ПОВЕСТЬ
В комнате темно. Окно, покрытое слоем льда, не пропускает внутрь даже желтого света единственного на этой улице фонаря, висящего на покосившемся деревянном столбе напротив дома. Проснувшись, Андрей лежит несколько секунд с открытыми глазами, испытывая блаженство: стеганое одеяло и овчинный полушубок помогли ему, наконец, под утро согреться. Однако мысль о том, что нужно вставать, быстро разрушает навеянное теплом благодушное настроение. «Неужели этому не будет конца?» – с раздражением думает он и привычно тянется рукой, обожженной холодом, к выключателю на стене. Мерно тикающие ходики с большим болтом вместо гири на цепочке показывают пять минут седьмого.
Наконец, он заставляет себя отбросить в сторону одеяло. Полушубок оказывается на полу. Затем он одним движением натягивает ватные брюки, просовывает голову в старенький свитер, выхватывает из-под матраца высушенные за ночь штопаные шерстяные носки с пятками, обшитыми материей, и привычно, не глядя, просовывает ноги в валенки. Теперь ему надо быстро умыться над ржавым железным тазиком, набирая кружкой воду из ведра, предварительно пробив ледяную корку, которая образовалась за ночь. Далее предстоит затопить печь заранее приготовленными с вечера дровами. Когда от печи чуть повеет теплом, из соседней комнаты раздастся долго не смолкающий кашель Ефросиньи Ивановны, шестидесятилетней вечно хворой хозяйки этого почерневшего от старости бревенчатого дома. Прожила она в теперешнем районном центре с мужем тридцать лет: в будни – в неустанном труде и заботах, а в праздники, как и все – в праздничной круговерти. Обзавелись они собственным домом, родили сына. Больше детей им бог не дал.
Муж ее в самом начале войны был мобилизован в армию и спустя два месяца объявлен пропавшим без вести. Это означало, что его семья оказывалась лишенной каких-либо государственных пособий. Единственный сын, Николай, жил в квартире жены в Новосибирске, в шестидесяти километрах от отчего дома. Было у них трое детей – два мальчика и девочка. Когда в памятном тридцать восьмом мальчишкам исполнилось два и три года, а старшей пять лет, безжалостная волна репрессий, прокатившаяся по всей стране, не пощадила и стахановца строительного производства, знатного бригадира плотников Николая Белякова
Недолго горевала его супруга: вскоре она нашла себе спутника жизни, предварительно отправив свое потомство к родителям мужа. Те безоговорочно приняли осиротевших внуков, с которыми прожили самые трудные предвоенные и военные годы. Причем вся тяжесть их содержания легла на плечи оставшейся в одиночестве бабушки, еле передвигающей пораженные варикозом ноги. Единственным подспорьем в существовании этой семьи была коза Пестрянка, доставшаяся по наследству от старшей сестры Ефросиньи Ивановны, умершей в деревне незадолго до начала войны.
Большая, треснутая посередине плита постепенно отдает благостное тепло. Комната наполняется едким дымом, вызывающим резь в глазах. Дым просачивается через трещину в чугунной плите и распространяется по комнате. Но проходит несколько минут, и нагревшийся дымоход начинает с гудением засасывать дым в свои кирпичные ходы, чтобы выбросить его тонкой струйкой в серое морозное небо через заваленную за ночь снегом покосившуюся трубу на крыше. Баба Фрося, как ее величают и внуки и соседи, гремит чугунным котелком у плиты, раздвигая конфорки, чтобы поставить на огонь казан с картошкой. Девятилетняя внучка успевает подоить кормилицу-козу, которая на зиму размещается в сенях, а в случае больших холодов удостаивается почетного содержания в комнате. Старший из мальчиков скребет во дворе большой деревянной лопатой, очищая от снега дорожку к калитке. Он в нахлобученной на глаза ушанке, в большой, не по росту, телогрейке, повязанной поверху крест-накрест бабушкиным платком. В свои семь лет он чувствует себя хозяином и, по его мнению, не нуждается ни в чьих указаниях в домашних делах. Ни дать, ни взять – мужичок с ноготок! Самый младший тоже участвует, правда несколько своеобразно, в утреннем трудовом порыве: он старается поймать кота, который ускользает от него то под деревянный топчан, то за старый комод. Властный окрик бабы Фроси заставляет его временно прервать охоту, чтобы попытаться оправдать свое поведение желанием воспитать истошно заоравшего кота в духе почтения к домашним.
А теперь об Андрее, который каждое утро первым пытается вдохнуть жизнь в это ограниченное старыми почерневшими бревнами пространство – пристанище людей, судьба которых безразлична всем. Молодой двадцатилетний человек, закончивший в Нальчике в сорок втором году среднюю школу, считался по меркам того времени достаточно образованным человеком. В том же году он был призван в армию и отправлен в военное училище в город Орджоникидзе. Через неполных два месяца, в июле, младший лейтенант Андрей Журавлев со своим взводом уже занимал оборонительные позиции на подступах к Воронежу. Здесь их часть была окружена, и его постигла судьба миллионов фронтовиков: он оказался в немецком плену. По окончании войны, в мае сорок пятого года, их лагерь был освобожден английскими войсками. На правах репатриантов, под красными флагами, под звуки бравурного марша английского военного духового оркестра освобожденные из лагеря были погружены в оборудованные для перевозки людей товарные вагоны и торжественно препровождены на родину. Надзирала над этим торжеством группа представителей советской миссии по репатриации генерал-майора Голикова. На вагонах были налеплены большие цветные плакаты: на фоне бескрайней, простирающейся до горизонта русской равнины с одиноко стоящей березкой был изображен старик, близоруко, из-под ладони вглядывающийся в даль. Вторая рука его лежала на плече мальчишки в истрепанной телогрейке с длинными рукавами, взгляд которого, полный надежд, также был устремлен перед собой. Большими буквами на плакате было выведено: «Ждем тебя, родимый, из фашистской неволи».
Стоило составу пересечь демаркационную линию, как на первой же небольшой станции репатриантов ждал «сюрприз»: вдоль остановившегося состава они увидели цепочку солдат-пограничников в зеленых фуражках, с автоматами. Среди пассажиров, радужное настроение которых не поддавалось описанию, за время пребывания в пути велись оживленные разговоры о встрече с домом, вспоминались напутствия оставшихся друзей, готовящихся к отъезду домой следующим эшелоном, вспоминались торжественные проводы.
Почувствовав, что поезд остановился, кто-то весело воскликнул: «А не проветриться ли нам, ребятки!» Несколько человек, внемля призыву, выпрыгнули из вагона на кучи щебня, рассыпанные аккуратно вдоль пути, не обращая внимания на солдат, и оцепенели: они увидели плотную шеренгу с направленными в их сторону автоматами. Пронизывающие, устремленные на них суровые взгляды из-под зеленых фуражек никак не свидетельствовали о доброжелательности к ним выстроенного воинства. Тревожно застывшие в раскрытых дверях вагонов люди почувствовали, что свершается нечто непоправимое…
А весенняя природа, словно не желая замечать происходящего вокруг, радовалась и буйствовала в своем великолепии: молодая ярко-зеленая листва деревьев шелестела под дуновением ветерка, поворачивая вверх светлую изнанку листьев, на которых вспыхивали и угасали солнечные блики. Далеко вдали серебрилась лента реки, а за нею – утопающие в зелени остроконечные черепичные крыши чужого села…
Раздавшаяся громкая команда нарушила мгновенно эту идиллию, заставив вздрогнуть и прийти в себя обескураженных и вконец растерявшихся репатриантов.
– Назад! По вагонам! При неподчинении открываю огонь!
Вряд ли эти люди с широко раскрытыми от ужаса и удивления глазами, только что беспредельно радующиеся своему возвращению домой, способны были в этот миг осознать суть обращенной к ним команды. Шеренга солдат сделала несколько шагов вперед к вагонам. Команда повторилась. Спрыгнувшие на землю в панике стали поспешно карабкаться в вагоны. Вновь на какое-то мгновение воцарилась тишина, и новая команда:
– Закрыть вагоны!
Эти воспоминания, да еще память о годе, проведенном после прибытия репатриантов в Сибирь, в проверочно-фильтрационном лагере – ПФЛ, в последнее время частенько возникали в памяти Андрея, постепенно вытеснив годы лихолетья немецкого плена.
Голос бабы Фроси, извещающий о том, что картошка готова, возвращает его к действительности. Наспех, обжигая пальцы, Андрей очищает свою порцию картошки от кожуры. Затем его ждет кружка с кипятком и полстакана козьего молока, каждый раз пододвигаемого хозяйкой дома к нему и каждый раз отставляемого Андреем в сторону со словами: «По закону продукт положен детям». Спустя пару минут Андрей, хлопнув дверью, застегивает на ходу полушубок и быстрыми шагами по скрипучему снегу устремляется на работу в городской отдел коммунального хозяйства – горкомхоз. Здесь он работает художником и даже, в некотором роде, архитектором. Граждане, желающие возвести какое-либо строение, приходят к нему с планом участка и долго, обстоятельно рассказывают о своей задумке в области созидания недвижимости. Заказчик водит заскорузлым пальцем внутри контура будущего строения, набросанного Андреем со слов клиента на развернутом тетрадном листке. Не торопясь, тот степенно излагает свои мысли:
– Вот здеся надобно б сенцы пристроить, да так, чтобы дверь отворялась сюдой.
Тут он прерывает повествование и начинает объяснять причину открывания двери именно в этом направлении. Оказывается, тут должен находиться при зимних холодах теленок.
– А окошко, сынок, прилепи вот здеся, потому как перед ним стол поставлю, детишкам на свету уроки сподручнее будет делать. Ну, а кровать в ентом углу поставим, так оно попригляднее будет. Если комод купим, и тому место найдется – в другом углу.
Относительно быстро стороны приходят к согласию по планировке. Но подобный вариант имеет место в том случае, если заказчик явился в единственном числе, без супруги. В противном случае процесс утверждения проекта на этой стадии принимает затяжной характер: бойкая хозяйка обычно разрешает своему супругу изложить лишь преамбулу предстоящего дела, оставляя всю конкретику в своем распоряжении. Иной мужик, смирившись с такой реальностью, оказывается в положении свидетеля, исподлобья наблюдающего за происходящим. Но поскольку люди разнятся между собой характерами, то право на жизнь имеет вариант, при котором «коса нашла на камень». Тут Андрею надлежит пустить в ход всю свою житейскую дипломатию, соглашаясь с доводами то одного, то другого оппонента, причем зачастую в ущерб технической стороне дела. Семейные конфликтные ситуации возникают постоянно: к примеру, определение места того или иного окна. Одна из сторон желает иметь обзор той части улицы, где проживает семья их недругов, дабы держать руку на пульсе происходящего в этом жизненно важном секторе интересов. Другая – наоборот: «Чтоб глаза мои их век не видали!» Да мало ли существует жизненных ситуаций, диктующих натыкать окна в любом месте строящегося дома! Наконец, супруги приходят к общему знаменателю, и остается внести в кассу стоимость заказа. Этот вопрос заранее обговорен вверху: не мудрствуя лукаво, начальник горкомхоза Кизиков назначает и утверждает цену «технически», как он поясняет, в зависимости от площади объекта в квадратных метрах. В действительности же стоимость проекта может возрастать или снижаться в соответствии с благосостоянием заказчика. Наступает стадия оценки работ, самая изнуряющая и протяженная в договорном процессе. Обе договаривающиеся стороны заранее запрограммировали себя на приемлемую для них стоимость работ. Первый довод заказчика:
– Вон у Василя Щербакова хата, считай, такая же. А взял ты с них вон сколько!
Незамедлительно следует ответ начальника:
– А ты знаешь, с чего он будет строить? Не знаешь! А почему не спросишь про Сашку Кузнецова? Чего поперхнулся?
Упомянутый последним нерядовой работник ОРСа (отдела рабочего снабжения), которого приводили обычно в пример, в свое время безропотно принял названную ему его другом начальником горкомхоза стоимость проекта. При этом Кузнецов руководствовался только известными ему соображениями. Но этот аргумент зачастую не срабатывает. Тогда делаются попытки обеих сторон путем дальнейших сравнений доказать несправедливость предъявленной цены: называются еще несколько фамилий. В конечном итоге, начальник, чтобы снизить накал страстей, прибегает к своему последнему способу:
– Постойте! – громко кричит он. – Ну чем мы отличаемся от того портного-еврея… – и, стараясь перекричать не желающих утихомириться заказчиков, перебивая их, начинает громко рассказывать анекдот:
– Получил один худощавого телосложения гражданин премию за хорошую работу – отрез шерстяной. Посоветовались они с женой и решили: хватит и на костюм, и на жилетку, да и на кепку.
Первый же портной, прикинув своим метром несколько раз вдоль и поперек принесенный отрез, отодвинул его в сторону и произнес проникновенно:
– Я бы с превеликим удовольствием, но здесь даже если и натянуть, только и хватит на брюки и пиджак.
Огорченные супруги пошли к другому портному. Повторив в точности действия первого, тот вынес свой вердикт – с трудом, но можно выкроить костюм и кепку. Бог троицу любит: пришли к третьему. Тот развернул отрез, окинул взглядом с ног до головы тщедушную фигуру заказчика и сказал, что просьбу их он постарается удовлетворить. Изумленные супруги, не сговариваясь, бросились наперебой рассказывать ему о своих визитах к мастерам индивидуального пошива. Склонив голову набок, портной еле слышно произнес:
– А вы прикиньте, сколько детей у меня, а сколько у Хаймовича и Абрамовича.
В большинстве случаев этот анекдот как успокоительная пауза в растраченной духовной энергии подводил спорщиков к компромиссу, хотя определить, в чью сторону нацелено острие рассказанной начальником байки довольно затруднительно.
По мере возможности, Андрей старался не принимать непосредственного участия в подобных поединках. Официальным государственным представителем в подобных конфликтах являлся лично начальник горкомхоза Кизиков и, как резерв главного командования, привлекаемая им в критические моменты схватки главный бухгалтер Клавдия Спиридоновна. Последняя по сигналу шефа стремглав влетала в кабинет, держа в руках толстый потрепанный справочник, наполненный многочисленными таблицами и формулами расчетов, вобравший в себя все касающееся жилищно-коммунальной сферы. Здесь можно было найти всяческие расценки, вплоть до стоимости ручной загрузки и разгрузки ассенизаторской бочки на конной тяге в зависимости от высоты поднимания ковша (ведра с прибитой к нему длинной деревянной палкой). Но справочник, несмотря на охват обширнейшего круга вопросов, не имел абсолютно никакого отношения к обсуждаемой проблеме и издан был еще в 1935 году, призванный служить выполнению пятилеток. Преподносимый Клавдией Спиридоновной, в данном случае, как официальный государственный документ, справочник, на самом деле, играл роль морально-психологического фактора, долженствующего склонить чашу весов в сторону горкомхоза.
