ДОМОЙ
В конце ноября мы, студенты художественного училища, все еще были на хлопке. Собирали пахту (хлопок) от рассвета до заката. Норма тридцать килограммов в сутки. Адский труд, по крайней мере, для меня. И попробуй сдать меньше с грядок, отведенных тебе Игорем Кудряшкиным, старостой, а теперь уже и бригадиром нашего живописно-педагогического отделения. Вообще-то до армии он учился на оформительском. Отслужив положенные два года, Кудряшкин вернулся, но вместо выгодной профессии оформителя выбрал тернистый путь живописца и попал к нам. У меня с Игорем отношения сразу же натянулись. Даже чуть не подрался с ним однажды в аудитории. Моалим (учитель), помню, обошел наши мольберты, многих похвалил за хорошую работу, меня в том числе – тройное ура моему проснувшемуся гению – и, обменявшись с Игорем многозначительным взглядом, попросил нас сидеть тихо и вышел. Ну мы сразу же хи-хи да ха-ха. Игорь, как староста, должно быть, чувствовал себя неловко. А тут еще Веста начала его донимать: как, мол, ту девушку зовут, с кем вчера под ручку прогуливался.
– Она твоя невеста? – спросила кокетливо Галка. – А я думала, ты меня любишь. О свадьбе, глупая, мечтала… Так на кого ж ты меня променял, Игорек, а?
– У него был такой счастливый вид, – продолжала Веста. – Даже не поздоровался. Приревновала бы ко мне?
– А когда свадьба? – серьезно поставила вопрос Зарина и, не удержавшись, прыснула.
Лично мне такое не понравилось бы, и я украдкой посмотрел на Игоря: точно, покраснел как рак, и пот с крутого лба стекает под дымчатые линзы очков. Мне стало жаль бедного старосту, захотелось его поддержать, но вместо этого я брякнул:
– А давайте соберем ему со стипендии на обручалку! Жертвую червонец! Кто больше?
И бросил взгляд на Весту. Она затряслась от смеха, как и весь курс. Игорь засопел и, отшвырнув мольберт с холстом, схватил меня за шкирку.
– Эй, – говорю, – грабли убери. Шуток, что ли, не понимаешь?
А он мне:
– Сейчас я набью твою осетинскую морду.
Меня будто током ударило.
– Многие пытались! – рычу. – Ну-ка попробуй…
Тимур со словами «да ладно вам, как маленькие» влез между нами; Дима Пинхасов тоже пытался урезонить… Мне, бывшему борцу, такие худые и длинные очкарики, как Кудряшкин, ну просто семечки. Вмиг бы разгрыз; накрутил бы его на бигуди. Но, похоже, у него на этот счет были какие-то иллюзии. Я захотел их развеять, предложив ему пройтись со мной один на один в ботансад. Да, удалось мне повеселить Весту. И веселил бы дальше, но тут моалим вернулся и объявил:
– Вот и закончилась наша учеба, закругляйтесь, ребята. Завтра на хлопок… Святое дело…
Это было в начале октября.
Два месяца мы вкалываем, как негры-рабы, на плантациях хлопка. Спим на раскладушках в клубе кишлака: девушки на сцене за занавесом; мы в зрительном зале. У меня к прекрасному полу пропал всякий интерес. Отвратный от них запах – с ног сшибает. Но девчонки не виноваты. Вода привозная, мутная, и они, боясь заразы, не подмываются. О Весте я и думать забыл. Вот как излечиваются от неразделенной любви… Многие начали желтеть. Счастливчиков с диагнозом «гепатит» отправляли в больницы Душанбе. И уже никто не удивляется слухам, что училище пробудет в колхозе до Нового года. Впору вешаться. Один пытался удавиться, но вовремя заметили и сняли с ветки хурмы в саду председателя. Девчонку с третьего курса укусила кобра. Не довезли до города, отмаялась по дороге. То и дело между кулябцами и бача памиро (парни памирцы) вспыхивают драки. Бьются яростно, до крови. Военруку нашему, будившему училище по утрам громовым голосом: до дембеля осталось три дня, подъем! – старшекурсники устроили темную. Теперь он в солнцезащитных очках ходит, и тихо так. Кудряшкин в одно прекрасное утро не нашел своих очков, и той же ночью его обнаружили лежащим недалеко от «казармы». Еле откачали. Он был пьян и ничего не помнил. А я знал, кто напал на Игоря: Сатор с первого оформительского. Этот отпетый негодяй и мошенник ухаживал за Шарофат с нашего курса и не раз пытался протолкнуть на весы подмоченный хлопок. Но бригадир отказывался взвешивать и как-то раз в сердцах вывалил содержимое фартук-мешка Сатора. Кроме хлопка там была глина, камни и даже живая без хвоста ящерица, юркнувшая в кусты. Шарофат засмеялась вместе со всеми и протянула Игорю набитый белоснежной пахтой мешок.
– Пятьдесят килограммов, – обрадовался бригадир, не расслышав слов Сатара:
– Ты еще пожалеешь об этом, х… моржовый.
Бригадир провалялся на своей раскладушке три дня, а после встал и, засунув за голенище кирзача вострый нож, объявил:
– Ну, вы сами напросились, ребята. Буду гонять вас по лысым полям, и попробуйте не сдать мне норму. А если разобраться со мной захотите… Ну что ж, попробуйте…
В общем, все были на грани срыва.
– Но республике надо помогать, иначе она не выполнит взятые на себя обязательства, – ораторствует после завтрака на линейке завуч Борим Негматулаевич. – Страна не забудет вашу помощь!
– Да пошел ты, – бормочет Тимур, сплевывая зеленую жижу наса. – Как будто я не знаю, почему он так рвет жопу. Мать не видать, в директора, козел, метит.
– Зря старается, – глаголет Дима Пинхасов. – Бориму это место не светит. У нашего теперешнего большие связи наверху.
– Сегодня слышал: будем курак (зеленая оболочка, внутри которой зреет хлопок) тонковолокнистого собирать, – встревает в разговор Джамшед. – Видели, как вчера над нами кукурузник летал? Он, блин, поля химикатом опрыскивал, чтобы хлопок раскрылся, и мы этим ядом дышали. Эх, загнемся тут. И почему я послушался пахана? Поступил бы в мединститут – сейчас бы собирал виноград.
– Твои таланты тоже раскроются, бездарь, – злится глуповатый Рахмон. – Вся республика на полях гнет спину, а он про виноград вспоминает.
– Ну и в рот ему потные ноги, – поддакивает Рахмону Тимур.
Я слушаю разговор и кутаюсь в чапан (ватный халат). По утрам всегда холодно, а днем жара, несмотря на конец осени. Поправляю на плече фартук-мешок, внутри которого позвякивает алюминиевая миска с кружкой и ложкой. Обед в полдень привозят нам прямо в поле. Меня мутит от одной мысли о еде. Во время завтрака даже чаю не попил. Плохо дело: в натуре заболел. Знобит и кашляю. Если мать сегодня не привезет справку об освобождении, мне крышка. Вчера ходил к нашему врачу. Огромный такой дядька из Дагестана. На моего дядю Заура похож. В вагончике напротив клуба принимает и там же спит. Я пожаловался ему на кашель. Он спросил, курю ли я. У меня в руке сигарета.
– Нет, – говорю, выпуская дым из ноздрей.
– Запарился, – улыбается врач и сам закуривает. – Ну как же земляку не помочь. На день-другой освобожу тебя от полевых работ. Отдохнешь… Потом посмотрим. Кстати, откуда ты родом?
– Из Осетии.
– Из Северной?
– Нет, из Южной.
– Понятно. – Он приложил ладонь к моему лбу. – Так, температуры у тебя нет, но я напишу сорок. А сигареты какие куришь?
– Разные.
– Вот поэтому и кашляешь. Анашой увлекаешься?
– Нет, но хотел бы попробовать.
