РАССКАЗЫ
СВАДЬБА
На соседней улице играли свадьбу. Замуж выходила известная в городе красавица Лолита. Про нее говорили, будто она бози1, но маленький Тамук не верил слухам. Наверное, потому, что Лолита была добра к нему и всякий раз при встрече давала ему шоколадные конфеты. Иногда она обнимала Тамука и заглядывала в его карие глаза.
– Какие у тебя большие ресницы, – удивлялась Лолита, целуя мальчугана в щечку. – Может, тебе их мама загибает кверху?
Тамук жмурился, утопая в золотистых волосах соседки, и старался вырваться из ее объятий.
– Ну, беги, беги, пока я не зацеловала тебя, – смеялась она ему вслед, и целый день он ходил счастливый.
Столы были накрыты прямо на улице, и Тамук вместе с ребятней стоял поодаль, наблюдая за подвыпившими гостями. От вина и обильной еды люди сделались добрей, а гармонист и медоле надрывались, зажигая приглашенных и неприглашенных. Дапбедебере-дупбедебере-тан-тан… Какой-то дядька пустился в пляс, его тут же окружили. Несмотря на свои размеры, он был довольно ловок. Другой, похожий на бочку, тоже не выдержал и пошел выделывать ногами такое, что поднялась пыль, будто мимо проехал самосвал. Некоторые даже прикрыли платками носы. Бочка подкатил к одной из женщин, стоявших в круге и схватив ее за руку, попытался ввести в танец. Тамук едва не надорвался от смеха, видя, как она вырвалась и, обругав плясуна последними словами, вцепилась в мужчину с побледневшим лицом, порывавшегося набить морду танцующему наглецу.
– Умоляю тебя, успокойся! – вопила она. – Он же просто пьян, как скотина! Разве ты не видишь?
Несмотря на такие вспышки ярости, всем было весело. Даже сердитый дядя Нодари полез обниматься с хромым Гебо.
Это была престранная парочка. Трезвые они были друзья-товарищи и приглашали друг друга в гости. Начиналось все днем с безобидного «давай-ка выпьем по стаканчику», но к вечеру на крики их домочадцев сбегались соседи – смотреть, как два коротеньких человечка дрались не на жизнь, а на смерть. Как-то в очередной драке в саду Нодари хромой повалил своего дружка на клумбу и стал бить его черенком мотыги. Ламара, приехавшая из Тбилиси в родительское гнездо на каникулы, как раз развешивала белье на балконе обветшалого дома. Она как пантера прыгнула оттуда прямо на плечи Гебо и запустила ему когти в лицо, да еще и за шею укусила. Обычно хладнокровный, Гебо взвыл как сирена. Алик, услышав вопли отца, бросился к нему на помощь. Он стащил разъяренную кошку со спины папаши и тут же пожалел об этом, ибо лицо его вмиг было расцарапано. В ответ он лягнул Ламару в живот, а та, зарычав, схватилась за садовые ножницы.
Тамук наблюдал за битвой, прячась в своем огороде за проволочной сеткой, увитой хмелем, и злорадствовал. Алика он ненавидел за постоянные унижения и колотушки. Вот было бы здорово, если бы Ламара вспорола брюхо отпрыску хромоногого. Вся пузатая мелочь обрадовалась бы. Сукиному сыну слабо мериться силой со своими ровесниками, так он на мелких отрывается. «Ну давай же, Ламара, – шептал Тамук, дрожа от волнения, – воткни железку в живот ублюдку и, честное пионерское, я больше не буду подглядывать, когда ты танцуешь на балконе в одних трусиках». Наряд милиции спас отца и сына от дочки Нодари, блаженно похрапывающего на георгинах. Впрочем, на следующий день вчерашние враги помирились и снова были друзья до первой попойки.
Оба приятеля теперь распевали грузинские песни. На другом конце стола кто-то затянул осетинскую. Мотив подхватили. Смех, фразы «давно хотел с тобой выпить», «пей до дна», бульканье льющегося из бутылок вина, чоканье стаканами, стук вилок о тарелки – все это слилось в единый свадебный шум. Один из гостей – с усами как у Гитлера – подозвал Тамука и, спросив чей он сын, дал ему кусок пирога. Под стулом фюрера Тамук увидел красную бумажку, видимо, выпавшую из кармана рядом сидевшего грузина с преогромным животом. Он осторожно подобрал хрустящий червонец и весело подмигнул Зайцу, своему однокласснику. Тот захотел половину – ведь он тоже заметил деньги. Но Тамук показал ему кукиш. Накося выкуси. Почему зевал? Побоялся? А я вот нет. Делиться ему захотелось. Ишь чего удумал. Может быть, завтра в школе он и купит ему в буфете котлету с хлебом или булочку с повидлом, но на этом все. Понятно? Заяц чуть не плача сказал, что так несправедливо, и исчез. Еще наябедничает Алику, они же родственники, подумал Тамук и хотел поискать его, чтобы вздуть, но тут из дома невесты вышли молодые. Уставшие музыканты с раскрасневшимися лицами поднажали. Лолита в белой фате Тамуку не понравилась, хотя все кругом восхищались ее красотой и завидовали жениху, сорвавшему такой персик. Гости желали молодоженам счастья, любви, сыновей и стоя пили вино из громадных рогов. Молодые, опустив головы, обошли гостей, выслушивая поздравления, затем сели в украшенную лентами «Волгу» и укатили в дом жениха. Свадьба, достигнув апогея, пошла на убыль, как и пахнущий сиренью весенний день. Многие вставали и на некрепких ногах шли восвояси. Столы заметно опустели.
– Драка! Драка! – закричал кто-то, и Тамука понесло вместе со всеми на другую улицу. Дерущихся уже растащили, но толпа жаждала зрелищ.
– Нодари с Гебо бьются! – завопили кругом.
– Где? Где?!
– На берегу арха!
Гости хлынули туда, но вместо драки приятели в обнимку горланили песни.
– Пойдем напьемся, – толкнул Тамука Борик по кличке Жопа.
– Ты с ума сошел! – воскликнул Тамук. – Мне же скоро на соревнования. Пей сам, но если об этом узнает Беглар Ильич, он тебя на порог зала не пустит. Помнишь, как он прогнал Реваза? А ведь парень чемпион Грузии.
– Да никто не узнает, – сказал Борик. – А Реваза потом тренер чуть ли не на коленях умолял вернуться на ковер.
– Так это было показухой?
– А ты думал. Смотри-ка, тут никого. Может, сядем?
– Ну давай.
– Ох и устал же я, целый день на ногах. Жрать хочется. Какое вино ты будешь пить? Я люблю красное.
Тамук обглодал куриную ножку и, набив рот пирогом, потянулся за кусочком торта.
– А я саеро хочу, – сказал он и, схватив зеленую бутылку, глотнул терпкого вина. – А почему тебя Алик прозвал Жопой? – спросил вмиг опьяневший Тамук. – За такую кликуху я бы знаешь что с ним сделал?
– Ты слова-то подбирай, – разозлился Борик. – Не тебе ли неделю назад он влепил пощечину?
– Он получит за это, – всхлипнул Тамук и, высморкавшись в салфетку, добавил: – Папа на днях приедет из России на собственном «виллисе».
– В прошлом году ты говорил то же самое и в позапрошлом, – возразил Жопа, налегая на мясо. – А машины у вас все равно нет. А у нас есть «Москвич», и я уже научился водить.
– Позавчера ты всех покатал, кроме меня. Ну ничего, посмотрим. У моего папы тоже будет машина. И не такая задрипанная, как ваша. Чего лыбишься? Не веришь?
– Да нет, почему же.
– А ты знаешь, почему меня ударил Алик?
– Из-за сигарет?
– Да, мать его. Помнишь, к Кеке дядя приехал из Тбилиси на новой «шестерке»? Я просто не захотел красть из его машины пачку «Мальборо». А он мне: дверца открыта, иди и возьми, пока я Кеке буду отвлекать. Ты куришь, говорю, сам и кради. И он при всех ударил меня по лицу. – Тамук снова всхлипнул и поднес к лицу салфетку. – Так было обидно, так обидно. Думает, накачал бицепсы – и уже Чингачгук.
Борик осушил свой стакан и, налив, снова выпил. Он был старше и гораздо сильней Тамука, но побаивался его. Прошлым летом они подрались на берегу Лиахвы, и маленький, похожий на ласку, Тамук своими костлявыми кулачками разбил Жопе губы. И хотя в конце концов Борик закопал Тамука в мокрый песок, Алик, судивший драку, отдал победу сопляку.
– Знаешь, что про твою семью говорил сын Гебо? – усмехнулся Борик.
– Что?
– Но ты от меня ничего не слышал.
– Само собой.
