылся, вытерся, вышел и нашел ее в зале на диване. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела на низенький столик с журналами. Дома она всегда ходила в шортиках и коленки у нее всегда были очень бледные.
– Саш…
Она отвернулась.
– Вообще-то Ася по делу спрашивала.
– Сама бы и спросила!
– Ну, я же ближе.
– Дурак!
Снова захотелось рассмеяться, но я себя удержал.
– Ей книженцию по литературе надо.
– Ага, смотри, отнести не забудь!
– Сама и неси! – недовольно буркнул я, но увидел, как это Сашке понравилось.
– Ты из дому? – спросила она.
– Ага! – я показал на портфель за спиной, который так и не снял.
– Есть будешь?
– А когда твои придут?
– Когда придут – тогда придут!
– Не люблю, когда здесь кто-то бывает.
– Можешь не волноваться.
– Так, значит, одна до вечера? – с некоторых пор этот вопрос стал для меня очень важен, и чем оживленнее я им интересовался, тем раздраженнее Сашка себя вела. А еще мне казалось, что она начинает меня побаиваться.
Она нырнула в свои розовые тапочки и побежала на кухню, а я принялся листать журналы. Там было что-то вроде рекламы нижнего белья для женщин больших форм – это ее мама подписывалась. Не знаю, в кого пошла Сашка, но ни на мать, ни на отца она похожа не была – тоненькая, хрупкая, беленькая, почти альбинос, и очень драчливая, как мальчишка.
Мне быстро надоели улыбчивые белозубые матроны, и я снова захотел увидеть Сашку.
На кухне для меня подогревались макароны. Честно скажу, Сашка готовить не умела, у нее либо все перегорало, либо было слишком маслянистым или переперченным (она была убеждена, что все мужчины любят горькую еду, как ее отец).
– Садись, – сказала она, на миг отвернувшись от плиты.
Я снял портфель и сел за полукруглый стол с пустой хлебницей в центре.
– Хлеба нет, будешь есть без хлеба.
– Ничего, макароны едят без хлеба, – сказал я.
Сашка долго не поворачивалась, а я все сильнее хотел снова увидеть ее коленки.
– По-моему, эта твоя Ася немного туповата, – проговорил я задумчиво.
Сашка молча подала мне тарелку с вилкой и выложила в нее макароны.
– Мне не хочется ее обижать, – сказал я. – Так что сама как-нибудь намекни.
– Что? Что она туповата? – Сашка усмехнулась.
– Как хочешь, только, чтобы потом она на меня не дулась.
– А, тебе еще сочинение писать надо.
– Да при чем здесь сочинение!
– Кто тебе кроме нее напишет?
– Ты и напишешь, – сказал я уверенно, но Сашка только фыркнула. У нас в классе грамматику знала только Ася, и только она впоследствии кем-то да стала – лингвистом, по-моему…
– А что у тебя в подъезде случилось? – спросила Сашка.
Аппетит у меня сразу пропал. Я вспомнил Крюгера и все остальное.
– Что с тобой?
Я тупо уставился в побуревшие от масла макароны.
– Вадик, у тебя уши покраснели, – Сашка разглядывала меня с тревогой. – Это Колик со своими друзьями?
– Причем здесь Колик! – просто ненавидел, когда она меня жалела, а она, наоборот – находила в этом сильнейшее наслаждение.
– Я однажды видела, как его папа ударил, и он заревел как маленькая девочка.
– Причем здесь Колик! – повторил я озлоблено.
– Тогда что случилось?
– Ничего.
Сашка еще долго допытывалась, и я рассказал ей анекдот Крюгера. Даже во второй раз он был очень смешным. Но Сашка, как мне показалось, засмеялась только ради приличия; я так и не встретил ни одной женщины, находящей в пошлости красоту.
Она сидела со мной совсем немного, а когда я уже откровенно начал ее разглядывать, она, будто что-то вспомнив, поспешно вышла из кухни. Я, стараясь не шуметь, сгреб недоеденные макароны обратно в сковородку и так же тихо положил грязную тарелку в раковину. Наелся, мол. А Сашку отыскал на балконе, она стояла, облокотившись о перила, положив подбородок на ладони, и смотрела на улицу. Ворот ее полосатой майки был сильно растянут, а волосы сдвинуты вправо, и я мог видеть позвонки на ее шее. Их было пять. Пять чистых белых шишечек, и третий снизу был самый большой и острый – больше я ни у кого не насчитывал пять позвонков.
– Саш, может, сходим на выходные в парк, – сказал я, входя на балкон.
– Завтра уже воскресенье, – сказала Сашка.
Это было плохо, денег за один вечер я бы достать не смог.
– А тебе еще уроки надо выучить, – добавила она.
Двор внизу был пуст, только в песочнице сидел кто-то пухлый и неуклюжий.
– Ты уже выздоровела? – спросил я.
– Я и не болела.
– Тогда почему не ходила в школу?
– Надо было.
– А когда пойдешь?
– На новой неделе, наверное.
Я встал рядом с ней и посмотрел вниз.
– Вон, видишь двух у ларька?
Сашка посмотрела, но с ее места ларек закрывался тополем, так что она придвинулась ко мне, и я почувствовал запах ее тела.
– Кто это? – спросила она.
– Крюгер и Вазя, – ответил я. Два друга стояли в одинаковых мешковатых куртках, только один был слишком худ, другой – слишком толст.
– А кто такой Крюгер?
– Колдун.
– А Вазя?
– Его друг.
– Ты их знаешь.
– Только Крюгера.
За два стаканчика водки Крюгер расплачивался моими монетками. Он пошевелил губами, произнося какой-то тост, я отвернулся и выругался.
– Я, наверно, пойду, – сказал я и полез в карман за ключами, но вспомнил, что со страху забыл вытащить их из дверей. Может, их уже Вазя заметил и вытащил? Эта мысль промелькнула как-то отстраненно, я даже на нее внимания не обратил.
А Вазя у ларька был очень доволен. Даже больше Крюгера. Я снова выругался и получил от Сашки пребольный тычок в бок. Сашка вдруг закашлялась и указала пальцем вниз. Я посмотрел и увидел голову отца, курящего у нас на балконе свою вонючую «Приму». Дым к нам поднимался серый, ленивый.
– Я пойду, – повторил я тихо.
– Зайдешь еще? – в голосе Сашки прозвучала просьба.
– Зайду, – сказал я и достал из кармана монетку с дырочкой от гвоздя в центре. – На, держи. Это оберег от духов. Только не кидайся им…
Когда Крюгер успел сунуть его обратно в мой карман, я так и не узнал, хоть и спрашивал впоследствии чуть ли не при каждой встрече.