– Жаль. Я думал, у тебя есть. Покурили бы. Шамса из Куляба знаешь?
– Со второго керамического? Знаю. Хороший пацан.
– Он мне афганскую обещал. Если увидишь, скажи, чтоб зашел ко мне. Слушай, а у тебя в Душанбе нет знакомых медиков?
– Мать медсестрой в больнице Кароболо работает.
– Ну так езжай домой и скажи ей, чтобы справку об освобождении сделала. Она недорого стоит. Зато здоровье свое сбережешь. То, что тут происходит, кошмар, и смотреть на это трезвыми глазами нельзя. Здесь человека загубить – как два пальца обоссать… В общем, езжай. Два дня тебе на это за глаза хватит, а если будешь опаздывать, отмажу.
– Я на прошлой неделе у завуча отпросился на день. Мать как увидела меня такого, испугалась и сказала, что раздобудет любую справку… Она вот-вот должна приехать.
– Ну и хорошо. На вот, аспирину попей.
Мать, наверное, сердцем почуяла, что промедление смерти подобно, и приехала за мной в полдень. Я как раз лежал на своей раскладушке и чистил слипшиеся от зубной пасты волосы. Девчонки постарались. Вот сучки, и так шевелюра грязная и чешется. Удивительно, что вши еще не завелись.
– Сынок! – крикнула мама, бросаясь ко мне. – Что у тебя с головой?
– Все нормально, – говорю. – У меня теперь на голове вместо волос пахта растет.
Борим тут как тут: в одной руке бумажку держит, другой усы с проседью поглаживает, читает.
– Ну что, Дадаев, домой поедешь, – говорит он, оторвавшись от чтива. – Подождал бы еще два дня – и поехал бы вместе со всеми.
– Рассказывай сказки другому, – бормочу я.
– Собирайся, сынок, я на такси приехала…
Дома скучно, и я брожу по когда-то кишевшему студентами городу. Теперь улицы Душанбе обезлюдели, хотя городской автотранспорт работает по-прежнему, но на остановках пусто, лишь шелестит опавшей листвой платана сухой, с хлопковых полей ветер.
В училище побывал. Увиделся там с Рафой – долговязым бухарским евреем, заболевшим желтухой одним из первых. На плече у него большой этюдник, и он собирается в ботансад писать этюды. Может быть, я составлю ему компанию? Нет? Жаль. Вместе было бы веселей. Безусловно, но у меня после пневмонии обострился бронхит, и я надрываюсь от кашля. Говорят, анаша хорошо помогает в таких случаях, но где ее найти. Рафа не знает, он еще ни разу не брал в рот даже сигарету, и у него большие сомнения насчет целебных свойств упомянутой травки. Его сомнениям не поколебать моей решимости курнуть и излечиться от гнусного кашля. Мы желаем друг другу удачи и расходимся.
И вдруг меня осенило: Андрей, мой сосед, – заядлый анашист. От него даже жена сбежала из-за его пристрастия к конопле. Его дом в начале нашей тупиковой улицы. Открываю калитку и вхожу во дворик. Справа небольшой кирпичный флигелек – резиденция Андрея; в глубине, куда ведет посыпанная щебнем дорожка, веранда глинобитного дома. Срываю гранат с дерева и мну его.
– Андрей! – кричу я и, прокусив плод, высасываю кисловато-сладкий сок. Вместо Андрея из пожелтевших кустов появляется Мухтар и, помахивая хвостом, идет мне навстречу. Я треплю по голове немецкую овчарку.
– Мухтар, на место, – слышу я голос самого хозяина. Похожий на бурого медведя Андрей вываливается из своей берлоги.
– Здорово, – говорю. – Как дела?
– Дела у прокурора, – ухмыляется Андрей, – а у нас делишки.
– Слушай, у тебя не будет… то есть я бы хотел курнуть…
– У меня сейчас голяк, но Гена знает одного барыгу. Он сейчас настоящую афганскую толкает. Были бы бабки..
– У меня есть, – радуюсь я, вынимая из кармана мятые червонцы. – Сколько надо?
– Цена хорошей шаны – десятка за пакет.
– Пусть купит два, один нам, другой я хочу земляку на хлопок послать.
– Взгрев кенту – святое дело…
Гена, маленький, похожий на черта таджик, потягиваясь, выходит из флигеля. Мне он неприятен. Я слышал, что он трахает свою младшую сестру Гулю, хорошенькую девочку четырнадцати лет, недавно сбежавшую из интерната.
– Салам алейкум, сосед, – говорит он, протягивая свою маленькую грязную лапку.
– Салам, салам, – отвечаю и сую ему деньги.
Андрей что-то говорит ему на таджикском. Гена понимающе кивает и, как и положено черту, исчезает, а мы входим во флигель. Внутри темно и пахнет анашой. Андрей включает свет и разваливается на диване; я робко сажусь на табурет. В углу на маленьком шкафчике магнитофон и пачка папирос.
– Ты какую музыку любишь? – спрашивает Андрей.
– Хорошую.
– «Супермакс» подойдет?
– Это моя любимая группа.
И мы слушаем «Супермакс». Вскоре появляется Гена и кладет на тумбу два небольших свертка. Андрей протягивает один мне; другой разворачивает и нюхает.
– Ништяк, – говорит и ловко забивает косяк. – Надо быть поосторожней с этой дурью. В прошлый раз мы раздавили вчетвером пятачок, и Хабибу стало плохо…
Он прикуривает и резко, с шипением втягивает в себя дым. Сейчас глаза вывалятся – до того раздулся, но не спешит выдыхать. Гена следующий. Я за ним, неплохо подражаю. Проходит минута, другая, но я не чувствую кайфа. Надули меня, как сельского, думаю я и смотрю на Гену, свернувшегося в кресле у маленького окошка, задернутого красной занавеской. Он как будто умер. Андрей тоже притворяется умирающим от кайфа. Обидно, конечно. Да пошли вы все, мать вашу… Хочу уйти и встаю. Что за хрень? Мне кажется, я расту, да так стремительно, что боюсь головой пробить потолок. Этого не может быть! И как здесь душно. Сейчас задохнусь. Надо выбираться, но как? Дверь слишком маленькая, не пролезу. А что, если встать на четвереньки? Так-то лучше. Я ползу по дорожке. Чувствую рядом чье-то дыхание. Поднимаю голову и вижу небольшого огнедышащего дракона со стальными зубами. С его раскаленного языка стекает лава. Сейчас лизнет и спалит мне лицо.
– Пожалуйста, не надо, Мухтар, – пытаюсь я задобрить чудовище. – Мне и так плохо.
Оно куда-то исчезает, а я продвигаюсь к калитке. Здесь я могу встать на ноги. Надо пройти мимо дома старой ведьмы Марзии, прежде чем попасть в свой. Не хочу встречаться с ней – сглазит. Не повезло. Чтоб ты провалилась. Может, не заметит меня, если смотреть в другую сторону?
– Ти пачиму не здороваишси? – спрашивает Марзия, приближаясь вразвалочку. Я что-то мямлю в ответ и вижу, как она превращается в гусыню. Мерзкая птица пытается ущипнуть меня пластмассовым клювом. Я отбиваюсь. Она хлопает крыльями и взмывает ввысь… Еще какое-то время барахтаюсь в зыбучих песках, и все же мне удается добраться до дома.
– Ты что, анашу курил? – накинулась мать.
– Нет, просто… голова болит.
– Будто я не видела, как ты заходил к Андрею, к этому пропащему человеку, от которого даже жена сбежала. Посмотри на свое лицо, анашист несчастный! И как мне теперь людям в глаза смотреть?