– Он сказал, что поимеет твою мать и сестру, в общем, вас всех.
– Ты с ума сошел! – вздыбился Тамук. – Ты не знаешь, где он сейчас?
– Нет, но я бы за такие слова…
Тамук уже не слушал. Сжав горло бутылки, он замахнулся на Борика, но тот увернулся, и Тамук, перелетев через стол, упал на землю. Раза два Борик пнул лежачего и убежал, так как в руке противника сверкнула изумрудная розочка.
Тамук почти не помнил, как оказался на своей улице. Шатаясь, он прошел мимо дома Ванички, где на лавочке под абрикосовым деревом сидели тетки. Разговор, конечно, шел о свадьбе. Да, вино было хорошее, и пиво, и пироги. Бычка зарезали. Одним словом, не поскупились.
– Посмотрите-ка на этого недомерка! – возмутилась матушка Жопы. – Его с травы не видно, а туда же. Пить вздумал. Ничего не скажешь: хорошая смена подрастает Нодари и Гебо.
– Да он же весь изрезан, – заохала бабушка Варди.
– Чтоб ты этим стеклом себе живот вспорол! – в сердцах сказала злая мама Игера. – Недавно он моего сына так избил, так избил. И куда его мать смотрит, чтоб она ослепла!
– Ты, сука, долго еще будешь тявкать? – рассердился Тамук. – Я Алика ищу. Он мне нужен до зарезу.
– Ира, посмотри-ка на своего сына! – закричали женщины, и Таму, испугавшись, что мама Ира задаст ему трепку, заковылял прочь.
Алик стоял на крутом берегу Лиахвы, откуда жители окрестных улиц сваливали мусор и, спиной почувствовав опасность, обернулся. Он схватил руку пьяного мальчика и с такой силой сжал ее, что горлышко бутылки упало в мусор. Тамук взвыл от боли; но, изловчившись, сделал Алику заднюю подножку, и оба скатились вниз. Страшный крик перекрыл шум Лиахвы. Первым с окровавленной мордочкой, весь в помоях, вылез Тамук.
– Я откусил ему ухо, – тяжело дыша, объявил он соседям, собравшимся на берегу.
На следующий день деловая мелюзга искала в мусоре откушенное ухо. Кто-то нашел свиное и сказал, что, должно быть, это то самое.
КОЛОРАДО
В тот морозный вечер я стоял на перекрестке улиц Исаака и Сталина и смотрел, как наши, припав к амбразурам баррикады, лупили по грузинам из ружей и карабинов времен Бега Кошты. Оккупанты, в свою очередь, мочили наших из автоматов и пулеметов, и пуль на это дело не жалели. Грохот от стрельбы был знатный, аж в ушах звенело, а толку никакого. Я мыслил так потому, что из наших никто не пал, следовательно, потери у грузин были не больше наших. Это бескровное шоу с элементами пиротехники продолжалось довольно долго, но закончилось внезапно с появлением Колорадо. Он довольно грубо оттолкнул меня, так как я стоял у него на пути, и прошествовал к баррикаде, к одному из шоуменов. У последнего был до того свирепый вид, что ужас охватывал всякого, на ком останавливался его взгляд. Но тут случилось нечто невероятное, не укладывающееся в моей, признаться, не очень смекалистой голове. Увидев Колорадо, обладатель свирепого вида как-то сник и стал до того жалок, что мне захотелось ободрить его, но я пожалел о своем намерении, ибо тот, отбросив свою винтовку, начал пятиться назад, шепча молитвы, но было уже поздно. Колорадо мгновенно очутился возле него и прикладом своего автомата ударил по лицу. Свирепый шоумен немедленно рухнул на лед, и Колорадо ногами начал месить его, как тесто для пирогов. С нашей стороны стрельба прекратилась, все бросились смотреть на захватывающую дух драму с главным героем, который настиг проворовавшегося ублюдка и воздал ему по заслугам. Какая-то женщина бросила к ногам Колорадо свою грязную косынку, и тот, повинуясь древнему обычаю предков, отпрянул от своей жертвы.
Поправляя кепку-бейсболку на своей остроухой голове, Колорадо двинулся прямо на меня, и я порядком струхнул, хотя не чувствовал за собой никакой вины. Гроза прошла мимо, и я облегченно вздохнул, но преждевременно, как оказалось. Колорадо вернулся и сказал мне короткое, но жесткое: «пошли». Я был в диком недоумении, потому что не был знаком с ним, но, тем не менее, пошел за человеком, о котором ходили такие слухи, что кровь стыла в жилах. Внезапно он остановился и, обернувшись ко мне, хриплым голосом спросил: «у тебя есть оружие?» Я ответил, что есть, и, вытащив спрятанный под телогрейкой обрез двустволки, показал его диво-воину. Увидев мой пугач, Колорадо усмехнулся и предложил мне: «если хочешь увидеть грузин в деле, то пошли со мной». Я не хотел, но согласился. Он перелез через забор в сад заброшенного дома. Я последовал его примеру и, увязая по колено в лежалом снегу, двинулся вперед за своим новым товарищем. Я, конечно же, был рад тому, что Колорадо взял именно меня на дело, и даже гордился оказанной мне честью. Но меня тошнило от страха при мысли о том, что нас ждало там, впереди, куда мы так стремительно продвигались.
Насколько я понял, мы пробирались в тыл грузинам и, чтоб не засветиться, шли огородами. То и дело нам попадались пустые, брошенные хозяевами дома, которых еще не успела коснуться рука мародера. Меня невольно тянуло к этим жилищам одобычиться, и только присутствие Колорадо останавливало меня от этого веселого предприятия. Но тут перед моим взором предстал великолепный особняк подпольного миллионера Боле, дочка которого отвергла моего друга Хряка и вышла замуж за какого-то недоумка-грузина. Брак по расчету, оба из богатых семей. А кто такой хряк? Отброс общества, вот кто. Его отец спился и в последнее время опохмелялся тройным одеколоном – самая низшая стадия алкоголизма в нашем городе. «Ну, так погодите же, – думал я в благородном негодовании, – я вынесу все ценное, что найду там, и подожгу ваш дом, вот Хряк обрадуется. Забыв про все на свете, я ринулся к дому, полному сокровищ. Выстрел и свистнувшая над головой пуля заставили меня замереть на месте. Рот открылся сам собой, и я прикрыл его обеими руками, чтоб удержать готовое выпрыгнуть бешено бьющееся сердце.
– Что ты творишь, мать твою, – услышал я хриплый голос Колорадо, – сейчас не время заниматься подобными делами, нельзя просто так грабить людей.
– Он же первый негодяй и приспешник оккупантов, – возмущенно воскликнул я, прикрывая свою алчность и месть громкими словами. Но Колорадо был искушен в подобных вещах.
– Ты ошибаешься, – спокойно сказал он. – Вот этот автомат, – он поднял вверх руку с оружием и потряс им, купил он, и еще много чего. Доить надо тех, кто не хочет помогать и не воюет, ты понял?
Разговор был окончен, и мы пошли дальше.
Отягощенный автоматом и боеприпасами, Колорадо неумолимо шагал вперед, оставляя в снегу глубокие следы, по которым робко и с опаской ступал я. Мне хотелось крикнуть ему: «Эй, остановись! Куда ты идешь и ради кого рискуешь? О тебе уже и так идет недобрая слава мародера и убийцы. Люди ненавидят тебя за твою храбрость и дерзость. Они готовы предать тебя смерти вместе с твоими братьями только потому, что вы можете и делаете то, на что не способны они, трусливые твари». Но я промолчал, скорей всего он не понял бы меня или, того хуже, подумал бы, что взял с собой в попутчики труса. И хотя я на самом деле отчаянно трусил, мне не хотелось, чтоб об этом узнал Колорадо.
Свет от многочисленных костров, лай собак, редкие автоматные очереди и гул, издаваемый армией грузин, были нам наградой за наш неожиданный и, как мне показалось, легкомысленный марш-бросок. Я уже был ни жив, ни мертв от страха и усталости, когда мы остановились перед большим блочным домом, окна и двери которого выходили в сад. Колорадо осторожно прошел к деревянной, пахнущей олифой двери и попытался ее открыть, но дверь не поддалась. Он вернулся и сказал:
– За домом грузины, я обойду дом вот так (он показал как), а ты пойдешь вон к тому забору (он показал, к какому, я не видел, но понял), и метнешь вот эту штуку через забор.
Он сунул в мою онемевшую руку лимонку:
– Они близко, ты не промахнешься. Да, сделаешь это, как начнется стрельба, не раньше.
Он усмехнулся и добавил:
– Потом можешь делать ноги или подождать моего возвращения. В любом случае выбор за тобой.