Наконец, Андрей получает возможность перейти ко второй, более приятной для него служебной обязанности – к копированию маслом натюрморта с немецкой открытки: белая, расписанная синими цветами фарфоровая ваза, наполненная гроздями винограда и различными фруктами. Андрею нравится эта картина, но он не согласен с ее размерами. Начальник определил ей место на одной из пустующих стен его особняка и, сообразуясь с масштабами свободной поверхности, задал параметры будущего шедевра. При таком увеличении виноградины обретали размеры хорошего яблока, соответственно и остальные изображаемые предметы принимали гигантские очертания. Каждый раз, устанавливая подрамник с натюрмортом на мольберт, Андрей вспоминал довоенную всесоюзную выставку сельского хозяйства в Москве с ее павильонами, роспись стен которых раскрывала перед посетителями необъятное фруктовое изобилие страны. «Размеры изображаемых в натюрморте даров природы под стать тем, выставочным», – думает про себя Андрей. Но, тем не менее, очень старается. Он рассматривает эту работу не только как метод ублажения начальства, но и как рекламу своего творчества. Кроме того, за старыми плакатами, прислоненными к стенам его мастерской, спрятаны два нелегальных, воспроизводимых с фотокарточек, портрета. Он так приспособился, что, выполняя заказ начальника, одновременно работает и над портретом. В случае надобности он прячет «негосударственное» творение за установленный на мольберте натюрморт. Начало портретной деятельности Андрея далось ему нелегко: по нескольку раз он заново переписывал, казалось, готовые уже полотна. Основное – сходство – достигнуто, но не удовлетворяет художника общий колорит лица. Этот недостаток устраняется. Теперь Андрей замечает, что фон не гармонирует с общей цветовой гаммой. Наконец, в окончательном варианте художник решает предъявить портрет на суд заказчика. Поставив холст на некотором отдалении в благоприятном для освещения месте, Андрей бросает торжествующий взгляд на заказчика и вдруг видит, как тень набегает на лицо оригинала, принимая мгновенно недовольно-брезгливое выражение. Вместо ожидаемого радостно-изумленного возгласа Андрей слышит медленно произносимую сквозь стиснутые зубы фразу: «Может, я и таким стану… лет через двадцать». Низко опустив голову, Андрей виновато лепечет нечто вроде обещания заказчику поработать дополнительно над портретом.
Прежде чем показать портрет заказчику, художник обязательно демонстрировал его нескольким горожанам, знавшим оригинал в лицо. Реакция бывала мгновенной: «Да это ж Лидкин Демьян!», или: «Ты смотри! Ну, б…ь, как живой!», или: «А важный-то какой! Прям, Сталин!» и т.п.
Слыша восхищенные отзывы современников увековеченного на холсте Демьяна, Андрей мучительно пытался понять причину непризнания его упорного труда заказчиком. Помог, как часто бывает, случай. Как-то возчик горкомхоза дед Никодим заглянул в мастерскую Андрея попросить спичек. Открыв дверь, он увидел пристально уставившегося на портрет художника, мучительно занятого поиском дефектов, подлежащих по маловразумительному мнению заказчика исправлению. Глянув на холст, возчик дружелюбно заулыбался и, назвав по имени изображенного на портрете, бесхитростно похвалил «картинку». Тогда отчаявшийся художник решил рассказать Никодиму, что эта «картинка» напрочь забракована заказчиком и признана им как порочащая его светлый образ.
Получив нужные ему спички, дед присел на табурет, вытащил кисет с самосадом, аккуратно разрезанные газетные полоски, свернул козью ножку и глубоко затянулся. Как и положено, он тут же разразился долгим натужным кашлем. Наконец, закончив с этой привычной для него процедурой, дед выпрямился на табурете и повернулся к Андрею, который не без интереса ждал дальнейших действий своего гостя.
– Ведомо ли тебе, сынок, – обратился Никодим к нему, – что человек завсегда думает о себе много больше, чем он есть на самом деле, вроде он пуп земли. Вот и твой клиент так же о себе мыслит, хоть на самом деле он по жизни выглядит корявее той коряги, что на хоздворе у нас в углу валяется. Вот ему по его широкой, вроде, душе потрет понадобился. А почему? Мечта у него такая: повесит он свою харю в избе, и тут люди его зауважают. Не у каждого хватит кармана на такое баловство. А у нас, к слову, давно мода такая заведена – всем сызмальства клички лепить. Хорошо, ежели она по доброте тебе дадена. А то ведь бывают и обидные, по злобе надуманные. Да и то сказать, без причины они не возникают. Значит, справедливые. И тащит мужик на себе эту дарованную ему ношу по всей своей жизни. А тут еще у твово клиента расчет: можа, глянув на такой важный потрет, кто и посовестится его по кличке Засерей величать. Чего я хочу тебе сказать: видел изображения на иконках? Так вот, нарисуй его таким розовеньким, гладеньким, но чтоб для узнаваемости и малость от его корявости чтой-то было. Только так и потрафишь своему гордецу-клиенту. А я теперь пошел запрягать. Повезу хозяина в райфо.
Претворив в жизнь советы критика деда Никодима, Андрей со временем завоевал популярность крупнейшего портретиста райцентра, что положительно повлияло на улучшение его материальной базы. За указание правильного направления в искусстве создания портрета дед Никодим был поощрен чекушкой водки.
Завершилась работа и над шедевром, украсившим домашнюю столовую начальника горкомхоза – натюрмортом. Первым, оценившим высокую художественную ценность натюрморта, оказался спецкомендант района, забежавший в дом Кизикова на огонек. На следующий день комендант вызвал своего подопечного – спецпоселенца Андрея и прямым текстом срочно заказал ему картину «с медведями», которую он видел в одном из кабинетов своего ведомства в Новосибирске. На просьбу Андрея поставить в известность начальника горкомхоза о своем желании быть обладателем упомянутой картины, комендант сверкнул недобро глазами и отчеканил: «А это твои заботы!».
Короткая, но ясная фраза обязывала художника выполнять высочайший заказ в нерабочее время, то есть вечерами, дома.
Возросшая популярность Андрея еще дважды вынуждала его на написание картин-презентов: директору районного хлебозавода (при карточной системе!) и заму новосибирского облкомхоза. Районный заказ в отличие от областного принес-таки некоторые дивиденды художнику. Ему была поручена реставрация «Доски почета» хлебокомбината, производственно-идеологическое значение которой в деле выполнения планов заводом трудно переоценить. На сей раз высочайшее разрешение на производство очередной реставрации в рабочее время было дано лично Кизиковым, пользующимся, надо полагать, сверхнормативным потреблением хлебобулочных изделий данного предприятия.
Утром следующего дня художник яростно скреб старую, отслаивающуюся масляную краску с Доски почета, стирая в памяти тружеников производства высочайшие показатели их героического труда, выраженные в процентах. Правда, данные были полугодовой давности, что и послужило причиной обновления этого социалистического алтаря, так как на очередном бюро райкома партии рассматривался вопрос о социалистическом соревновании и было вынесено решение о проверке состояния дел в этом решающем факторе повышения производительности труда.
Поскольку символ прогресса был довольно внушительных размеров, его решили обновлять частями. С этой целью художнику выделили небольшой темный коридор, ограниченный с одной стороны подобием вестибюля, а с другой – каким-то производственным помещением. Постоянно темный коридор осветили двумя переносными лампами – пятисотками, К середине дня в окружающем художника пустующем пространстве замелькали какие-то загадочные тени. Увлеченный работой, Андрей сначала не обратил внимания на это явление. Но когда он пригляделся, то вместо привидений обнаружил группки рабочих, перебегающих с освещенной части коридора в тень, отбрасываемую предметами его реставрации. В недоумении он прекратил работу, чтобы понять происходящее. Но в этот момент по соседству раздался шум, затем последовало несколько ударов металла о цементный пол и топот многочисленных ног.
Андрей почувствовал, как его обдало горячим воздухом и увидел воронку из нагнувшихся к полу человеческих тел. Через несколько секунд помещение вновь опустело. Лишь на полу остались лежать большие металлические листы, а прибежавший мастер цеха надрывным голосом сыпал проклятия и угрозы в чей-то адрес.
В обеденный перерыв, когда рабочие расселись по углам, разворачивая принесенные с собой торбочки, живущая по соседству с Андреем женщина пояснила ему суть таинственного эпизода. Помещение, граничащее с коридором, было ничем иным, как цехом по выпуску сдобы (даже такое бывало). Одну стену занимала печь, в которой происходил процесс формирования из сдобного теста аппетитных булочек. Наступал момент, когда двери печи распахивались, и вместе с вырвавшимся жарким булочным ароматом на цементный пол с грохотом выбрасывались огромные стальные листы – противни, полные уложенными рядками булочками с блестящими коричневыми корочками. Изделия эти предназначались райкому, частично – райисполкому и, если повезет, детскому садику. В послевоенный год описанная нами на хлебозаводе «утечка продукта» имела систематический характер. Но после того, как многочисленные приказы и увещевания не возымели ожидаемого результата, на завод прибыла выездная сессия суда, применившая к наиболее активным участникам набегов вторую часть Указа (хищение социалистической собственности). Трое, признанные закоперщиками, получили по десять лет и бесследно исчезли. С той поры подобный метод повышения собственного благосостояния коллективом завода был отвергнут.
К сожалению, появление Андрея спровоцировало повторение былых операций. Обычно ко времени выхода сдобной продукции пространство вокруг цеха строго контролировалось администрацией. Однако внесенный беспорядок, связанный с захламлением помещений деталями «Доски почета», подтолкнул «хитрую на выдумки голь» к рискованным действиям. К счастью, на сей раз, «сор из избы» вынесен не был, и все закончилось благополучно, не считая административных мер воздействия, предусматривающих перевод на общие работы. Для наказуемого это означало невозможность личного контакта с только что вытащенным из формы и еще не оприходованным куском горячего хлеба.
Помимо официальной оплаты за обновление «Доски почета», на что ушло пять дней, Андрей получал в течение этого срока ежедневно одну буханку. Хлебный кирпич отождествлял собой три дневных карточных нормы потребления этого продукта. Как счастлив был в эти дни Андрей! Дважды в день лохматая низкорослая лошадка-монголка, впряженная в подводу с большим фанерным ящиком, наполненным буханками, выезжала из ворот завода, чтобы развезти хлеб по точкам. На дверцах ящика висел контрольный замок (вставленная в замок бумажка с росписью при открытии неминуемо продырявливалась ключом). Этот замок подвергался при выезде особо пристальному контролю охраны. Но «левая» продукция, в том числе и буханка художника, закладывались в нужный момент и беспрепятственно покидали охраняемую территорию.
Кому, сколько и куда доставить учтенную и неучтенную продукцию знал работающий возчиком уже много лет одноглазый Филимон. По причине своей физической неполноценности был он комиссован во время войны и продолжал вершить, надо думать без ущерба для себя, привычную работу.
Неделю со дня окончания работ на хлебозаводе Андрей получал регулярно по буханке хлеба в день. Эти дни были праздничными для семейства Ефросиньи Ивановны: дети могли позволить себе съесть лишний кусок. А благодарная хозяйка дома, пытаясь поднять престиж Андрея среди соседей, рассказывала всем о решении ее постояльцем хлебной проблемы. Но тут случилось непредвиденное: повестка из райотдела милиции обязывала Андрея явиться к начальнику этого не слишком уважаемого гражданами учреждения.
Подождав в узком, переполненном людьми коридоре полчаса, Андрей, наконец, был допущен в кабинет. После традиционных вопросов – фамилия, место жительства, где работаешь – начальник откинулся на спинку стула и, смотря в упор на Андрея, жестко спросил: «На каком основании ты получаешь ежедневно по буханке хлеба во втором магазине?». Застигнутый врасплох, Андрей молча хлопал глазами, продолжая мучительно думать над ответом и боясь причинить неприятность работникам хлебозавода.
«Чего язык проглотил!» – поторопил его начальник. Андрей, сбиваясь, стал объяснять, что он сделал работу на хлебозаводе и вместо расчета ему пообещали выдать несколько килограммов хлеба. Начальник слушал объяснение, повернувшись к окну, выходящему на улицу. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Неожиданно снаружи возник шум, громкие крики, у здания милиции возникла толпа, заставившая начальника срочно выскочить из кабинета, оставив дверь в коридор распахнутой. В этот момент, на счастье Андрея, по коридору проходил директор хлебозавода. Взглянув в открытую дверь, он с удивлением узнал сидящего на табурете, предназначенного для подследственных, художника. Тот в волнении вскочил, подбежал к директору и, сбиваясь, рассказал ему о причине его появления здесь. Директор спокойно выслушал объяснения Андрея, велел ему сесть на место и удалился. Через несколько минут возбужденный, с побагровевшим лицом начальник плюхнулся в свое кресло и, не глядя на Андрея, зло проговорил: «Давай отсюда живо, нет у меня времени с тобой разбираться!». Андрея как ветром сдуло. Он даже не заметил, как очутился на своем рабочем месте. Отдышавшись, он понял, что случайный визит директора спас его от больших неприятностей. А благодарить за благополучное разрешение чуть ли не начавшегося уголовного дела Андрей, как выяснилось позже, должен был пойманного с поличным залетного карманника. Толпа человек в пятьдесят сопровождала его всю дорогу от самого рынка, причем каждый старался внести свою лепту в воспитание воришки – ударить его через головы окружающих. Отсюда и неимоверный шум, возня, крики, помешавшие начальнику милиции разобраться с пожирателем буханок спецпоселенцем Андреем.
Просидев в раздумье какое-то время, ощутив голод, он сделал вывод, что жизнь продолжается. До обеденного перерыва оставалось несколько минут. Андрей вспомнил, что от злополучной буханки у него осталась дома краюха хлеба, которая должным образом приукрасила бы скудное общепитовское меню расположенной рядом заводской столовой. Через несколько минут, когда Андрей входил уже в двери своего жилища, он услышал мужской голос, обращенный к хозяйке:
– Так где работает твой постоялец?
– Откуда мне знать, – ответила та. – Знаю, что малюет чегой-то…
Появившийся Андрей ощутил на себе цепкий взгляд незваного гостя. Он узнал в нем инспектора районного финотдела, грозы района, о грязных приемах работы которого был наслышан. Стараясь придать своему голосу приветные нотки, Андрей поздоровался с ним. Вместо ответа тот спросил:
– Где работаешь?
Андрей ответил. Тогда, показывая рукой в сторону натянутой на деревянный подрамник простыни, он снова спросил:
– А это, что это за изделие?
Андрей пояснил, что это будет написанная масляными красками большая картина, которая затем снимается с подрамника и вешается на стену возле кровати.
– Кого ты лечишь? Скажи прямо, что делаешь ковер. Чего здесь юлить? Вроде я их на рынке не видал, – раздраженно проговорил фининспектор. Он стоял в дверях между двумя смежными комнатами, и ему был виден второй такой же подрамник, повернутый лицом к стене в комнате Андрея.
