Окончание. Начало см. «Дарьял» 1’10
Спасение
Метрах в тридцати-пятидесяти от меня и моего сугроба сквозь снежное марево появился обоз (повозки, крытые брезентом); лошади, люди и повозки были заснежены.
Впереди обоза верхом на лошади ехал всадник. Увидев издали меня, он остановил обоз и по глубокому снегу подъехал ко мне. Он не ожидал, что в таком необъятном белом пространстве можно встретить девочку.
На немецком языке он меня спросил: «Девочка, что ты здесь делаешь?» Я ответила еле-еле: «Иду в Ростов». Ничего более не сказав, он ускакал на лошади и направил ко мне двух солдат, чтобы они меня забрали.
Повели меня или понесли, я не помню. Посадили меня в подводу под брезент, сняли с меня все мокрое, надели какие-то кофты, растерли руки и ноги, напоили горячим кофе из фляги, накрыли несколькими одеялами, и, согревшись, я сразу уснула. Мне после сказали, что я спала больше суток.
Таким образом, я была спасена от замерзания. Значит, не суждено мне было умереть. Бог меня хранил, чтобы мама моя меня еще увидела и не корила себя за свою вину, в моей погибели.
Путь продолжался до Ростова
Везло же мне на обозы. Впереди обоза верхом на лошади ехал какой-то чин (гауптман – что это значит, я так и не узнала). Он был пожилой человек, добрый, скромный, обо всем меня впоследствии расспросил, удивляясь, почему я была одна.
Продолжали ехать в сторону Ростова. Погода стояла морозная, ясная. На сей раз я ехала уже внутри подводы, под брезентом. У меня были солдатские одеяла, так что я почти не мерзла. Кормили меня тем, что ели сами, в обозе была полевая кухня. Среди немецких солдат было много наших пленных ребят.
Всех интересовало, что нашли девочку, приходили и заглядывали под брезент. Обоз бомбили в пути наши самолеты. Каждый раз все обходилось благополучно. Так же, как и первый обоз, останавливались в каком-нибудь населенном пункте на ночлег, и так же хозяева каждый раз расспрашивали меня обо всем.
Каждый раз помогали мне вечерами постирать мои вещи и высушить их до следующего дня. В каком-то населенном пункте (не знаю названия) мы стояли дня три. Солдаты устроили санитарные дни, стирались, стриглись, боролись с паразитами, штопали, зашивали и т.д.
Я старалась всем быть полезной. Когда увидела, как они друг друга стригли, я взяла инициативу в свои руки и всех, кто нуждался в стрижке, постригла. Получилось лучше, чем они стриглись сами. И даже мой спаситель, гауптман, попросил меня постричь его и остался доволен.
Далее никаких особых событий не было. Ехали тихо, без обстрелов и бомбежек. Ехали до Ростова более недели. Наступили сильные морозы и ветры. Особенно похолодало, когда подъехали к Дону. Река была скована льдом, так что по ней проехал весь обоз, а ветер был настолько сильный, что лошадей и подводы сносило вдоль реки, колеса не вращались, а скользили, как сани, по направлению ветра.
Ростов
В Ростов мы приехали поздно вечером, разместились, как могли. Люди всех принимали, не возражая. Сами прятались в бомбоубежищах, потому что уже не первую ночь наши бомбили Ростов. В ту ночь, когда мы приехали, тоже очень сильно до самого утра бомбили.
Город был весь в руинах. А мне надо было пораньше прийти на вокзал. Ни с кем не распрощавшись, я рано утром вышла из дома. Едва нашла в руинах место вокзала. Народу под открытым небом было очень много. Целые семьи пребывали на перроне, окруженные множеством вещей, тюков, чемоданов и т.д.
А у меня только портфельчик. И я опять была голодная и замерзшая. День первый прошел без успеха. То есть, не было возможности ехать на Украину к маме. Это я всю дорогу так себе представляла, дурочка.
Трое суток я в ожидании поезда ютилась на вокзале, у которого не было крыши, не на чем было даже сесть, но зато все, кто был озябший, жгли костры, возле которых я немного согревалась. А голод все равно мучил.
На третьи сутки к вечеру появился товарный состав, куда стали грузиться все, кто ехал на Украину. Я тоже «погрузилась». Стояли все впритирку, как сельди в бочке, ожидали отправления поезда, но он почему-то стоял, видимо, ожидал бомбежки.
Бомбежка вскоре началась. Было темно на дворе и в вагонах, была поздняя ночь. Бомбили наши все подряд, и наш поезд тоже, но, к счастью, бомбы в нас не попали. Когда бомбежка немного стихла, поезд поехал тихо-тихо. Спустя какое-то время бомбежка повторилась, и несколько раз до утра продолжали нас бомбить, но, к счастью, не разбомбили.
И все равно, несмотря на бомбы, хотелось спать. Предыдущие три ночи я не спала, а в этом вагоне согрелась от окружающих меня людей и стоя заснула, благо упасть было нельзя, некуда. Не знаю, какие станции мы проехали, но утром прибыл наш товарняк в Таганрог.
Таганрог
Я очень ослабела за эти четыре дня, и у меня стала кружиться голова от голода. Женщина, стоявшая рядом, меня обо всем расспросила. Я ей рассказала, как и другим рассказывала.
Она мне говорит, что за мной наблюдала, что все окружающие время от времени что-то жевали, и только я ничего не ела. Я вышла из вагона, и эта женщина тоже вышла. У меня закружилась голова, она меня удержала, чтобы я не упала, и посоветовала мне: «Ты уйди отсюда в какое-нибудь село ближнее и попроси милостыню, люди тебе помогут».
А я ей ответила: «Никуда я не пойду и милостыню просить не буду, лучше умру». Так я стояла возле вагона своего некоторое время, светило яркое солнце, а морозные искры так и сыпались вокруг. Вдруг меня кто-то окликнул по имени. Я оглянулась. Это был Афанасий, который вдвоем с Тихоном бросил меня в станице Павлодольской месяц тому назад.
Было уже начало февраля. Он меня спросил: «Дуся, а что ты здесь делаешь?» Я ответила: «Еду до сих пор», – и тут же, видя, что он торопится и норовит убежать к какому-то поезду, я быстро его спросила, нашли ли они мою маму, когда меня оставили. А он ответил, что они ее и не искали. Я спросила: «А где же Тихон Порфирович?» Он ответил, что Тихон давно уже дома и быстро-быстро побежал к поезду.
Только теперь, в Таганроге, я поняла, что напрасно приняла столько мучений из-за моих наивных планов, что и мама, и Тихон окажутся на Украине. Я стала вспоминать тот адрес, который он когда-то перед отъездом написал нам. Можно сказать, что адрес я сама сочинила из запомнившихся мне слов: Днепропетровская область, станция Синельниково, ул. Кайдацкая, 13. А фамилию друга Тихона (Симбирцев) я просто запомнила от города Симбирск, а где он живет и по какому адресу, я не знала.
Стоя возле своего вагона, когда убежал Афанасий, я поплакала немного и стала вырабатывать новый план (фантазерка!), обдумывать то, что сказал Афанасий. По своей наивности я решила, что они не искали мою маму, наверное, потому, что им что-то помешало. Быть может, торопились куда-нибудь.
Зная из рассказов Тихона, что у него нет жены, есть два мальчика и старуха-мать, я решила: буду искать Тихона, я им не помешаю, буду им во всем помогать до конца войны, а потом найду свою маму. Надеялась на то, что он должен меня принять, так как сам жил у нас почти год на всем готовом.
От этих мыслей мне стало легче, я перестала плакать и поехала дальше на том же поезде, голодная и вшивая. Не помню, как долго мы ехали, но в одну из ночей я услышала, что поезд останавливается на станции Синельниково. Я обрадовалась: наконец-то я у цели!
Мороз крепчал, снег сильно скрипел под ногами в ночной тишине. Когда я вышла на станции Синельниково и поезд ушел, передо мной предстал разрушенный железнодорожный вокзал. Света нигде не было, людей тоже не было, был лишь снег да крепкий мороз. И я с портфельчиком.
Было уже за полночь. Не зная времени, я стала искать улицу Кайдацкую, которую я сочинила в своем адресе. Решила стучать в дома. Постучала в один дом, спросила: «Где здесь улица Кайдацкая?». Мне ответили, что такой улицы в Синельниково нет. Не успокоившись, решила, что эти люди просто не знают такой улицы, и еще постучалась в несколько домов. Ответ был тот же.
Я решила больше ни к кому не стучать, а подождать до утра. Так и сделала. Вернулась на вокзал. Наверное, было уже очень поздно, вокруг тишина, огни в домах погасли, только слышен лай собак. На вокзале ни души, все там разбито, света нет, сесть не на что. Решила приспособиться под стеной вокзала. Положила на снег портфельчик, села на него.
Сон меня одолевал, но я понимала, что на таком морозе спать нельзя – замерзну. Поэтому я время от времени поднималась, чтобы немного походить, подвигаться.