Я стою у зеркала и гляжу на свое отражение: лицо зеленое, как у мертвеца. Дикий, животный страх охватывает меня:
– Мама, мама, я умираю…
Мать как будто этого и ждала: ударила себя по коленям, запричитала:
– И откуда ты такой свалился на мою несчастную голову! Великий боже, помоги, не дай нам пропасть! Сынок, не бойся. Ложись пока на диван, а я тебе валерьянки накапаю. На вот, попей… Потом гулять пойдем. Ну как, тебе не лучше?
– Фу, отпустило… Нет, опять по новой пошло… Я просто устал на хлопке и хотел домой, но не сюда – в Цхинвал. Мы здесь чужие, мама, неужели не понимаешь?
– Я все понимаю. Но сам посуди: мы уехали оттуда нищими, и возвращаться обратно с пустыми руками, ох, как не хочется. Отец, твой слава богу, нашел хорошую работу. С утра до вечера, бедный, вкалывает. Хочет на дом накопить…
– А на машину? Он обещал мне «шестерку» белую купить.
– И купит. Но на это уйдет года два-три.
– Значит, домой вернемся в 90-м* на белой «шестерке»?
– Да, сынок, и построим на месте старого большой двухэтажный дом из красного кирпича…
– Ну тогда я подожду, но на каникулах летом я все равно поеду в Цхинвал..
– Конечно, поедешь. Ну как, легче не стало?
– Да, как будто, ох, нет, опять началось…
НЕФОРМАЛ**
За столом в небольшой грязной комнате с замерзшим окном сидели двое и разговаривали. Вернее, говорил и выпивал усатый в милицейской шинели без погон. Другой, закутанный в шерстяное одеяло черноволосый парень с бледным лицом, молчал, уставившись взглядом в старый коричневый буфет у двери, где скребла мышь.
– Да что с тобой случилось такое? – спросил усатый и, осушив свой стакан, наполнил его вином из глиняного кувшина. – Эка невидаль, старика убил. Война есть война, и тут уж ничего не поделаешь. Выпей-ка лучше со мной красненького. Натуральное, между прочим. Пить такое все равно что гематоген кушать. Полезно при малокровии. Ну, хоть пригуби, уважь старика. Ладно, не буду настаивать. Еще скажут, что Омари молодежь спаивает, – он выпил и ножом подцепил из миски соленый помидор. – Ай шени, обронил, – вонзил нож в другой, снял толстыми пальцами, поднес ко рту, зачавкал.
Покончив с помидором, Омари вытер руки о шинель и, пробормотав «покурим? ах да, ты же бросил», пощупал в одном кармане брюк – нету, в другом – пусто.
– Ай шени, куда же я их дел? В шинели, наверное. Точно, там…
Достал пачку «Кэмела», закурил. Полюбовавшись верблюдом, небрежно бросил сигареты между тарелками с закуской и продолжил:
– Да, Дато, огорчаешь ты меня очень. Давай начистоту. Ты совсем еще зеленый, а вон какую карьеру сделал. Сам Звиад с тобой за руку здоровается. А от Джабы только и слышишь: берите пример с Дато, он настоящий грузин и воин. «Стечкин» тебе подарил недавно. Ребята, сам понимаешь, обозлились, а я их осадил: парень, говорю, свою награду заслужил в честном бою; он, говорю, единственный, кто остался на ферме, когда появились осетины. Двоих из них замочил… Я поначалу думал: обычная перестрелка, популяем немножко, а после будем хвастаться, кто сколько убил. Слушай, бичо, откуда у осетин эти ракеты? Одна из них воткнулась в стену дома и не разорвалась. Зато несколько угодили в школу, где засели наши. Заза тоже был там. Бедняга выбежал оттуда, держась за голову, я бросился навстречу, да споткнулся об чей-то труп и упал, но видел, как в него попал НУРС. Он ведь был моим одноклассником; и в армии в одной роте служили… На Инге, моей родственнице, женился. Дочери у него остались, красавицы. Что сказать им, не знаю. Эх… – Омари вытер глаза и продолжал: – Ну, думаю, Зазе моя помощь ни к чему, впору о себе подумать. Гляжу, а осы совсем уже близко. Перебегают от одного дома к другому, и бесшумно так, будто волки. Одного приметил, совсем еще щенка, он, мать его, над трупом нашего склонился, обчищал его. Я пальнул в него пару раз из пистолета и отогнал. А сукин сын заскочил в хлев и начал стрелять. Он метил в меня, гаденыш. Пришлось упасть за навозную кучу и схорониться там. Валико в это время отыскал меня и упрашивал отступить. Мне стало стыдно перед ним: командир валяется в дерьме. Ну, куда это годится? Я кричу ему: ложись, мать твою! А он мне: да ладно, в Афгане я и не такое видел. Тут мальчишка и всадил в него пулю. Прямо в голову попал, представляешь? Жарко мне стало от пожаров, душно, да еще скотина ревет на привязи. Что греха таить, испугался я и побежал вместе со всеми наверх, в Ачабети. О мертвых уже никто не думал, а среди живых тебя не было… Уау чеми деда м… (мать мою)! – схватился он за лысую голову. – Как вспомню, так вздрогну: восьмерых мы тогда потеряли, и все орлы «Мхедриони».
– Кто отдал приказ сжечь осетинское село? – спросил Дато и, положив руки на стол, посмотрел на собеседника воспаленными глазами. Одеяло сползло с его плеч.
– Как кто? – удивился Омари. – Я и отдал. Мы же за ребят хотели отомстить.
– Мне бы хотелось послушать. Ты неплохо рассказываешь.
– О чем ты, бичо?
– Ты давай рассказывай.
– Ну, хорошо, хорошо, – не стал возражать Омари. – Пошли мы в то осетинское село, но там уже никого не было. Жители удрали загодя. Кажется, кто-то предупредил их, и этот кто-то был отсюда, местный… Бичо, ты же сам был там и видел все не хуже, или думаешь, мне приятно вспоминать об этом? – Омари покачал покрасневшей головой и снова выпил. – Знаешь, я не верю здешним, и вот что тебе скажу: это те же осетины, но огрузинившиеся – с ними надо держать ухо востро…
– В том селе остался старик, – перебил его Дато. – Какого черта он не ушел вместе со всеми? Наверное, думал: кто поднимет руку на такого древнего старца? Он вышел из домика, опираясь на палку, и мне показалось, будто не время, а медали на груди согнули его. Старик попросил у меня сигарету. Я дал ему пачку «Мальборо», и он обрадовался, сказал: мадлоба швило (спасибо, сынок). Достал трясущимися пальцами одну и закурил. Наверно, дьявол сидел во мне – как только он докурил, я застрелил его. С тех пор я потерял покой. Во сне он приходит и колотит меня палкой, на которой вырастают колючки. Я не могу так больше… Сегодня же убираюсь в Тбилиси.
– Через объездную дорогу тебе не пройти по такому снегу. Слышишь, как воет ветер? В такую погоду даже собаку не выгонишь за дверь… Лучше повремени, и, когда растает снег, рванем вместе. Я тоже соскучился по жене и дочке.
– Ты смеешься надо мной? – вспыхнул Дато. – Снег растает весной, а сейчас только середина декабря. И в попутчиках я не нуждаюсь. – Помолчал и решительно добавил: – Я пойду через Цхинвали, дорогу до ТЭКа, слава богу, помню.
– Смотри-ка, парень совсем с катушек съехал! Бичо, осы скрутят тебя на первом же посту, и тогда ты позавидуешь мертвым!
– Это как карта ляжет. Ладно, уже половина одиннадцатого, мне пора.
– Ну уж нет! Пока я здесь командир, и мне решать, куда кому идти! Ты выйдешь отсюда только через мой труп.
– Неужели? – изобразил удивление Дато и убрал руки под стол. Грохнул выстрел.
Омари упал на буфет, задев гору немытых тарелок, которые посыпались на него; он выругался и потянулся к кобуре на поясе, но подскочивший Дато стрелял в командира до тех пор, пока тот не перестал шевелиться. Затем он затолкал пистолет в карман куртки, поднял с земляного пола спортивную сумку и, накинув капюшон, вышел из дома.