Страж закона подошел к столу, стоящему у окна, сбросил на пол ребром ладони лежащую на столе старую душегрейку, которую латала хозяйка, и уселся на табурет. Все это совершалось в полном молчании. Наконец, вытащив из полевой командирской сумки какие-то бланки, он победно оглядел стоящих посреди комнаты Андрея и хозяйку и приступил к выполнению самой важной части своего визита. Менторским тоном он стал излагать выученный наизусть и многократно повторяемый им в разных местах текст:
– Занятия частной деятельностью с целью наживы являются нарушением государственного указа «О внедрении частной собственности в кооперативную» и караются или штрафом, или принудительными работами, или лишением свободы. Сейчас вы оба распишетесь в акте: ты, – он кинул взгляд на Андрея, – как нарушитель закона, а Ефросинья Ивановна как свидетель. Дальнейшие действия проведет народный суд. Я понятно объяснил?
Внимательно выслушавший свой приговор Андрей ответил вопросом на вопрос:
– Если я делаю какую-то вещь не для продажи, а для себя лично, я, тем самым, нарушаю закон? – придал своему вопросу оттенок простодушия Андрей.
– А ты еще и дюже грамотный, я вижу! – взорвался инспектор.
Слово «грамотный» в данном контексте употреблялось в сугубо оскорбительном значении.
– А второй ковер тоже себе приноравливаешь?!
Андрей растерялся, но в это время раздался спокойный голос Ефросиньи Ивановны:
– Да мне его малюет заместо квартплаты. Думаешь, старухе не хочется смотреть на такую красоту около озерка с белыми лебедями?
Ковер этот был готов, оставалось снять его с подрамника. На нем была изображена лодка, в которой задумчиво сидела под зонтиком молодая особа в широкополой с бантами соломенной шляпе. Она была одета по моде девятнадцатого века. Около ее руки, опущенной в воду, грациозно склонив, как по команде, свои шеи, отражались в воде два белоснежных лебедя. Эта пара безраздельно любящих друг друга птиц разделяла грусть одиночества страдающей девушки. Людям, испытавшим во время войны бесчисленные несчастья и лишения, хотелось перемен к лучшему, которые ощущались бы ими даже при виде таких примитивных изделий. Этим, возможно, и объяснялся спрос на подобные «шедевры»: обнаруженный инспектором ковер являлся точной копией пяти изготовленных ранее Андреем.
Но одно обстоятельство обернулось вновь против Андрея. Инспектор, который буквально шнырял по всем домам, не оставляя без внимания ни одного угла, вспомнил, что точно такое же произведение он видел где-то поблизости отсюда. Спастись от третьей улики, конечно же, было невозможно. Поэтому инспектор, в предвкушении полного разгрома коварных планов противника, потянувшись на табурете и размяв с хрустом отекшие члены, нарочито вкрадчивым голосом проговорил:
– А у Комарова Сашки как две капли воды похожий ковер, видать, Пелагея любимому зятьку с Парижа прихватила. Чего замолкли, давай, брешите дальше!
Андрей и хозяйка молчали. Пауза затягивалась, и тут вновь заговорила Ефросинья Ивановна. Обращаясь к Андрею, она сказала:
– Чего молчишь, говори, как дело было.
Не дожидаясь ответа от растерявшегося вконец Андрея, она с усмешкой проговорила, кивнув головой в его сторону:
– Молодой он, вот и стесняется: с Сашкиной дочкой он шуры-муры крутит. Подарок ей сделал.
Сказанное хозяйкой не соответствовало действительности, но Андрей был в восторге от ее находчивости. Бивший наверняка инспектор, побагровев, вскочил с табурета, опрокинув его на пол. Он накрыл ладонью лежащие на столе протоколы и закричал:
– Будете подписывать или нет?!
Не услышав ответа, он приказал Андрею:
– Собирайся, пошли в милицию!
Некоторое время они молча шли по улице – Андрей впереди, инспектор-конвоир следом. Для Андрея, покинувшего милицию каких-то пару часов назад, сложилась немыслимая ситуация: он окончательно понял, что попал в капкан. Неожиданно он вспомнил, что еще не обедал. Эту мысль он постарался развить дальше: нужно как-то потянуть время, предложить этому служаке зайти в чайную и поднести ему чарку. «Попробую ухватиться за соломинку», – подумал Андрей. Он остановился у входа в чайную так неожиданно, что следовавший за ним инспектор чуть не сбил его с ног. Недоуменный взгляд, брошенный конвоиром, а также грозно сдвинутые к переносице брови заставили Андрея поспешить с объяснением:
– Я ж домой обедать приходил. Дайте мне хоть поесть, а то посадят, и останусь голодным.
Инспектор с удовлетворением решил, что «арестованный» подавлен силой закона, и заслуга в этом, конечно же, его, представителя власти. Не сказав ни слова, он по-барски кивнул головой в сторону двери, обозначив, таким образом, высочайшее разрешение войти.
В чайной было жарко натоплено, табачный дым стоял коромыслом, от множества оживленно разговаривающих посетителей стоял невообразимый шум. Андрей разглядел свободный столик в дальнем от входа углу и направился туда. Официанту он заказал по пятнадцать пельменей и бутылку водки. Водка и два граненых стакана довольно быстро появились на столе. Изображая полное безразличие и презрение ко всему происходящему, инспектор развернул свой стул и уселся спиной к столу. Немая сцена – «двое за одним столом» превратилась в пятиминутную паузу, во время которой Андрей, наблюдавший искоса за своим застывшим в каменной позе конвоиром, мучительно думал, как выйти ему из этого положения. Единственное, в чем он был уверен – попади он сейчас в милицию, ничто не спасет его от больших неприятностей. Его размышления прервал официант, поставивший на стол две глубокие тарелки, наполненные дымящимися, источающими аппетитный аромат пельменями. Решив, что положение безвыходное, Андрей наполнил оба стакана водкой, надеясь таким образом заглушить свое душевное смятение. Один стакан он пододвинул на край стола к сидящему спиной инспектору, но сделал это с таким расчетом, чтобы тот, не поворачиваясь, краем глаза мог увидеть предназначенный для него стакан.
– Дай Бог не последнюю! – в порыве нервного напряжения, пытаясь перекричать царящий в помещении шум, Андрей неожиданно для самого себя настолько громко выдал свой тост, что сидящие за столиками завсегдатаи чайной с удивлением обернулись в его сторону. Заметив, что на нем сконцентрировано внимание праздного люда, Андрей схватил свой стакан и, зажмурив глаза, лихо осушил его до дна. Правда, до этого ему никогда не приходилось употреблять такую дозу. После выпитого он почувствовал небывалую раскрепощенность, готовность совершить дерзкий поступок. Не вставая с места, он протащил по полу свой стул и оказался вплотную с сидящим все в той же позе инспектором. Андрей обхватил его одной рукой за шею и поднес к его лицу стакан водки. То ли вид наполненного сосуда, к содержимому которого инспектор питал самые искренние чувства подействовал на него, то ли он пришел к выводу, что занятая им принципиальная позиция не принесет ему никаких лавров, а, может, и руководствуясь какими-то иными мотивами, инспектор выхватил стакан из рук Андрея и, не меняя позы, одним глотком опорожнил его. Обрадованный Андрей, не теряя времени, пододвинул к нему тарелку и сунул в руку вилку. Однако страж закона, следуя жесткому курсу на полное игнорирование частника, внедрившегося в кооперативную собственность, продолжал сидеть спиной к столу. В то же время все его нутро жаждало выполнения следующей обязательной процедуры, а именно – закуски. Не в силах противиться «зову сердца», инспектор, не меняя позы, отведенной назад рукой с зажатой в ней вилкой начал тыкать в клеенку стола, пытаясь поймать закуску. Видя тщетность его попыток, Андрей ловко подвинул тарелку в предполагаемый сектор очередного тычка. Цель была достигнута: ощутив во рту вкус горячей закуски, инспектор развернулся, заняв, наконец, подобающую едоку позицию и приступил к уничтожению содержимого тарелки. Лед был растоплен. Вскоре эту сидящую за столом пару можно было принять за друзей, проводящих свой досуг в приятном взаимном общении. Слово за слово – и завязалась беседа. Была заказана еще водка, пополнен ассортимент закусок. Наконец, отяжелевшие от выпитого и съеденного, пошатываясь, инспектор и Андрей в обнимку покинули питейное заведение. Дверная пружина с грохотом захлопнулась за ними. Очутившись на улице, постояв на морозе, каждый из них в меру сохранившейся способности к мышлению стал вспоминать о причине, благодаря которой они оказались на этом месте. Первым в решении этой задачи преуспел Андрей. Сквозь царящий в голове хаос он вспомнил, что маршрут их был связан каким-то образом с милицией. Поэтому он повернулся вправо и сделал первый решительный шаг в том направлении. Однако все интеллектуальные силы нетвердо стоящего на ногах инспектора оказались так же мобилизованными на определение дальнейшего хода событий. Окончательное решение было вынесено им, когда он увидел, что Андрей предпринял попытку удалиться.
– Ты куда?! – инспектор схватил Андрея за конец свисающего до земли кашне.
– В ми-ли-ци-ю, – заплетающимся языком проговорил Андрей и, приложив усилия, шагнул еще раз туда, где по его расчетам находился конечный пункт их следования – милиция. Однако инспектор развернул его вокруг оси и толкнул в спину, давая понять, что он амнистирован и может идти домой.
Этот необычный эпизод положил начало дружбе Андрея с инспектором.
Через день, а это был выходной, Андрей проснулся пораньше. Как обычно, он растопил печь и приступил к работе над начатым ковром. Неожиданно со двора, еле удерживаясь на своих больных ногах, в дом заспешила Ефросинья Ивановна, возившаяся там со своей козой Пестрянкой. Открыв дверь в комнату Андрея, хозяйка шепотом проговорила:
– Убирай скорей свой ковер, антихрист этот уже во дворе, сюда идет!
Пока Андрей силился понять, кто в этот раз зачислен его хозяйкой в антихристы, в дверь постучали. Дверь открылась, и на пороге появился виновато улыбающийся инспектор. Поймав исподлобья брошенный на него злой взгляд хозяйки, он приветливо поздоровался с ней:
– Доброго утра вам, теть Фрось!
Андрей понял, что не ожидавшая подобного обращения опешившая хозяйка, придя в себя, даст очередной «приветственный залп» по инспектору. Он подбежал к Ефросинье Ивановне и воскликнул:
– Это не тот, которого мы с вами знали позавчера!
Пожав плечами, хозяйка молча удалилась.
Не обращая внимания на ковер, над которым работал Андрей, инспектор развернул газетный сверток и положил на стол кусок сала, полбуханки черного хлеба и пару луковиц. Затем, глядя на эффект, произведенный его подношением на Андрея, он вытащил из бокового кармана бутылку водки.
– Будем знакомы. Виктор Афанасьевич Остапенко, – и он протянул руку.
Андрей выбежал из комнаты, чтобы сообщить хозяйке о предстоящем примирении. Та, радостно всплеснув руками, принялась варить картошку, а внучку снарядила за капустой. Наконец, большой обеденный стол был торжественно накрыт: в середине стола из открытого чугунка парила картошка в мундире, на тарелке лежало порезанное на ломтики розовое сало, обложенное луком. Три граненых стакана дополняли этот скромный натюрморт.
Первый краткий тост «Будем!», произнесенный инспектором и, как следствие, опорожненные стопки сняли тягостное ожидание дальнейшего хода событий. Хозяйка дома, с явным недоверием поглядывающая на гостя, после выпитой рюмки обратилась к Виктору Афанасьевичу:
– Вот ты, мил человек, скажи, почему народ считает тебя, прям-таки антихристом, который людям все во зло делает, да при этом еще…
Инспектор перебил Ефросинью Ивановну на полуслове и – как можно мягче сказал:
– Работа у меня такая, теть Фрось. Я ж никакой не собес. Я назначен не разбазаривать страну, а требовать: отдай государству, что по закону положено! А кто ж за это любить будет? – закончил он.
– Так-то оно так, – хозяйка в упор глянула на инспектора, который старался вилкой зацепить ломтик сала, – да ведь то, что тебе надо исполнять, можно по-человечески делать. Был же до тебя на этом месте Трофим. До сих пор о нем никто плохого не скажет. Весь на войне перебитый, живого места на нем не было. А в то лютое военное время грудью стоял за бедных. Сколько семей спас он, считай, от голодной смерти: сам на костылях еле тащился, а в райисполкоме такое начальству закатывал… А хоронили его, царство ему небесное, всем православным миром.
– Да ведь он инвалид войны, кто ж его посмел бы тронуть, – начал было инспектор, но хозяйка перебила его:
– А что, мало инвалидов, о которых и вспоминать муторно? Чего далеко ходить, в сорок третьем на твоей же работе Григорий, тож инвалид, а как повел он себя. По его навету четыре семьи с малыми детишками были высланы за налоги. Половина их в той высылке померло, царство им небесное. А на суде в грудь себя бил: по его суждению, были эти семьи самыми лютыми врагами советской власти и наказывать их надо беспощадно. Детей пугали этим Гришкой, не хуже, как Малютой Скуратовым. Так Бог прибрал его, прости меня Господи, пьяным прям под студебеккер угодил. Смерть принял в долгих мучениях, потому как греха на душу много взял. А жена изувера продала свой домишко и уехала отседова на Алтай к своей родне.
Видно было, что затронутая Ефросиньей Ивановной тема давно распирала ее и просилась наружу.
Андрей, который усмотрел в визите инспектора путь к примирению, уже несколько раз пытался как-то повлиять на хозяйку, но та, окончательно войдя в раж, не собиралась ограничиться сказанным. Наконец, Андрей решился и громко перебил ее словами:
-Теть Фрось! Виктор Афанасьевич пришел в ваш дом как гость, с чистыми помыслами, а вы начали костерить его почем зря. Если хотите, это даже не по-христиански.
Последнюю фразу Андрей присовокупил в надежде на то, что религиозность хозяйки повлияет на нее.
Инспектор не преминул воспользоваться возникшей паузой и поспешил вклиниться в разговор:
– Я о себе скажу: если не буду требовать оплаты налогов, вышвырнут меня в два счета с работы. А у меня на шее и старики, и жена с двумя гавриками. В жизни бывает так, что один случай может открыть глаза человеку на то, правильно ли он поступает в своих делах. Я считаю, так произошло со мной, когда я пришел к вам в хату и заварил кашу. Русский человек на тверезую голову не решит, где правда, а где кривда. А вот когда с Андреем мы приговорили почти литру, вот тут-то меня и осенило, что поступаю я несправедливо – тащу его в милицию. Дошло до меня просто – он не вор, своим честным трудом зарабатывает кусок хлеба. А в доказательство своей вины и раскаяния, я и пришел сегодня к вам. Повинную голову меч не сечет.