Синельниково утром
Наступило утро. Солнце меня встретило ясное и веселое. В морозном воздухе все искрилось инеем. Украинские бабы, толстые в валенках и полушубках, спешили на базар, скрипя по морозному снегу, с инеем на пуховых платках, бровях и ресницах, краснощекие и веселые.
У них я узнала, где базар, и побрела к стрелочной железнодорожной будке, голодная и холодная, чтобы хоть немного согреться и спросить о Кайдацкой улице. Согревшись в этой будке, я с горечью вышла, убедившись еще раз, что нет здесь такой улицы.
И поплелась я с новой надеждой на базар. Базарчик был очень бедный. Торговали стаканами кукурузу, фасоль, пшеницу и т.д. А эти бабы торговали молочными продуктами. Ох, как мне хотелось кусочек хлеба и хотя бы глоточек молока. Наверное, поэтому я люблю до сих пор хлеб с молоком.
Пришла я на базар не затем, чтобы что-то съесть, а чтобы узнать о Кайдацкой улице. Я ко многим продавцам и покупателям подходила и спрашивала. Никто не знал такой улицы. Лишь один человек подошел ко мне и сказал, чтобы я не искала эту улицу здесь. Такая улица есть в городе Днепропетровске, туда и надо ехать.
Вернулась я на станцию Синельниково, чтобы ехать на чем-нибудь в Днепропетровск.
И вновь дорога
Придя на вокзал, где я провела ночь, я увидела, что стоит какой-то воинский эшелон, вокруг ходят солдаты и офицеры в немецкой форме, но на одежде какие-то отличия (знаки) не такие, как у немцев. С одним из них я заговорила по-немецки. Он мне тоже ответил по-немецки, но добавил, что он «итальяно». Кое-как мы поняли друг друга: мне надо в Днепропетровск, а они как раз туда и едут.
Когда я попросила, чтобы меня взяли с собой, они показали, что в вагон нельзя, но перед отходом поезда посадили меня в тамбур и сообщили, что едут в Чаплино (а Чаплино как раз по пути в Днепропетровск).
Поезд тронулся, в тамбуре мне было очень холодно и, естественно, голодно. Я не помнила, сколько суток я не ела и как я это вынесла. На каждой остановке меня проведывали итальянцы, очень словоохотливые, приветливые, но мы друг друга плохо понимали. На одной из остановок итальянцы вновь меня посетили и принесли в котелке спагетти в томатном соусе и кусочек хлеба.
Состоялся мой праздник, я немного утолила голод. После еды мне все время хотелось спать, а я боялась спать, чтобы в тамбуре не замерзнуть. Сейчас пишу и плачу.
Ехала я в тамбуре почти до вечера, стараясь бодрствовать, двигаться и видеть окрестности вокруг. Я знала, что Днепропетровск большой промышленный город, «украшенный» множеством дымящихся труб, и поэтому я на горизонте искала эти трубы, предвкушая окончание своего пути. Но, к сожалению, труб нигде не было видно.
На одной из остановок итальянцы мне сказали, что, оказывается, они едут в Киев, и посоветовали мне сойти с поезда. Я не согласилась выйти на маленькой станции, потому что не смогла бы дальше продолжать свой путь.
Я ехала до темноты, до тех пор, пока не подъехали к станции, на которой много путей, а это означало, что станция большая, и отсюда мне удастся уехать быстрее. Я так и сделала: вышла из своего тамбура и поплелась туда, где горели электрические огни. По пути я остановилась и постучалась в окно небольшого частного дома. Меня пригласили войти и согреться, ни о чем не спрашивая. Наверное, по мне было видно, в каком я состоянии.
Согрели меня, накормили, и лишь потом обо всем расспросили. Я, как всегда, рассказала и спросила, далеко ли до Днепропетровска. Оказалось, что совсем недалеко. С этой станции каждый день рано утром уходит рабочий поезд. Так что на сей раз мне повезло, и я после ночлега вышла опять в серое морозное утро.
Станция была близко, и я быстро нашла рабочий поезд, который состоял из товарных вагонов, в которых было так же холодно, как на улице, но можно было сидеть в пути.
Подъезжая к Днепропетровску, рабочие выходили в пригороде к своим предприятиям. Как оказалось позже, мне тоже надо было выйти где-то там, если бы я знала, но я проехала до главного вокзала Днепропетровска.
Выйдя из вагона, я сразу тут же на вокзале стала спрашивать об улице, которую ищу. Многих спрашивала, но никто не знал такой улицы. Подошел ко мне мужчина, который объяснил, что в самом городе такой улицы нет. В пригороде Днепропетровска имеются населенные пункты, которые называются Кайдаками.
Есть Кайдаки Малые и Большие. И спросил, какие мне нужны Кайдаки. Я ответила, что не знаю. «Скажите мне, какие ближе?» До Малых Кайдак – пять километров, а до Больших пятнадцать.
Он показал мне дорогу на Малые Кайдаки. Транспорт никакой не ходил, и он мне посоветовал идти к Малым Кайдакам по трамвайной колее.
Днепропетровск
Шла я по колее долго, очень было холодно, я просто коченела на морозном ветру, а день был солнечный. Очень мерзла рука, в которой я держала свой костыль. Часто просилась к людям в дом погреться. Надо отдать справедливость, всегда все приглашали погреться, никто не отказывал, а кусочка хлеба никто не давал, и я опять была голодная.
Меня окрыляла надежда, что мои мучения скоро закончатся, что я все же достигну цели. К вечеру этого дня я пришла в Кайдаки. Спрашиваю улицу Кайдацкую, а мне говорят, что здесь четыре улицы Кайдацких, надо знать номер улицы. А так как я не знала номер и находилась как раз на первой, то и постучала на этой улице в дом №13.
На дворе было уже темно (весь день ушел на дорогу). В дом меня не пригласили, и я у порога спросила, не жил ли здесь Мирошников Тихон Порфирович, или, может быть, здесь живут его родственники, или знакомые, но получила отрицательный ответ. Дверь за мной закрылась, и я опять осталась в темноте и в холоде.
Продолжила свой путь на вторую, третью и четвертую улицы. Точно так же я стучала, точно так же спрашивала. И только на четвертой улице меня в тринадцатом номере пригласила в дом пожилая женщина. Она лишь спросила у меня, откуда я приехала, а больше ни о чем не спрашивала. Помогла мне раздеться, согреться, накормила меня фасолевым супом. Он был такой вкусный, с хлебом.
Я уже жизнь свою прожила, но этот суп я помню всю жизнь, и в дальнейшем такого никогда не ела. Что значит голод. Царство небесное этой старухе, я не знала ни ее имени, ни фамилии. Несмотря на то, что я там ночевала. Лишь после того, как я «оттаяла», насытилась, она меня обо всем расспросила.
Я сказала кого ищу, назвала его фамилию, имя и отчество и спросила, быть может, жил он когда-нибудь здесь, или тут были его знакомые, родственники. Она покачала головой и ответила отрицательно. А потом, посидев немного, стала что-то припоминать, что какой-то Мирошников, пьяница, сюда приезжал и с друзьями устраивал здесь дикие оргии.
Это было задолго до войны. За ним сюда приезжала жена и дочка. Я прервала ее рассказ, сказав, что это не тот Мирошников, что у того нет ни жены, ни дочери, у него лишь два мальчика. Она добавила: «Говорят, что и мальчишки были». Потом говорит: «Они до того пьянствовали, устраивали в доме драки, приезжала милиция, их забрали, и больше я о нем ничего не слышала. Это было до войны. Говорили, что этих пьяниц осудили».
Дом, в который я попала, был не частный, в нем жило много семейств. Я опять загоревала, не зная, что мне дальше делать. Женщина меня успокоила и говорит: «Я пойду к соседям и узнаю, дома ли его (Тихона) бывший друг и собутыльник, он работает на заводе».
Когда она вернулась, то рассказала, что этот человек дома, фамилия его Симбирцев и он ждет меня к себе. Я эту фамилию запомнила из адреса, оставленного нам, когда он, Тихон, собирался уезжать.
Итак, я встретилась с другом Тихона Симбирцевым. Он был крайне удивлен: всех родственников Тихона знал, а я какая-то чужая. До последней минуты я не считала Тихона плохим человеком, думала, что все произошло в силу сложившихся обстоятельств, что его вины тут не было.
Когда я Симбирцева спросила, знал ли он Мирошникова, он ответил, что Тихона знал давно, вместе выпивали и т.д. Я воскликнула с радостью: «Ведь он мой отец!». Симбирцев ответил, что не знал никогда, что у него есть еще одна дочь. Когда я поведала все описанные выше события, он сказал: «Я сам непорядочный человек, но такого горя я бы никому не причинил, не поступил бы, как он с вами».