Минут через десять по накрытой снегом трассе Транскама шел человек в синей куртке с большой сумкой в руке. Миновав пустой грузинский пост, он вышел из безлюдного Тамарашени и, подталкиваемый ветром, направился вниз, в неуютный Цхинвал…
Хута считал себя воином по двум причинам: он уже побывал в бою и у него имелся трофей – револьвер системы Нагана. Правда, патронов в барабане было всего три штуки, но ничего, он их побережет, будет стрелять только в исключительных случаях. А на войне иногда такое привалит! Просто надо не зевать и быть настырным. Вот, например, когда брали Тамарашени, Хута увязался за ребятами Колорадо. Те не хотели брать на дело такого малолетку, но он показал характер и на насмешки огрызался, словно пес бешеный, пока наконец кто-то не сказал, чтобы пацана оставили в покое: если мальчишка решил умереть, так тому и быть, но за такую честь он понесет ящик с патронами. Хута, конечно, согласился и, несмотря на то, что его навьючили, как осла, не ныл, как некоторые из взрослых, и дотащил боеприпасы до самого Кернета.
– Оттуда мы спустились в Тамарашени, но перед этим пустили в село штук двадцать НУРСов, – рассказывал Хута в сотый раз своим одноклассникам Бобе и Гугу, стоявшим на пикете возле нового моста. – Неформалы отстреливались из автоматов, и многие из наших повернули обратно. Тьфу, мать их. Эти уроды считались до войны крутыми, чуть ли не отцами города, а тут наклали в штаны у всех на глазах…
Гугу в черной вязаной шапке, нагнувшись, подбросил сучьев в потухший костер и раздул огонь. Потом выпрямился и, скрестив руки на груди, смотрел на пламя слезящимися от дыма глазами.
– …Но те, кто остались, были настоящие тигры, и мы почти захватили село. Знаете, сколько мы убили там неформалов?
Гугу и Бобе переглянулись.
– Сколько? – спросил Гугу.
– Я насчитал сорок с чем-то трупов.
– В прошлый раз их было двадцать, – сказал Бобе.
– А я помню, ты говорил десять, – засмеялся Гугу.
– Вы что же, не верите мне? – возмутился Хута. – Пойдемте спросим Колорадо, он скажет то же самое.
– Достал уже со своим Колорадо, – нахмурился Бобе. – Колорадо то, Колорадо се. А я слышал, что он убийца и мародер, понял? А до войны занимался рэкетом.
– Рот свой промой керосином, прежде чем говорить о нем! – вспылил Хута и выхватил револьвер. Бобе попятился к мосту над застывшей Лиахвой, а силач Гугу схватил руку приятеля.
– Да ты совсем рехнулся! – заорал он. – Если сейчас же не уберешь пистолет, клянусь, искалечу тебя! Я не шучу, мать твою! Сделаю из твоей худой задницы парашют!
– Ладно, ладно, только отпусти, – сморщился от боли Хута, пытаясь вырваться. Гугу разжал тиски и насмешливо смотрел на одноклассника, который, дрожа всем телом, старался воткнуть ствол под ремень.
– Нам мост доверили охранять, – сказал Гугу и подбросил еще сучьев в костер. – А вы собачитесь. Ну, а если бы ты застрелил друга, а?
– Да пошутил я, отвали, – отмахнулся притихший Хута.
– Ну вот что, сейчас же помиритесь, – повелел Гугу приятелям. Те обменялись не совсем дружелюбными взглядами. – Ну же, пожмите друг другу руки. Мы всегда держались вместе, как три мушкетера… – он повернулся и, подставив огню широкую спину, увлеченно продолжал: – А давайте сделаем отряд. Найдем еще ребят. Вот, к примеру, Аца – надежный пацан. Отгрызет башку кому угодно, и Туго такой же… Чего лыбишься, Хута? Я не соседа твоего имею в виду. Помните, он чуть не застрелил нас, мать его?
– В его районе, – кивнул Бобе в сторону Хуты, – одни маньяки живут. Ему бы тоже не мешало обследоваться в психбольнице. Ты на самом деле хотел меня пришить?
– Да пошутил я, запарили, – замахал руками Хута. – А сосед мой трус; кишка у него тонка, чтоб убить. Вот насчет отряда ты здорово придумал, Гугу. И ребята подходящие. Тот, другой, Туго ведь тоже был в Тамарашени. Этот пистолет я взял с замоченного им неформала. Меткий такой: из обреза убил ублюдка. Но вряд ли Туго присоединится к нам, да и Колорадо не отпустит такого бойца.
– Знаю, о ком вы говорите, – сказал Бобе. – Он, говорят, на игле сидит, и очень плотно. Еще говорят, на его совести не один осетин.
– Для тебя все, кто воюет, либо убийцы, либо наркоманы, – с плохо скрываемой злостью прошипел Хута.
– Заткнись! – осадил его Гугу. – Наше дело предложить, а если кто откажется, найдем других и раздобудем оружие.
– С этого бы и начинал, – одобрил Бобе. – Будут стволы, желающих повоевать палкой не отгонишь.
Помолчали чуть-чуть, покурили, благо из взрослых рядом никого. Наверно, похмеляются после ночных попоек на пикетах.
– Это кого же к нам несет в такой ненастный день? – удивился Гугу. Три одноклассника посмотрели в сторону Богири, откуда спускался какой-то тип в капюшоне и с сумкой в руке. Он шел по середине дороги, с которой ветер поднимал снежную пыль, и стремительно приближался к мосту.
– Сразу видно, нездешний, – определил незнакомца Бобе.
– По-моему, тоже, – встревожился Хута и полез за револьвером.
– Так уверенно ходить по городу может только наш, – прищурился Гугу. – Чужака бы схватили на посту в Богири.
– Сегодня же митинг на вокзале, – вспомнил Бобе. – Народ туда повалил за лапшой на уши…
Человек в капюшоне приблизился к пикету и, остановившись, обратился к приятелям на чистейшем русском:
– Здорово, братки. Не подскажете, как добраться до ТЭКа?
Подозрительный взгляд Бобе сразу же остановился на оттопыренном кармане куртки прохожего. Не зря, не зря он там греет руку.
– Хута, твою мать, стреляй, он неформал! – крикнул вмиг прозревший Бобе. – Он, б…, из кармана стреляет!
У потухшего вечного огня напротив памятника дважды Герою Советского Союза Иссе Плиеву с отбитым носом прогремели три выстрела.
Ночью Туго приснились неформалы. Бородатые изверги схватили его и повели на какую-то птицеферму, где кукарекали петушки и кудахтали курочки. И там, насадив на свисающий с бетонного потолка огромный крюк, жгли его тушку паяльными лампами. Он проснулся в страхе и не мог уснуть, да и боялся: вдруг сон повторится, и сердце, не выдержав такого напряжения, разорвется? Бывали такие случаи. Может, матушку разбудить? Лучше не надо, ведь у нее бессонница, и, прежде чем постелить на полу у печки, она глотала снотворное. Недаром говорят, что старость к огню тянет, будто бабочку. Туго нащупал под кроватью обрез карабина и положил рядом. Холодный ствол успокоил его, и он подумал о тезке. Этому дерзкому и, несомненно, опасному человеку Туго подражал буквально во всем. Тезка, например, носил черный пуховик, спортивные адидасовские штаны и кроссовки той же фирмы. Такие же шмотки приобрел и он. И оружие у них было почти одинаковое… Правда или нет, но говорили, будто однажды тезка из обреза сбил летящую ворону. Все, кто был рядом, стали рассуждать о случайности, да сразу притухли, когда вторая каркуша шлепнулась рядом с первой. Колорадо, говорят, снял с плеча автомат и протянул Туго: «Он твой». Но тезка так и не расстался со своим обрезом, из которого, по слухам, убил с десяток неформалов.