Вечером клуб цементного завода был переполнен. Большой щит, установленный в центре городка, оповестил истосковавшееся по культурному обслуживанию население города о «Большом эстрадном концерте выдающихся мастеров новосибирской Государственной филармонии». Все билеты были распроданы. Однако, учитывая значимость фининспектора в масштабе данного населенного пункта, администрация клуба нашла возможность предоставить друзьям два персональных стула. Задолго до начала концерта зрители, занявшие свои места, с нетерпением предвкушая восторг от ожидаемых выступлений заезжих корифеев эстрады, периодически начинали хлопать в ладоши, давая понять насколько велико их желание встречи с искусством. Наконец, свет в зале был притушен. Освещенный софитами, блеклый серо-голубой занавес с нанесенными на него желтой масляной краской концентрическими кругами заколыхался, и на авансцену колобком выкатился конферансье. Он был маленького роста, с округлым животиком, выпирающим из пиджака. Вытирая пот с лысины носовым платком, он постоянно поправлял большие роговые очки, спадающие с переносицы. Громко поздоровавшись, он передал зрителям «искренний привет от трудящихся Новосибирска» и пожелал больших трудовых свершений. Его слова потонули в громких аплодисментах. Это был знак благодарности местной публики за озвученное внимание трудящихся сибирской столицы к жителям скромного районного городка.
Концерт открылся выступлением женщины-змеи. Обтянутая в черное трико, немыслимо изгибаясь всем телом, она заставила зал, затаив дыхание, не спускать с нее глаз. Не успела артистка покинуть сцену под гром аплодисментов, как колобок-конферансье уже изображал разговор по телефону, повторяя в течение минуты попеременно с некоторой паузой: – «Хорошая. Плохая».
– Это жена картошку перебирает в подвале под моим руководством, – объяснил он зрителям. Аудитория взорвалась аплодисментами.
Затем под аккомпанемент аккордеона изрядно располневшая певица не первой молодости, с колыхающимися пышными формами, затянутая, видимо, не без труда в длинное блестящее платье, игриво исполнила модную песенку «По мосткам тесовым вдоль деревни ты идешь на тонких каблуках». Заканчивалось это музыкальное произведение такой фразой: «И тебе положено по праву в самых лучших туфельках ходить». Пропетый текст полностью подтверждал законность эксплуатации героиней песни подобной элегантной обуви, в отличие от широко распространенных в быту валенок и кирзовых сапог.
Одни номера сменяли другие, но качество исполнения и репертуар никак не давали повода считать, что филармония столицы Сибири «искренне» решила поделиться с райцентром своим искрометным искусством Но, как известно, на безрыбье и рак рыба. Учитывая непритязательность большей части публики в оценке музыкально-художественных достоинств представленных номеров, можно констатировать, что концерт имел большой успех. Трудно описать, как стонал от смеха зал, когда на суд зрителя был представлен скетч с весьма грустным названием «На кладбище». Открывшийся занавес явил картину части кладбища: брошенные на пол накрахмаленные мешковины изображали могилки с покосившимися над ними крестами. Две сгорбленные старушки склоняются над одной из могил и начинают громко причитать: «Да на кого ж ты покинул нас, кровинушка ты наша!» Неожиданно одна из них обрывает свои душевные излияния и спокойным голосом обращается к подружке: «Секлетенюшка, могилка-то, знать, не наша». Наступает тишина. Обе расходятся в разные стороны, упорно вглядываясь себе под ноги. Наконец одна из них находит искомый объект, падает на колени и с глубоким надрывом кричит: «Родимый ты наш! Сколько слез пролито по тебе!» Тут же вторая присоединяется к ней и начинает голосить. Вновь нестройный хор резко обрывается. И уже вторая старушка, как ни в чем не бывало, произносит: «Прасковеюшка, это ж, милая, могилка опять не нашая. Вон тая, с кустиком, нашая». Вновь в полном молчании старушки совершают переход, падают ниц перед новой могилкой, и воздух оглашается еще более громкими восклицаниями и причитаниями. Многократное повторение этих эпизодов вызвало неописуемое веселье сидящих в зале. Артисты дважды вызывались на «бис».
Не обошлось, естественно, и без колоритного выступления цыган. Они беспорядочно высыпали на сцену и, создав некое подобие таборной сумятицы, выстроились в полукруг. Высокий чернобородый цыган в цветастой рубахе, выпущенной поверх брюк, в черной жилетке и хромовых сапогах «гармошкой», растолкав нескольких соплеменников вырвался на середину сцены. Под аккомпанемент двух гитар и скрипки он начал медленное движение по кругу. Кто-то из цыган, растягивая гласные, громко крикнул: «Эй, белок-у-у-рай! Цыганочку со свыходом! Чавелла!» Обходя круг, не нагибаясь, танцор ударял попеременно то правой, то левой рукой по пятке согнутой в колене отброшенной назад ноги, Достигнув центра круга, он движением рук показал, будто закатывает рукава, и, не сходя с места, приступил к чечетке. Надо признаться, делал это он классно! Предоставив цыгану какое-то время для демонстрации своего мастерства, весь табор, исключая музыкантов, бросился в вихрь общего танца. Женщины в развевающихся широких цветастых юбках с трясущимися плечами и мужчины, исполняющие каждый на свой манер то ли чечетку, то ли коленца еще какого-то неведомого танца превратили сцену в место буйного веселья. На сей раз аплодисменты достались им по праву!
Концерт длился довольно долго: одни невзрачные номера сменялись другими. Но не обошлось и без политсатиры. Правда, при желании в ней можно было усмотреть определенную крамолу. Конферансье вдруг вспомнил цирк времен правления Керенского.
«Два клоуна, Бим и Бом, в сопровождении маленькой собачки, у которой напрочь отсутствовал хвостик, на какой-то миг прерывают свои пинки, подножки, громкие затрещины бамбуковыми палками, которыми они обменивались на арене, и приступают к короткому диалогу. Указывая на вертящуюся под ногами собачку, Бим вопрошает: – А это еще что такое? – На что Бом с готовностью отвечает: – Эта наша куцая конституция. – Затем оба с равнодушными лицами удаляются за кулисы. При следующем их появлении на арене этот диалог вновь повторяется. Однако, прежде чем ответить на вопрос о собаке, Бом с видом заговорщика оглядывается вокруг и, тараща глаза, сдавленным голосом произносит: – Полицеймейстер ПРО-ХВОСТ не велел говорить».
Видимо, по причине сложности восприятия услышанного клубная аудитория реагировала на рассказ конферансье без особого энтузиазма. Тем не менее, конферансье, руководствуясь желанием добросовестно отработать свой хлеб, поведал еще об одном эпизоде, имевшем место в начале НЭПа в Новосибирске.
«На арену несколько человек с трудом выносят старинный кованый сундук и оставляют его посреди арены. Зритель заинтригован. Вышедший следом клоун, обойдя несколько раз вокруг сундука, ставит на него ногу и победоносно оглядывает нетерпеливых зрителей, давая понять, что разрешение загадки – в его власти. Воцаряется тишина. Указательный палец клоуна упирается в сундук и в тишине раздается: – Желаете!? В ответ рев аудитории: – Желаам! – Снова тот же вопрос и вновь та же реакция публики. Поднятием обеих рук клоуну удается утихомирить зрителей. В тишине раздается громкий щелчок и, как на пружине, из сундука выскакивает загримированный под Николая Второго человек».
Вторая попытка конферансье приподнять настроение публики районного городка политсатирой имела больший успех, нежели первая: раздались жиденькие хлопки. Нужно отметить, что артист, позволявший себе в то время подобные рассказики со сцены, рисковал стать неизвестным не только для публики, но и для своих ближайших родственников.
В отличие от многих, Андрею пришлись по душе оба выступления ведущего: он от души долго хохотал и в ответ на направленный на него удивленный взгляд инспектора пообещал рассказать ему интересный анекдот.
Наконец концерт закончился, и уже по дороге домой Виктор Афанасьевич напомнил Андрею о его обещании.
– Ты помнишь, – обратился Андрей к Виктору, – длиннющие очереди после войны? К одной из таких очередей, к дверям магазина подошел юркий человечек, постоял, потом прошел вдоль всей очереди до конца, остановился и, подняв вверх указательный палец, громко произнес:
– Это виноват один человек! – и пошел прочь.
Настроение, в котором пребывают граждане страны, не было безразлично властям, особо контролирующим мыслительные способности своих подданных. По этой причине глашатай тут же попал в поле зрения соответствующего товарища, безучастно стоящего возле очереди. Одетый в темное драповое пальто, такую же кепку и цветастое кашне, которое скрывало голубые петлицы, указывающие на его принадлежность к одному могущественному ведомству, он встрепенулся, как охотничий пес, почуявший дичь. «Стояние в стойке» заняло несколько секунд, после чего товарищ бросился вслед за юрким человечком. Подождав, пока тот пройдет от головы до хвоста очередь в следующий магазин и сделает свое громкое заявление, товарищ вежливо и незаметно под локоток увлек человечка в ближайшее отделение милиции. Там в присутствии сотрудников товарищ приказал задержанному рассказать о своем поведении у очередей. Человечек с радостью, словно ожидая этого вопроса, откровенно обо всем поведал.
– А кто же этот человек? – спросил грозно товарищ и услышал в ответ:
– Как кто? Это же Гитлер!
Товарищу оставалось в ответ извиниться перед юрким человечком и пожелать ему доброго пути. Человечек быстро покинул неуютное помещение милиции, хлопнул дверью, но тут же приоткрыл ее и, просунув голову, спросил:
– А вы думали, кто?
Закончив свой рассказ, Андрей посмотрел на Виктора, ожидая, что тот разразится смехом, но неожиданно встретил колючий взгляд и услышал произнесенные почти шепотом слова:
– Это что? Товарищ Сталин имеется в виду?!
Но тут же, как бы спохватившись, заулыбался и добавил:
– Вообще-то, остроумно сказано.
Реакцию Виктора на свой любимый анекдот Андрей объяснил отсутствием юмора у своего друга и вскоре позабыл об этом случае.
Выходные дни после примирения друзья проводили вместе. Обычно Виктор приходил к середине дня к Андрею, усаживался рядом, наблюдая, как тот работает над очередным своим ковром или портретом. Ради возникшей так неожиданно дружбы инспектор жертвовал выполнением своих обязанностей: до знакомства с Андреем каждый выходной день бывал для него наиболее напряженным. Это было самое подходящее время для облав на частников, подрывающих устои кооперативной собственности, оставляющих себя без отдыха ради того, чтобы заработать дополнительный кусок хлеба. Андрей, продолжая подрывать государственные устои, малюя свою продукцию, поддерживал всячески беседу со своим гостем. Они делились новостями, обсуждали газетные сообщения, касающиеся политики. Виктор в меру своей информированности делился с Андреем различными сплетнями местного характера. Несмотря на молодость, Андрей старался быть в курсе происходящих политических событий. Его интерес к международной тематике был вполне объясним: будучи спецпоселенцем, он пытался уловить в меняющемся послевоенном мире некие признаки, способные как-то изменить судьбы миллионов подобных ему людей – жертв войны, живущих постоянной надеждой на лучшее. В разговорах с Виктором Андрей постоянно возвращался к несправедливому решению властями вопроса о репатриированных: война оторвала их от семей, а они с навешанными на них ярлыками ссыльных продолжали, безо всякой на то причины, числиться врагами своего отечества. Виктор принимал самое активное участие в этих рассуждениях, в основном, соглашаясь с доводами Андрея.
В один из таких дней совместного времяпровождения инспектор привел с собой небольшого роста незнакомца лет пятидесяти, с открытым взглядом и добродушной постоянной улыбкой на лице – одним словом, вполне располагающего к себе человека. Он попросил Виктора свести его с Андреем, о котором слышал много хорошего. При знакомстве выяснилось, что зовут приятного во всех отношениях человека Карлом Ивановичем, по специальности он бухгалтер, по национальности немец. Выслан он с семьей в Сибирь в августе 1941 года при ликвидации шестисоттысячной автономной республики немцев Поволжья. Жена и две девочки с ним. Как остроумно выразился Карл Иванович:
– Социальное положение – нахожусь под гласным надзором МВД СССР.
Этими словами, кстати, начинался текст волчьего билета – документа, выдаваемого спецпереселенцам. В нем указывались границы района, нарушение которых влекло за собой наказание: ни много, ни мало – двадцать лет каторжных работ.
После такого уточнения Андрей и вовсе почувствовал в бухгалтере родственную душу, воспылав к нему прямо-таки сыновними чувствами. Интеллигентный, в высшей степени деликатный Карл Иванович произвел на Андрея самое благоприятное впечатление. Под стать ему была и его супруга, всегда радушно встречающая Андрея у себя дома. Положительную характеристику семьи дополняли две прекрасно воспитанные девочки – шести и восьми лет.
Постепенно Андрей настолько привык к этой семье, что после работы обязательно забегал в этот гостеприимный дом, в какой-то мере восполняя, таким образом, недостающее ему тепло домашнего очага. Супруги, как бы в шутку, называли его сыном Андрюшей. Нужно сказать, что семья еле сводила концы с концами: зарплаты главы семьи не хватало, и постоянно приходилось занимать деньги. Как-то, придя к ним вечером после работы, Андрей застал дома только девочек. Они сидели на кровати, тесно прижавшись друг к дружке. Младшая плакала, а старшая старалась ее успокоить. Увидев Андрея, они разом замолчали и испуганно уставились на него. Андрей почувствовал, что он вторгся в семейный мир, закрытый для посторонних. Но повернуться и уйти Андрей уже не мог. Положив на кровать кулек из газетной бумаги, в котором лежали твердые, как камень, пряники, облитые глазурью – гостинец детям, он стал расспрашивать их о причине плохого настроения. Дети продолжали молчать. Наконец, Андрей решил применить свой последний довод:
– Вы же знаете, что ваши родители называют меня своим сыном, а значит, я ваш брат. Так почему же вы не хотите поделиться со мной вашими неприятностями?
Сказанное возымело действие. А ведь и вправду дети считали Андрея членом их семьи. Младшая перестала хныкать, а старшая рассказала Андрею, что папу и маму вызвали в спецкомендатуру и что они сильно спорили между собой, а потом разругались. Причины ссоры девочки не смогли назвать. Немедля Андрей бросился в спецкомендатуру. Несмотря на вечерний час, в коридоре находилось несколько поселенцев, ждущих своей очереди к начальнику. Из-за оббитой дерматином двери кабинета в коридор долетали обрывки громких гневных фраз, произносимых начальником вперемешку с матом, временами слышался женский плач.
Один из стоявших в коридоре был знаком Андрею, и он обратился к нему с вопросом:
– Никитич! На кого это он так кричит?