Колорадо ушел, а я остался один на один со своим страхом, набросившимся на меня с новой силой. Но страх не помешал мне отойти от дома в глубь зимнего сада, выбрать там дерево с толстым стволом и спрятаться за ним.
Я смотрел на темно-синий бархат неба и думал. Говорят, что вокруг некоторых звезд вертятся такие же планеты, как наша Земля. А на некоторых из планет существует жизнь. Так неужели и там гуманоиды или негуманоиды истребляют друг друга из-за клочка планеты, на котором вполне мирно можно жить всем? Хотя можно себе представить, как оборонялись бы марсиане, если, допустим, к ним вторглись бы с какой-то другой планеты, например… Космические мои размышления прервались стрельбой и криками за домом. Недолго думая, я побежал к дощатому забору, скрывавшему меня от переодетых в милицейскую форму грузин, и, вырвав зубами кольцо гранаты, метнул ее за гнилую ограду. Прогремевший взрыв придал мне храбрости. Мать мою и всех родичей впридачу! Какое-то непонятное веселье овладело мной, засохший язык выталкивал из моего нутра не совсем разумные слова. Волна отчаянной отваги сменялась мутной волной тошнотворного страха. Все происходящее было безумием, в которое я вписался с удивительной быстротой и точностью. Я обнаружил в себе такую кровожадность и жажду убивать, что испугался самого себя. «Вот теперь мы посмотрим!» – визжал я, с удивлением слушая свой собственный голос откуда-то со стороны. Но осторожность храбрости не помеха, и я снова спрятался за деревом.
А потом случилось вот что. В доме послышался шум, кто-то страшно кричал, а окна изнутри осветились пламенем. Наверно, Колорадо ранили, подумал я, холодея от ужаса, но это был не он. Деревянная дверь, не выдержав чудовищных ударов ломившегося наружу, сломалась, и в сад выбежал охваченный пламенем громадного роста милиционер. Он упал спиной на снег и начал извиваться подобно огненной саламандре. Вслед за ним из дома выбежали еще двое в нелепых шинелях. У одного в руке было ведро. Другой держал в руках одеяло. Им удалось потушить огонь, охвативший их товарища. Я же, прицелившись в них из своего куцего ружья, с досадой отметил, что даже с такого близкого расстояния мне ни за что не убить спасателей: слишком короткие стволы, мои пули не причинили бы им вреда, но побудили бы милиционеров к ответным действиям. Эти свиньи не посмотрели бы на мой нежный возраст. Шлепнули бы на месте. В этом я мог не сомневаться. Оставалось только ждать случая, чтоб угостить незваных гостей. Я сидел в своем укрытии тихо, как мышь, слушая, а порой выглядывая из-за ствола дерева – не приближаются ли враги.
Один из милиционеров проверил пульс на шее лежащего великана.
– Пульс у него есть, – сказал он.
– А как это случилось? – спросил другой.
Проверивший пульс дрожащим голосом начал рассказывать:
– Мы грелись у костра, вдруг вижу, какой-то парень в кепке целится в нас из автомата. А потом он начал стрелять. Мать моя, я был в Афгане, но даже там такого не видел. Кругом все попадали: кто с раной в боку, кто с дыркой в голове. Гиви тоже ранило, и он упал прямо в костер, а потом взрыв и паника. Кричали, что осетины зашли нам в тыл и режут всех кинжалами. Я упал и, кажется, вырубился, а когда очухался, увидел, что Гиви выбрался из костра и, пылая как факел, бросился в этот дом. Остальное ты видел сам.
– Да, видел, – услышал я голос другого милиционера, – не приведи господь еще раз увидеть такое. Может, заберем его отсюда? – спросил он.
Они взяли под мышки обгоревшего и потащили его дымившуюся тушу волоком к злосчастному дому. Из черного проема выломанной двери полыхнуло огнем короткой очереди. Один из тащивших упал лицом вперед и тут же стих, другой присел на снег и все пытался подняться. Из дома вышел Колорадо и великодушно протянул ствол автомата раненому. Тот ухватился за него, как утопающий за соломинку, и с проклятиями поднялся на слабеющие ноги. Выстрелом в лицо Колорадо заставил его замолчать.
При свете луны Колорадо показался мне фантастическим существом, пришедшим к нам с одной из тех далеких звезд, не ведающим ни страха, ни жалости. «Он, наверно, забыл про меня, и если увидит, то пришьет непременно», – подумал я, в страхе прижимаясь к корявому стволу дерева и оттуда наблюдая за действиями инопланетянина. Задумчиво смотрел Колорадо, или тот, кто им был, на своих поверженных врагов, как вдруг дымившийся великан зашевелился и пополз к дому, откуда он выпал подобно болиду. Колорадо, казалось, был удивлен такой живучестью, и ногой перевернул ползущего.
– Не убивай меня, – взмолился милиционер, – я такой же осетин, как и ты.
Эти жалобные слова, произнесенные на ломаном осетинском, привели инопланетянина в неземную ярость.
– Уж лучше бы ты промолчал, – крикнул Колорадо. – Ты зачем сюда пришел? Чтоб убивать своих братьев? Так получай за это. Прикладом автомата Колорадо принялся бить лежащего, и вскоре голова великана превратилась в не очень круглую кровавую массу.
Из проклятого дома вышел еще один в длинной шинели, вооруженный автоматом. Увлеченный расправой, Колорадо не заметил целившегося в него врага. Милиционер вел себя довольно странно: он не стрелял, хотя пытался. «Заело», – обрадовался я. Тот, не видя меня, приблизился к дереву, за которым я прятался, и, прислонившись к нему спиной, дрожащими руками начал разбирать свое забарахлившее оружие. Еще недавно я бы не смог выстрелить в живого человека. Но увиденное и пережитое мной за последние два часа, а может, и того меньше, сделали меня совершенно другим. Из ничем не примечательного цхинвальца, зацикленного на своих проблемах, я превратился в жаждущего крови ублюдка. Я приставил обрез к затылку грузина, от неожиданности он выронил свой автомат из непослушных рук и что-то пробормотал, я не расслышал, и выстрелил. Полголовы как не бывало.
Милиционер лежал спиной к звездному небу и дрыгал конечностями, пытаясь отвоевать у смерти несколько секунд уходившей от него жизни. Я посмотрел на его погоны и перекрестился: это был оборотень! На правом плече его блестели мелкие лейтенантские звездочки, но левое плечо тремя большими звездами показывало, что убитый был настоящий полковник. «Какую шутку отколол перед смертью этот клоун», – подумал я. Остатки страха я выблевал на снег, а полой шинели убитого вытер свое забрызганное кровью лицо.
Батоно3 полковник, или кто ты там, зачем ты пришел сюда? Кто позвал тебя на войну? Ты послушался диссидента, недавно выпущенного из сумасшедшего дома, и пришел убивать нас? Разве ты не знал простую истину: кто придет с мечом, от меча и погибнет? Ты поздно раскинул мозгами в чужом саду незнакомого тебе народа. Как дохлого бездомного пса, зароют тебя и тут же забудут твою безымянную могилу. И долго еще родные будут ждать твоего возвращения, если ты, конечно, человек, а не оборотень.
Я смело вышел из укрытия и перешагнул через труп. Чувствуя себя свободным и способным на все, я подошел к Колорадо. Комками снега тот счищал запекшуюся кровь с приклада своего автомата. Увидев меня, он сказал:
– У меня кончились патроны, но я знал, что ты где-то рядом.
И тогда я спросил его:
– За что ты хотел убить ту гориллу там, на баррикаде?
Колорадо, казалось, пропустил мой вопрос мимо своих необычных ушей. В саду засвистело, но это были не соловьи. С деревьев посыпались скошенные пулями ветки. Мне не терпелось убраться отсюда подобру-поздорову.
– Дня два назад, – спокойно начал Колорадо, – я взял этого козла на дело. Его вид обманул меня. Я думал, что в таком могучем человеке не должно быть места для страха. – Он усмехнулся. – Грузины нас обнаружили слишком рано. Пришлось отстреливаться. Я оглянулся убедиться, что с типом все в порядке и, оглянувшись назад, поискал его взглядом, но того и след простыл. Мне удалось выбраться. В ту ночь я не нашел его. Он же зашел к Боле и потребовал от моего имени денег. Боле, конечно, не поверил, и эта мразь прострелила ему ногу. Затем он связал раненого и изнасиловал его беременную дочь.
Я прикусил губу, чтоб не улыбнуться. Все-таки есть на свете справедливость. Хряк, твою мать, с тебя причитается. Я вспомнил заплаканное лицо друга во время той богатой свадьбы, что Боле сыграл для своей единственной дочки.