А он ни одного. И в бою еще не был. Но в следующий раз он обязательно пойдет. Вспомнил, как сосед Хута, совсем еще мальчишка, недавно пришел к нему и умолял:
– Одолжи обрез. Клянусь, вечером же верну.
– А зачем тебе? – удивился Туго.
– Ребята сегодня Тамарашени будут брать, и я тоже пойду с ними.
– Ну, одолжу тебе, а сам попрусь туда безоружный?
– А разве ты идешь?
– Конечно…
Мда, обманул пацана, и два дня прятался дома. Потом все же решился пойти в город и встретил в конце улицы Хуту в компании своих дружков, Бобе и Гугу. Ребята не поздоровались с ним, только усмехнулись. Да они всегда так скалятся, утешал он себя и, споткнувшись, чуть не упал. Обрез выпал из-под куртки, и Туго, нагнувшись, схватил оружие, загнав патрон в патронник. Он был в ярости, готовый убить. И те, кажется, поняли это и насторожились. Туго выпрямился и с вызывающим видом прошел мимо притихших насмешников. И только за старым мостом у разграбленного магазина «Динамо» он остановился, чтобы перевести дух. Оттуда Туго пошел в гости к Тамрико и рассказал ей о случившемся.
– Эти малолетние ублюдки испугались и убежали, когда я прицелился в них, – бахвалился Туго. – Останься они на месте, я бы шлепнул их. Клянусь тебе…
Тамрико посмотрела на него как-то по-особому и поцеловала. Герой тут же возбудился и повалил девушку на диван.
– Не сейчас, – шептала она, отвечая на его страстные поцелуи. – У меня месячные, да и мама может зайти.
– А когда будет можно? – дрожал от нетерпения и желания Туго. Уже почти год они встречались, но, кроме поцелуев в щечку при прощании и откровенных разговоров о сексе, он ничего не добился.
– В субботу родители пойдут на сороковой день к дяде. Приходи тогда…
Сегодня как раз суббота, подумал Туго, сладко зевнул и закрыл глаза. Ему приснилось, будто они с Тамрико голые лежат на том самом диване и занимаются любовью. И он чувствует, как гладкое и нежное тело девушки постепенно превращается в нечто очень жесткое и волосатое. Он открывает глаза и видит под собой неформала…
Туго проснулся в холодном поту. Светло. Матушкина постель на соседней кровати. Он встал и босой прошлепал к окну. Отодвинул занавеску. Снег, пасмурно, воет ветер. Тоска. Уехать бы отсюда подальше. Вспомнил Тамрико и улыбнулся: женюсь на ней, если окажется целкой. На столе записка от мамы: «Я на митинге. Поешь хлеба с сыром, а вечером приготовлю плов. В дверь не стреляй!». Туго посмотрел на настольные часы: без пяти минут одиннадцать, свидание с Тамрико в двенадцать, значит, еще успею сходить к Аслану за патронами. Десять штук раздобыл. Молодец. Настоящий друг. Он быстренько оделся. На остывшей печке чайник с отваром шиповника. Говорят, полезно, много витаминов. Налил в чашку густой коричневой жидкости. Выпил без сахара. Кисловато, но приятно.
Послышались выстрелы. Кажется, за новым мостом шалят. Интересно, кто так рано напился? Туго посмотрел на хлеб и сыр в тарелке. Есть не хотелось. Брать обрез или нет? Возьму на всякий случай, хотя в патроннике всего два патрона. С теми, что Аслан даст, будет двенадцать. Хорошее число. Он повесил замок на дырявые двери. Так и не попал в нарисованную углем голову Хуты. А мать хваталась за сердце. И соседи пугались, проклинали. Что пожелали мне – вам же на голову. Туго спрятал ключ в карман и вышел за ворота. На улице ни души. «Только ве-етер гуди-ит в провода-ах», – пропел он и, натянув вязаную лыжную шапочку на уши, двинулся в город. Но не успел и двух шагов сделать, как заметил незнакомца с сумкой, идущего ему навстречу. Человек со скрытой под капюшоном головой – виднелся лишь полумесяцем подбородок – приблизился к Туго:
– Здорово, братка. Не подскажешь, как выйти на трассу?
– Дойдешь до конца улицы, – просипел Туго, со страхом смотря на карман незнакомца, откуда сквозь дыру торчал ствол пистолета. – Потом… перейдешь дорогу и поднимешься на гору… Трасса там.
– Спасибо, братка. Удачи тебе…
«Неформал», – угадал готовым разорваться сердцем Туго, прислушиваясь к хрусту удаляющихся шагов. Но как он прошел через столько постов? Ах да, сегодня же митинг. Весь город там. И какой у него здоровый пистолет. Это, наверное, он стрелял на новом мосту. Убил кого-то из наших и сейчас спокойно уйдет. Туго вынул обрез, стараясь не шуметь, зарядил его и повернулся. Прицелившись в темно-синюю фигуру на фоне горы, покрытой белым ковром, подумал: промахнусь – он спустится, пока я буду перезаряжать, и убьет меня. Тезка бы не промазал. И вообще, в спину стреляют одни подонки… Холодным, дрожащим пальцем Туго дернул спусковой крючок. Выстрел вспугнул стаю голодных ворон. Каркая, они закружились над ТЭКом. Незнакомец пошатнулся, но все же продолжил свой путь, как вдруг, поскользнувшись, упал на куст шиповника и замер.
СУДНЫЙ ДЕНЬ
«Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного сожженного дома к другому. У почерневших стен стоят другие тени».
СМС догнал меня на улице Джапаридзе около горящего дома. Я вытащил мобильный из кармана джинсов, сквозь грязные линзы посмотрел на дисплей. Новое сообщение от Ольги: «В новостях показывают страшные вещи. Из твоих родных никто не пострадал? У меня билет на завтра. Может, лучше сдать его и не ехать?» Кровля жилища трещит, как будто идет ожесточенная перестрелка. На самом деле пока затишье. Догадываюсь, почему. После артобстрела грузины снова начнут прочесывать остатки улиц. Суки, своих бомбить не станут. До зачистки я успею написать ответ: «Любимая, все в порядке. Приезжай. В любом случае ты отдохнешь в Цее. Стас уже там и ждет тебя. У них какой-то художественный форум. Целую». Отправил. Подождал, пока придет отчет, и поплелся дальше. В одной руке автомат, в другой мобильник. Кому позвонить? Кого позвать на помощь? Может, 911? Сунул телефон обратно в карман. Мне кажется, я двигаюсь медленней улитки, оставляя за собой влажный след. Оглянулся. Нет, не видно мокрой дорожки на асфальте из-за ветвей, накрывших зеленым ковром дорогу. Когда все это кончится? Наверное, после того, как перестану потеть. Скорей бы вечер, но кажется, будто время растворилось в пространстве, и день, раскаленный лучами солнца и огнем пожаров, никогда уже не сменится прохладой ночи с голубыми звездами и луной.
Несколько здоровенных ребят идут за мной в молчании. О чем они думают? Может, о родных, успевших эвакуироваться во Владик? Недавно разговаривали с ними по мобильным. Тот, в хвосте, совсем еще зеленый, твердил о своей любви какой-то девушке и грозился убить ее жениха. Другой хотел услышать голос сынишки и не то плакал, не то смеялся… А бородатый орал в трубку: «Папа, ты жив?! Ну слава богу! А то мы думали, ты погиб в ночном обстреле! Где ты сейчас? Где-где? Хоть бы предупредил, когда драпал, вонючий кусок дерьма! У меня больше нет отца! Слышишь, мать твою? Сменю фамилию, если только выберусь из этого ада!» А мой старик даже не позвонил, не спросил, живы ли мы с матерью и братом. Впрочем, может, из-за плохой связи, а эсэмэски писать отец так и не научился…
Мы актеры, играющие в дешевом боевике. И декорации подходящие: в глубине сада, куда мы зашли перевести дух, дом в пробоинах, виднеется убогая, как старушечье исподнее, утварь. Режиссер – копия Денни Де Вито. Коротышка, хлопая в ладоши, орет в мегафон:
– Так, мотор! Дубль пять! Ты…
– Я?