– А вот на эту немчуру– бухгалтера и его бабу, – равнодушно ответил пожилой мужчина и вопросительно посмотрел на Андрея. С этим человеком по имени Пантелей Никитич, бригадиром плотницкой бригады, ставившей деревянные навесы во дворе горкомхоза, Андрей познакомился еще в прошлом году. Работящий, по-крестьянски прямой в своих суждениях, он сразу пришелся по душе Андрею. Говорил бригадир, как и все кубанские казаки, с явным украинским акцентом. Пока во дворе горкомхоза велись работы, Никитич, как звали его бригадники, приходил в обеденный перерыв в комнату художника «поснидать и погуторить». Андрей сдвигал в одну сторону стола все свое хозяйство – банки с красками, кисти и прочие орудия производства, покрывал стол старым бумажным агитплакатом, и они усаживались за стол обедать. Никитич развязывал свой узелок со словами: – Что Бог дае… – и клал на стол несколько холодных картофелин, ломтики сала, большую луковицу и кусок черного хлеба. В свою очередь Андрей дополнял меню блюдами из общепитовской столовой: рыбой неизвестного происхождения, квашеной капустой, а то и холодцом, иногда и пельменями из чайной. Ответственным за чаепитие являлся Андрей. К началу трапезы крышка его закопченного чайника, стоящего на электрической печке – железном ящике с натянутой нихромовой проволокой и насыпанным туда песком, – весело подпрыгивала, выпуская накопившийся пар. Начинался обед, и начиналась откровенная беседа людей, подвергшихся послевоенному произволу властей и поэтому прекрасно понимающих друг друга, невзирая на внушительную разницу в возрасте. Больше говорил Никитич, чей жизненный опыт позволял ему конкретными примерами из жизни иллюстрировать причины происходящего в настоящее время.
– Чего он так орет? – спросил Андрей, имея в виду спецкоменданта. Он надеялся, что Никитич по обрывкам доносившихся в коридор слов, мог воссоздать картину происходящего за дверью.
– А ты их знаешь? – в свою очередь спросил Никитич о супругах в кабинете начальника.
– А как же! Это в высшей мере порядочные люди! – с жаром выпалил Андрей.
То, что он услышал затем, резкой болью отозвалось в его висках:
– Раз кажешь высшу меру – я б не раздумывал – самолично бы употребил. – Оглянувшись по сторонам, Никитич с опаской добавил шепотом: – Воны, твои други, стукачи. Знамо, задание головы не сполныли, так вот он их и мордуэ. Забудь ты про них, Андрюша, пока ще нэ поздно!
Если бы Андрей услышал такое от кого-либо другого, он бы бросился на него с кулаками. Но то, что он услышал от уважаемого им человека, никак не умещалось у него в голове.
– Да побойся ты Бога! Ты понимаешь, что говоришь?! – только и сумел воскликнуть Андрей, заставив находившихся в коридоре людей обратить на него внимание. Внезапно дверь кабинета растворилась, и в коридор вышли супруги. Увидев Андрея, они несколько растерялись. Однако замешательство их было недолгим: оба супруга разом, перебивая друг друга, громко заговорили, явно обращаясь ко всем присутствующим:
– Мало нам своего несчастья! – воскликнул Карл Иванович, бросив красноречивый взгляд на свою жену и заставив ее тем самым замолчать. Затем, обращаясь уже к Андрею, быстро проговорил: – Андрюша, наверное, ты перепугался. Ты же помнишь, у нас в артели работал кладовщиком рыжий такой мужчина – Вадим. Так вот его… – Карл Иванович потянул Андрея за рукав, давая понять, чтобы он следовал за ним, и уже в дверях громко добавил: – Поймали с ворованным мешком сахара. Придем домой, я расскажу тебе обо всем подробно, а сейчас поздно, иди и ты, дорогой, отдохни. Завтра-то нам на работу. Спасибо тебе за заботу.
У Андрея не было оснований не верить Карлу Ивановичу. Тем более, этот случай воровства уже стал известен всему городку. Но тяжелым камнем давили на него слова, сказанные Никитичем. Он пытался забыть о них, но они снова и снова напоминали о себе. Объяснить сказанное Никитичем вспыльчивостью характера кубанского казака, ненавидящего немцев за издевательства над ним в лагерях военнопленных, Андрей не мог. Ведь люди, которых Никитич обвинил в самом подлом поступке – доносительстве, были в таком же, как и он, бедственном положении. Он был свидетелем хороших взаимоотношений Никитича с другими немцами – спецпоселенцами. Вскоре этот неприятный эпизод был забыт, и Андрей продолжал посещать семью, все больше проникаясь к ней уважением.
Девочки настолько привязались к Андрею, что с наступлением вечера они начинали донимать своих родителей вопросами – почему до сих пор нет Андрея.
Каждое появление его встречалось бурными проявлениями радости, дети бросались ему на шею, отталкивая друг дружку. Андрей, подняв указательный палец вверх, вынимал из кармана кулечек из газеты и клал его на угол стола. После этого они усаживались втроем на старую деревянную тахту, и дети наперебой старались поведать Андрею о наиболее значимых событиях, происшедших с ними за день.
В один из дней, когда Андрей заканчивал работу по возобновлению вывески столовой общепита, в дверях появился бледный Карл Иванович. Он опустился на табурет с окаменевшим лицом, руки его бессильно повисли, и он тихо заплакал, вздрагивая плечами. Андрей растерялся: он никогда не видел Карла Ивановича, олицетворение жизнерадостности, в таком виде. Он нагнулся и тихо спросил, что произошло.
– Моей девочки больше нет, – содрогаясь от рыданий, сумел выговорить Карл Иванович.
Взволнованный Андрей сразу не смог понять смысла сказанного и еще раз переспросил:
– Объясните, пожалуйста, в чем дело?
– Умерла… Мариночка, – и несчастный отец снова залился слезами.
Немного успокоившись, Карл Иванович рассказал, что, придя из школы, девочка почувствовала себя плохо, с ней случился обморок, и она, не приходя в сознание, скончалась. Сейчас он был в морге, но ее не выдают, пока не сделают вскрытие, которое назначено на завтра.
– Я не дам ее резать! – закричал отец. – Нужно забрать ее оттуда во что бы то ни стало, – упавшим голосом добавил он и замолк. После этих слов голова его бессильно опустилась на грудь, и он начал сползать с табурета. Андрей бросился к нему, обхватил его руками и, раскинув ногой лежащий на полу кусок брезента, уложил на него Карла Ивановича. Обрызгав лицо его водой, Андрей в нерешительности уставился на бездыханно лежащего Карла Ивановича, не зная, что же предпринять дальше. Наконец, тот открыл глаза и слабым голосом проговорил:
– Прости, Андрюша, что я принес тебе столько неприятностей.
После небольшой паузы, он добавил:
– Я прошу тебя помочь мне любыми путями забрать девочку домой и похоронить ее по-человечески-.
Полежав еще немного на полу, Карл Иванович кое-как поднялся и, присев на табурет, устремил на Андрея вопросительный взгляд, явно ожидая от него ответа. Андрей пояснил Карлу Ивановичу, что он сейчас же отведет его домой, а затем пойдет к главному врачу райбольницы и попробует договориться с ним. Он знаком с ним, так как когда-то делал для больницы кое-какие работы и думает, что он пойдет навстречу.
Главврач встретил Андрея довольно приветливо, но в просьбе ему категорически отказал, сославшись на некий строгий документ из области, полученный несколько дней назад. С этой вестью измученный Андрей явился вечером к убитой горем семье, продолжая думать, что же предпринять. Даже не сообщив об отказе главврача, он прямо с порога заявил, что договорился с кем-то, как только стемнеет, забрать из морга труп ребенка.
Андрей и Карл Иванович вошли на территорию больницы, благо половина ограждения ее территории отсутствовало, как и освещение, и приблизились к одиноко стоявшему деревянному сараю. На полуразбитых дверях висел ржавый замок. Обойдя строение, они обнаружили окно с разбитым стеклом. Просунув руку, Андрей нащупал шпингалеты, открыл окно и залез внутрь. Постояв, пока глаза привыкли к темноте, Андрей увидел в углу на досках, уложенных на деревянные козлики, тело девочки. Он с содроганием подошел, накинул на труп простыню, которую они принесли с собой, и понес свою ношу к окну. Стоявший наготове Карл Иванович принял на руки тело дочери и, прижавшись головой к ее лицу, зарыдал так громко, что взбудораженные собаки округи залились громким лаем. Андрей схватил за руку обезумевшего от горя отца и зашептал:
– Прекратите немедленно, если вы не хотите, чтобы нас здесь повязали!
Испуганный Карл Иванович замолк, и они быстрыми шагами стали удаляться от морга.
Прошло два года, как Андрей проживал в райцентре на правах спецпоселенца. Невзирая на все лишения и невзгоды, он сохранил доброту к окружающим его людям. Среди местных и товарищей по несчастью у него было много хороших знакомых. Но на особом счету были семья Карла Ивановича и друг-фининспектор. Они подолгу вели между собой доверительные беседы, не скрывая своих взглядов, в основном отрицательных, на действия властей. Особенно был рад этому общению Андрей, который ценил своих собеседников за открытость и бесстрашие в их высказываниях, понимая, что происходящее вокруг никоим образом не благоприятствует подобного рода беседам.
Наступила весна 1948 года. На улицах стояла непролазная грязь. Редкие прохожие перемещались по узким утоптанным дорожкам. Профком цементного завода оживил свою спортивную деятельность, выбив у администрации комплект формы для футбольной команды, в которой не последним игроком считался и художник Андрей. Горкомхоз расширил свои штаты, приняв на должность бухгалтера молодую привлекательную особу, которая сразу же пришлась по душе Андрею. На следующий день после знакомства Андрей предупредил ее, что они почаевничают вместе в кабинете главного бухгалтера, когда тот уйдет на обед. К назначенному времени Андрей успел сбегать в чайную за пельменями, купить в ларьке крепкие, как камень, пряники и вскипятить свой чайник. Кроме того, была учтена еще одна немаловажная деталь: он купил свежий журнал «Огонек», чтобы после трапезы, усевшись рядышком на диване главбуха, знакомиться с новостями страны Советов в непосредственной близости друг к дружке.
Обычно в коридоре заведения бывало немного народу. Выходя несколько раз из своей мастерской, Андрей еще с утра обратил внимание на гражданина с красно-рыжими волосами, в синем демисезонном плаще. Он то сидел с газетой в руках на скамье для посетителей, то вышагивал по коридору. Время обеденного перерыва приближалось. Андрей приступил к выполнению своего плана. Когда, справившись с чаем, молодые люди уселись на диван с журналом в руках, в дверь постучали. Не ожидая разрешения, в кабинет зашел мужчина с узкими бегающими глазками, одетый в темное драповое пальто и такую же кепку и, обращаясь к Андрею, спросил:
– Не вы будете главным бухгалтером?
Вопрос этот показался забавным Андрею и, улыбнувшись, он ответил, что главный бухгалтер будет после обеда, минут через двадцать.
– А ваша как будет фамилия? – вошедший вновь уставился на Андрея. Тот назвал себя.
– Придется вам пройти со мною, – жестко отчеканил вошедший.
На вопрос Андрея, зачем и куда ему надлежит идти, послышался ответ:
– Недалеко, в спецкомендатуру.
При этих словах Андрей мигом разглядел под кашне говорившего голубую окантовку петлиц. «Сотрудник МГБ», – мелькнуло в голове. Понимая, что он ничего не в силах изменить, Андрей все же продолжал упорствовать:
– А мне там нечего делать. Вот мой документ – я отмечаюсь регулярно.
– В таком случае, вот вам мой документ, – и он протянул Андрею отпечатанную красивую цветную бумагу. – Ордер на арест.
После произнесенных им слов в кабинет вошел некто рыжий в синем плаще. Девушка-бухгалтер, затаив дыхание, широко открытыми глазами взирала на все происходящее, пока вторично произнесенное в ее адрес «Гражданка, освободите помещение!» не заставило ее покинуть кабинет.
С профессиональной хваткой Андрей был обыскан и выведен в сопровождении этих двоих на улицу. Был конец апреля. Весна уже вступила в свои права, засвидетельствовав свой приход непролазной грязью на улицах. Люди с большим трудом передвигались по узким протоптанным дорожкам, сойти с которых означало очутиться чуть ли не по пояс в грязи. На узкой дорожке Андрей и «сопровождающие его лица» расположились таким образом: впереди шел товарищ в драповом пальто, за ним следовал Андрей, и замыкал шествие рыжий товарищ. Не обошлось и без вынужденной остановки: первым встречным оказался зав. спортсектором завода Николай. Рискуя, он сошел с протоптанной дорожки в сторону, пропустил идущее навстречу драповое пальто и, схватив за руку Андрея, энергично начал трясти ее в знак приветствия. Затем Николай радостно заговорил о перспективах футбольного сезона и одновременно пытался тянуть Андрея за рукав, чтобы дать возможность пройти дальше остановившемуся рыжему гражданину. Однако Андрей никак не среагировал на излагаемые спортивным руководством широкие планы, что привело последнего в крайнее удивление: вырвав руку, Андрей проследовал дальше. Представителю завода осталось в недоумении пожать плечами и в глубоком раздумье продолжить путь, оглянувшись пару раз вслед уходящему Андрею.
В милиции после повторно выполненного обыска Андрея поместили в небольшую, три на три метра, камеру и закрыли на замок. Рядом по коридору помещалось еще две камеры. Бросив на пол телогрейку, Андрей улегся на нее и неожиданно, видимо, из-за нервного перенапряжения, вскоре забылся и заснул. Его разбудили громкие крики, брань в коридоре. Наконец, в общем шуме ему удалось распознать знакомый голос соседа по дому, шофера полуторки Гришаню, известного в городке дебошира. В который раз его отпускали домой после недолгой очередной отсидки. Воспользовавшись тем, что шум в коридоре стих, Андрей окликнул Гришаню. Последний, прильнув к глазку, сразу узнал Андрея и с удивлением воскликнул:
– Художник, а тебя чего замели? – и принялся дергать закрытую дверь камеры Андрея, продолжая кричать:
– Да вы что, оборзели?! Выпусти художника, – он было накинулся на дежурного, – не то по сопатке схлопочешь!
Подбежавший на помощь второй страж порядка помог вытолкать Гришаню из кутузки. Но в процессе коридорной возни Андрею удалось попросить Гришаню сообщить тете Фросе о его аресте.
Надо отметить, что каждую очередную «амнистию» Гришаня отмечал с размахом: не заходя домой, он вторгался в чайную, дабы соответствующим образом отметить победу «справедливости над злом», как именовал связанные с ним события сам «герой». Причем название победы было позаимствовано им от общественного обвинителя на товарищеском суде, где обсуждался факт самогоноварения бабкой Воронихой. Но на сей раз, испытывая неподдельное уважение к Андрею, Гришаня пожертвовал привычным ритуалом и тут же сообщил хозяйке Андрея о случившемся.
Не прошло и получаса, как вновь раздались голоса. Андрей услышал, как тетя Фрося просила дежурного:
– Ну ты ж, Никита, знаешь меня. Мы ж с твоей матерью, как никак, в подружках ходили. Пусти меня к этому парню, он ведь сирота, никого у него нет. Куска хлеба ему никто не подаст, – и она заплакала.