Пули визжали, не умолкая. Но я уже не боялся и даже хотел, чтоб одна из них попала в меня, только слегка, конечно, чтоб похвастаться полученной раной в настоящем бою той, которую любил…
– Возьми свой трофей, – услышал я голос Колорадо. – Больше нам здесь делать нечего.
КАРАБИН
Скоро утро, а я еще на баррикаде. Брр, какой жуткий холод; мне кажется, что я отморозил себе кое-что. Нет, только не это. Зачем тогда жить? Из глубины памяти всплывает задорное веснушчатое лицо моей любимой. На грязной подушке разбросаны ее длинные черные волосы. Бедняжка дрожит в холодной постели и ждет меня.
– Милый, ты скоро? – спрашивает она, выбивая зубами барабанную дробь. – Иди ко мне скорей, а то у меня попка замерзла.
– Я поцелуями отогрею твои сладкие булочки, – говорю я, путаясь в штанинах брюк. Наконец я скидываю с себя пропахшую костром одежду и ныряю к ней под рваное одеяло, где мы сливаемся в одно целое. Проходит минут десять, и она утомленным голосом говорит:
– Давай скинем одеяло… слишком жарко…..
Ну вот, со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне, заиграла. От одной мысли, что она есть, я радуюсь и с сожалением смотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами они стоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину. Им, наверно, некого вспомнить. Бедолаги. И вооружены как худо. Одни ржавые двустволки на сгорбленных спинах. Мне хочется сделать для них что-нибудь хорошее. Сейчас я разгоню вашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из баррикады и разряжаю оба ствола в красный «Икарус». Знаю, у грузин горячая кровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и наши оживленно отвечают им. Начинается перестрелка.
– Кто первый стрелял?! – раздается командирский голос. – Я же слышал, что пальнули отсюда!
– Я был первый, а что? – берет на себя кто-то мою «вину».
– Где ты там прячешься в темноте?! А ну-ка покажись, раз ты такой смелый!
– А по-моему, это ты прячешься, свинья, да еще хрюкаешь! Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег!
– Какие еще деньги?! – орет командир.
– Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал. Оружие на них хотел купить. Помнишь?! Где это оружие?! Я тогда свои последние деньги в это красное ведро положил!
После этого командирский голос затухает, а пальба усиливается. Рядом стрелявший мужик вдруг садится на корточки и начинает хрипеть. В руках у него моя мечта: карабин. Кажется, кроме меня, никто не заметил раненого. Зачем ему теперь оружие? Он уже завалился на мешки с песком и дрыгает ногами. Двустволку свою я закидываю себе на плечо, осторожно берусь за еще горячий ствол винтовки умирающего и тяну его на себя. Но тот вцепился в свое оружие мертвой хваткой и не отпускает его. Тогда я встаю ему на руки и силой вырываю винтовку. В темноте я не разглядел его лица. Тем лучше: не будет преследовать меня во сне. Вообще я стараюсь не смотреть на покойников. Но на войне это очень трудно делать: ведь рядом гибнут твои близкие и друзья.
Отлично. Кажется, никто не заметил. Теперь надо уносить отсюда ноги, и чем дальше, тем лучше. За мыслью следует действие, но по дороге меня одолевают сомнения. А что, если он остался жив? Тогда он будет преследовать меня наяву. Для верности надо было раскроить ему череп прикладом. Так, может, вернуться назад и доделать дельце? Нет, лучше не надо. Мимо меня пробегают несколько ребят с автоматами. Один из них останавливается и спрашивает, оттуда ли я иду.
– Да, – подтверждаю я. – Оттуда. Патроны у меня, видишь ли, закончились.
– А правда, что у нас куча убитых? – спрашивает храбро юнец. Догорающий неподалеку костер освещает его круглое, почти детское лицо с ямочками на щеках.
– При мне, кажись, все были живы, – вру я.
– Ладно, – говорит малолетка, – я побегу. Сейчас мы зададим им жару.
Он убегает за своими товарищами, а я пересекаю широкую, покрытую снегом улицу. В узком проходе между четырехэтажным корпусом и длинной стеной низеньких сараев я вижу лежащего на спине человека. Останавливаюсь возле него. В нос ударяет запах вина. Он, кажется, пьян. Надо бы карманы его пощупать, но что там может быть у пьяницы. Пару раз я все же пнул алкаша, чтоб привести его в чувство. Пьяный начинает материться, и я желаю ему спокойной ночи. Проход заканчивается большим, как футбольное поле, двором. Посредине этого двора стоит «КамАЗ» с фурой. Он напоминает мне гигантского застывшего жука. Потухшие глаза чудовища смотрят на старое двухэтажное сооружение с пристройками. Пули щелкают о штукатурку дома; звенят разбитые стекла в окнах. Свисающие с крыши сосульки тоже становятся мишенью визжащих пуль и тяжело падают вниз.
– Алан, это ты? – слышу я испуганный голос моего двоюродного брата. Я смотрю на разбитое окно верхнего этажа, где в тусклом свете электричества маячит его фигура.
– Да, я. Пустишь меня немного поспать?
– Он еще спрашивает. Поднимайся.
Я переступаю порог многоквартирного дома и по выцветшей деревянной лестнице взбегаю наверх. Толстые стены внутри выкрашены зеленой масляной краской. Коричневый деревянный пол общего коридора скрипит под ногами. Моему усатому родственнику на вид лет сорок. Я заметил, что многие из моих знакомых простых смертных внешне похожи на ту или иную знаменитость. Этот, к примеру, похож на Саддама Хусейна; но одет он по-зимнему, и зовут его Арсен. Я здороваюсь и спрашиваю, как у него дела.
– Да вроде ничего, – отвечает он, прислушиваясь к стрельбе. Он смотрит на карабин, но спросить, откуда у меня оружие, Арсен не решается. А я не собираюсь ему отвечать. Прошло то время, когда я восхищался им и гордился, что в родстве с таким знаменитым человеком. Когда-то имя его гремело. То на свадьбе подерется с кем-нибудь, или в ресторане выбьет кому-то зубы, одним словом, герой тогдашнего времени. Я был подростком и нередко заходил к ним домой – Арсен тогда только женился и жил на квартире в другом районе, – чтоб просто посмотреть на него. Не знаю, почему, но он относился ко мне с презрением, причем не скрывал этого. Если я заставал Арсена дома, он насмешливо смотрел на меня, как бы говоря: «Неужели ты не видишь, что в моих глазах ты полное ничтожество, и мне неприятно, когда ты входишь в мой дом». Он демонстративно вставал и, шлепая тапочками, уходил в другую комнату, хлопнув дверью. «Почему он так со мной поступает?» – думал я, чувствуя, как разрывается мое детское сердце. Его беременная жена, видя мое огорчение, кричала своему мужу:
– Как тебе не стыдно! Ребенок приходит к тебе, а ты, вместо того, чтобы приласкать мальчика и научить его уму-разуму, встаешь и уходишь!
Она давала мне конфеты в утешение и, подмигивая, шептала:
– Не обращай на него внимания; у вас вся порода такая.
Я уходил от них в слезах и мечтал прославиться, чтобы заслужить уважение Арсена. Для этого надо было подраться с кем-нибудь. В драках я нередко проигрывал и возвращался домой со вспухшими губами, но после взбучки чувствовал себя намного легче. С течением времени мое обожание Арсена как-то прошло. К тому же в один прекрасный день мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. С тех пор прошло лет десять. Теперь я сам его презираю. Удивительно, что когда-то я мог гордиться этим человеком, вздрагивающим при каждом выстреле. Я говорю ему:
– Сегодня я подслушал разговор каких-то крутых ребят: они говорили о твоей машине.
Лицо Арсена становится пепельным. Он пытается скрыть свой страх, но меня не проведешь.
– Пусть только попробуют, – говорит он, вынимая из кармана пистолет и размахивая им.
Я думаю, что родич мой не воспользуется своим черным «Вальтером». Это тебе не кулаками махать на свадьбе, твою мать, которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя на спусковой крючок – и откусят твою руку вместе со стволом.
– Ребята были серьезные, с автоматами, – подливаю я масла в огонь.
– Ты же встанешь рядом, если что? – говорит он в отчаянии.
– Там видно будет, – говорю я. – Пойду вздремну, а то у меня глаза слипаются.
– Да-да, иди, – говорит он. – Я еще постою здесь. Покурю.
– Если они придут за твоей машиной, – говорю я, – стреляй, не раздумывая.
Знаю, что своими словами я вгоняю ему кол в сердце, но мне приятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хоть чуточку внимания, я бы перегрыз за него горло любому.
– Можно, я тогда разбужу тебя? – спрашивает он, чуть не плача.
– Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебя спросонья.
Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся его семья уехала в Орджо. Он бы и сам туда подался, но его «КамАЗу» пока не проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столько снега, что вездеходы, и те застревают. Я выбираю комнату с побеленными стенами и окном, за которым притаилась мгла. Сажусь на большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свой трофей. «Он почти что новый», – радуюсь я и рукавом своей джинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине три патрона. Я заряжаю карабин, ставлю его на предохранитель и кладу рядом с собой. Двустволку я небрежно затолкал под кровать. Затем скидываю с себя кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь на чистую постель. Только я лег, и сон мой сбежал. Я опять чувствую, как пульсирует в животе, в ушах – везде. Твою мать, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так, и сяк, чтоб больше не ощущать пульсацию, но чем больше старюсь, тем сильнее она пробивается. До войны я доставал врачей, и они, чтоб отмахнуться от меня, поставили мне диагноз: вегетососудистая дистония. Мой лечащий врач, нестарая еще красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых мне становилось еще хуже. Я уже потерял надежду на выздоровление, и мысль о том, что я умру молодым, не казалась мне такой уж и страшной. Родные тоже устали от моей болезни и лекарств. «Небось, ждут не дождутся моей смерти», – думал я в отчаянии. Вот тут-то и началась война. Как это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и даже стал поправляться. Может, оттого, что перестал думать о своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение ребят, которыми восхищался. Не знаю, заслужил ли я их уважение, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться. Ведь больные в силу перенесенных страданий не очень-то боятся смерти и свободно убивают других…
Пульс в животе становится все сильнее. Я вздрагиваю при каждом ударе сердца. Нет, это просто невыносимо; надо покончить с этим. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот ствол карабина. Нажимаю на спусковой крючок. Выстрел – и я просыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидит в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
– Грузины, кажется, прорвались, – говорит он.
– Может быть, – говорю я.
– Что же делать? Соскользнем отсюда?
– И ты им оставишь свою машину?
– Какая машина! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
– Почему именно из окна, когда можно спокойно выйти через дверь.
– Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, надеваю сапоги и выхожу в коридор к разбитому окну. Всматриваюсь в сторону, откуда стреляют, но в темноте ни хрена не вижу. Кажется, что стреляют вблизи, но я не верю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое правило: чтобы не бояться, надо всегда быть на передовой и своими глазами видеть то, что происходит. Ведь страшно, когда ты не видишь, а только слышишь и пытаешься спрятаться. И чем глубже ты прячешься, тем сильней твой страх. Я возвращаюсь обратно в комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна.
– Ты с ума сошел, – говорю я. – Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
– Я сейчас приду, – говорит он и прыгает в темноту. Слышу, как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мне становится смешно. Я беру карабин, чтоб снова полюбоваться им, но вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокому дощатому потолку, покрашенному в небесный цвет, и не верю своим звенящим ушам: там на чердаке кто-то есть. До этого я слышал разговоры о том, что вооруженный отряд местных грузин проник к нам в тыл и рассыпался по чердакам домов. Ребята говорили, что они активны только во время сильного боя, когда их меткие выстрелы сзади сливаются с остальными. Неужели правда? Я снова слышу скрипучие шаги надо мной и крадусь за ними, глядя на потолок. Неожиданно стукаюсь головой об стенку. «Вот тварь, – думаю я, потирая ушибленный лоб. – Ушел к соседям и топчет их потолок». В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердаке грохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тоже перестает стрелять, только скрипит ботинками, перемещаясь. Так повторяется из раза в раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там, на чердаке, и жду его появления над квартирой Арсена. Если я промахнусь, он изрешетит меня сверху. Это мы еще посмотрим. Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат, из которого он стреляет? Нет, я не люблю делиться. Шаги приближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой, сейчас он уйдет к соседям. Стреляю, перезаряжаю и снова стреляю – последний патрон всегда оставляю себе. С потолка вниз обрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать – ух, кажется, не задело, – хватаю двустволку и, не целясь, дуплетом стреляю вверх. Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но я боюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, как только пошевельнусь. Так проходит целая вечность. Уже рассвело; рассеялась пыль. Кап, кап, слышу я. С изрешеченного потолка на дырявый пол падают красные капли…
ЛЕС ЧИТО
Посвящается Зауру
Было жарко во всех смыслах этого слова. Сверху нещадно палило солнце, а чуть ниже, с захваченных высот, грузины обрушили на нас всю мощь своего оружия.
– Для полного счастья им не хватает авиации, – сказал запыхавшийся Хряк.
– А зачем такому могучему народу летательные аппараты? – возразил ему я, судорожно вдыхая и выдыхая раскаленный боем и зноем воздух. – Смешно, они и без того сильны и знают, на кого нападать.
– Небось на Турцию не напали бы.
Мы остановились у входа в парк, чтоб перевести дух после пробежки по старому мосту.
– А мы ведь тоже не подарок, – сказал воинственный Хряк. – Думают, если нас мало, то и проглотят. Ну уж нет! Подавятся. Мы сломаем им хребет, попомни мои слова, Фуфлогон. – На него опять нашло. – Господи, как же я их ненавижу! – воскликнул он. – Моя дочь стала заикой, а у Дианы случился выкидыш, когда в наш дом угодила мина. Вчера я их отправил в Орджо. Ты знаешь, Диана снова беременна, – и он самодовольно улыбнулся.
– Ладно, – сказал я, – хватит языком трепать. Пошли.
Я оглох от канонады, и Хряк, идущий за мной по пятам с нашим пулеметом, оконтузился тоже. Потому что на мой крик «ложись!» он никак не среагировал, меж тем как я, услышав в воздухе свист падающей мины, плюхнулся прямо в вонючую лужу и чуть не захлебнулся в пахнущей тиной воде.
Путь наш лежал через парк в детсад, где мы с Хряком намеревались укрыться за бетонными стенами малышей-карандашей (которых, слава богу, мамаши успели вывезти из города), затаиться там и, выследив грузин, подвергнуть их мощному огневому воздействию нашего пресловутого пулемета. Минуя благополучно взрывы и разрывы мин и прочей смертоносной чепухи, не убоявшись свиста пуль, мы наконец-то добрались до опустевшей обители детства и пролезли через окно внутрь. Покурили там, как водится, косяк и, посмеиваясь, пробрались через узкий длинный коридорчик к окну, откуда позиции грузин были видны как на ладони.
– Вот это да-а, – протянул Хряк. Я тоже удивился: метрах в ста от нас через трассу, на небольшом холме, поросшем сосняком, в народе именуемым лесом Чито, из своих окопов повылезали грузины и, уже совсем озверев, канонадили город из своих арсенальных запасов. Тут же из детского имущества мы соорудили небольшую баррикаду и установили на ней пулемет. Кровожадный Хряк сразу же бросился к оружию.
– Эй, – говорю, – не мочи всех подряд. Дай и мне убить хоть одного.
Но он не слушал. Пришлось надавать ему пинков. Терпение моего звероподобного друга иссякло после последнего ощутимого пинка, и он повернулся ко мне. Обманув левым ложным выпадом, Хряк нанес справа бешеный удар под дых и вскрикнул от боли, так как под балахонистой рубашкой я носил бронежилетик. Однажды я снял его с одного дохлого грузинского мента и с тех пор с ним не расставался. Пока Хряк с помутневшим рассудком и поврежденной рукой катался по полу, вопя от боли, я завладел пулеметом и начал поливать раскаленным свинцом грузин.
Бог ты мой! Убить сразу столько и с такого близкого расстояния… Я таращился на дергавшихся в предсмертных судорогах солдат. Один из них упал на спину и медленно сполз в окоп. Другой, прислонившись к дереву, сел на корточки, вытянул ноги и больше не шевелился. Я чувствовал себя так, будто выпил слишком много вина, и меня вырвало. Хряк, забыв про боль, теперь умирал от смеха и кричал:
– Молодец, твою мать! Ты вовремя замочил вон того гада с гранатометом! Сука, ведь засек нас.
В общем, ухлопал я не меньше пяти человек и сделал перекур, да и ствол пулемета раскалился, а Хряк, не будь дураком, сделал температурившему стволу уринотерапию. Пока мой друг мочился на пулемет, от которого пошли такие пары, что резало в носу и кружилась голова, меня вдруг осенило, и я обратился к моему слегка спятившему другу:
– Слушай, Хряк. А ведь у нас больше не будет такого шанса.
Слово «шанс» Хряк воспринял очень лично. Он немедленно спрятал свой поливательный агрегат в штаны.
– Вот у него точно нет шанса! – крикнул он и, кинувшись к пулемету, убил последнего из грузин, попытавшегося скрыться в чаще леса Чито.
Сидя на полу возле нашего смертоносного оружия, Хряк задумчиво рассматривал свою вспухшую руку. Все более удивляясь новым округлившимся формам своей конечности, он спросил:
– Как ты думаешь, Фуфлогон, я потеряю руку?