– Ну да, ты, встаешь и усталой походкой направляешься к трупу женщины.
– А где она? Я ее не вижу…
– Протри очки, она под забором в крапиве.
– Бог ты мой, у нее же нет головы!
– Можешь слегка блевануть, как в голливудском фильме.
– А это обязательно?
– Вообще-то в сценарии этого нет. Ладно, берешь одну из веток и накрываешь тело.
– Угу.
– Остальные тоже идут к телу. Все смотрят. Теперь отходите в тень дерева; усаживаетесь там поудобнее и достаете мобильники. Внимание: снимаем сцену прощания с родными. Так, больше драмы, больше слез! Вас в любой момент могут убить или взять в плен… Так, хорошо. Снято! Молодцы. Отдохнули? Теперь выбираетесь из сада на улицу и ужасаетесь при виде младенца, раздавленного гусеницами танка.
– Твою мать, да что же это такое!
– Может, это кукла?!
– Какая, на хрен, кукла? Это, наверно, ребенок той женщины в саду…
– Хорошо. Снято! Крадетесь дальше, словно тигры. Эй, к тебе обращаюсь!
– Я?
– Да, ты! Почему не крадешься? Впрочем, можешь пятиться хоть раком, все равно попадетесь на зуб гигантскому ящеру. Так, выпускаем дракона…
Ох, устал, но сердце бьется, требуя движений, чтобы страх не сжал его в своей мерзкой склизкой лапе. Мозг я глушу транквилизаторами. Проглотил уже черт знает сколько. Тормозни – надо экономить. Что бы я делал без таблеток? Хорошо, три дня назад в аптеке затарился. Как будто предчувствовал. Да, все знали о войне, но отмахивались: авось пронесет, а если нет, то не впервой. Но никому и в голову не могло прийти, что грузины применят «Град» и авиацию. Буго оказался пророком. Когда увижу его, поклонюсь в ноги. Все его предсказания сбылись.
– Эти ночные перестрелки между постами – х…ня, – твердил он страдающим от похмелья слушателям на площади. – Война начнется, как только свиньи начнут стрелять по городу. Сначала они применят дальнобойную артиллерию, «Град», минометы. Затем налетит авиация и сровняет остатки Цхинвала с землей. Ковровое бомбометание, знаете ли… И вот когда здесь будет чисто, как в поле, их тридцатитысячная армия, обученная лучшими специалистами НАТО, пройдет по нашим останкам победным маршем…
– Грузины не посмеют, – не верили убеленные сединами, с красными от пьянства лицами оппоненты.
– Русские не допустят этого, – добавлял какой-нибудь Фома неверующий. Буго в такие минуты распалялся и напоминал мне Тараса Бульбу, учившего своих сыновей уму-разуму. Бывший боксер, он мог вздуть любого, и все знали об этом. Но к физической силе и технике бокса – хук справа, хук слева – он редко прибегал. У него был дар убеждения. Ко всему прочему он одним из первых открыл огонь по грузинской милиции в январе девяносто первого. Сам Парпат приходил к нему за советом. Ей-богу, собственными ушами слышал! Да чтоб я ослеп, если вру! И Буго давал ему дельные советы, на которые Парпату по большому счету было наплевать. Командор внимательно выслушивал его, а потом делал по-своему.
– С чего ты взял? – заводился пророк пуще прежнего. – Хорошо, давай поставим вопрос так. У тебя есть взрослый сын?
– У меня их двое, – отвечал Фома. – Один в ополчении, другой в Москве учится. А моя дочка за твоего же родственника замуж вышла. Вместе на свадьбе гуляли. Помнишь, как из громадных рогов пили вино за молодых? Да, пьешь ты важно… Но при чем тут дети?
– Сейчас узнаешь, не торопись. Ты же хочешь, чтобы мужчины в твоем семействе, не воюя, остались живы?
– Конечно, хочу. Что за глупый вопрос.
– Глуп ты сам и тебе подобные. Понятно? Нет? Тогда слушай: почему русский солдат, возвращения которого из армии ждут любящие его родители, должен умереть здесь, защищая твою землю, тебя и твоих сыновей? Вы, я смотрю, жар чужими руками хотите загрести. Извините, дураков больше нет. Если ты дерьмо, с тобой поступят соответственно. Мы должны продержаться хотя бы два дня, пока какая-нибудь держава не поспеет к нам на помощь и не остановит бойню. Но прежде прольется много осетинской крови, ох как много…
Вокруг тишина. Фома, припертый к канатам, пытался прикурить, но неудачно. Шепча проклятия в адрес грузин, он сплюнул сигарету и совсем стушевался. Пророк, то бишь Буго, торжествовал. Но недолго. Он прислушивался, затем, щурясь, смотрел поверх наших голов и тоскливо говорил:
– Опять авиация свиней «барражирует» небо… Ведомый и ведущий…
– Что же делать? – спрашивал кто-то.
– Как что? – удивлялся Буго. – Все уже давным-давно придумано. И не вашими тупыми мозгами думает человечество. Мы провозгласили республику, так? Ну, будьте добры тогда покупать танки, «Тунгуски», зенитные установки С-200, как это делают абхазы.
Пророчества Буго я слушал каждый божий день в течение пяти лет, если не больше, и привык к ним. Сегодня мне хотелось спросить его: что будет дальше? Но его мобильный был выключен или находился вне зоны действия сети.
«Моя жизнь – чередование войн, и даже в перерывах между ними я воюю с самим собой».
Телефон дрожит. Это Стас. Замираю на месте. Оглядываюсь. Фога, высокий бритоголовый качок в гражданке, с которым я познакомился недавно, делает мне знаки рукой и входит в ворота РОВД. За ним остальные в камуфляже. А я стою в двух шагах от перекрестка – между раздолбанным зданием РОВД и городским банком. Может, зайти и набить свой десантный ранец баблом? Но в сейфах наверняка уже пусто. Да и зачем сейчас деньги? И автомат ни к чему. Вот от гранатомета я бы не отказался.
– Алло, – говорю.
– Как ты там? – спрашивает Стас. – Мы в Цее провели акцию мира.
– Благодарю, конечно, но это как мертвому припарки.
– Не говори так. У тебя точно никаких вариантов выбраться оттуда?
– Я пытаюсь.
– Брось геройствовать. Ты свое уже отвоевал. Твои рассказы у меня из рук вырывают и читают по очереди.
– Сейчас меня это меньше всего волнует.
– Весь наш форум болеет за вас душой. Мы тебе и номер бесплатный в гостинице выбили. Слышишь, маньяк? Тут и бассейн есть…
– Стас, у меня к тебе просьба. Оля приедет во Владик одиннадцатого. На войне всякое случается. – Вытираю мокрые глаза. – Мы планировали с ней отдохнуть в Цее еще месяц назад, и она радовалась этому, как ребенок. Короче, если я не приеду одиннадцатого… Тогда тебе ее встречать на вокзале.