Дежурный Никита, оглядевшись вокруг, приблизил свое лицо к Ефросинье и быстро зашептал:
– Не могу, теть Фрось, пустить тебя. Это не наш арестант, не милицейский, – закатив глаза в потолок и подняв указательный палец, он добавил: – Привели его комитетчики. А они по государственным преступлениям…
Напуганная женщина, так и не поняв, чем мог так досадить государству ее квартирант, попросила Никиту передать Андрею кастрюльку супа, миску вареной картошки с куском жареной рыбы, полбуханки хлеба и полотенце, пообещав завтра поутру принести вещи и еще еды.
Электричка на Новосибирск отходила в пять двадцать утра. Около пяти часов оба вчерашних чекиста уже находились в комнате дежурного, куда был препровожден Андрей. Обладатель драпового пальто, видимо, старший, расписался в каких-то бумажках и направился к выходу, кивком головы указав рыжему следовать за ним. Улицы были пустынны, вокзал находился в десяти минутах ходьбы от милиции. Старший шел по тротуару, а Андрей с завернутым в полотенце хлебом подмышкой, в сопровождении рыжего с расстегнутой кобурой на поясе, тащились по грязи проезжей части. На платформе находилось человек пять, предпочитающих, видимо, ждать отхода поезда на свежем воздухе. Первым в вагон влез старший, за ним Андрей и последним рыжий. Несколько пассажиров, рассевшихся по всему вагону, молча ждали отправления поезда. Остановившись посреди вагона, старший попросил освободить одну половину вагона и перейти в другую. Вторую дверь вагона проводница заперла на ключ. Напуганные командой пассажиры быстро перешли на указанные им места. Но одна девушка, в задумчивости уставившаяся в окно, видимо не расслышала команды и продолжала сидеть в той же позе. Тогда старший подошел к ней, тронул за плечо и сказал:
– Гражданка! Встаньте, а товарищ, – он кивнул в сторону Андрея, – сядет.
Несмотря на всю серьезность обстановки, Андрей не смог удержаться от улыбки, причиной которой послужила подмена понятий при обращении к девушке.
По мере приближения к Новосибирску половина вагона была битком набита пассажирами, в то время как во второй сидели всего три человека. Но никто не попытался пройти на свободные места – напуганный народ не требовал объяснений ясной для всех в тот период ситуации.
Предпоследняя перед столицей Сибири остановка называлась Новосибирск-второй, или Алтайская. Здесь троица сошла с поезда и продолжила свой путь через весь город пешком. Позже Андрей смог постигнуть гениальность такого решения. Центральный вокзал Новосибирска в любое время суток представлял собой монолитную, беспрестанно перемещающуюся во всех направлениях массу людей. Естественно, в такой обстановке сохранить человека, особенно такого «ценного», фактически не представлялось возможным. Ответственные за подобные операции, нужно отдать им должное, просчитывали партию на много ходов вперед!
Порядок следования по еще пустынным улицам сибирской столицы был прежним: старший шествовал по тротуару, а проезжая часть была великодушно предоставлена шагающему с грустными глазами парнишке с полотенцем под мышкой и рыжему конвоиру с открытой кобурой и торчащим оттуда пистолетом.
Окраина постепенно приобретала облик города: деревянные одно-и двухэтажные дома, многочисленные склады, производственные цеха уступали место большим красивым административным и жилым зданиям, колдобины дорожной мостовой заменил асфальт. В другое время этот путь был бы для Андрея яркой, запоминающейся экскурсией. Сейчас же его безучастный взгляд фиксировал просто смену неких предметов, он совершенно ни о чем не думал, шагая, как метроном, в одном и том же ритме.
После более чем часового пути раздалась негромкая команда, прервавшая состояние некой отрешенности, в которой пребывал все это время Андрей. Встрепенувшись словно ото сна, он увидел, что стоит перед красивым широким парадным. Старший открыл тяжелую дубовую дверь, в которую после легкого толчка сопровождающего вошел Андрей. Оказавшись в обширном вестибюле, Андрей остановился. Дорогу ему преградил военный, который указал взглядом на полуоткрытую дверь. Повинуясь указанию, Андрей предстал еще перед одним служителем этого дома, в стенах которого он не услышал пока ни единого произнесенного слова. Игра в молчанку продолжалась и здесь: подойдя к Андрею, военный жестом дал понять, что следует поднять руки вверх. Андрея в какой-то момент даже развлекло это подобие игры, нарушившее однообразие проведенных им последних часов, и он с улыбкой поднял руки. Перемена в настроении Андрея не ускользнула от обыскивающего, который не преминул удостоить его исподлобья презрительным взглядом, означающим, что смеется тот, кто…
Легкий обыск завершился быстро, и появившийся чекист – драповое пальто, как назвал его Андрей, вывел своего подопечного через противоположную дверь в заасфальтированный двор-колодец. Одну из сторон двора занимало трехэтажное здание с многочисленными окнами, зашитыми снаружи металлическими экранами – «намордниками» – пропускающими дневной свет только сверху. Пока они пересекали двор, гнетущая тишина и вид каменного мешка окончательно укрепили в Андрее чувство обреченности. Он понял, что теперь от него ничего не зависит и что у него отнято последнее, только недавно составлявшее смысл его жизни. Ему оставалось уповать на свою судьбу. На ум пришли строки поэта «Плыви, мой челн, по воле волн». Но тут же он нашел в себе силы и твердо решил противостоять всем невзгодам, ожидающим его впереди. Решив не сдаваться, Андрей почувствовал душевное спокойствие, словно с него свалилась неимоверная тяжесть, давившая его в последние два дня. С любопытством он принялся теперь разглядывать все, что попадалось ему по пути, и даже позволил себе назвать вслух это мрачное, с зашитыми окнами здание прекрасным отелем, на что тут же сдавленно прозвучало:
– Прекратить разговоры!
Наконец, драповое пальто, достойно завершая эпопею ареста государственного преступника, сдал Андрея дежурному офицеру внутренней охраны тюрьмы и был таков. Андрею оставалось пройти последние метры длинного коридора, по обе стороны которого темными прямоугольниками выделялись металлические двери камер. «Выводной» и Андрей двигались в глубокой тишине по мягкой ворсистой ковровой дорожке, поглощающей шум их шагов. Создавалось впечатление, вселяющее в Андрея чувство смутной тревоги, что в помещении нет ни одной живой души. Дойдя до самой последней двери, у которой стоял наготове еще один служитель, который открыл при их приближении дверь и тихо скомандовал: «Заходи», Андрей вошел в маленькое помещение. Затем два раза громыхнули запирающиеся два замка, и вновь воцарилась гробовая тишина.
Стоя спиной к двери, Андрей осмотрел свою новую, как он решил, предназначенную для него надолго обитель. Это было помещение три метра на два, без окна, освещаемое вделанной высоко над дверью яркой лампочкой. Снизу на высоту в полтора метра стена была выкрашена темно-зеленой масляной краской, остальная часть стен и потолок были побелены. Слева от двери располагался утопленный в пол унитаз, а справа – фаянсовый умывальник. При виде такой роскоши Андрей пришел в прекрасное расположение духа, ибо условия содержания заключенных, испытанные им доселе на собственной шкуре в лагерях и пересылках, отличались от настоящих, как небо и земля. А сейчас он поступил так, как любой нормальный человек в его положении – разделся до пояса, долго плескался под краном, использовав, наконец, по назначению свое полотенце. Почувствовав необычайную бодрость, Андрей пришел к выводу, что жизнь не так уж беспросветна, и теперь он готов, пожалуй, к непредсказуемым поворотам судьбы. Эта уверенность еще более окрепла в нем, когда вскоре после предупредительного удара ключом в дверь открылся люк, расположенный в ее нижней части, и одновременно с командой «Обед» в проеме появилась алюминиевая миска с похлебкой и ложка. Только сейчас Андрей почувствовал, как он голоден. Он набросился на еду и вмиг уничтожил содержимое, с удивлением отметив, что съел суп, в котором была картошка, капуста и еще какие-то овощи. Но сюрпризы этим не ограничились: вновь в открывшуюся кормушку было «подано» второе – кусок вареной рыбы и картофельное пюре. Это было сверх всяких ожиданий! Настроенный не без помощи желудка на мажорный лад, Андрей решил, что как и в любом порядочном доме, настало время для отдыха. Тут впервые он обратил свое внимание на стоящий в противоположном углу прямоугольный ящик, размерами с обыкновенный топчан. Осмотрев его, он увидел, что сколочен тот из пригнанных шпунтованных досок настолько плотно, что нигде нельзя было обнаружить ни малейшей щелочки. Вид ящика, словно набежавшая зловещая тень, вызвал у Андрея чувство неосознанного беспокойства. Он прилег на него, как бы примериваясь. Приподняв голову и мысленно соизмерив размеры ящика с человеческим телом, он содрогнулся от сделанного им вывода. Точно! В этот ящик для пыток вколачивают арестантов. Желая убедиться в своем предположении, он принял сидячее положение, затем снова лег. В этот момент – очередной удар ключа, и просунутая в открывшуюся кормушку голова коридорного возвестила отнюдь не благостную для Андрея весть:
– Лежать запрещается. Только сидеть! – сдавленно произнес он.
Нервное напряжение последних двух дней, гнетущая обстановка внутренней тюрьмы, специально созданная для того, чтобы психологически сломить волю оказавшегося в ее стенах узника, заставили Андрея на какой-то момент вновь ощутить безысходность своего положения. Однако условия пребывания его в этой камере, вопреки ожиданиям увидеть некую гнилую яму, таких как на многочисленных пересылках и пунктах фильтрации, где ему приходилось бывать, сняли с его души определенную тяжесть. Да и обед из двух блюд, показавшийся ему роскошным, положительно сказался на его настроении. Одним словом, смена обстановки сыграла свою роль: Андрей вновь воспрянул духом. Барометр его настроения с помощью молодости, исключающей для себя в любых жизненных ситуациях несчастливый исход, качнулся в сторону «ясно». Однако тут же злополучный «ящик пыток», в предназначении которого теперь не сомневался Андрей, вновь омрачил состояние его души. Сидя на ящике, Андрей пытался собраться с мыслями и спрогнозировать, что же ждет его впереди. Удар ключа, на сей раз без предупреждения, прервал его размышления: открылась дверь, и появился мужчина в длинном сером халате. Андрей приподнялся. Вошедший медленно приблизился и негромко сказал:
– Раздевайся!
Всего ожидал Андрей, только не подобной команды. Он с удивлением переспросил: «Зачем?» Однако отданная твердым голосом повторная команда и краткое пояснение к ней: «Обыск» – заставили его приступить к расстегиванию пуговиц рубахи. Сняв рубашку, Андрей вопросительно уставился на человека в сером халате.
– Раздевайся догола! – последовала новая команда.
Человек в халате молча вытащил из кармана садовый нож с кривым лезвием, вид которого заставил Андрея содрогнуться, и приступил к обрезанию с кальсон белых матерчатых пуговиц. На возмущенный возглас Андрея тот спокойно чиркнул ножом, обнажив под материей алюминиевую пуговицу. Андрей, пользующийся этим бельем в течение года, даже не подозревал о наличии металлических деталей в своем туалете. Обыскивающий вытащил из ботинок шнурки, срезал металлические брючные крючки и другую подозрительную амуницию и привычно прощупал пальцами складки одежды. Произведя эти операции, он положил в карман халата запрещенные предметы, пнул ногой в сторону Андрея кучу лежащих на полу его вещей и молча направился к выходу.
Андрей быстро оделся, стараясь удержать на нужном месте спадающие брюки. Наконец, это ему удалось, и он в растерянности присел на ящик. Быстро сменяющие друг друга события своей непредсказуемостью и дикостью вконец обескуражили Андрея. Снова он начинает ощущать свою беспомощность перед способной на все зловещей силой. Он начинает понимать, что его молодость и природный оптимизм смогут лишь немного скрасить предназначенные ему несчастья, а в остальном – он невесомая щепка в водовороте больших событий.
Так в течение короткого промежутка времени металась стрелка барометра душевного равновесия Андрея, успокоиться которой не суждено было еще многие годы.
Около часа, не меняя позы, Андрей неподвижно сидел на ящике, устремив взгляд в одну точку. И все это время через определенные промежутки ему слышался какой-то шорох. Позже он понял причину его возникновения: коридорный надзиратель, бесшумно скользя по мягкой дорожке длинного коридора, непрерывно открывал глазки наблюдения в дверях, держа под постоянным контролем обитателей камер. Помещение, в котором находился Андрей, оказалось, не было предназначено для длительного проживания – это была лишь визитная карточка грозного ведомства, адресованная впервые переступающим его порог арестантам. Это была камера обысков под номером один.
Детальная информация о первой реакции узника этой камеры в обязательном порядке доводилась до сведения его будущего следователя. К такому выводу Андрей пришел на первом же свидании со своим следователем, когда последний озвучил несколько сказанных Андреем фраз. Видимо, такое любопытство имело под собой определенную почву. Позже, находясь в одной из одиночных камер этого коридора, Андрей нередко слышал, как очередной «квартирант» номера один, взрослый мужчина, начинал биться об стены камеры, впадая в истерику, повторяя визгливым голосом одну и ту же фразу о своей невиновности. Вопли вскоре обрывались, и вновь наступала тишина, к восстановлению которой прилагалась чья-то невидимая сильная рука.
Одиночная камера, куда в тот же день был препровожден Андрей, отличалась от камеры номер один отсутствием большого деревянного ящика для «вколачивания арестованных». На этом месте к стене был закреплен щит: после отбоя он занимал горизонтальное положение и служил кроватью, на день – убирался к стене. Кроме того был табурет и прикрепленная к стене деревянная полочка.
На следующее утро, после «чая», в открывшуюся кормушку просунулась голова очередного охранника. Он пристально посмотрел на Андрея и шепотом произнес: «На “Вэ?” Андрей непонимающе уставился в лицо говорящему. Тот вновь повторил: На букву “Вэ!?” Тут Андрея неожиданно осенило: он понял, что это, видимо, первая буква фамилии. У Андрея такой буквой являлось «О». Андрею показалось забавным, как эта глубоко законспирированная система допустила такой просчет и путает фамилии. Он с улыбкой назвал свою фамилию и, к своему удивлению, услышал команду:
– Собирайсь!
Откуда ему было знать, что абсолютно все, что происходило в этих стенах, было временем проверено и подчинено незыблемым инструкциям внутреннего распорядка.
Выйдя в коридор и подняв руки вверх, Андрей был обыскан с ног до головы и по команде: Руки за спину, следуй вперед! – двинулся по коридору. В маленьком помещении в конце коридора он был передан выводному, с которым пересек внутренний двор и вошел в огромное здание управления КГБ. Миновав длинный широкий коридор с многочисленными дверьми кабинетов по обе стороны, выводной и Андрей поднялись на второй этаж. Навстречу попадались сотрудники, мужчины и женщины, не обращающие никакого внимания на конвоируемого. Наконец, у одной из дверей по команде: «Стой, лицом к стене» – Андрей остановился и после стука в дверь выводного зашел в кабинет.