Стал меня жалеть, что я столько перенесла мучений в дороге. Сказал, что Тихон был в тюрьме и, видимо, убежал оттуда, раз он появился в ваших краях. Я стала горько плакать. Он меня немного успокоил, а потом сказал, что у Тихона есть жена, взрослая дочь и два сына. И ему, Симбирцеву, непонятно (как и мне до сих пор непонятно), какую цель тот преследовал, сорвав нас с места, разлучив и разорив нашу семью.
Симбирцев дал мне совет, чтобы я ехала к нему, он должен помочь мне, пока война не закончится. Это было в феврале 1943 года. Он дал мне точный адрес, куда надо ехать, рассказал, каким поездом добираться.
Оказалось, что он жил в деревне Острый Камень, недалеко от станции Синельниково, где я уже побывала. Поблагодарив этого человека и ту женщину, приютившую и обогревшую меня, я рано утром уехала туда, откуда приехала.
Путь в деревню Острый Камень
Не буду описывать этот путь подробно. Выехала я в сторону Синельникова, но на этой станции уже не сошла, а поехала дальше, до станции Раздоры, в двух километрах от которой находилась деревенька Острый Камень.
Выйдя из вагона, я спросила первую же встречную женщину:
– Где тут деревня Острый Камень?
– А кого вам там надо?
– Мирошникова Тихона Порфировича.
– А кто вы ему?
– Я просто знакомая (так научил меня Симбирцев, чтобы не расстраивать жену Тихона).
Эта женщина стала мне рассказывать, что он приехал месяц тому назад, нагруженный вещами. Сала привез полмешка, от целого кабана. А теперь варят самогон и пьянствуют. Женщина мне подсказала, чтобы я зашла на станцию. Там живет его дочка (замужем), она меня поведет к отцу. Так я и сделала.
Постучалась к этой дочке, Гале. Она открыла мне дверь и тут же воскликнула удивленно: «То ты, Дуся?». Я ответила: «Да». Симбирцев учил, чтобы я была просто знакомой, но оказалось, что Тихон по пьянке рассказал, что он с нами сотворил, и будто бы очень сожалел обо мне.
Галя: «Отец всегда о тебе рассказывал, очень тебя уважал и говорил: «Жаль девочку, пропадет где-нибудь»». У Гали в комнате сидел мальчик, младший его сын, лет одиннадцати. Она дала ему команду отвести меня домой. И он меня повел.
Спустились от станции с небольшого пригорка: предо мной предстала деревня, дворов тридцать-сорок, не более. У самой деревни из земли торчал, как небольшая гора, камень с острой вершиной. От этого камня и произошло название деревни.
Повел меня мальчик Ваня к себе домой. Домик маленький, глиняный, с соломенной крышей. Во дворе небольшой сарай, двор неогороженный. Захожу я в дом и первое, что я вижу – жену Тихона, стоящую у печной стенки, а на ней мое платье.
Тихона увидела через открытую дверь сидящим на стуле, пьяного, с красной мордой. Я стала плакать. Он меня успокаивал, будто и не виноват был ни в чем. Успокаивая меня, сказал: «Скоро война закончится и найдется твоя мама. А сейчас живи у нас».
Острый Камень
Таким образом, я оказалась в чужой семье, на чужой стороне, которую я и во сне не видела. Жена Тихона (кстати, ее звали тоже Ксения), ежедневно меня о чем-нибудь расспрашивала, и я, не таясь, рассказывала обо всем, как было. Мне нечего было скрывать. Она потом не раз упрекала Тихона.
Все трое их детей – хорошие. Дочка Галя – учительница, очень душевно, сочувственно со мной разговаривала. Старшему их сыну было лет четырнадцать, а младший, который меня привел, Ваня, лет одиннадцати-двенадцати. Все трое ко мне относились по доброму, с уважением.
Первым долгом, как я приехала, начала бороться с паразитами. Белье перекипятила, остальное все прогладила. Кормили меня, поили (только без самогона, самогон пили сами). Я старалась во всем помогать по дому. Окрепла, немного поправилась. Вокруг моего приезда ходили по деревне и даже за ее пределами слухи, толки и небылицы. Все осуждали Тихона, что он привез вещи и сало, ограбив нас.
Все подробности знали лишь близкие соседи, с которыми я общалась в Остром Камне. Прожила я там немногим больше месяца. Никто меня не беспокоил. Спали все в одной комнате. Тихон с женой, мальчишки на печке, а я на диване.
Однажды на рассвете я проснулась от шепота Тихона и Ксении. Я прислушалась и поняла, что речь идет обо мне. Жена говорит: «Почему бы ей не пойти в поле, как другие туда ходят за пшеницей. Могли бы еще самогона наварить». Оказывается (я потом узнала у соседей), что в поле стоят перезимовавшие пшеничные копны с необмолоченным зерном. На муку такое зерно не годилось, а на самогонку в самый раз.
Вещей, которые унес Тихон, мне не отдали. Взяла я свое платье, которое сняла с себя жена Тихона, когда я к ним зашла, свой неизменный портфельчик и молча ушла к соседям, чтобы больше к ним не возвращаться.
На следующий день я пошла в село Раздоры, а затем в село Вишневецкое, чтобы где-нибудь устроиться на работу. В этих селах и деревнях немцев не было. В селе Вишневецкое меня взяли в правление колхоза учетчицей. Я должна была всем работающим начислять трудодни, как это делалось при Советской власти.
Только руководил здесь не председатель колхоза, а сельский староста. Рядом с правлением колхоза жила одинокая женщина с двумя детьми, ее муж был на фронте. Она жила очень бедно, и меня сама же к себе пригласила жить.
На этой работе мне ничего не платили, как и всем, только ставили в ведомости трудодни, чтобы рассчитаться в конце года. Во всяком случае, эта женщина предоставила мне крышу над головой, я была ей очень благодарна и старалась всячески ей помогать. Наступила весна, мы с ней вместе посадили в огороде картошку.
У нее я прожила месяца два-три, а летом появилась комиссия, которая должна была набирать молодых людей на работу в Германию. Многие парни и девушки скрывались от этой комиссии. Старались прятаться у кого-нибудь в других населенных пунктах, у знакомых или родственников.
Я нигде не пряталась, мне было совершенно безразлично, быть бездомной и голодной здесь или там, куда забирают молодежь. Если бы я запротестовала, меня могли бы не взять никуда из-за моей больной ноги, но я не отказывалась и меня со всеми увезли в Тюрингию, в город Грайц. Было очень тяжело смотреть, как плакали матери, провожая своих детей в Германию, а по мне никто не плакал.
Германия
Таким образом, я оказалась в Тюрингии, в городе Грайце. Многих молодых людей отправляли работать на заводы и фабрики, а девушек, в большинстве своем, направили в немецкие семьи домработницами, няньками к детям. Я думала, что меня, такую хромую, никто не возьмет, но меня взяла молодая женщина – Штротбек Марго. У нее было четверо детей, а муж ее, банкир, служил вольнонаемным по восстановлению банковского дела в Италии (в это время Италия была оккупирована немцами). Его я видела один раз, когда он приезжал в отпуск.
Я выполняла все возложенные на меня обязанности: уборка квартиры – семь комнат на третьем этаже, уголь носила из подвала, печи топила, занималась детьми: две девочки (двенадцать и три года) и два мальчика (пять и шесть лет). Я была в доме вполне равноправной. Они удивлялись тому, что я все умею: шить, вязать, рисовать и т.д. Меня никогда не обижали и не унижали. Я всегда ела за одним столом с ними.
Конечно же, кроме того, что я научилась хорошо говорить по-немецки, я еще многому у них научилась. У них в гостях бывали интересные люди, и моя хозяйка старалась меня им показать, познакомить с ними и рассказать обо всех моих способностях. Гости очень интересовались и удивлялись, что русские такие способные. Даже обещали меня после войны направить в художественную школу при какой-то текстильной фабрике, чтобы я стала художницей по тканям (узоры на тканях, musterzeichnerin). Я это, помню, всерьез не воспринимала, так как у меня была одна мечта и цель, вернуться домой и найти свою маму (если она останется живой).
Было еще несколько семейств, которые всячески старались мне чем-нибудь помочь. По выходным дням я иногда их навещала.
Моя хозяйка была хорошо знакома с садоводом Рудольфом Нестлером и его женой Эльзой. Они были пожилые люди. Эльза меня немного подучила шить, а Рудольф познакомил с семьей художника Дюмлера. Я его имени уже не помню, а жену его звали Мария, она была домохозяйкой. Они были бездетными, поэтому относились ко мне очень тепло и дружелюбно. О моих приключениях я всем им рассказывала.
Дюмлер преподал мне кое-какие азы по рисованию акварелью. Его жена Мария подарила мне гитару и дала в пользование велосипед, чтобы мне было легче передвигаться. Оттого, что зимы там были мягкие и часто бесснежные, я даже зимой ездила на велосипеде.