Я пустил слезу:
– Если такое произойдет, то самолично отрежу руку новоубитому врагу, а для современной медицины пришить ее раз плюнуть.
Мой друг пришел в восторг от этой мысли.
– Как же я сам не догадался? – воскликнул он радостно. – Ты просто Авиценна, мать твою! – затем, снова пригорюнившись, такие быстрые перемены свойственны всем сумасшедшим, спросил: – Ты говорил о каких-то шансах или опять гнал фуфло?
Беременный идеей, я наконец-то разрешился:
– У нас с тобой на двоих только этот пулемет и есть. Там наверху лежит куча дерьма и оружия. Я вскарабкаюсь туда и заберу оружие, а ты прикроешь меня отсюда в случае чего. Убьешь любого, кто ко мне приблизится, только не перепутай: застрелишь не меня, а того, кто окажется рядом со мной. Ты понял?
Хряк вытаращился на меня, но потом как будто что-то сообразил и сказал:
– Дай подумать, – и сделал такой умный вид, ни дать ни взять Диоген, только без бочки. – Парпат обещал мне новенький складной автомат, но это было давно и почти неправда. Ты, конечно, прав. На двоих одного пулемета слишком мало.
Я обрадовался вполне осмысленным речам моего друга и сказал:
– Ну, тогда я пошел.
– На, возьми вот это, – и он протянул мне лимонку. – Используешь ее в крайнем случае.
Я взял гранату, но положил ее украдкой на подоконник – в кармане у меня бугрились две такие же.
Выйдя на улицу, я вдохнул пропахший порохом воздух и, прислушавшись, с радостью отметил про себя, что стрельба стихла, хотя не совсем. Еще многие бойцы, разгоряченные битвой и собственной храбростью, пускали из автоматов шальные очереди. Я пересек трассу и начал подниматься наверх. Колючие ветки шиповника и боярышника, кустившихся по бокам каменистой тропинки, царапали мне лицо и руки, но я очень спешил и не обращал внимания на такие пустяки. Наконец я достиг позиций противника.
Зрелище было не из веселых. Убитые лежали в самых разнообразных позах. Казалось, они притворились мертвыми, чтоб вдруг вскочить и крикнуть: «Осо, руки вверх! Вот ты и попался!» От природы мнительный, я выждал некоторое время. Убедившись, что грузины не шутят и не хотят напугать меня до смерти, я, да простит меня Господь, обрадовался несказанно. Я собрал оружие и сложил трофеи в одну кучу. Не удержавшись от соблазна, обшарил карманы покойников. Отделив нужное от хлама, увидел, что вылазка моя была удачной во всех отношениях. Кроме золотых украшений я нашел немало налички в баксах. Одного из покойников я оставил напоследок – он показался мне олигархом среди своих собратьев по оружию. Чутье меня не обмануло. В кармане у него был целый банк: две пачки стодолларовых купюр. От радости я чуть не откинул копыта и, похвалив мертвеца за щедрость, поцеловал его в продырявленный пулей лоб. Перстень на его пальчике тоже был знатный, из червонного золота, с большим «стеклышком».
Я встал на колени и попросил у всех прощения за то, что убил их и обобрал. Затем подложил лимонки под трупы и выдернул кольца. А вот это сюрприз тем, кто придет за вами. Ха-ха. Мне бы убраться подобру-поздорову с нежданно привалившим наследством, но любопытство толкнуло меня заглянуть в окоп. То, что я увидел там, привело меня в восторг: в траншее лежал новенький пулемет с запасным стволом рядышком. Я прыгнул туда и мигом разобрал его на части. Убедившись, что он новый, весело собрал его. Радостный уже хотел выбраться с трофеем, как вдруг услышал слова, повергшие меня в дикий ужас:
– Хелеби магла шени деда м… Подними руки, мать твою.
Я поднял руки и замер в тоскливом ожидании конца. Тот же страшный голос заставил меня повернуться, и я увидел прямо перед своим носом ноги, обутые в тяжелые солдатские ботинки. «И не жарко ему в таких ботинках? – мелькнуло в голове. – Наверняка у него вспотели ноги и страшно воняют».
– Ва-а! Да это же Фуфлогон! – радостно воскликнул обладатель ботинок. Я облегченно вздохнул, так как последние слова он произнес на моем родном языке. Опустив руки, я не менее радостно залопотал:
– Фу! Ну и напугал же ты меня! А я подумал, ты на самом деле грузин. Где так хорошо выучился этому языку? Ну, да ладно. Половину оружия можешь забрать себе, другую часть заберу я, ведь это моих рук дело… – я не договорил, так как незнакомец, размахнувшись одной из своих ног, ударил меня по голове, как по мячу, и послал меня прямо в сетку ворот. Я открыл глаза и хотел встать, но не смог. Оглянувшись по сторонам, увидел, что лежу в яме, а двое в камуфляже, с автоматами стоят над моей неглубокой могилой.
– Смотри-ка, – обратился один к другому, – Фуфлогон проснулся.
– Добрый вечер! – приветствовал меня весело второй. – Ты что же, не узнаешь нас?
– Хряк, мать твою!.. Ты где? – прошептал я, сплевывая зубы. – Убей их! Ты же видишь, что тут творится!
– Что ты там бормочешь, Фуфлогон? Сам бог тебе уже не поможет.
Голос говорившего как будто был мне знаком, да и лицо тоже, только имя вылетело из головы. Это был сынок местного грузина, богача… Как же его звали? Кажется, Гия. Но другого, с обликом Квазимодо, не мог вспомнить, как ни напрягал свою ушибленную память. Тот сам представился, когда, глядя на него, я невольно усмехнулся.
– Я Зура, – сказал урод. – А где же твой дружок Хряк? Ты ведь помнишь Диану, – обратился он к Гии, не дождавшись моего ответа.
– Жену Хряка? – переспросил Гия. – Конечно, помню! Красивая сучка.
– Красивая, не то слово, – прогнусавил Зура, расплываясь в безобразной улыбке. – Сколько сладких ночей она мне подарила…
Он закурил, что-то вспоминая.
Я тоже кое-что вспомнил…
Диана была хорошенькой старшеклассницей. Она носила коротенькие школьные юбочки, а ее точеные ножки в черных колготках вскружили голову не только Хряку. Но Диана была дочерью обкомовского шишки, а семейство Хряка ютилось в одном из бараков кирпичного завода. Так что внимание красотки было обращено на красавчика Зуру, который тогда уже учился в Тбилисском университете – благодаря денежкам своего папаши, тогдашнего прокурора или кем он там был. Я несколько раз видел, как Зура гулял с Дианой, и сказал об этом несчастному влюбленному. Тот процедил сквозь зубы, что разберется с Зурой…
Знаменитая встреча поклонников Дианы произошла в фойе кинотеатра «Чермен», в присутствии многочисленной публики – ярых поклонников индийского кино. После взаимных приветствий и небольшого, но весьма поучительного, разговора Хряк слегка двинул Зуре в зубы. Ответным ударом ногой по яйцам Зура потряс публику, а тем паче Хряка, который охнул и, согнувшись пополам, замер в этой асане. Я представлял, что ожидает Зуру, после того как Хряк выйдет из медитации и, подойдя к новоявленному витязю в тигровой шкуре, шепнул ему на ухо: «Беги отсюда, пока Хряк не выпрямился». Но вместо спасибо этот почти киногерой и уже любимец публики ударил меня по уху. От внезапного гостинца я растянулся на каменном полу. Вытащив из кармана отутюженных штанов нож, я вскочил, чтоб вспороть брюхо нашему обидчику, но было уже поздно: Хряк разогнулся. Низкорослый коренастый Хряк был силен и ловок, как барс. Он начал бить Зуру в коридоре «Чермена», а добивал его уже за кинотеатром, на зеленой траве, куда выплеснулась и переменчивая толпа, в ужасе теперь рукоплещущая разъяренному Хряку. Я закрыл глаза, чтоб не видеть побоища.
После того как послышались крики «милиция!», я решил благоразумно затеряться в безликой толпе, но прежде взглянул на то, что осталось от Зуры. Мне было известно, на что способен Хряк, но это было слишком даже для него. У меня закружилась голова. Я обмяк и, уронив голову на пышную, трепещущую от возбуждения грудь одной из зрительниц разыгравшейся трагедии, потерял сознание…
– Что с ним делать? – спросил Гия своего ужасного друга.
– Пустим в расход, – отвечал тот. – Не станем же тащить это дерьмо в Мегрекиси.
Мне не хотелось умирать, но против судьбы не попрешь. Жаль, гранаты кончились. Взорвал бы себя вместе с этими ублюдками. Собрав остатки сил, я крикнул:
– Эй, урод! А хорошо все-таки отделал тебя Хряк! – и зажмурился.