Огромная, метров шестьдесят, комната с двумя большими окнами, выходящими на улицу, была залита солнечным светом. На окнах висели раздвинутые тяжелые шторы. Створки окон были открыты, и с улицы доносился шум просыпающегося большого города. Пичужки, перепрыгивая с ветки на ветку, наполняли воздух своим свистом и чириканьем. Они знали, что пришла весна, и совершали свою привычную работу.
Сидящий за широким письменным столом, обитым темно-зеленым сукном, темноволосый мужчина лет пятидесяти, облаченный в темно-синий костюм, белую рубашку и галстук, тоже вершил свою привычную работу, правда, не связанную с временами года. Он сидел спиной к окну, поэтому лицо его сразу трудно было разглядеть. Сделав пару шагов в глубь помещения, Андрей остановился в ожидании дальнейшей команды, рассматривая массивный чернильный прибор на столе, состоящий из двух черного металла кремлевских башен, соединенных между собой зубчатой стеной. У основания каждой башни стояло по стеклянной чернильнице с блестящими бронзовыми крышками. Рядом с прибором, на стопке бумаг, лежало выполненное в том же стиле массивное черное пресс-папье. Не поднимая головы, хозяин кабинета нарочито медленно проговорил:
– Начальник следотделения, майор госбезопасности Маркин.
К этому времени Андрей вновь обрел свое привычное состояние и был готов ответить с иронией, а, возможно, и с сарказмом на любую направленную в его адрес реплику.
– Очень приятно, – произнес он, пытаясь придать своему ответу шутливый характер.
Майор, не ожидавший такого ответа, вскинул голову и выдержав паузу, с насмешкой, несколько картавя, неприязненно выдал свой первый монолог:
– А ты, оказывается, культурный человек, воспитанный интеллигент. Насколько наше знакомство будет приятным – зависит полностью от тебя. А если так, садись вон на ту табуретку возле двери.
Андрей уселся на указанное ему место – на табурет, прибитый гвоздями к полу.
Открыв ящик письменного стола, майор вытащил листок бумаги и, пробежав его глазами, прикрыл его ладонью и спросил:
– А что за бумажку, которую ты назвал красивой, предъявили тебе во время ареста?
Андрей вспомнил, что так он назвал ордер на арест и сказал об этом. А еще он вспомнил, что где-то читал, что следователь обычно собирает все детали характера и поведения своего подследственного, чтобы опираясь на них, наметить линию дальнейшей с ним работы.
– Ну, а как пришелся тебе по душе отель, где уже успел переночевать?
Андрей ответил, что ожидал худшего, но к счастью его прогнозы не оправдались. Откинувшись на спинку кресла и вытянув обе руки на стол, как бы потянувшись, следователь приказал рассказать о себе все, «Вплоть до сегодняшнего дня». Начатое было монотонное повествование Андрея было прервано.
– Свои школьные воспоминания можешь оставить при себе. Давай с начала сорок первого года.
– Жили в Москве, на Гоголевском бульваре, в коммуналке втроем: мать, старший брат и я. Учился в 64-й школе Киевского района. Когда началась война…
– Об отце чего не рассказываешь? Где он был? – перебил его майор.
– Нигде, – пожав плечами, ответил Андрей.
– Это еще что за ребусы мне загадываешь? Не забывай, где находишься!
– А где ж ему находиться, если его в тридцать седьмом забрали, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу, – не раздумывая отпарировал Андрей.
Сверкнув глазами, опер явил свое неодобрение ответом, однако приказал продолжать. Андрей понял, что, задавая вопросы, следователь желает определить уровень его интеллекта: вопросы касались и театра, и довоенного футбола, ярым болельщиком которого был Андрей, и даже искусства. Майор поинтересовался, где учился Андрей художеству, Тот назвал адрес вечерней изостудии районо Киевского района. Длившаяся более часа беседа с подачи опера начинала приобретать элементы некой игры. Майор напомнил, что скоро Первомай, и спросил с иронией, не возьмется ли художник оформить стенгазету «На страже Родины» и сколько это будет стоить. Андрей, принимая правила игры, ответил, что за уважение к ведомству он готов нарисовать еще и боевой листок – бесплатно. Затем разговор коснулся искусства, гармонии, в частности. Тут Андрей не преминул привести пример из окружающей их обстановки. Указав на дорогие дубовые панели, которыми были обиты стены кабинета, на отливающий блеском паркет и шикарную мебель, Андрей неожиданно завершил свое хвалебное перечисление окружающей роскоши видавшей виды, почерневшей от времени, грубо сколоченной табуреткой, явно контрастирующей с изысканной обстановкой.
– Вот вам и яркий пример дисгармонии, – с удовлетворением завершил Андрей свои рассуждения. Явно задетый майор зло проговорил:
– Вся дисгармония в стране из-за таких ублюдков, как ты!
Схватив трубку одного из телефонов, он отчеканил:
– Забери из тридцать шестой!
Так неожиданно был прерван «приятельский» разговор Андрея с вершителем его судьбы. Андрей, однако, таким финалом опечален не был, сочтя себя победителем.
Такие допросы с «лирическими отступлениями» опер практиковал и в дальнейшем, но направленность их так и осталась для Андрея загадкой.
Допросы, как правило, проводились по ночам. Поскольку днем спать запрещалось, а изнуренный бессонницей заключенный, приведенный на допрос после отбоя, сидел на предназначенном ему прибитом табурете и клевал носом, пытаясь не свалиться, опер мог считать подготовку материала, подлежащего его обработке, наполовину завершенной. А незадолго до этого понукаемый конвоиром Андрей в ускоренном темпе пересекал заасфальтированное пространство, отделяющее внутреннюю тюрьму от административного здания МГБ. Во время короткого марафона строго запрещалось вертеть головой и глядеть по сторонам. Однако боковым зрением Андрей успевал зафиксировать за широкими окнами, выходящими во двор, большой ярко освещенный зал не то столовой, не то ресторана, естественно, для сотрудников этого заведения. Невзирая на ночные часы, зал не бывал пуст: посетители, сидевшие, в основном, по одному за столиками, были разбросаны по всему залу. Изредка попадались и вальяжно сидящие женщины – боевые подруги, глубокомысленно пускающие вверх кольца дыма, видимо, недешевых папирос.
Затем следовал затяжной переход по коридорам, длиною в целый городской квартал, подъем на второй этаж в сопровождении все того же конвоира, находящегося в постоянном напряжении. Объяснялась эта мобилизационная готовность охранника тем, что железные правила внутреннего распорядка исключали любую возможность заключенному видеть в этих стенах своего собрата, если тот, естественно, не являлся его сокамерником. Поэтому появление на горизонте встречной пары такого же дуэта создавало на данном отрезке коридора поистине экстремальную ситуацию: один из конвоиров набрасывался на своего подопечного, прижимая его к стене всем своим телом и зажав голову обеими руками. Одновременно встречный конвоир ястребом хватал идущего впереди подконвойного и на ходу выворачивал его голову в сторону, противоположную нахождению запрещенного для обзора объекта.
Однажды, когда Андрей в очередной раз спокойно шествовал знакомым маршрутом с заложенными назад руками, неожиданно в метрах десяти из-за коридорного поворота вывернулась такая же «пара гнедых». «Телохранитель» Андрея мгновенно принял меры, предусмотренные уставом: прижатый лицом к стене Андрей с трудом мог дышать. Встречный эскорт, то ли из-за неопытности, то ли по причине не до конца доведенных до кондиций морально-волевых качеств конвоира, оказался застигнутым врасплох. От неожиданности охранник остановился, как вкопанный, не в силах сдвинуться с места. Но с той стороны был еще и второй участник этой немой сцены – ведомый. Им был низенький пожилой мужчина с кругленьким животиком и заложенными назад руками, ни дать, ни взять – колобок. Чувство тотального запрета в этих стенах настолько глубоко въелось в его душу, что за создавшуюся ситуацию он посчитал ответственным, видимо, себя и по этой причине заметался на десятиметровом отрезке коридора между растерявшимся вконец его поводырем и прилепившимся к стене Андреем с его конвоиром. Семеня ножками то в одном, то в другом направлении, он старался не нарушить команды – «Руки за спину!» Но быстро передвигаться, соблюдая суровый «этикет» – заложенные назад руки – было невозможно, и, потеряв равновесие на очередном вираже, несчастный рухнул на пол. Мгновенно раздался звонок громкого боя, несколько дверей кабинетов распахнулись, коридор наполнился топотом солдатских сапог, дюжие обладатели которых схватили лишившегося дара речи «колобка» и быстро умчали его с глаз долой.
Этот случай Андрей вспомнил во время допроса у майора в один из редких моментов, когда оперу бывало угодно развеяться в «лирической паузе», во время которой он позволял себе поострить, а Андрею ответить, конечно же, в определенных границах. Смеясь, Андрей подробно рассказал оперу о тщетных попытках пузатенького соблюсти усвоенный им устав внутренней караульной службы, завершив свой рассказ словами:
– Надо ж было довести человека до такого состояния!
После этих слов лицо майора стало жестким, и он бросил в сторону Андрея:
– А сам не боишься стать таким?
– Нет! – к удивлению опера решительно парировал Андрей.
Приближался день международной солидарности трудящихся – Первое мая 1948 года. Праздничные дни бывали не самыми легкими для сотрудников госбезопасности: ведь под предлогом праздника люди, заранее договорившись, могли собраться воедино и совершить любой антигосударственный акт. Поэтому сидящий на табурете в кабинете следователя Андрей на какое-то время оказался невостребованным. Поминутно в кабинете появлялись сотрудники, подчиненные майора. Они спешно пересекали огромный кабинет и, склонившись к сидящему за столом майору, почти шепотом вели какие-то свои разговоры, после чего удалялись, уступая место другим. Андрей с безучастным видом сидел на своем табурете, в то же время напрягая слух, стараясь понять массовость появления и озабоченность этих сотрудников. В конце концов по обрывкам фраз он сделал вывод, что распределяются места дежурства чекистов по городу в праздничные дни и, он хорошо это расслышал, даже и на кладбище. И вновь в одну из «лирических пауз» Андрей в ответ на «предложение» опера возглавить на демонстрации первомайскую колонну врагов народа не преминул озадачить того сообщением. Он сказал, что весьма жалеет его сотрудников, которым вместо отдыха в эти дни надлежит охранять покой народа не только в городе, но и на кладбищах. По тени, пробежавшей по лицу майора, было видно, что заявление Андрея попало, как говорят, не в бровь, а в глаз. Хозяин понял свою промашку, лик его потемнел.
Один день недели, пятница, являлся всесоюзным днем, в течение которого многомиллионное население страны обретало право передавать миллиону граждан, находящихся по другую сторону колючей проволоки, ограниченное дополнение к тюремному пайку – передачи. Нельзя сказать, что у Андрея не осталось на воле друзей. В том, что передача поступит от Карла Ивановича, семья которого стала для него почти родной, Андрей был уверен. Главе семьи было нечего опасаться контакта с арестованным Андреем. Высланный в Сибирь, оторванный от своего немецкого землячества, Карл Иванович не представлял, по мнению Андрея, угрозы государственным устоям. Оккупация – пребывание в лоне врага, самое страшное деяние того времени, его не коснулась. Положение Карла Ивановича и Андрея в данный момент не соответствовало старому анекдоту периода репрессий, когда на вопрос: Как живете? – следовал ответ: Как в автобусе – одни сидят, другие трясутся. Последнее никоим образом не относилось к Карлу Ивановичу.
Намного сложнее после ареста Андрея выглядело положение инспектора Виктора. Ему, участнику войны, орденоносцу, члену партии дружба с арестованным Андреем могла принести большие беды. Что касается Ефросиньи Ивановны – хозяйки Андрея, еле сводившей концы с концами, душевно переживающей арест своего постояльца, то вряд ли кто-либо посмел бы упрекнуть ее в безразличии к судьбе своего квартиранта. Но что она могла сделать? Вспомнить об этих людях Андрея заставил вопрос майора, ждет ли он передач и от кого. Андрей, не желая никому навредить своей дружбой, ответил, что вряд ли найдутся среди его знакомых желающие ему помочь. Неожиданно для себя Андрей вспомнил о Маше, девушке, работающей на цементном заводе. Отец ее погиб на фронте, и они жили вдвоем с матерью. Маша закончила десятилетку и устроилась на завод табельщицей. Со временем, благодаря своему умению располагать к себе людей, поступив в комсомол еще в школе, Маша на новом рабочем месте стала секретарем заводской комсомольской организации. Год назад, увидев Андрея в заводском клубе на концерте заезжих артистов, она влюбилась в него. Потеряв покой, Маша долго искала знакомства с ним. Наконец, оно состоялось, но ответного чувства со стороны Андрея не вызвало. Сначала Андрею были приятны знаки внимания, оказываемые ему Машей в среде молодежи. Но чем дальше, тем все тягостнее становилось для него ее настойчивое внимание. Арест Андрея прервал так и не начавшиеся взаимоотношения молодых людей. Андрей, пожалуй, не смог бы объяснить себе, почему он вспомнил вдруг о Маше.
Тем временем пребыванию Андрея в одиночной камере исполнилось две недели. Каждую ночь его приводили к майору, который фиксировал показания, многократно повторяемые Андреем операм различного пошиба в течение двух с лишним лет по прибытии на родину. Но те сведения раскрывали «вражескую» сущность арестованного в военный период. Теперь следствию надлежало доказать, что, оказавшись среди советских людей, этот отщепенец не изменил своих взглядов и продолжал свою антисоветскую деятельность с целью подрыва государственных устоев. Поскольку Андрею и подобным ему арестантам было бы абсурдно предъявить обвинение в попытке взрыва важного государственного объекта или подготовке террористического акта, то принятая не менее эффективная тактика обвинения в антисоветской пропаганде давала возможность применить статью 58 – 10 (просто болтовня) или 11 (то же на почве религиозных убеждений) и пополнить груз «справедливого» приговора еще на десять лет. Но для выполнения этой задачи следователь должен был иметь показания свидетелей, которых данный антисоветчик вербовал и пытался сбить с истинного патриотического пути. Поскольку общение людей происходило не в безвоздушном пространстве, то и получение любых свидетельских показаний не представляло в описываемый период больших трудностей. Круг возможных собеседников Андрея был установлен быстро: инспектор Виктор, Сашка Комаров-возчик и Ефросинья Ивановна. Конечно, для придания масштабности проводимой Андреем антисоветской агитации были опрошены и другие его знакомые, подписавшие все, что было придумано патриотом-следователем.
Первый вопрос о собеседниках относился к Виктору. Андрей ответил, что между ними были самые дружеские отношения.
– А какие темы вы обсуждали во время своих разговоров? – спросил майор.
Неожиданный вопрос заставил Андрея улыбнуться, и, пожав плечами, он ответил:
– Ну, что могут обсуждать молодые люди? Да мы обо всем с ним толковали.