А еще меня познакомили со стариком (не помню его фамилии), который имел свой магазинчик, где продавались писчие изделия, краски, кисти и акварели в рамочках под стеклом. Он же меня научил приносить свои рисунки, а он их будет продавать. Познакомил меня со стекольщиками, у которых я брала стекло, а дальше все делала сама (стеклила свои акварели).
Итак, у меня появились деньги. А когда закончилась война и я уезжала домой на Родину, я свои деньги подарила семье Нестлер – они были беднее других. У них был старший сын на фронте и двое других детей, мальчик и девочка, с которыми я некоторое время переписывалась, работая уже в Нальчике.
Все эти описанные мною знакомые всегда приглашали меня в гости на «елку», на дни рождения, дарили мне подарки, старались меня прилично одеть и как-то скрасить мою жизнь.
Наступил 1945 год. Весна. Сразу объявили по радио, чтобы все иностранцы собрались в лагерь, откуда нас будут вывозить в свои страны. Город Грайц освобождали от немецких войск американцы. Они же и объявляли по радио, в какой лагерь должны собираться граждане той или иной страны.
Я долго не могла пойти в лагерь, и хозяева мои тоже не хотели со мной расставаться. Но надо было идти куда зовут. Рисунки свои (акварели) я раздала всем моим знакомым. Взяла с собой в лагерь: гитару, акварельные краски, бумагу, кисти и мольберт. В лагере я попросила, чтобы меня поселили к какой-нибудь семье, чтобы я могла продолжать рисование. Мне не хотелось быть в обществе гуляющих и пьянствующих людей.
В лагере я находилась всего дней десять, затем прибыло много американских машин, всех нас погрузили и перевезли на территорию, занятую советскими войсками. Это было летом 1945 года. Мне кажется, нас привезли в город Кемниц, точно не помню. Снова я оказалась в лагере.
В лагере была строгая дисциплина. Жили в капитальных домах. Похоже, что это были военные казармы. Всех нас разделили по взводам, а меня сделали командиром женского взвода. Все люди были порядочные и послушные. Утром и вечером были построения на линейку, рапортовали, распределяли на работу по оборудованию и оформлению территории лагеря и т.д.
Я там писала плакаты, лозунги и даже написала портрет Сталина на полотне размером два на три метра. Прошло какое-то время, в лагерь приехало начальство из отдела по делам репатриации. Искали кого-нибудь, кто мог бы начертить эскизы печатей и штампов для создаваемых сборных пунктов по репатриации лиц, проживающих в лагерях.
Оттого, что я писала плакаты и портреты, меня забрали, чтобы я написала эскизы. И я вынуждена была расстаться со своим женским взводом.
Чехословакия
Увезли меня на большой черной лаковой машине в Чехословакию, в города Пардубиц, где я чертила эскизы почти в течение месяца. Кормили меня там отлично в столовой при этом заведении (отдел по делам репатриации). Там был начальник, кажется, полковник Мальцев (забыла имя и отчество) и было еще несколько офицеров, вольнонаемные русские женщины (молодые), так что получилась хорошая компания.
Все женщины были старше меня возрастом. Жили мы в общежитии при отделе репатриации. Все это находилось на территории старинного замка. Это был охотничий замок какого-то чешского князя или графа. Сотрудники устраивали в замке вечера самодеятельности, но я в этом не участвовала.
К этому времени я уже была одета и обута, так как в городе Грайце мне дарили и платья, и отрезы на платья, и другие вещи. А шила все себе я сама.
По каким-то неизвестным мне причинам отдел репатриации был переведен в город Влашим (Чехословакия), и там я закончила свое задание по эскизам и могла уже ехать домой. Я ожидала лишь такую возможность. Один из офицеров, майор Гижко, со своей женой уезжали в Киев, и меня к ним тоже «привязали». Это было уже начало сентября 1945 года.
Сели мы в поезд, который выходил из чешского города Йндершхой Градец (вот такое название). Я точно уже не помню, но мне кажется, что на этом поезде (воинском) я доехала до станции Прохладная.
Конец пути
Вышла я на станции Прохладная с тем расчетом, что в Раздольное мне надо ехать на другом поезде и в другом направлении (в сторону Моздока). Здесь же, в Прохладном, я вскоре встретила своих школьных друзей, которые мне рассказали о всех событиях и изменениях, которые произошли в нашей семье за столь долгое мое отсутствие.
Я узнала, что сразу же через год после моего отъезда в феврале 1944 года умерла моя бабушка, а мама уехала в Эльхотово к старшей моей сестре Нине. А больше в Раздольном у меня никого из родных не было. Если бы я знала, что мамы в Раздольном нет, я бы в Прохладном из поезда не выходила, а доехала бы до самого Эльхотова.
На самом же деле я ничего не знала о Нине: вернулась ли она из эвакуации и живет ли она в Эльхотово? В сторону Эльхотово (ему надо было в город Орджоникидзе) ехал и мой школьный товарищ Гайворонский Миша. К вечеру мы дождались товарного поезда и влезли на одну из открытых платформ. Миша помог мне погрузить туда мои вещи.
Доехав до станции Котляревская (это была следующая станция), поезд остановился, и дорожная милиция выдворила нас с платформы. Наступил вечер, я осталась на перроне. А Миша был совсем без вещей и на ходу вновь взобрался на платформу и уехал в Орджоникидзе.
Посидев на перроне, я зашла к дежурному вокзала, попросила его связать меня по телефону с моим зятем Камболатом, Нининым мужем. Когда я стала с ним говорить по телефону, он меня не узнал и подумал, что это посторонний голос мешает ему говорить с дежурным Котляревки. Тогда дежурный сам разъяснил, кто я такая.
Они жили на станции Эльхотово в железнодорожном доме, и Камболат сразу позвонил домой Нине, чтобы она как-нибудь потихоньку сообщила маме. А мама в это время жила на квартире недалеко от станции.
Камболат попросил котляревского дежурного, чтобы он посадил меня на первый же проходящий поезд. Но он не сумел этого сделать и отправил меня лишь к утру следующего дня. На станции Эльхотово у поезда, утром, меня ожидали мама и Нина. Можно представить, как мама и я плакали, обнявшись после такой длительной, такой нелепой разлуки почти в три года.
Было много у нас рассказов, вопросов и слез. При встрече с мамой мне показалось, что она стала какой-то маленькой, а я, наоборот, выросла, стала высокой. Прежде всего, мы все пошли домой к Нине (это совсем рядом). У Нины был уже годовалый Валера. И я с ним познакомилась.
Стали мы друг другу рассказывать о нашей жизни. Нам бы радоваться, что встретились, а мы, рассказывая о жизни в разлуке и неведении, горько плакали. Нина рассказала, как она первой от Камболата узнала, что я уже в Котляревке, стала волноваться и плакать, собираясь бежать к маме (она жила на квартире возле семафора), чтобы сообщить обо мне.
Камболат ей не разрешил и сам, взяв с собой грузчика, пошел ночью к маме. Мама уже спала в это время (было около полуночи). Когда она увидела у ворот своего зятя, крайне удивилась, испугалась и воскликнула: «Ой, боже мой, что-то у них случилось». Никогда до этого зять к ней не приходил.
Вызвав маму во двор, он сказал: «Одевайтесь, пойдем со мной». Она стала плакать и спрашивать, что случилось, куда он ее ведет? Он ей стал говорить, что от меня получил письмо, что я нахожусь в Чехословакии. Мама: «Дай же письмо, зачем же ты меня ведешь к себе?». Он снова что-то придумывал, но сути не говорил.
Когда они приблизились к стрелочной будке, то увидели, что навстречу им бежит Нина с возгласами: «Ой, мама, Дуся приехала». А Камболат остановил ее и сказал, что он ей говорил неправду. Тут они обе стали плакать из-за того, что он так их обманул (он специально маму отвлекал).
Когда же они все пришли к Нине домой, то он им все рассказал, как было и что надо ожидать поезд, на котором я должна приехать. Тут он ушел снова на вокзал, позвонил в Котляревку, и оказалось, что я этим поездом не приеду.
Оставшуюся часть ночи Нина с мамой провели без сна, готовили для меня одежду, чтобы можно было меня выкупать и переодеть. Нина меня часто видела во сне бедной, оборванной, голодной, и поэтому ожидала меня такой увидеть и наяву.
Но это все у меня уже было в прошлом. Я приехала одетой, обутой, с вещами и совсем взрослой. Мне было уже девятнадцать лет.
Вернулась домой
Мама жила в Эльхотово на квартире. Она не могла жить у Нины, так как зять был часто грубым и обижал Нину и, конечно же, маму, и потому она стала жить отдельно.
Когда же я приехала, то осталась жить у Нины, помогала ей по дому, нянчила Валерика (годовалого). Постепенно все рассказали друг другу о своей жизни в разлуке. Нина о себе, мама о себе, а я о себе, о своем длинном пути к дому.