Началась стрельба. «Вот она, смерть!» – подумал я, почувствовав, как что-то тяжелое навалилось на меня.
– Фуфлогон, ты жив? – спросил меня до боли родной голос. Это был Хряк, стаскивающий с меня труп одного из моих несостоявшихся убийц. Слезы потекли у меня из глаз при виде друга.
– Ты где был, мать твою?
– У меня разболелся живот. Как ты думаешь, это не холера? – встревожился Хряк.
– Мне бы твое здоровье… – сказал я ему с некоторой завистью.
– Ну ладно, – вздохнул Хряк. – Ты сможешь идти?
Он помог мне встать.
– Знаешь, кого ты убил? – спросил я.
– Нет! – ответил тот. Но было видно, что он лгал, и я не стал развивать неприятную для него тему.
– Мы с тобой богачи, – сказал я. – У меня в кармане золото и деньги.
Он здорово обрадовался.
– А пулемет?
– Пулемет мой! Ведь это я его нашел.
– Если бы не я, – начал было Хряк…
ДЖОНДЖОЛИ4
Тот, кто дрожит войны, шипя навстречу
Моим хвалам, – уж у того не пурпур
Течет по жилам. Нежась бабьим миром,
Он не слыхал, как честь, как сталь гремит.
Смерть этих тварей встречу я восторгом;
О да! Всем громом сладостной музыки.
Эзра Паунд
Рябой зашел за мной в половине десятого утра. К тому времени я почистил карабин и прикрепил оптический прицел от СВД на салазки. Парочку лимонок положил в карман штанов. Обмотавшись пулеметными лентами в патронах, посмотрел на себя в зеркало и чуть не испепелил свое худое тщедушное отражение бешеным взглядом: сегодня уж точно кого-нибудь пришью.
И пошел я с Рябым в Мамисантубани собирать джонджоли для его беременной жены. Ей, видите ли, захотелось солененького. Кому скажу, не поверит, но чтоб я сдох: в одной руке Рябой держал автомат, в другой – большую корзину. Не иначе как под каблучок своей молоденькой жены угодил. Пропал, пропал он для ратного дела. Не стрелять ему больше во врагов из засады, не поджигать дома. И одет как смешно.
Слушай, Рябой, форма пожарного не к лицу полевому командиру, к коим ты себя причисляешь. И подсумок на боку – вчерашний день. Такие носят солдаты срочной службы, а уважающие себя ребята щеголяют в разгрузочных. А ведь до женитьбы ты считался воякой каких поискать, и я многому у тебя научился… Признаться, мне твоя Кохана сразу же не понравилась. А ты заладил: «Блондинка с голубыми глазами… Это такая редкость в Цхинвале… Она обещала поцеловать меня за розовый куст. Здесь в городе какие-то не такие, а в Мамисантубани их полно. Принесешь?» – «А может, она поцелует тебя за сирень? У меня в саду растет белая…» – «Нет, что ты, ей розы нравятся». – «Ладно, принесу, но за такую службу твой карабин останется у меня еще на месяц. Ну как?» – «По рукам».
И я один шел в село, рискуя нарваться на засаду, и откапывал розы; затем дожидался темноты и, пробравшись во двор девушки, оставлял у дверей кусты с засохшей землей на корнях. Кохане такая романтика пришлась по душе, и я чуть ли не каждый день нырял в Мамисантубани за розами. И хотя руки мои были в царапинах от шипов и кровоточили, срок владения оружием был продлен, и я был несказанно доволен…
Рябой внезапно остановился и, протянув мне полиэтиленовый пакет, пробубнил:
– Нарви себе джонджоли, да побольше. Потом матери своей отдашь, чтоб засолила. От такой закуски даже святые не отказываются…
Не знаю, чем закусывают святые, а вон того, похожего на гиену, я бы с удовольствием угостил пулей. Сидит, гнида, на лавочке в тени тутовника и отдыхает. За три года войны ни разу не видел в его руке оружия. Он, видите ли, криминальный авторитет, и воевать ему западло. А по-моему, ты голубой, мать твою. А где твои бози5 дружки? Наверное, спят после ночной оргии…
Вчера у меня было романтическое свидание с Экой, беженкой из Кахетии. Завел ее в парк, и там при свете месяца мы обнимались и целовались. Хотелось, конечно, большего, но она не позволила. От ребят слышал, что пощечины в таких случаях просто необходимы. Девчонки, мол, только этого и ждут, чтоб раздвинуть ножки. Но в таком интимном деле, мне кажется, нужно больше брать лаской и обещаниями, а если не подействует – значит, не судьба. Я к ней на коленях, со словами и без слов, но Эка сказала: после свадьбы делай со мной что хочешь. Ладно, говорю, жди сватов, а сам думаю: очень ты мне нужна после того, как грузины поимели тебя целой ротой. С другой стороны, жаль сиротку: Эка ведь чудом спаслась. Рассказала, как прошлой весной неформалы ворвались к ним домой и на ее глазах застрелили отца. Потом изнасиловали мать. «У мамы было больное сердце, – плакала Эка, – и она не выдержала. А я вот жива осталась…»
Я проводил ее до дома родственников, приютивших бедняжку, и, возвращаясь, встретил на углу Садовой вот этого петушка в компании педиков. В попу пьяные, они набросились на меня. На их счастье, у меня не было даже ножа, а то бы выпустил им кишки, до того взбесился, когда какой-то из этих мужчинок укусил меня за руку. Но одному гомику я все же попортил вывеску булыжником…
Гиена кивнула головой в нашу сторону и помахала хвостиком, наверное, опасность почуяла. Может, в натуре порешить его за вчерашнее? А труп можно с обрыва в Лиахву сбросить. Главное в таком деле – свидетели. А их нет. Лимонку к его ногам подкатить, что ли? Неплохая идея. Вынимаю гранату… Ты смотри: он уже начеку, наблюдает за мной исподлобья. Убежит и расскажет, как Маленький Гаме пытался убить его. Всех собак на меня повесят. Я и так притча во языцех после той истории…
Зашел я тогда к своей тетке, старой деве. Она, как увидела меня, сразу в слезы. «В чем дело?» – спрашиваю. А она: «Гоги ко мне приставал, хотел изнасиловать». У меня от удивления челюсть отвисла: «Ты говоришь про нашего соседа?» – «Да, будь он проклят!» – «Не верю. Он же недавно женился на красавице Алле…» – «Зачем мне врать на старости лет, – плачет тетка. – Пошла к ним на днях за спичками. Аллы дома не было. Мне не хотелось одной оставаться с мужчиной в комнате, и я хотела уйти, но Гоги вдруг запер дверь и набросился на меня. Как раз стрельба началась. От страха у меня пропал голос… К счастью, вернулась Алла и открыла дверь своим ключом…» Эх, думаю, лучше бы она опоздала. Может, после хорошей вздрючки ты бы перестала быть злой, как ведьма, и не колотила бы по утрам свою корову, дающую такое вкусное молоко. Но, как ни крути, Гоги дал мне пощечину, и надо было ответить. «Убью гада!» – закричал я страшным голосом. Тетка упала на колени и давай вопить: «Не убивай Гоги, я люблю его!» – «Поздно говорить об этом, дура старая! И помалкивай, что бы ни случилось!»
Я подкараулил Гоги на пустынной улице возле школы. Приставив карабин к виску соседа, спросил его: «Зачем ты это сделал?». От страха тот посерел, и у ног его образовалась лужица. О нет, не мочой я собирался смыть позор. Крови, крови его я жаждал! О чем думал этот сукин сын, когда срывал с моей заплесневелой тетки трусы? Старый Казбек, ветеран Отечественной войны, помешал свершиться мести. «А я как раз тебя искал, – сказал он Гоги с ясной улыбкой, делая вид, будто все на свете прекрасно. – Поможешь телевизор починить?» – «Конечно, поможет», – сказал я, в досаде покидая сцену…
И сейчас толстуха какая-то из окна углового дома выглянула и уставилась на мой карабин; я – на ее вывалившиеся груди. Кажется, она хотела, чтоб они подрумянились на солнце, и не спешила их убрать. А может, соблазняет? Пардон, мадемуазель, но мне больше по душе худенькие…
Мы прошли еще несколько улиц и дошли до общества слепых. На бетонных ступеньках у входа в здание управления сидели голые по пояс мускулистые парни и пили вино. Эти мирные твари не были приспособлены к войне, хотя некоторые из них прошли службу в элитных войсках СССР. Джебо, например, побывал в ДШБ6, и я помню, как в восемьдесят седьмом он вернулся из армии и чуть ли не месяц щеголял в яркой парадке десантника. Другой, мой одноклассник Кути, был водителем какого-то крутого генерала ВДВ. «Я трахал его дочку, – хвастался он. – Не верите? Как-нибудь покажу вам ее фотографии. Красивая была, и любила меня, дурака. И почему я не женился на ней; жил бы теперь в Ленинграде на генеральских харчах…» А вон тот, с кривым носом и татуировкой на плече, крутил баранку в песках Афганистана. Вернулся оттуда с полной грудью медалей и похитил мою девушку. Это было неслыханным оскорблением. Но что было делать? При коммунистах у таких вот были все права, а я, уволенный из рядов Советской Армии по статье 7б «психопатия», шел задворками, чтоб не столкнуться с ними. Но война быстренько все расставила по своим местам, и сейчас во мне было столько адреналина, что я мог наступить любому из них на хвост и отстрелить башку. Нет, с ящерицами здороваться считаю ниже своего достоинства, и Рябому бы не следовало, но он приветствовал их задумчивым наклоном взъерошенной головы. Они закивали в ответ, кроме афганца, погрузившегося взглядом в недопитый стакан. Да, брат, в сумасшедшие времена психи доминируют, и я бы запросто увел твою жену, не делаю это отнюдь не из благородства. Просто недавно встретил толстую, дурно пахнущую женщину с двумя детишками и едва узнал в ней девушку своей мечты… Да, ты правильно сделал, что украл у меня это сокровище. Живите вместе долго и умрите в один день!