– Не беспокойся, все будет…
Связь прерывается, воображение рисует мой изуродованный труп на асфальте. Надо мной стоит какой-нибудь Тамаз или Гела и для верности, а может, для того, чтобы почувствовать себя мужчиной, добивает меня из М-16. Картина до того реальная, что я трясу головой. Нет, в самом деле: за железной будкой на тротуаре лежит труп. Я вижу только верхнюю половину в натовской форме и недоумеваю, куда подевалась остальная часть. Спотыкаюсь об ногу. Должно быть, его. Стою над останками бедолаги. Гляжу по сторонам. Ни души. Грузин или наш? Сейчас посмотрим. В нагрудных карманах пусто. Уже успели обшмонать. Рядом валяется нож с черной рукояткой. Загадываю: если с первого раза воткну его вон в то дерево – выживу. Смерил расстояние взглядом. Четыре шага, может, пять. Метнул. Промазал. Мне крышка. В натуре сейчас соскочу с рельсов. Засмеюсь, забьюсь в истерике. Я морочу Оле голову. Отсюда мне живым не выбраться. В этом я уверен на все сто. А она, бедная, приедет во Владик, на перроне вместо меня будет стоять Стас. Скажет, что меня… Ну уж нет. Так просто я не дам себя убить. Боже, спаси меня, грешного! Может быть, я лживый сукин сын, убийца, но не Гарун, бежавший быстрее лани… как там дальше? Быстрей, чем заяц от орла, бежал от страха с поля брани… Что за ерунда лезет в голову.
«В одном из подвалов живые сидели с мертвыми. И те и другие были бессильны что-либо предпринять».
Огибаю здание РОВД со стороны улицы Сталина и вхожу в пробитые осколками двери. В воздухе пыль; вместо потолка огромная дыра, на полу куски от стен.
Ребята сидят на деревянных ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, и слушают бородатого. Он взглянул на меня, чихнул и продолжил.
– Представляете, подвал, битком набитый вооруженными людьми, охваченными страхом. Разговор идет о том, чтоб сдаться в плен. Уже искали белую тряпку, и вдруг над нами шаги и грузинская речь. Меня пригвоздило к полу, я перестал дышать. Такой тишины не было бы и в пустом подвале. Не знаю, сколько было грузин, но мысль оказать им сопротивление никому не пришла в голову. И это было самое страшное. Моя бабка грузинка, и я понимал, о чем они говорили. Один из них орал: сада харт осебо ткуени деда м… (где же вы, осетины, мать вашу)! Должно быть, эти вояки наклали в штаны и попрятались в норах, как крысы! Сейчас проверю подвал! Остальные смеялись над ним и уговаривали не делать этого: там могут быть мины. Но тот не слушал и стал спускаться вниз по ступенькам. Он как будто давил ногами мое сердце. И тут, на наше счастье, кто-то открыл по ним огонь. Грузины заметались и, отстреливаясь, выбежали из здания. Это было спасением. Я подождал минут пять и вы-брался наружу. Перемахнул через забор и, прячась…
Фога полез в карман за мобильником, поднес его к уху и замер, глядя на носки своих кроссовок.
– Алло. – Его хмурое лицо прояснилось. – Это точно? Вот молодцы! Кто-кто? Баранкевич? Ты смотри, а я думал, он тоже сбежал. Ну ладно, давай, а то батарейка садится. Удачи вам.
Мы сгорали от любопытства.
– Ну? – не выдержал бородач.
– Малолетки подбили два танка у Совпрофа, – сказал Фога. – И Баранкевич – один, на вокзале.
Мы все обрадовались и закурили.
– Мне не терпится раздобыть гранатомет, – сказал бородач, – и сжечь хотя бы один.
– Два, – сказал все это время молчавший парнишка с родимым пятном во всю щеку. – Моего отца грузины убили в девяносто втором. Будет обидно, если свиньи убьют и меня, а я ни одного из них. От пахана мне достался вот этот автомат и РПГ.
– И где гранатомет? – живо спросил Фога. – Этот, что на мне, разовый.
– Дома, на Привокзальной, – ответил пацан. – Я ночевал у дяди на другом берегу и не знаю даже, живы ли мать с бабкой.
Наверху скрипнула половица: на втором этаже кто-то был. Щелкнули предохранители; лязгнул затвор.
– Эй! – раздался сверху мальчишеский голос. – Не стреляйте!
«Мать моя! Ты видишь, как седеет твой сын, и впадаешь от этого в детство»
Парнишка лет шестнадцати спускался по лестнице. На нем были красные адидасовские штаны и черная футболка; козырек темной кепки скрывал его смуглое лицо. На плече у него висел М-16.
– Откуда у тебя этот автомат? – спросил Фога.
Пацан показал белые зубы:
– С убитого грузина снял. – Он вынул из кармана навороченный телефон. – Это тоже трофей. Хотите посмеяться? Сейчас поищу номер его матери. О, нашел. Тсс.
Настала такая тишина, что я услышал гудок, прервавшийся взволнованным женским голосом:
– Придон шена хар швило? (Придон, это ты, сынок?)
– Нет больше твоего сына! – закричал парнишка. – Я убил его! Слышишь меня, сука старая? Даже не поплачешь над ним, потому что я поджег дом, где он сдох!
– Вайме деда! – заплакала женщина. – За что?
– Она еще спрашивает! – вскочил бородач. – Дай-ка мне!
И, вырвав из рук пацана трубку, начал брызгать слюной.
– Ваши сыновья убивают всех без разбору! Они никого не щадят, и пощады им тоже не будет никакой! Б…дь старая, – пробормотал бородач в досаде. – Отключилась.
– Что же все-таки произошло? – спросил Фога.
Пацан спрятал трофей в карман и, усевшись на обломок стены, сказал:
– Ночью я гулял со своей девушкой по пионерскому парку.
– А почему она не эвакуировалась? – подал я голос.
– Не на чем было. Да и не хотела уезжать. А тут еще Саакашвили выступил. Вы разве не слышали вчера? Он же обещал прекратить обстрел. Многие поверили ему и вернулись обратно. Наверное, думали: какой сумасшедший начнет войну во время Олимпиады? Он же, говорят, в Оксфорде учился. Культурный, шизик, мать его. Короче, уселись мы с ней на скамейку и начали целоваться. А мне приспичило. «Я сейчас», – сказал ей и пошел отлить. Вдруг страшный грохот. Земля под ногами задвигалась будто живая. В ужасе побежал обратно. На месте, где ее оставил, огромная воронка. Вокруг поваленные сосны. Понимаете: только что она сидела тут полная жизни – и в одно мгновение ее тело превратилась в ничто, в пыль, которая забивалась в ноздри, в горло, заставляя кашлять и давиться соплями. Меня отвлекли крики и тяжелый топот. По дорожке за парком бежали какие-то вооруженные люди, неуклюжие, как носороги. Один из них отстал и начал срывать с себя «лифчик». Он не видел меня, но я при свете пожара узнал его. Толстяк швырнул разгрузочный вглубь парка. Так же поступил и с автоматом, который упал к моим ногам. Я подобрал оружие, прицелился в спину убегающему – надо было с чего-то начинать – и застрелил его.
– Ты убил осетина? – не сдержался бородач. – Зачем?
– Могу ответить за свои движения, – сказал пацан. – Если хочешь, выйдем. Или разберемся здесь?
– Да не буду я с тобой разбираться, – пробормотал бородач. – Убил так убил. Но говорить об этом с первым встречным, по-моему, глупо. Откуда ты знаешь, что среди нас нет стукачей?
– А кому эти суки будут стучать? – усмехнулся пацан. – Вы серьезно думаете, что мы уцелеем? Эй, придите в себя! Тот, кто остался в городе, обречен. Стал бы я рассказывать вам эту сказку, будь у нас хоть какой-то шанс выжить. И вообще, люди в погонах должны были защищать нас. Чуть ли не весь город ходил в форме, бряцая оружием. А куда они подевались сейчас, а? Удрали из города или переоделись в гражданку и дрожат в подвалах. Ты же сам только что рассказывал.