Был сентябрь 1945 года, я была не у дел. И не знала, чем мне заниматься: идти учиться в среднюю школу или устроиться где-нибудь на работу. Решила этот вопрос мама. Она сказала: «Если хочешь учиться в школе – учись, сколько моих сил хватит, столько буду тебе помогать». А ведь было очень тяжелое время. Жили на частной квартире с мамой, она работала уборщицей в нескольких учреждениях (райисполком, собес, райком партии и т.д.). Все это находилось в одном доме.
Воду носила для уборки помещений из колодца за целый квартал, пилила и колола дрова, чтобы истопить несколько печей, а платили ей за это гроши – 200 рублей. На рынке в это время можно было за 100 рублей купить лишь булку хлеба. По карточкам получали 500 граммов хлеба в день на человека.
Я пошла учиться в школу, в десятый класс, а до войны (до оккупации) я закончила лишь восемь классов). Моя сестра Нина познакомила меня с девочкой, соседкой Леммой Козыревой, она тоже училась в десятом классе. И когда я после восьмого класса хотела идти в девятый класс, Лемма меня уговорила, чтобы я сразу шла в десятый.
Я послушала ее и пошла в десятый класс, когда они уже проучились целый месяц. Документов у меня никаких не было о моей прошлой учебе. Класс был послевоенный, всего лишь двенадцать или тринадцать человек. Из них мальчиков было четверо, а остальные девочки. Кто-то был моложе меня, некоторые были как я. Я ведь пропустила три года, и потому получилось, что я один год сэкономила.
Со всеми познакомилась и стала учиться. Один из учеников, Ким Моргоев, пропустил в учебе полторы четверти. Каждый день при перекличке называлась его фамилия, но его все не было. Я знала его лишь заочно, знала, что у него очень старые, больные родители и что он был их кормильцем, работал в колхозе, зарабатывал на хлеб с ранней весны и до поздней осени.
И вот в один прекрасный день ученики нашего класса «завыли», увидев, как Ким прошел мимо окон нашего класса. Вот тогда-то я Кима увидела впервые. Он был очень скромный, застенчивый, худой, высокий молодой человек. В школе учился хорошо (кроме русского языка – тройка), поэтому ему шли навстречу, когда он пропускал уроки.
Зайдя в класс, Ким сел рядом за парту возле своего друга и поинтересовался у него, глядя на меня: «Это у нас новая учительница?». А друг ему ответил: «Нет, это новая ученица». Ким: «Какая она красивая!». А друг (его звали Батраз) ему ответил: «Не смотри на нее, она хромая».
Вот так мы с Кимом впервые увидели друг друга. Учеба продолжалась. За первые же месяцы я наверстала упущенное и стала почти отличницей, старалась сама многим помогать, особенно по математике, геометрии, физике, литературе. Учебников не хватало, приходилось много конспектировать после уроков. Иногда мы с Кимом ссорились: я писала быстро, а он всегда отставал.
Шли месяцы учебы, на Новый год и на другие праздники я рисовала «открытки» акварелью и всех своих соучеников поздравляла. Потом я забыла об этом, а Ким в годы нашей совместной жизни часто об этом вспоминал.
Однажды Ким поведал мне свою тайну, что он любит Лемму. Это девочка, которая привела меня в десятый класс, мы были подругами. Ким просил меня, чтобы я уговорила Лемму подарить ему свою фотографию, что он хочет с ней дружить. Но Лемма отказала, заявив, что она любит другого мальчика – Ардасенова Данила, что они с ним дружат, он старше ее на два года.
Таким образом, дружба у них не получилась, а я оказалась как бы сочувствующей. Ким часто разговаривал со мной о Лемме, делился своими переживаниями, но я ничем не могла ему помочь. Быстро пролетели зимние месяцы, хотя зима в тот год была очень холодная (мороз, снег и ветер).
Мы с мамой жили вблизи Терека. Комната у нас была маленькая, без коридора. Одинарные рамы, двери все в щелях. Как мы ни утепляли, все равно было очень холодно. Да и в школу было далеко ходить, квартала три.
Когда я шла домой из школы, Киму было со мной по пути, и он старался меня сопровождать. Я это принимала за дружеское расположение с его стороны. Он был очень бедно одет, но зато в морозы на нем был овечий полушубок.
Когда мы проходили мимо его улицы, останавливались, чтобы я могла немного согреть руку, в которой держала костыль. И вот однажды он мне стал греть руки в карманах своего полушубка. Но карманов, как таковых, не было, лишь были дырки с овечьей шерстью. Я согрелась и пошла домой, не придав никакого значения этому жесту со стороны Кима. Просто был какой-то знак сочувствия, внимания.
Сам он тоже никаких мыслей не имел. Мы были школьные товарищи. Просто он по своей натуре был более сочувствующим, чем другие. В последующей нашей совместной жизни мы иногда вспоминали об этом и, на самом деле, ко мне он тогда никаких чувств не испытывал.
В школе, к весне, все усилия были направлены на подготовку к выпускным экзаменам. К этому времени я стала более общительной со всеми, и часто многие ко мне обращались с какими-нибудь вопросами, а я охотно делилась со всеми тем, что я знала.
К весне один из наших мальчиков, Алимбек Мильдзихов, оставил школу, так как у него брат был педагог и обещал ему достать аттестат без экзаменов. К этому подталкивал Алимбек и Кима, и еще кого-то, но Ким отказался, считая это позором для себя. Сказал: «Я буду сам сдавать экзамены».
В трех километрах, через Терек, находится станица Змейская, где тоже была средняя школа с таким же малым количеством выпускников. Была создана одна экзаменационная комиссия для двух школ. Змейские ученики приходили в Эльхотово сдавать экзамены по всем предметам, кроме химии. У них, в змейской школе, был хорошо оборудован химический кабинет, и потому мы, эльхотовцы, должны были экзамен по химии сдавать в змейской школе.
Транспорт туда никакой в то время не ходил, и я молча подумывала о том, что пойду пешком сама, как все. Лишь один Ким подошел ко мне и спросил: «Как же ты, Дуся, пойдешь пешком так далеко?». А я расхохоталась и сказала: «Как-нибудь потихоньку пойду». А он: «Если хочешь, я тебя рано утром отвезу на арбичке, запряженной бычком, согласна?» Я, конечно, согласилась, мне даже было весело.
Настал день сдачи экзамена по химии. Часов в пять утра раздался стук в дверь. К этому времени мы с мамой жили уже на другой квартире, недалеко от школы, чтобы мне легче было в нее ходить. Итак, стук в дверь. Мама посмотрела, кто там, и сказала, что пришел Ким. Мама и не подозревала, что это ее будущий зять. Он был уже с бычком и коляской.
Сели мы с Кимом рядом в коляску и хворостинкой погоняли бычка. А часа через два, а может, и больше, мы приехали в Змейку. Там у Кима были знакомые. Он оставил у них коляску и животину, и мы пошли на экзамен. Сдали весело, на пятерки, химию, а потом так же вернулись в Эльхотово, развеселив своих однокашников.
Прошли годы, и когда мы уже с тремя детьми на «Москвиче» приезжали в Эльхотово, я всякий раз детям рассказывала, как их папа меня возил на бычке в школу. Теперь же я всех их везла на своем красном «Москвиче».
Итак, закончились выпускные экзамены, и встал вопрос, куда идти учиться. Ким с самого начала был настроен идти в мединститут, в город Орджоникидзе, а я собиралась поступать в какой-нибудь технический вуз, потому что мне легко давались точные науки.
Седьмого июля у нас в школе был устроен выпускной вечер, а когда он закончился, все стали расходиться по домам (после полуночи). Мне было близко идти к квартире, где мы с мамой жили, и я не нуждалась в том, чтобы меня провожал кто-нибудь.
Все гурьбой ушли к центральной улице Эльхотова, а меня в противоположном направлении пошел провожать Ким. Я и этому не придала никакого значения, как и дружеской поездке на бычке. Мы долго сидели возле дома на улице, почти до рассвета, и много говорили. И вот тогда Ким признался, что любит меня и хочет, чтобы я тоже поступала в мединститут. Я согласилась, тем более, что из нашего класса подавали свои документы туда же четыре человека: Ким, Гриша Ковчак, Рая Батяева и еще одна девочка, забыла ее фамилию.
Сдали мы документы и стали готовиться к вступительным экзаменам. Ко мне наши девочки почти не приходили, но зато все трое ребят каждый день независимо друг от друга появлялись у меня, и мы вместе готовились в институт. А в перерывах пели и играли на гитаре.
На вступительных экзаменах я старалась, как могла, всем помогать, но больше всех помогала Киму, так как у нас уже была любовь. И вот судьба! Двое из этих ребят не прошли по конкурсу, а мы с Кимом были зачислены в институт и очень этому радовались. В процессе занятий в институте мы во всем помогали друг другу. Я старалась Киму кое-что сшить, перешить, а он мне из Эльхотова, от мамы, привозил продукты.