Сразу же за большим садом общества слепых, где обрывается асфальтное полотно дороги, начинается грузинское село Мамисантубани. Впрочем, здесь жили и осетины, но с приходом к власти Гамсахурдия грузины устроили соседям Варфоломеевскую ночь. В этой резне отличился некий Спартак – человек богатый, судя по развалинам его огромного дома и нескольких теплиц. Ярый звиадист и сторонник идеи «Грузия для грузин!», он не скупился на оружие и, сколотив отряд из сельчан, не раз пытался захватить левобережье. В одной из перестрелок его убили. Потом пошли разговоры, будто мать Спартака собственноручно перерезала глотку пленному осетину и, наполнив стакан кровью, осушила бокал над гробом сына. Этот ритуал стоил ей жизни. Не прошло и двух недель после этого, как наши захватили село. Вампиршу связали и, недолго думая, бросили в арх. Многим из отряда Спартака удалось бежать; некоторым повезло меньше, и изуродованные трупы, раздутые водой, поплыли по реке.
Мамисантубани вымерло. На месте богатых домов – руины; но попадались и целые, возле которых останавливался Рябой и говорил:
– Смотри, какая кровля.
– Обычная, из железа, – пожимал я плечами.
– Ты в этом ничего не смыслишь. Крыша из алюминия и двери почти новые, из дуба. Ты места-то запоминай. Такой стройматериал нынче в цене. И работы тут немного: два, от силы три дня, не больше. Разберем и продадим.
– В прошлый раз ты не отдал мою долю, хотя дом, который мы разобрали, был не хуже.
– Так я же на эти деньги купил боеприпасы. Забыл?
– Ладно, а на чем вывозить?
– На трехосном «КамАЗе» моего двоюродного брата. Возьмем и его в долю.
– Разве эта махина проедет по такой узкой дороге?
– Здесь и танк пролезет…
– Танк и по арху против течения попрет.
– Я так не думаю, хотя почему бы и нет…
– А где вообще растет джонджоли? – спросил я.
– На краю села, – ответил Рябой.
– Это же на границе с Эргнетом, – сказал я, стараясь справиться с охватившим меня волнением.
– Ну и что?
– Сейчас глупо туда соваться. В селе полно грузинских солдат и техники.
– Ты их видел?
– Ребята говорили.
– Можешь идти домой, если трусишь.
– Не понял…
Дорога, по которой мы осторожно ступали, шла по насыпи вдоль канала. Справа за домами и заросшими сорняком садами доносился шум Лиахвы. Дуло карабина я направил на другой, высокий берег арха, делившего село на Нижний и Верхний Мамисантубани. На зеленом склоне за кустами ежевики и шиповника мне чудились засады. Наверняка за той кирпичной стеной притаились грузины. Но чего они ждут? Почему не стреляют? А, хотят нас взять живыми. Нет, в плен я не хочу. Паяльными лампами будут пытать, сволочи. И все из-за жены этого придурка. Сначала ей понадобились розы; теперь она хочет джонджоли. И ведь полакомится на наших похоронах. Может, повернуть обратно? Так далеко я еще не забирался. Угловой дом за ржавыми воротами, на которые я уставился как баран, был последний в Мамисантубани. А куда делся Рябой? Не может быть: он уже перешел мост и направился в Эргнет.
– Эй, вернись, убьют ведь!
Мать твою, не слышит. Я прячусь за стволом ореха и сквозь оптический прицел наблюдаю за ним. Да он совсем спятил: помочился на побеленную стену переднего дома. И в окно что-то закинул. Взрыв, и Рябой спокойненько возвращается обратно.
– Мы пришли сюда собирать джонджоли, – спрашиваю его, – или воевать?
– Одно другому не помеха, – смеется он и сходит с дороги, исчезает в кустах; я как хвост виляю за ним. Ну и влип же, думаю. Больше с этим ненормальным никуда не пойду! И карабин ему верну до срока… Подавись! А Рябой прислонил автомат к забору и как ни в чем не бывало обдирает цветки с ветвей куста. Полкорзины уже собрал. Дрожащими руками помогаю ему, чтоб поскорей заполнить треклятую плетенку и убраться. За высокой травой ничего не видно, и я уже не сомневаюсь в том, что грузины окружили нас. Страх исполняет на моих натянутых нервах похоронный марш. Я почти не дышу из-за сердца, застрявшего в глотке, и открываю рот как выброшенная на берег рыба. Еще минута такого напряжения – и жизнь умрет во мне. Я не выдерживаю:
– Пойду на дорогу гляну… Заодно и отолью.
Губы Рябого кривятся в усмешке, но мне плевать…
Я снова за тем орехом и не верю своим глазам: трое вооруженных людей вышли из села и направились в нашу сторону. Присев на корточки, взял на мушку впереди идущего и подумал: почему, почему я не взял автомат Рябого? Была же такая мысль в голове. Теперь бы уложил всех одной очередью и забрал бы трофеи. Может, вернуться за ним? Нет, поздно, заметят. А подкаблучник внизу и не подозревает, в какой мы оказались жопе из-за его дурацкой выходки. Собирает чужой урожай да еще посвистывает: сада хар чемо Сулико. Женушке своей хочет угодить, мерзавец.
– Эй, – шепчу я, – поднимайся сюда, грузины…
Нет, не слышит соловей-разбойник. Что же делать? Гранату? Но тогда и Рябому достанется. Отпадает. Солдаты прошли мост и, подняв пыль на дороге, остановились у ворот. Они были совсем рядом и всматривались в шевелящиеся внизу кусты. Ближе всех ко мне стоял здоровенный малый в камуфляже; на его широкой груди набитый магазинами «лифчик». Он вскинул автомат на плечо и прицелился; я в него. Линзы оптического прицела увеличили и без того большую голову детины со слипшимися светлыми волосами. Его круглое гладкое лицо было красным и напоминало только что вынутый из воды помидор. Страх уступил место отчаянию, и я выстрелил. Мать твою, промазал! Грузины пригнулись, не понимая, откуда в них пальнули и, кажется, приняли Рябого за своего, потому что тот тоже замер. Один из солдат сдавленно крикнул:
– Гела, шена хар? (Гела, это ты?)
Я перезарядил карабин и, направив ствол на детину, бабахнул. Он зашатался, выронил автомат и обнялся с деревом, а я бросился в кусты. Его товарищи открыли огонь. Ветки посыпались на меня, как лавры на победителя. Рябой куда-то исчез. Наверное, удрал, мелькнуло в голове, но все же крикнул:
– Дергаем! Их больше сотни!
И побежал зигзагом, сопровождаемый свистом пуль, как вдруг кто-то схватил меня сзади. Ноги мои подкосились, и я полез в карман за лимонкой.
– Ты куда это намылился? – услышал я голос Рябого. – Что вообще произошло, черт побери?
– Знал бы ты, сколько там грузин, – стал оправдываться я. – Человек двадцать, если не больше. Они хотели убить тебя… но я опередил… и завалил одного.
– Ладно, – проскрипел Рябой. – Уходим огородами. На, понесешь корзину, и смотри не рассыпь джонджоли…
1 Шлюха – груз.
2 Канал (Осет.).
3 Господин (груз.)
4 Квашеные соцветия клекачки колхидской, похожи на каперсы.
5 На цхинвальском жаргоне предатель, стукач, человек, который прятался во время войны
6 Десантно-штурмовой батальон.