Короче, шлепнул я этого ублюдка и побежал в дом за парком. Там были какие-то старухи, умолявшие помочь им спуститься в укрытие. Они просили остаться, но меня потянуло к воронке. Мне почудился голос моей девушки. Она звала меня. Я понимал, что это глюки, но все же побежал на ее зов. Потом как сумасшедший бегал по горящему городу и не мог остановиться. Раз меня швырнуло взрывной волной на стену. Думал, конец, но нет, только оглох, зато перестал ее слышать. Не знаю, сколько это продолжалось, я едва держался на ногах и решил передохнуть. Только где? Дома вокруг либо горели, либо были разрушены. Наконец нашел один уцелевший. Вошел туда. Смотрю и глазам своим не верю: в середине комнаты стол, на нем гроб с покойником, а на полу валяются трупы. Должно быть, родственники мертвеца. Пробоину под подоконником не сразу заметил. Напротив, через двор, стоял гараж. Поплелся туда. Внутри задрипанная «Волга». То что надо. Выбил стекло прикладом, открыл дверцу и завалился спать на заднее сиденье.
Утром проснулся от шума в доме. Сначала не понял, в чем дело, и даже обрадовался: значит, все, что произошло ночью, было кошмарным сном. Грузинский мат вернул меня к действительности, я припал к щели. Солдаты заносили в дом раненого. Покойника они выкинули на середину двора. Туда же притащили и трупы его родичей. Затем все вошли в дом, не оставив никого на стреме. Я воспользовался их глупостью. Вытащив гранаты из «лифчика», быстро пересек двор и закинул лимонку в окно. Взрыв тряхнул дом, и я вошел в комнату, где стонал уже не один раненый. Подобрал вот этот автомат и прикончил пятерых солдат. Шестой умолял не убивать его. Говорил, что он один у больной матери, дал мне вот этот мобильник и попросил позвонить его дейде (матери). Я пообещал. Все это страшно меня развеселило. Из гаража я принес канистру с бензином и, облив горючим раненого, засунул ему в рот лимонку…
Пацан снял кепку и почесал голову. Мне стало не по себе: его коротко остриженные волосы были белее верхушки Казбека. Он нацепил бейсболку, встал и направился к выходу.
– Сегодня судный день, – сказал он, остановившись у порога. – Перед тем как подохнуть, я расправлюсь с теми, кто убил моего отца. Он защищал Цхинвал с самого начала, в Абхазии воевал, да где он только не был, и в благодарность за это наши убили его. Я знаю, кто это сделал, одного уже замочил из его же оружия. К остальным сейчас наведаюсь.
Он исчез. Тот, зеленый, что шел в хвосте, встрепенулся и бросился за ним. Подходящая парочка. Не хотел бы я оказаться на месте убийц его отца. Такие гости пострашней грузин будут.
«Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе».
Мы немного помолчали, потом решили пробиваться к вокзалу. Первым двинулся к выходу парнишка с родимым пятном. Я за ним. Мы перебежали улицу и юркнули в открытые ворота углового дома. Подождали остальных.
– А где Фога? – спросил я бородача, выглядывавшего из ворот.
– Остался там, – прошептал «моджахед». – А вот и грузины.
Мы прижались к ржавому железному листу и через пробоину смотрели, как два натовских БТРа проехали вверх по Сталина – так близко, что я мог достать их плевком. Стрелки обоих броне-транспортеров, будто всадники, покачивались над люками. У банка бронемашины свернули налево в переулок. Началась пальба. Я побежал обратно в РОВД. Фога стоял у дверей. Посторонившись, он пропустил меня и прислушался.
– Знаешь, куда они стреляют? – спросил он.
– Понятия не имею, – выдохнул я.
– В дом правительства.
– Так он же пустой и горит.
– Я тоже не понимаю. Ох, сейчас бы РПГ…
– Как ты думаешь, они будут возвращаться по этой улице?
– Наверное, а что?
– Убьем стрелков. Я замочил утром одного.
Фога задумался. Затем снял с плеча разовый гранатомет и выдернул кольцо.
– Ты прикроешь меня?
– Конечно, – сказал я не своим голосом. – А разве «Муха» пробьет броню?
– «Муха»? – усмехнулся Фога. – Это РПГ-26.
– А какая разница?
– Большая. Здесь такой же заряд, как в выстреле РПГ-7.
Я пожал дрожащими плечами. Осмотрев автомат, я передернул затвор, хотя прекрасно знал, что патрон в стволе. Патрон вылетел и куда-то закатился. Хотел поискать его, но раздумал. Коленки мои дрожали, а глаза искали место, куда бы спрятаться, но вместо этого я подошел к проходу и посмотрел в сторону банка. Бронетранспортеры возвращались. Мы забились в темные углы узкого прохода и ждали. Наконец БТРы проехали, и Фога шагнул на тротуар. Он спокойно присел на одно колено и, положив трубу на левое плечо, прицелился. В следующее мгновение я стоял рядом с ним и, покачиваясь в волнах солнечного света, пытался взять на мушку спину седока железного коня. Выстрел, кажется, порвал мне барабанные перепонки, и стрекотню своего автомата я слышал как бы издалека. Стрелка не было видно из-за клубов дыма, а БТР все еще катил. Поменяв пустой магазин, я посмотрел на Фогу и согнулся от смеха. Футболка на нем загорелась, и он, отбросив пустую трубу, бил себя, пытаясь потушить пожар.
– Попал!!! Молодец!!! – кричал я, бегая вокруг него и хлопая себя по коленкам. – Поджарили ублюдков! А вот кому жареная свинина! Совсем недорого!
«Мне хочется плакать, еле сдерживаюсь, но слезы все же капают на мостовую многолюдного Владика. Встречные лица ни о чем не говорят мне. Да и что они могут сказать – люди, не видевшие, что творилось в Цхинвале 8 августа, когда небо упало на землю и раздавило наши души».
Стас спустился по крутой лестнице ресторана, переоборудованного на время форума в мастерскую, и подошел ко мне. Мы поздоровались.
– Ну как ты, маньяк? – спросил он.
– Да ничего, – ответил я. – Как твоя работа?
– Продвигается потихоньку. А Оля где?
– Зачем-то вернулась в номер, сейчас выйдет. Мы идем за черникой. Знаешь, вчера я чуть не лопнул. Оля еще бруснику нашла, но я не стал есть… Может, это и не брусника вовсе… А чернику я знаю… Ты в курсе, сколько она стоит на базаре? Я как будто валютой объелся.
– А в бассейне уже поплавал?
– Да, но вода там пахнет хлоркой. Слушай, я никак не могу успокоиться. Мне надо вернуться обратно. Хотя бы на день.
– Это, конечно, твое дело, но ты бы пожалел Ольгу. У вас все получилось. Ты выжил в этой бойне и сам встретил ее на вокзале. Такое только в кино бывает. Так дай ей отдохнуть и успокойся сам. Я вчера разговаривал с Зауром по телефону, он, может, тоже приедет сегодня. Арбуз привезет. Он в них разбирается.
– Правда? Вот здорово. Он звонил мне утром 8-го. Нас как раз бомбили из самолетов… Кругом паника, и я кричу в трубку: Заур, нам п…ц! Сделайте же что-нибудь! – и связь обрывается…
– Знаю, знаю, маньяк. Он рассказывал мне. Ты принес стихи?
Я вытащил из заднего кармана джинсов смятые листки и протянул Стасу. Он взял их и, нагнув рыжую голову, попытался прочесть. Вылитый Ван Гог. Еще бы повязку ему на ухо…
– Нет, для меня это китайская грамота. Ты хоть сам разбираешь свой почерк?
– Не всегда, – хихикнул я.
– Почитай, пожалуйста.
Я оглянулся. Вроде никого. Взял замаранные чернилами бумажки.
– Между прочим, специально для тебя переписал. Старался. Ладно, слушай…
«Дышит зноем 8 августа, проклятый день. Рвутся снаряды, ракеты; с неба падают мины; самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом…»
*С 1989 года вооруженные формирования Грузии пытались захватить столицу Южной Осетии город Цхинвал. Война продолжалась 19 лет и закончилась в августе 2008 года благодаря вмешательству России.
**Неформалами назывались грузинские вооруженные формирования во
время правления первого президента Грузии Звиада Гамсахурдия