В плохую, скользкую погоду он мне помогал ходить, а ходить приходилось очень много. Каждый день из клиники в клинику, в институт. Я жила на квартире у моей подруги Вали Сергейчевой, она тоже была из нашей группы. А Ким жил у своей сестры Раи все пять лет.
Не буду особенно описывать нужду в послевоенные годы, но о Киме напишу, что в этот же год умерла у него мама. Я ее видела всего один раз. А когда мы были на третьем курсе – умер отец. Родители были очень пожилые и больные. Так что Киму было некому помогать.
Бедные осетины носили чувяки, т.е. тапки, сшитые из тряпок с подошвой из коровьей шкуры. Носили их с резиновыми калошами. Вот так ходил и Ким – в тапках, сшитых мною. А калоши он получил от профсоюзной организации по талону. Очень больно обо всем этом вспоминать. Тем более, что Кима нет уже четвертый год. Он умер от рака, но, даже находясь уже тяжело больным, вспоминал эти институтские годы и спрашивал меня: «Кем бы я был, если бы не ты?». Он всю свою жизнь ценил, что мы учились, помогая друг другу.
Хочется вернуться к Киминой маме, к моей свекрови. Звали ее Маша, и Ким был на нее очень похож. После выпускного вечера родители Кима сделали у себя дома маленький вечер в честь окончания школы. Был весь наш класс. Испекли пироги (осетинские), сварили пиво, зарезали курицу. Так впервые я увидела родителей Кима.
Мама его была с большим животом, из-за того, что у нее была опухоль матки, которую никто из врачей не брался оперировать. Но Ким еще до вступительных экзаменов повез маму в город Беслан, где она была госпитализирована для операции. Ким очень надеялся, что ей помогут, и она сможет жить какое-то время. Но, к сожалению, после операции на второй день она умерла, не выдержав вмешательства.
Остался в доме отец Дазо и брат Кима Сафарбек. Он тогда учился в седьмом классе. За отцом ухаживала Нина, дочка от первого брака. Первая жена Дазо умерла, и от нее осталось четверо детей: Газита, Рая, Нина и Афако (Куку его звали по-домашнему). В 1941 году его взяли на действительную службу в армию. Он воевал и погиб.
А трое дочерей жили своими семьями. Средняя, Рая, жила в городе Орджоникидзе, и Ким жил у нее все пять лет. Но она его не кормила, он сам питался как мог. Ей не нравилось, что Ким со мной дружил. Во-первых, русская, да еще хромая. Она говорила об этом со своими родственниками, просила, чтобы они отговорили Кима от меня.
Но Ким никого не слушал и демонстративно уходил из дома. Отец Кима все время болел, да еще и голодал. А когда мы были на третьем курсе, он умер. И в доме отцовском остался мальчишка Сафарбек. Ким старался, как мог, поддерживать его своей стипендией, и он все-таки закончил школу и поступил в сельхозинститут в городе Орджоникидзе.
Мой папа Тимофей
В начале этого повествования мною сказано, что папа пробыл в ссылке восемнадцать лет. Когда выселяли нашу семью на Урал, то о сроке разговора не было. Высылали всех, чтобы там, на Урале, умирали.
Я рассказывала уже, как мама с нами, двумя детьми, убежала из ссылки, а папа остался на Урале, в Свердловской области, один – в надежде, что когда-нибудь и его отпустят. В 1937 году, когда было много «врагов народа» и всех их сажали, папа тоже попал в тюрьму, и в течение целого года мы не получили ни одной весточки. Оказалось, что он тоже был «врагом народа». Работая плотником на поверхности какой-то шахты, он построил деревянный «копер» (это надстройка над шахтой) и стал врагом народа.
Его посадили в тюрьму и там, на допросах, расспрашивали, как он «вредил». А он, бедный, понятия об этом не имел. И когда задавали ему наводящие вопросы: «Ты то-то и то-то делал во вред?», он отвечал, что делал все, о чем его спрашивают.
Короче говоря, он со всем соглашался, потому что тех, которые не соглашались, избивали и сажали в одиночную холодную камеру. Он очень этого боялся и потому все признавал. Убедившись в том, что он просто оговаривал себя, его отпустили из тюрьмы, решив, что он ненормальный.
Таким образом, он отсидел в тюрьме один год. В течение этого года мы о нем ничего не знали. В тюрьме его навещала знакомая женщина, а когда его выпустили на волю, он пошел жить к ней, и у них родился сын Виктор (об этом я писала в начале).
Вскоре началась война, и в течение последующих военных лет мы от папы никаких вестей не имели. Война закончилась в 1945 году, я вернулась домой из Германии, стала учиться в десятом классе в селении Эльхотово и решила разыскать своего отца, зная, что все ссыльные уже были реабилитированы. После розыска он написал короткое письмо.
Оттого, что мне надо было поступать в институт, я не смогла поехать к нему на Урал. Да и денег для этого не было. Больше он писем нам не присылал. Поездка моя отодвинулась до 1948 года. 1947 год не был урожайным, и мы терпели нужду. Кроме того, мама не хотела меня отпускать: «Пусть сам папа приезжает, а раз он не хочет, значит, мы ему не нужны».
И лишь на летних каникулах, в 1948 году, я поехала на Урал, хотя от него опять не было за два года ни одного письма. Мама по-прежнему запрещала мне ехать. Но я ее не послушалась и решила лично повидаться с отцом и убедиться, жив он или нет. Денег у нас не было, но в это время Ким продал бычка и дал мне денег на дорогу. Он очень меня поддерживал, чтобы я все же поехала, а все остальные – мама, Нина, Камболат – были против моей поездки.
И вот в середине августа 1948 года я выехала на Урал, в Свердловскую область, станция Ревда, Дегтярский медный рудник. В Москве у меня была пересадка. А в пути до Москвы я познакомилась с человеком, который ехал из тюрьмы тоже в Свердловскую область. Так что у меня появился попутчик. На вокзале в Москве мы караулили вещи друг друга, когда одному из нас надо было отлучиться. Я даже отлучалась на полдня, чтобы побывать на Красной площади и в Мавзолее.
А мой попутчик охранял вещи. Ха-ха, вещей-то почти не было ни у него, ни у меня. Я, правда, везла папе небольшой арбуз. Ким принес мне его на вокзал.
Приехала я на станцию Ревда. Попутчик мой вышел немного раньше. От станции надо было идти через лес к поселку медного рудника. Мне опять повезло. В этот поселок ехал молодой солдат в отпуск, и он всю дорогу нес мой чемоданчик с арбузом.
К папиному бараку я пришла в первой половине дня, нашла его квартиру, но его дома не оказалось. Уехал за тридцать километров в тайгу на сенокос.
Меня очень радушно приняли его соседи, которые все знали о нашей семье и уговаривали его, чтобы он ехал домой. А он был такой совестливый, что не смел ехать из-за своего «тяжкого греха».
Жил он в это время один. Жена его на лето бросала, уезжала с сыном в какую-то деревню, а к холодам возвращалась, чтобы перезимовать рядом с выращенной картошкой. До вечера я была у соседей, ожидая, когда папа вернется вечером с сенокоса.
Проявив инициативу, я с помощью соседей открыла папину комнату. Это было такое убожество, которого я не видела даже во время своих скитаний во время войны. Не было в комнате ни постели, никаких вещей, голая кровать, голый стол и пустая железная печка.
Папа видел меня в последний раз, когда проводил нас с мамой в бега. Мне не было тогда и пяти лет. А теперь, когда я приехала, мне исполнилось двадцать два года.
Дождалась я его лишь к вечеру. Мы сидели, рассказывая друг другу о себе, о жизни, о войне и горько, горько плакали. Папа особенно о своей личной жизни не распространялся, но я все узнала от соседей, с которыми я провела весь день, ожидая его. Каждое лето он старался посадить побольше картофеля (у него было два огорода), чтобы его жена с сыном, возвращаясь на зиму из своей деревни (у нее там жили какие-то родственники), имели возможность питаться при папе. И так было несколько лет, когда летом она уезжала, а зимой возвращалась.
В тот год, когда я приехала к папе, все было по-другому. Она уехала ранней весной, забрав с собой сына Виктора и все вещи, какие у них были, вплоть до того, что из матрацного чехла вытряхнула его содержимое на пол, а чехол забрала. У папы осталась только голая железная кровать.
Первую ночь я ночевала у соседей, хотя он меня уговаривал остаться с ним. На следующую ночь я к соседям не пошла, ночевала с отцом. У меня с собой была маленькая подушечка и байковое одеяло. Я взяла это из дома, чтобы можно было в поезде как-нибудь притулиться на полке и поспать.
Эти постельные принадлежности мы постелили на вытряхнутое из матраца содержимое и должны были лечь «валетом». Я улеглась пораньше, а папа еще занимался сборами к отъезду. Когда же я на рассвете проснулась, то увидела очень грустную картину. Мой бедный папочка лежал на голом полу, согнувшись комочком, в ватных брюках, в полушубке, в шапке и в валенках.