Глаза опера сузились, жесткие складки обозначились у рта:
– Ты перед кем придуриваешься? Рассказывай о своих антисоветских разговорах, которыми ты охмурял советского офицера! А не то я тебе напомню твои разговорчики, для тебя же будет хуже.
Андрей спокойно смотрел на опера и напряженно думал, что же ответить ему. Наконец он твердо сказал:
– Никогда, ничего против власти я ему не говорил.
Майор резко поднялся с кресла, сделал несколько шагов в сторону окна и, глядя в темноту ночного города, с угрозой процедил:
– Пожалеешь об этом, конспиратор хренов, когда услышишь от своего друга откровенные признания!
Несколько дней об этом эпизоде не упоминалось. Бывало, что Андрея приводили к оперу днем. В открытые окна кабинета с улицы доносился городской шум, пение птиц, гудки автомобилей. Эти привычные звуки вызывали в душе Андрея щемящую грусть: в чем же он провинился, почему его лишили возможности находиться там, в этой живой пестрой толпе.
Иногда допрос прерывался телефонными звонками. Разговор бывал обычно коротким, состоящим из нескольких непонятных обрывистых фраз. Но секретная информация отступала на второй план, когда, подняв по звонку трубку, майор поворачивался в своем кресле, стараясь расположиться поудобнее боком к Андрею и, прикрыв рот рукой, начинал затяжной разговор. Это был, конечно же, звонок законной супруги. Длительная пауза в допросе давала возможность Андрею прислушиваться к приглушенному разговору опера и вносила оживление в гнетущую монотонную обстановку кабинета: Андрей надеялся, что услышанное сейчас он сможет использовать в качестве контрвыпада в «лирическом отступлении», устраиваемом все реже, в зависимости от настроения опера.
Тематика супружеских бесед не отличалась особой оригинальностью. Во всяком случае, речь не шла о высоких материях, если не считать разговора о материале, в смысле – мануфактуре. Здесь подвергались подробному анализу цена, качество, количество, цвет и прочие характеристики отреза, приобрести который можно было лишь в коммерческих магазинах «люкс». Упоминался и ломбард, и антикварный магазин, и другие «торговые точки», доступные для малочисленной группы покупателей. Обычно предложения супруги принимались безоговорочно, но однажды темой большой дискуссии стал цвет абажура для столовой. Абонент на противоположном конце провода, видимо, в сердцах бросил трубку, не придя к соглашению, и тем самым вывел из равновесия своего супруга, что тут же отрицательно сказалось на Андрее. Майор стучал кулаком по столу, кричал, требуя от Андрея неких признаний, подходил к нему вплотную, держа в правой руке за ствол пистолет, готовясь ударить подследственного. Андрей весь напрягся: вжав голову в плечи, вцепившись руками в табурет, он взглянул снизу вверх на опера и твердо произнес:
– Ударишь, не скажу больше ни слова!
Подобные «припадки» случались у майора и независимо от его половины.
Однажды, во время «дневного сеанса», в середине дня раздался очередной телефонный звонок. Назвав себя, опер бросил быстрый взгляд на Андрея и приказал в трубку: – Повтори фамилию! – После чего, еще раз взглянув на Андрея, резко проговорил: – Не принимать! – Этот эпизод занял не более минуты. Но взгляд, брошенный майором в сторону Андрея, как током пронзил его: он понял, что речь идет о нем.
«Сегодня пятница, день приема передач», – мелькнуло у него в голове. Пригородный прибывает в Новосибирск в тринадцать двадцать. Добраться до его тюрьмы от вокзала можно максимум за полчаса. Сейчас, судя по солнцу, около четырнадцати. Значит, кто-то привез передачу, а опер запрещает принять ее.
Андрей вновь пробежал мысленно по всей цепочке своих выводов и не расслышал очередного вопроса следователя. Тот с ненавистью посмотрел на Андрея:
– Ты что, оглох! Я к тебе обращаюсь!
Неожиданно для самого себя Андрей вдруг выпалил:
– Почему не разрешаете передачу?
Это заявление прозвучало для опера, как гром с ясного неба. Какое-то время он с удивлением смотрел на Андрея, затем лицо его приняло жесткое выражение, и он отчеканил:
– Какой дурак понесет тебе передачу! Для всех, кто тебя знает, ты теперь прокаженный! Отвечай, говорю, на заданный вопрос!
Нервы Андрея не выдержали, и, потеряв контроль над собой, он истерически закричал:
– Ничего я тебе не скажу, понял! Хоть убей, не услышишь от меня ни слова!
Андрей сам удивился своей смелости: эти крики, обращение на «ты» – он никогда не мог предположить, что способен на такое. Но теперь пути к отступлению не было. Обескураженный опер, не ожидавший такого оборота событий, в замешательстве спросил:
– С чего это ты взял, что тебе принесли передачу?
Заключенные, содержащиеся в этой грозной организации, были наглухо изолированы от внешнего мира. Получив передачу, арестант на клочке бумаги имел право расписаться в ее получении. Никакие сумки или посуда, в которых были продукты, какую бы ценность они не представляли, возврату не подлежали. Поэтому заявление Андрея сразило опера наповал: он решил, что какое-то из звеньев непоколебимого железного распорядка дало сбой, и именно с его подследственным, в его «епархии». А это грозило вылиться в ЧП огромного масштаба. Перед чекистом стояла задача любыми путями определить канал поступления этой информации. Он быстро меняет тактику: спокойно, чуть ли не дружелюбно обращается к Андрею:
– Давай по-хорошему. Ты рассказываешь мне сейчас, откуда узнал о передаче, а я даю команду принять. – Опер склонил голову и исподлобья уставился на Андрея. Перемена в настроении майора была расценена Андреем как маленькая победа. Однако, поразмыслив, он решил, что она не принесет ему больше никаких дивидендов. И Андрей решил выложить начистоту всю цепочку своих умозаключений. Опер слушал его внимательно, иногда вставляя свои вопросы, не отрывая от него пристального взгляда. Он даже не ответил на телефонный звонок, а поднял и тут же опустил трубку, что свидетельствовало о значимости для него произносимых слов. Продолжая смотреть в упор на Андрея, майор, не поворачиваясь, протянул руку к внутреннему телефону и дал команду: «Принять!».
Препровожденный в камеру, Андрей какое-то время пытался определить, кто же все-таки привез передачу. В конце концов он остановился на Карле Ивановиче – добром, отзывчивом человеке, ставшим для него таким родным. Неожиданный удар ключа и открывшаяся затем кормушка отвлекли Андрея от мыслей. После привычного вопроса, задаваемого шепотом: «На “Мэ”?» или «На “Пэ”?», в камеру вошел охранник с эмалированной миской в руках. Дежурный офицер и коридорный остались у двери. Охранник поставил миску на стол, вытащил из кулька, свернутого из газеты, десяток яиц и на глазах изумленного Андрея начал разбивать их в миску. Растерявшийся Андрей движением руки хотел было воспрепятствовать непонятному поступку охранника, но дежурный офицер, подпрыгнув, мгновенно оттолкнул Андрея в сторону со словами:
– Стоять на месте!
Закончив яичный ритуал, охранник выложил из сумки на стол кусок сала с полкилограмма, две большие головки чеснока и протянул Андрею измятую бумажку. Андрей схватил ее и прочел: «Посылаю десяток яиц, сало и чеснок. Маша». Охранник ткнул пальцем в записку и прошипел:
– Распишись здесь.
Забрав пустую сумку, охранник вышел, Дверь с лязгом захлопнулась. Андрей безучастно смотрел на лежащие перед ним дары, а в душе медленно просыпалось чувство раскаяния. Он был уверен, что о своем поступке Маша никому не сказала, а приезд ее лишний раз подчеркивал искренность ее чувств. Ему вспомнилось несколько случаев, когда он демонстративно давал понять ей, что абсолютно не нуждается в ее обществе. Краска стыда залила ему лицо. Если бы это было возможно, он встал бы сейчас на колени перед Машей и попросил у нее прощения. Тяжкое чувство вины терзало его, требуя покаяния. Подперев голову руками, не двигаясь, Андрей долго просидел за столом. Очнувшись, он непонимающе взглянул на стоящую перед ним миску и, увидев рядом сало и чеснок, понял, что перед ним та самая, потрясшая его до глубины души передача. Но жизнь вновь берет свое: недавние бурные переживания отодвигаются на второй план, когда он видит, что присланное ему с такой любовью, а в этом он уверен, может пропасть и нужно что-то предпринять. Постучав в дверь, он просит у коридорного соли, показывая на миску. Просьба его удовлетворяется. Взяв столовую ложку и кусочек хлеба, Андрей с аппетитом уничтожает половину содержимого миски и съедает несколько зубков чеснока. Сытый желудок приносит ему долгожданное успокоение. Приближается час отбоя, и его клонит ко сну.
Через полчаса он был затребован к следователю.
Заняв свое привычное место на табурете, Андрей в ожидании предстоящего нудного разговора молча оглядывал кабинет. При его появлении опер даже не поднимает головы, а продолжает что-то писать. Затем он резко встает, недовольно взглянув на Андрея, подходит к окну и открывает форточку. Усевшись за стол, он вновь вскакивает и, открыв настежь окно, раздраженно вопрошает:
– Что, передача понравилась?
Андрей благодарит опера.
— Сейчас пойдешь в камеру, потому что я не переношу чесночной вони. Если жрешь его, то так, чтобы не мешало моей работе. В противном случае я запрещу тебе передачи! – с возмущением произносит опер.
Андрей опешил и стал оправдываться:
– Если б я знал, когда вы вызовете меня, утром или вечером, я б как-то регулировал…
– Может тебе еще и график составить, – съязвил майор. – Заруби на носу! Как от меня приходишь в камеру, хоть в ночь, хоть в день, сразу хавай свой чеснок, чтобы до поры выветрился.
Тем временем Маша, несмотря на поздний час, сидела у бабки Дуси – гадалки, которая говорила и говорила, не отрывая глаз от разложенных на столе карт. Из бабкиного бормотания Маша разобрала казенный дом и скорую благую весть. Откуда ей было знать, что сегодня она подарила Андрею сон взамен изнуряющего ночного допроса. Через два дня приведенный на очередной допрос Андрей в изумлении остановился в дверях: в глубине кабинета за приставным столиком сидел бледный Виктор, теребя в руках фуражку.
– Чего стал, друга не узнаешь? – с ухмылкой произнес майор. – Занимай свое место!
Андрей опустился на табурет и продолжал смотреть в сторону Виктора.
– Так ты продолжаешь отказываться от своих слов? – обратился опер к Андрею.
– Ничего того, что вы мне приписываете, я не говорил – был ответ.
– Давай, офицер, – опер обратился к Виктору, сделав ударение на последнем слове. – Расскажи нам правду-матку.
Лицо Виктора побледнело еще больше, фуражка выпала из рук, и он нагнулся, чтобы поднять ее. Затем он выпрямился и, уставившись выпученными глазами на следователя, запинаясь, стал рассказывать. После первых его слов, Андрей понял, что его друг готов на все, лишь бы выпутаться из этой истории. Он попытался перебить Виктора:
– Одумайся! Когда ты слышал от меня такое?!
Побагровевший майор вскочил со своего места:
– Молчать! Шкура! Ты еще не то услышишь!
Андрей понимал, что его друга предварительно крепко попугали и сделали настолько податливым, что он готов выложить все, что только понадобится оперу.
Вид Виктора, голос которого дрожал и который боялся взглянуть в сторону Андрея, вызывал жалость, граничащую с презрением.
– Если я это говорил, почему ты, советский офицер, не донес об этом?! – закричал Андрей, пытаясь оборвать Виктора.
Молчавший до этой поры майор ударом кулака по столу заставил обоих замолчать:
– Вопросы здесь задаю я! Однако, Виктор Афанасьевич Остапенко, ответьте все же, почему это вы, офицер-фронтовик, слушая столько времени антисоветскую пропаганду и клеветнические вымыслы этого фашистского прихвостня, не доложили куда следует?!
Виктор сморщил лоб, показывая тем самым, что все его мысли в данный момент призваны для ответа на этот вопрос. После короткой паузы, он молча покачал головой и тихо произнес:
– Вы знаете, он рассказывал мне смешные анекдоты про политику, и я просто смеялся, так забавно было. А вот когда вы вызвали меня сюда и разъяснили мне, что к чему, тут я понял, что это антисоветские высказывания. Еще он все хотел мне втолковать, что надо уметь читать между строк.
Видимо, при всем желании трудно было бы объяснить более убедительно свою государственную позицию.
Уже в камере Андрей стал вспоминать, кого же еще могли привлечь в качестве свидетелей его болтовни, которая, увы, не была ему чужда. Он любил поделиться своими мыслями о происходящих в стране событиях, международном положении, да мало ли еще о чем, имея обычно преимущество перед собеседником в виде десятиклассного образования. Но его мозг упорно сверлила одна назойливая мысль: если он и делился своими взглядами, то в первую очередь с Карлом Ивановичем. Однако, назвав уже около десятка фамилий, следователь не упомянул почему-то о Карле Ивановиче. Неожиданно Андрею на ум пришли слова старого плотника Пантелея Никитича, сказанные им тогда шепотом в накуренном коридоре комендатуры: «Воны, твои други, стукачи». А ведь Андрей, считающий эту семью почти родной, готов был на все, чтобы помочь им в любом деле.
На очередной вопрос опера, с кем еще имел преступные контакты Андрей, он, не колеблясь, назвал Карла Ивановича. Майор, приняв без особого энтузиазма пополнение ряда свидетелей, записал все данные нового обличителя. Вопреки ожиданиям Андрея, он не стал «копать глубже», а тут же поменял тему разговора. На следующем допросе картина повторилась: опер вновь, но на сей раз без комментариев, зафиксировал названную Андреем фамилию. Но Андрей продолжал упорствовать: упоминание в третий раз вызвало бурю гнева со стороны майора:
– …твою мать! Что долдонишь мне одно и то же?! Учить меня вздумал?!
Как ни больно было поверить Андрею, но теперь он окончательно убедился в правоте слов Никитича. Горьким было разочарование Андрея. Он готов был простить Виктору его показания: вызвали, запугали, заставили подписаться. Тем более, в последующих двух передачах, привозимых Машей, была и его доля: оба раза в передаче присутствовало по паре диких уток. Охотник Виктор просил таким образом прощения у Андрея. Примечательно, что при приеме передач из уток извлекались все трубчатые кости как возможные тайники для информации с воли, а о том, что эта масса являлась некогда уткой, можно было судить по перечню в записке.
Два с половиной месяца в стенах КГБ длилась эпопея разоблачения врага советского народа Андрея, по истечении которых Военный трибунал Западно-Сибирского военного округа поставил точку в этом коротком описании отрезка жизни одного из представителей молодого военного поколения нашей страны.
За измену родине и антисоветскую агитацию трибунал гарантировал Андрею двадцатипятилетнее содержание в лагерях особого режима с последующим поражением в правах и высылкой.