Я тихо поплакала над ним и пожалела, что он всю свою жизнь прожил, как нищий. Зачем же суждено было ему жить в постоянной боязни, чтобы не было еще хуже? Неизвестно, за что он страдал. Он ни на кого не озлобился, со всеми был добр и честен.
Надо было рассчитываться папе с работы, и мы с ним пошли к управляющему шахтой. После некоторого колебания ему выдали расчетные документы. У них там был дефицит рабочей силы. Отпустили его неохотно.
Стали мы собираться домой, а папа вдруг заколебался: как же он уедет, оставив два своих огорода с картошкой? Выкопать эту картошку и продать ее было невозможно, так как она в этом климатическом поясе была совсем молодой, и ее такую никто не купит, потому что у всех свои огороды и никто не нуждается в картошке.
Мне пришлось искать какой-то выход из сложившейся ситуации, лишь бы папу не оставлять здесь одного. Вплоть до того, что лучше оставить картошку в грунте, но уехать вместе с папой. У соседей я расспрашивала, нет ли в этом поселке какого-либо заведения общепита? Но оказалось, что ничего подобного там нет. Однако подсказали мне, что имеются два лагеря военнопленных немцев, и что они покупают лично для своего питания продукты.
Нашла я эти два лагеря с пленными немцами и поговорила с ними. Я тогда еще хорошо владела немецким. Мне очень повезло, что они так быстро согласились, прислали на огороды пленных солдат, даже лошадей с подводой. Сами картошку выкопали, отвезли к себе в лагерь, взвесили все, оплатили, а мы с папой деньги получили и на второй же день уехали, так как до начала учебного года мне оставалась одна неделя.
Всю дорогу с Урала он удивлялся, как это быстро у меня получилось с картошкой. Он прямо не мог поверить такой удаче. Но, несмотря на это, он все равно страдал в пути, не зная, как встретит его мама через восемнадцать лет разлуки.
Встретились они хорошо и долго плакали. Ведь они эту разлуку перенесли не по собственной воле. Умер мой папа в 1977 году, прожив вместе с мамой еще почти тридцать лет. А мама после его смерти прожила еще пять лет и умерла в 1983 году в возрасте восьмидесяти одного года.
Мой папа вернулся домой с Урала. 1948 год
В это время я уже училась в мединституте на третьем курсе. Мы жили уже в собственном «доме». Когда я поступила в институт, мама получила участок земли выше улицы Элеваторской для строительства своего дома. Сама огородила участок проволочной изгородью и к осени 1946 года наделала глиняных блоков (саман) и стала строить себе домик. Возвела с чьей-то помощью стены и сделала камышовую крышу.
Штукатурила мама стены не глиной, а просто с улицы приносила грязь и ею замазывала стены. Ей очень хотелось иметь свой дом, чтобы во дворе держать хозяйство: корову, поросенка, кур, уток.
Был большой огород, сделала сарайчик для скота. Пока зима не наступила, маме удалось в доме соорудить кухню с печкой. Дом состоял из кухни (восемь квадратных метров) и комнаты метров двенадцать, не более.
Когда я приехала на зимние каникулы к маме, в кухне уже можно было жить. Печка топилась, мы с мамой спали в маленькой кухоньке, и нам было хорошо и уютно.
На каникулах к нам приходил Ким, мы его угощали всегда (ведь у него дома не было никакой еды), и Ким старался чем-нибудь маме помочь «по строительству». Он даже сделал из дерева коробку и двери на чердак. В последующей нашей жизни мы об этом часто вспоминали. Эта чердачная дверь так и осталась там навсегда (и до сих пор).
Оттого, что мама содержала такое хозяйство, она могла мне помогать продуктами, когда я училась, потому что денег не было, она получала за свою работу всего 200 рублей плюс моя стипендия.
А когда через два года я привезла с Урала папу, всем нам стало легче. Появился настоящий хозяин. Он работал на элеваторе, получал зарплату, мог выписывать на элеваторе какой-то корм (зерновые отходы для кур, поросенка), летом запасал сено, построил надворный сарай для скота, настелил в доме деревянные полы, крышу вместо камыша сделал из черепицы, построил веранду.
В огороде работали они с мамой дружно, ведь в прошлом были хлеборобами, которых власти старались уничтожить как класс, но им это не удалось. Много людей было загублено, но родители выжили. И стали снова настоящими хозяевами на этом маленьком клочке земли. У них всегда были заготовлены на зиму овощи: картофель, капуста, и т.д.
Было свое молоко, творог, сметана, сыр, выкармливали свиней, коптили сало, окорока, и т.д. и т.п. Был у них сад с абрикосами, вишнями, сливами, виноградом, клубникой, цветами и т.д. Мы всем своим семейством приезжали в отпуск с детьми и находились там, как на даче.
Своим решением привезти папу домой я осчастливила всех и себя в первую очередь.
Но все, что я только что описала, наступило не сразу, не вдруг, все это постепенно делалось. До приезда папы этого всего не было, все было очень бедно и убого, потому что у мамы не хватало ни сил, ни времени что-либо подобное делать. Держала она лишь кур, поросенка и корову, чтобы посылать мне еду в Орджоникидзе. Мы с Кимом в выходной день приезжали и забирали что-то с собой. Ездили мы на поезде, усаживались на ступеньках вагона, чтобы нас проводник не заметил (на противоположной стороне), иногда умудрялись даже на крыше ехать. Можно себе представить, как это мне удавалось. Было очень страшно, но весело.
Мои родители всегда старались Кима накормить, зная, что он постоянно голоден. Ни я, ни мама с папой никогда не подозревали, что он на мне, такой хромой, когда-либо женится. Просто мы были друзьями и старались помогать друг другу во всем.
И лишь в конце пятого курса, когда назревало распределение нас, врачей, на работу в разные регионы страны, Ким мне предложил пожениться. Сестра Рая, у которой он жил на квартире, пока учился в институте, узнав об этом, выразила крайнее недовольство. Собирала на совет всяких дальних родственников, чтобы они повлияли на Кима, но он старался уйти из дому, когда они начинали речь обо мне. Делал он это демонстративно. Я в этих процедурах никогда не участвовала. Я себя знала и замуж выходить не собиралась.
В феврале, двадцать четвертого, 1951 года мы все-таки зарегистрировались, хотели даже сделать вечеринку в доме моей подруги Вали (я жила у них четыре года на квартире). Но вечеринка не получилась, так как накануне у Вали скоропостижно скончался отец.
Мы остались с Кимом в том же положении, как и были. Продолжали жить каждый на своем месте, сдавать экзамены, отпраздновали институтский выпускной вечер и получили направление на работу в Тульскую область. Туда же с нами уехала и наша подруга Валя Сергейчева. Только ее направила из Тулы на работу в город Богородицк, а нас с Кимом – в город Болохово, где мы отработали четыре года и родили там Сашу и Вову.
Резюмирую написанное. Получилось так, что за пять лет учебы и постоянного общения друг с другом мы с Кимом настолько привыкли друг к другу, что получив направление на работу, мы уже никак не могли расстаться.
Болохово
В Болохово мы работали в течение четырех лет. Я работала акушером-гинекологом, а Ким главврачом районной эпидстанции и бактериологом. После рождения Саши у меня через два месяца наступило обострение туберкулезного процесса в левом тазобедренном суставе. Я в течение года не работала и не могла ходить, получала лечение на дому. Киму было очень трудно выносить всю нагрузку на себе. Он работал, дома все дела делал, за мной и ребенком ухаживал.
К моменту рождения Саши у нас жила женщина, помогала нам, а когда я слегла, эта женщина (Мария) оставила нас. Решила, что ей будет трудно с ребенком и со мной, больной. Молока у меня не было, и Киму пришлось самому делать Саше питание, стирать пеленки, гладить, меня лечить, добывать продукты, готовить еду и т.д.
А когда я предлагала вызвать маму, он возражал и говорил, что сам все сумеет делать. Таким образом, мои родители узнали о моей болезни лишь после того, как мы вернулись из Болохово домой, в Эльхотово, в 1955 году. К тому времени у нас уже и Вова родился, ему исполнилось четыре месяца.
После Вовы у меня болезнь не обострялась, я продолжала работать и была готова вообще остаться в Тульской области. Там была у нас однокомнатная квартира на первом этаже. А когда у нас родился второй ребенок, нам дали двухкомнатную на втором этаже. Мы в ней прожили мало (месяца три). Несмотря на хорошую квартиру, Ким не захотел жить в Болохово и мы решили уехать домой. Хотя нас не отпускали в Минздраве, мы уехали в июне 1955 года без трудовых книжек, хоть и отработали больше, чем было положено. Через несколько лет трудовые книжки наши были нам высланы.
Вновь Эльхотово
Приехали мы в Эльхотово летом 1955 года с двумя сыновьями. Вещей у нас никаких не было. Жили мы у родителей месяца полтора-два. Ким ездил в поисках работы по городам Кавказских Минеральных вод. Ему хотелось найти там работу, но ничего подходящего не было.
Посетил он и Нальчик. А когда обратился в Минздрав, то оказалось, что министром там работает наша однокашница Шогенова Вера Шахимовна. И она сразу же нам предоставила работу. Киму предложила должность главврача на станции скорой помощи, а меня временно направила гинекологом в онкодиспансер. Я очень любила работу акушера-гинеколога, но в роддоме мест не было.
В онкодиспансере умер врач-гинеколог, и я осталась работать там навсегда, с 1955-го по 1994 год (отработала сорок лет).
А Ким имел много специальностей: врач скорой помощи, бактериолог, рентгенолог, рентгенотерапевт в онкологии. И по всем специальностям он учился на курсах. Работал он, конечно, не одновременно, а последовательно. Лишь на последней работе (рентгенотерпевт в онкодиспансере) он работал двадцать лет, до самой смерти.
В 1961 году мы хотели родить себе еще девочку, но родился третий сын, Жорик, и после родов у меня вновь было обострение туберкулезного процесса в тазобедренном суставе. Но, к счастью, я снова выздоровела – благодаря моему Кимочке, который всегда был внимателен ко мне и к детям.
Когда Жорику исполнился год, я снова продолжила работу. За маленьким Жориком смотрела няня, Аня Кулик. Родственников у нее не было, она искала работу после окончания десятого класса в городе Кисловодске. А вообще-то она воспитывалась в детском доме (при живой матери).
Я ее встретила случайно в нашем дворе, мы с ней разговорились, и я оставила ее жить у нас, нянчить Жорика. Она была хорошей, добросовестной девушкой. Я ей помогла поступить в медучилище, и она получила специальность акушерки. Когда Жорику исполнилось три года, он стал ходить в детсад, а она перешла в общежитие, но все равно к нам часто приходила, любила Жорика.
Вскоре к нам на учебу приехала Людочка из Эльхотово, тоже стала нам хорошей помощницей. Гостила у нас пять лет и видела, как мы с Кимом дружно жили. Никогда не было у нас разногласий в семье. Кима я никогда не видела выпившим, он не курил и всегда был незаменимым помощником в семье. Все домашние дела мы делали сообща. И он, и я работали много. Особенно Ким – занимался машиной, садом, гаражными делами и детьми.
Я же в онкодиспансере выполняла все касающиеся меня обязанности: делала женщинам сложные операции, когда болезнь была не запущенной. А если операцию сделать было нельзя из-за большого опухолевого процесса, то проводила лучевое лечение.
Люда закончила учебу в медучилище и стала зубным врачом. Примерно в это же время мои родители переехали в Нальчик и стали жить в двухкомнатной квартире в районе «Искож». Свой дом-завалюху в Эльхотово они продали.
Дети продолжали свою учебу. Вначале Саша поступил в Московский Физико-Технический Институт (в 1969 году), а в 1972 году туда же поступил учиться и Володя. Там они оба женились. Вова на Люсе, а Саша на Лиле и, таким образом, остались жить в Москве. Оба, закончив учебу, стали работать, потом учились в аспирантуре, защитили диссертации и стали кандидатами физико-математических наук. Мы, чем могли, старались им помогать.
Вова с Люсей родили двух сыновей, Диму и Колю. Люся закончила тоже Физтех и работала в каком-то институте. Саша с Лилей не скоро родили Сонечку, лишь спустя восемь лет после женитьбы. Тоже работали в институте. Сонечка росла. Ее и Диму мы часто забирали к себе в Нальчик. Это доставляло нам с Кимом большое удовольствие. Мы очень любили своих маленьких внуков.
Жорик после окончания средней школы учился в Северо-Осетинском медицинском институте (там, где и мы учились). Окончив институт, он уехал по объявлению в медицинской газете в Кемеровскую область, где был принят в ординатуру на два года. Там же встретил свое счастье, полюбил Лену, она тоже училась в ординатуре по педиатрии. После окончания ординатуры они приехали в Нальчик и поженились. Теперь у них трое ребятишек. Старший, Жорик, 1988 года рождения. Ксюша – 1990 года, а Мише уже семь лет. Все дети замечательные: и те, что в Москве живут, и те, что живут в Нальчике. Мы счастливы, что у нас такие дети и такие внуки.
Ким ушел из жизни в 1997 году из-за онкологического заболевания. Узнали мы о его болезни случайно. Он очень похудел в 1996 году, но продолжал работать, не считая себя больным. В день его рождения, 7 июля 1996 года, у него была обнаружена опухоль легкого. На работу он больше не пошел. Стали его лечить. Основное лечение проводил ему Жорик. Жорика он считал самым знающим, только ему и доверял. Целый год старались облегчить его участь, но 23 июля 1997 года он умер, утром, в полном сознании.
Кимочка знал, что он умирает, и все время меня успокаивал, чтобы я не плакала. Саша в это время стал работать на новой работе и потому не смог приехать к живому папе, приехал лишь на похороны. Такое большое горе пришлось пережить всем нам.
Прошло уже три года и семь месяцев, а боль утраты не проходит. Какое счастье, что со мной мои дети, и те, что здесь, в Нальчике, и те, что в Москве. Я верю в них и люблю – они никогда не покинут меня.
Мне не дал бог ни одной девочки, но зато мои сыновья подарили мне троих (Лену, Люсю, Лилю), которые дороги мне, быть может, даже больше, чем мои сыновья, потому что они дали мне шестерых любимых мною внуков и внучек.
Дай бог в жизни всем вам здоровья и счастья, чтобы вы своих детей и будущих своих внуков любили так, как я люблю вас всех безмерно.
Вот на этом я и заканчиваю свое повествование. Старалась написать для вас, мои дорогие, все о своей жизни. А о том, что будет дальше напишут дети после моей смерти, чтобы внуки мои могли потом прочитать. Папа Ким всегда говорил: «Памятник родителям – это их дети».
* * *
Немного добавлю для памяти.
Мама (Ксения) родилась 6 февраля 1902 года. Умерла 8 февраля 1983 года.
Папа Тимофей родился в 1895 году. Умер 5 августа 1977 года.
Нина родилась в мае 1919 года. Умерла 28 февраля 1974 года.
* * *
Саша попросил как-то, чтобы я написала немного о папиных родственниках, Моргоевых, хотя я о них знаю очень мало. С его родителями я совсем не общалась, потому что они очень рано умерли.
Маму Кима звали Маша (ударение на втором слоге). А папу его звали Дазо. Возраста их я не знаю. Знаю, что мама его умерла в 1946 году, летом, когда Ким закончил десятый класс. А папа умер осенью, по-моему, в октябре 1949 года, года Ким учился на третьем курсе мединститута.
Из рассказов Кима я знала, что первая жена Дазо умерла, оставив четверых детей. Трех дочерей (Газита, Рая, Нина) и одного сына (Афако, или Куку, как его звали дома). В каком году она умерла – Ким не знал. Я тоже не знаю.
Оставшись с четырьмя детьми, Дазо женился во второй раз. Взял в жены Машу, у которой была взрослая дочь Нина. Она была замужем за муллой, его репрессировали, и с Ниной остались четверо детей – два мальчика и две девочки. Старшей была Роза, потом Темирсултан, Калимат и Ибрагим. Они жили отдельно от Моргоевых – Дазо и Маша.
Сын Афако во время войны попал на фронт и погиб. Оставались три дочери (все они Дазоевны). Самая старшая вышла замуж за партийного работника, у них было тоже четверо детей. Я их совсем не знаю. Знаю только от Кима, как муж Газиты в период продразверстки ходил по дворам, забирая у всех зерно (хлеб).
А Моргоев Дазо ему хлеба не дал, потому что большая семья могла бы с голоду умереть. Да и не было у них лишнего хлеба. И вот этот зять шастал у своего тестя Дазо Моргоева по чердакам, протыкая все подряд штыком винтовки. Такие были люди, такие времена.
Две другие дочери Дазо тоже вышли замуж. Средняя, Рая, жила в Орджоникидзе. У нее был ребенок, девочка. С мужем она развелась (Ким его не знал), а девочка умерла, и в дальнейшем Рая жила одна. Когда Ким учился в мединституте, он жил у нее на квартире.
Возвращаясь назад, хочу напомнить, что от второго брака у Дазо родились Ким и Сафарбек. Оба они закончили школу в Эльхотово. Ким поступил в мединститут, где мы вместе учились, во всем помогали друг другу, а в конце пятого курса мы поженились, были направлены на работу в Тульскую область, где вы, мои старшие дети, Саша и Вова, родились. А Жорик родился в Нальчике.
Все три дочери Дазо очень были против того, чтобы Ким женился на мне, но он их не послушал и считал себя счастливым со мной. Мы прожили хорошую жизнь. Любили и уважали друг друга. Любили своих детей.
Лето 2001 года
